Глава девятая. Бегство из Кабула
Лариса никогда не думала о смерти Гафиза всерьез. Эта смерть никогда не была для нее реальностью: Гафиз покинул этот мир, словно вышел покурить в другую комнату, наглухо закрыв дверь, которую она теперь яростно и бессильно дергала за ручку. Лариса знала, что у этого ухода в иной мир был кровавый пролог, что смерть Гафиза стала несмываемым пятном на белых ризах революции и ее собственных руках, но не могла осознать сам факт смерти - небытия. Детская, казалось, навсегда забытая вера в лучший мир, смешанная с прочитанными в юности легендами о языческой Валгалле, не позволяла ей увидеть в смерти лишь наспех вырытую яму, братскую могилу с гниющими телами. Гафиз просто ушел. Ушел от нее. Но не так, как тогда, в семнадцатом, а до конца ее собственной жизни, но конец этот уже явственно ощутим. И не важно, где он настанет: в подвале Агранова или в собственной постели, лишь бы суметь открыть эту заветную дверь, за которой скрылся Гафиз. Лишь бы побыть с ним немного в тесном, наполненном душами ушедших, зале посмертного ожидания - пока не наступит расплата за грехи. И тогда: Гафиз окажется в раю, он это заслужил, а она - в аду, ждать, пока к ней присоединится Раскольников, товарищ по общему кровавому делу, соучастник в чужих смертях.
Нет, ей не уплыть в погребальной ладье с телом царевича-поэта Гондлы, она останется на берегу, с волком-оборотнем Лаге, который когда-нибудь вцепится ей в горло - насмерть, до кровавого следа. А пока надо бежать - прочь от Лаге-Раскольникова, который сейчас по-волчьи воет там в кабинете, чтобы не слышать его звериного воя и не видеть кровавых пятен на его руках и сукне стола, чтобы не чувствовать тошнотворный, приторный запах крови, пропитавший советское посольство... Кого же попросить сопровождать ее в пути, помочь преодолеть узкие, опасные горные дороги за пределами Кабула? Колбасьева? Нет, он нужен здесь, он назначен Наркоминделом и не имеет права покидать свой пост. Лепетенко? Нет, этот балтийский "братишка" останется с Раскольниковым до конца, чтобы первым вцепиться ему в горло... Тогда кого? Конечно, Аршака Баратова. Дипломатического курьера советской миссии.
Аршак Баратов родился в Нагорном Карабахе, в бедной армянской семье. Отец его, разорившийся торговец вразнос, увлекался лишь крепким араком, а у матери, вечно придавленной нуждой и безнадежностью, главной заботой было прокормить и худо-бедно одеть самого Аршака и троих сестер. Воспитанием Аршака занимались улица и компания драчунов-сверстников, ввиду чего Баратов уже сызмальства был не в меру горяч и задирист.
Опекал мальчика и приходской священник отец Петрос, прозорливым оком угадавший в маленьком оборванце живой ум. Впрочем, Аршаку частенько не хватало терпения сидеть за книжками, складывая хитросплетения родного алфавита в слова и зубря душеспасительные тексты. Поэтому щедрый духовный пастырь обломал немало розг об его ленивую задницу! Читать и писать сорванец выучился с грехом пополам, зато быстро схватывал на слух слова чужих языков, которые порой казались ему потешными, а порой - зачаровывали таинственным смыслом звучания. К двенадцати годам, кроме родного армянского, Аршак бойко говорил по-русски и по-турецки, и даже чуть-чуть по-гречески (большего местный священник и сам не знал).
"Из мальчика будет толк! - уговаривал престарелый отец Петрос родителей Аршака, - Отпустите его в большую жизнь, мои печальные чада! Иначе он точно станет разбойником..." Родители вняли мудрому пастырю и отпустили Аршака в "большую жизнь". Попутно они влезли в долги, чтобы собрать своему отпрыску два рубля с полтиной на дорогу и прокорм.
Преисполненный гордости завоевателя, Аршак явился в Ереван и сразу же на вокзале спустил полтинник на пирожные и папиросы. Здесь своевольный нрав сыграл с ним первую из целой череды жестоких шуток. Добрый пастырь Петрос снарядил своего непутевого протеже рекомендательным письмом в епархиальную семинарию, однако быть попом Аршаку никак не хотелось. Он смело явился в гимназию... И тут противный длинноносый чиновник в обсыпанном перхотью сюртучишке наглухо закрыл перед ним врата знания, издевательски заявив, что "разным инородцам в храме просвещения не место". Всю обратную дорогу бедный Аршак никак не мог понять: что же это за "разные "И"-народцы", которым нельзя учиться, а, главное, какое он имеет к ним отношение. Впрочем, мордатый кондуктор быстро объяснил ему, что к чему, и на первой же станции вышиб паренька из вагона. Аршак ехал "зайцем", потому что с горя истратил последний целковый на чудесный складной ножик из немецкой стали.
Отец Аршака был уже такой развалиной, что крепкий двенадцатилетний подросток легко вздул бы его! Но все-таки отец есть отец, и пришлось терпеливо сносить унижение, пока жалобно причитающий родитель долго и вяло драл его пучком сырых прутьев на глазах у матери и сестер. Отец Петрос драть не стал, а только от души "зарядил" Аршаку в ухо (рука у седого иерея была еще тяжелая) и сказал наставительно: "Работать иди, разбойник!" И Аршак пошел работать, спасибо дяде Вазгену, который возглавлял первейшую в Карабахе артель каменщиков! Никакие рекомендации здесь не понадобились. Класть камни - ровненько, один к одному, словно буквы, и обмазывать их раствором, оказалось куда проще, чем разбирать печатные строчки. Хуже было, что мастера полюбили насмехаться над молодым учеником, обидно дразнили его "гимназистом", а дядя Вазген даже обзывал "студентом" и при этом отпускал Аршаку такую оплеуху своей твердой, как камень, ладонью, что бедняга летел кубарем. "Вот так я из тебя учение это проклятое и выбью!", - удовлетворено приговаривал дядя. Но тогда своевольный и горячий нрав играл с Аршаком очередную злую шутку, парень хлестко и зло отвечал дяде, после чего щедрый родственник бил его уже не широкой дланью, а рублем: назначал за дерзость "штраф".
Пресловутый "штраф" был единственным иностранным словом, которое знал дядя Вазген, и употреблять его он очень любил... Но роковую, переломную роль в молодой жизни Аршака сыграла не столько несчастная горячность, сколько женские глаза - таинственные и обволакивающие, как утренний туман, если только туман бывает жарко-черным, словно августовские ночи над Карабахом.
Аршаку тогда исполнилось уже пятнадцать, и артель дяди Вазгена обносила высокой стеной алычовый сад в имении купца 1-й гильдии Осман-бея Айдынова. Осман-бей был пузат, чванлив и носил французский костюм, а его фес с шелковой кисточкой по цвету почти сливался с одутловатым лицом. Купец хвалился, что его мерлушку и тонкошерстное сукно продают не только в уважаемом Баку и каком-то там Санкт-Петербурге, но даже в самом Истанбуле, столице всех правоверных. Мастеров он бранил "ленивыми неверными собаками", а Аршака невзлюбил особенно и каждый раз, когда навещал строительство, наотмашь бил парня по плечам и спине английской тростью с тяжелым медным набалдашником. При этом Осман-бей Айдынов поносил бранными словами старую мать Аршака и даже Пресвятую Богородицу (впрочем, последнюю - если только рядом не было дяди Вазгена).
Но однажды из глубины сада вышла стройная, словно газель, девушка-подросток, одетая как гимназистка, с раскрытой книжкой в руках. Она остановилась, задумчиво наблюдая за работой мастеров.
- Эмине-ханым! Дочка Османа, - шепнул один из мастеров, молодой парень, - Святые ангелы, как такая жаба могла породить эту розу?!
Аршак поднял на юную богачку любопытные глаза... и утонул в ее взгляде! Она смотрела на него, внимательно, долго и, кажется, слишком печально для своей обеспеченной жизни, которая представлялась Аршаку чередой всяческих удовольствий. И он смотрел на нее, словно превращенный этим взглядом в камень, опустив мастерок и не слыша предупредительных окриков товарищей... Но тут не преминула появиться сама "жаба". Осман-бей, захлебываясь страшной бранью, набросился на Аршака с побоями. Английская трость гуляла не по плечам, а прямо по голове. Аршаку было непереносимо стыдно, что Она видит это, и поэтому он даже не поднимал рук, чтобы закрыться от ударов, а только пытался держаться прямо, сколько мог...
Впрочем, Эмине все равно ничего не видела: закрыв лицо руками, она стремительно убежала прочь, лишь только в воздухе отвратительно засвистела палка отца. Вечером дядя Вазген смазал ссадины Аршака дегтем, перевязал ему голову не совсем чистой тряпицей, а затем снял сыромятный ремень и выдрал его так, что трость Осман-бея показалась забавным пустячком. "Честный армянин не должен даже замечать турецкую девку!", - приговаривал он, но бил не по заднице, а по спине - как мужчину. "Хорошо, что по спине, - думал Аршак. - Иначе как бы я смог сидеть в седле?"
Той же ночью Аршак украл у дяди Вазгена двустволку, из которой тот отпугивал бродячих собак, тайком вывел из конюшни старую буланую кобылу, на которой возили камни для строительства, и ушел в абраги. Отец Петрос оказался прав - кривая дорожка увела его прямиком в разбойники! Часто, скрывшись в горах от полицейской погони и забываясь чутким сном у желтого костерка, Аршак мечтал, как приедет в долину на сером коне кабардинских кровей, в черкеске с серебряными газырями, с блестящим северо-американским "винчестером" за спиной. Тогда он посадит черноокую Эмине в седло позади себя, она обовьет его тонкими руками, и конь унесет их куда-нибудь далеко, где у них будет совсем другая жизнь. Со временем у Аршака появились и кабардинский скакун, и нарядная черкеска, и пятнадцатизарядный "винчестер"... Только вот увозить Эмине было уже поздно: жаба-Осман выдал ее замуж за бакинского нефтепромышленника Асланова.
Совсем было затосковал Аршак, но судьба благоволит отчаянным! В тифлисском борделе случай свел его с прославленным абрагом, к тому же его земляком, Тер-Петросяном, которого подельники называли "Камо". Подельники эти и объяснили юному разбойнику, что на самом деле то, чем он занимается, называется красивым иностранным словом "экспроприация", или просто "экс", и служит на благо всем трудящимся и нуждающимся. Неизвестно, как насчет трудящихся (которых, кстати, правильно было называть "пролетариат"), но, судя по лоснящимся физиономиям и ломившемуся столу "Камо" и его людей, "эксы" явно шли им на пользу. Аршак понравился новым собутыльникам, и они приняли его в свою банду, которая, кстати, тоже называлась красивым русским словом: "большевики". Очевидно, они были очень влиятельные люди, если собирались убить и ограбить самого русского царя! Правда, вскоре Аршак узнал, что этих самых большевиков на всю огромную империю - тысяч тридцать, или около того, и подумал, что они обычные хвастуны, как и большинство абрагов: у царя одного войска миллион! От разочарования он подумывал податься к дашнакам, а то и вовсе к меньшевикам, которых вопреки логике было в два раза больше, чем большевиков. Но тут большевики все-таки выполнили свое обещание в отношении царя. Поговаривали, правда, что за них это сделали германцы, с которыми как раз была война, но Аршак впервые понял: в этой жизни ему повезло!
Правда, до дележа царской казны его почему-то не допустили. Зато жизнь абрага стала гораздо вольготнее. Баратов вступил в Красную армию, сменил черкеску на кожаную тужурку и картуз со звездой, "винчестер" на "маузер", и принялся грабить и резать богачей, не опасаясь полиции, жандармов, людей и Божьей Матери. Последней, кстати, как выяснилось из ученых бесед с комиссаром, вообще не было, и Бога - тоже. Богатства, правда, у Аршака не задерживались, но он с легким сердцем расставался с награбленным - он, солдат великой революции, всегда мог взять у "эксплуататоров" столько, сколько потребуется. Для этого Аршак и пошел воевать. А то, что могли убить - так к этому абрагу не привыкать.
Воевал он под Чеминабетом, Байрам-Али, Тахта-базаром. Добывал для Советской власти Туркестан... И добыл. Болел сыпняком и дизентерией, не раз был ранен, контужен, но, кроме коллекции золотых часов и портсигаров и красных командирских кубиков на рукаве, вынес из войны еще кое-что. Допрашивая связанных "басмачей", понемногу начал понимать их певучий и жалобный язык - фарси. А комиссар, длинноволосый Андрейка (туркестанский песок ему пухом!), исключенный из той самой ереванской гимназии за пагубную привычку к табакокурению и азартным играм, немного научил его по-французски. Так что для молодой Страны Советов вчерашний головорез стал ценным кадром и оказался - к собственному изумлению - ни много, ни мало на дипломатической службе.
Однажды вызвал к себе Аршака сам помощник третьего заместителя народного комиссара и поручил ему ответственное партийное задание: доставить в Кабул бывшего турецкого морского министра Джемаль-пашу, который был нужен афганскому эмиру Аммануле как военный советник. Аршак, видимо, вследствие мелкобуржуазного (разбойничьего) прошлого и низкой партийной дисциплины, сначала заметил товарищу помзамнаркоминдела, что проще будет сначала пашу, а потом и эмира прирезать; уж он в Красном Туркестане этому научился. Но высокопоставленный товарищ, выбранив его "тупым инородцем, которому не место в пролетарских органах", пояснил, что эмир Амманула - большевикам друг и союзник, а паша - ценный военспец. Аршак гораздо охотнее бы поставил Джемаль-пашу к стенке, но приказ есть приказ. Пришлось отправляться в Кабул. Турок, правда, пытался по дороге пускать злостную буржуазную агитацию и все спрашивал, откуда Аршак знает персидский язык, кто его учил. На это Аршак ответил: "А вы, пока я его учил, два миллиона моих братьев и сестер убили!", и взялся за рукоятку шашки с таким недвусмысленным видом, что Джемаль-паша больше с расспросами не лез, а когда доехали до Кабула, похоже, даже удивился, что остался жив. Джемаля, правда, товарищи вскорости все же приняли решение кончить, но это уже совсем другая история...
В Кабуле полпред Раскольников, наслышанный о революционных подвигах Баратова, пригласил его к себе и предложил стать постоянным дипкурьером посольства. Аршак согласился. Паек дипкурьеру полагался хороший, платили неплохо, а что дорога опасна - так старый абраг привык относиться к свисту пуль немногим серьезнее, чем к комариному писку: свою все равно не услышишь! К тому же, весь Кабул только и говорил, что у русского "сафир-саиба" жена-красавица, настоящая луноликая Лейли, розоустая Ширин. Занятно было посмотреть на русскую Ширин! Аршак увидел Ларису - и словно на десяток лет назад провалился: те же знойно-туманные черные глаза, тот же взгляд, слишком печальный для красной героини и первой красавицы при эмирском дворе... И даже книжка в руках! Кажется, у Эмине тоже французская книжка была.
Аршак стоял и глазел на Ларису, как влюбленный мальчишка. Сам Раскольников это заметил, и поскольку был не в духе и навеселе, презрел заслуги Аршака перед пролетариатом и обругал нового дипкурьера "ослом". А еще пригрозил свинцовым кулаком и пообещал "убить, если свои наглые зенки пялить, куда не надо, будет". Тогда Аршак открыто глазеть на красавицу перестал: Раскольников, внушал даже его отчаянной душе заметное опасение. Но, встречаясь с Ларисой в тенистом саду посольства или в его длинных коридорах, здоровался с красавицей подчеркнуто официально: "Здравия желаю, товарищ Рейснер!", а сам бросал на жену полпреда быстрые и косые страстные взгляды. Погубят его неуместная пылкость нрава и томные моря женских глаз, непременно погубят!
К тому же угодить Раскольникову у Аршака никак не получалось. А ведь никто другой не был здесь, на афганской границе, больше на своем месте, чем он! Потребовал эмир Амманула у Советской России доставить по договору первый боевой аэроплан. Аршак предупреждал: в горах и на коне заблудиться ничего не стоит, а с неба вообще никаких примет не заметишь! Нет, "умные головы" в наркоминделе и наркомобороне отправили четырехкрылый "Сикорский - XVI" с военпредом Колокольцевым и военлетом Плотниковым "своим ходом". Разумеется, фанерная птица сбилась с пути и, когда подошло к концу горючее, шлепнулась на брюхо еще до афганской границы. Ее седоки оказались в лапах басмаческой банды, главарь которой, бывший царский офицер Юсуп-бек Сайдахметов, был не только заклятым врагом Советской власти, но и разбойником не хуже самого Аршака.
Военлета Плотникова он отпустил, а военпреда Колокольцева басмачи облили остатками керосина из самолетного бака, подожгли и поволокли орущий факел на аркане по степи. "Это ужасно... Вы чуждый цивилизации дикий варвар! - буркнул английский советник, зажимая нос батистовым платком. - И, кстати... почему не обоих?" "My dear friend, - ответил Юсуп-бек, - В комиссаров мы должны вселять ужас, а простой служака пусть знает, что, сдавшись, может рассчитывать на пощаду. Большевики будут ослаблены еще до боя! Психология. Вам не доводилось читать Зигмунда Фрейда? Он очень тонко писал о подсознании..."
Так что Фрейд явно препятствовал переброске самолета в Афганистан. И только Аршак Баратов догадался доставить аэроплан в Афганистан в разобранном виде, на лошадях и верблюдах. И двинулся странный караван - через пески Туркестана, пограничный кордон Кушки и хребты Гиндукуша - прямиком на Кабул. Сам Баратов ехал впереди на карабахской лошадке с красивым и нежным именем Ширин. Красива была его лошадь, как сама Ширин - жена шаха, которую безответно любил каменщик Фархад. Сейчас, столетия спустя, история повторялась. Вот только кого любил ставший разбойником бедный каменщик - жену "шаха" Раскольникова или свою первую любовь в ней - он и сам не понимал. Не было времени понимать: смотрел по сторонам зорче орла, зазеваешься - поймаешь пулю. Кругом одни враги Советской власти, а в конвое - всего два эскадрона ЧОН. Усатый военлет Радченко даже ночью не снимал с головы кожаный шлем. Когда Аршак спросил почему, тот ответил, то ли шутя, то ли серьезно: "Это чтоб когда басмачи вас всех перережут, они сразу поняли, что я пилот - и отпустили!"
Пару раз на них наскакивали басмачи Сайдахметова - ЧОНовцам с трудом и не без тяжелых потерь удалось отразить оба наскока. Когда после Кушки в охрану заступили афганские сарбозы в засаленных халатах, мохнатых папахах и с английскими "энфилдами" у седла, наскоки прекратились. "My friend, афганская конница это вам не большевики... с которыми, мы, кстати, тоже не справились, - пояснил возмущенному английскому советнику басмач Сайдахметов, - Сюда бы моих молодцов-улан из четырнадцатого года! Или казачков сотню, а лучше - две! Мои нукеры - вчерашние батраки и землепашцы. Из всех воинских искусств они в совершенстве овладели только одним: устрашающе верещать при нападении. К тому же, они нужны мне живыми!"
И самолет доставили в полпредство, честь по чести, а перед торжественным въездом в Кабул даже перегрузили детали на огромных слонов - для пущей важности! Вокруг носились местные всадники, палили в воздух и отчаянно джигитовали. Аршак, начальник охраны советского полпредства и даже усатый пилот Радченко пытались соревноваться с ними в джигитовке. Войска во вполне европейского вида мундирах шеренгами отгораживали от процессии грязно-разноцветную толпу, с любопытством галдевшую, указывая на пришельцев с севера: "Шурави! Шурави!"
С караваном в Кабул прибыла бригада путиловских рабочих. Бедняги отчаянно страдали от малярии, поглощали - "исключительно для борьбы с расстройством желудка" - фантастические количества контрабандного виски и, кляня на чем свет стоит "ихнюю авганскую матерь", собирали фанерную боевую птицу по кусочкам. Склепанный самолет тарахтел мотором, крутил лопастями, довольно бойко бегал по летному полю, пару раз даже пытался подпрыгнуть - неловко, как курица, - но взлететь так и не смог. Яйцеголовый в своем шлеме военлет Радченко вылез из кабины, развел руками и произнес в оправдание какую-то на редкость красивую, но непонятную фразу, из которой Аршак запомнил только одно слово: "Авионика". Полпред Раскольников раздраженно выбранил военлета, резко повернулся и зашагал прочь. А эмир Амманула, наблюдавший за испытаниями, только скривил в презрительной улыбке тонкие губы, наклонился к жене полпреда несколько ближе, чем позволяли дипломатические приличия, и сказал по-французски:
- Вероятно, ma chere madame Laure, чтобы летать в нелегких условиях Ориента, надо быть англичанином или французом. Специалистам из вашей республики это не по силам.
- Ваше сиятельство, наши специалисты здесь не при чем, - нисколько не смутившись, ответила красавица, - Скорее всего, это ваши люди недосмотрели и потеряли по дороге какую-то важную деталь.
- Аэроплан везли и не довезли ваши люди, Laure, а отнюдь не мои, - сухо ответил эмир и велел подавать автомобиль.
Аршак не знал, куда спрятать глаза. Дьявол с ней, со Страной Советов, и даже гнев Раскольникова не страшен. Он заставил Ее оправдываться за то, в чем был виноват сам. В тот же вечер они страшно напились с военлетом Радченко, и Аршак сам не помнил: то ли рассказывал ему про Эмине из своей юности, то ли расспрашивал, кто такая "Авионика". На следующий день Радченко бежал в Индию к англичанам, где, как рассказывали потом, все аэропланы у него благополучно взлетали и даже находили дорогу над горами.
После истории с самолетом Аршак попал у Раскольникова под двойное подозрение: не только как очередной воздыхатель его жены, но и как "пособник саботажника и изменника социалистического отечества, в прошлом белогада и офицера Радченко". Бывшему абрагу и ветерану классовых боев в Туркестане с такой характеристикой стало в Кабуле несколько неуютно. Аршак начал припоминать, что усатый летун вроде бы звал его с собой, и серьезно подумывал, не махнуть ли и ему к "джентльменам" - от стенки подальше. Раскольников - бешеный, он Аршака и здесь шлепнет, никакие связи в Наркоминделе не спасут.
На почве этих невеселых раздумий Аршак лишился аппетита и сна, стал худеть и таять на глазах, а еще покупал на базаре англо-индийские газеты и тайком от всех с помощью словаря начал учить новый язык. Но все равно волновала его красавица Ширин, или Эмине, или Лариса, - даже когда случайно слышал ее голос. А слышал часто: Раскольников и его прелестная супруга почти каждый вечер устраивали для персонала полпредства "бесплатные представления с балаганом". Так разговоры полпреда с женой "на повышенных тонах" метко назвал Семен Лепетенко.
Аршак не слушал гневных слов, которыми обменивались полпред с полпредшей. Он слушал лишь звук ее голоса - мелодичный, нежный, как серебряный колокольчик. Аршак думал, что Лариса похожа на пери из тех сказок, что рассказывала ему покойница-мать, когда он был еще совсем маленьким. И тело, видно, у нее белое-белое, как снег на горных вершинах. Но смотреть нельзя: полпред злопамятен.
Лариса нашла Баратова сама, когда он дремал в саду на скамейке. Услышав ее шаги, Аршак встрепенулся, и от смущения даже забыл спрятать лежавшую на коленях английскую газету. Но Лариса взглянула не на запрещенное буржуйское чтиво, а прямо ему в глаза - нежно и грустно, совсем как Эмине тогда в саду... "Если сейчас выскочит Раскольников с наганом - пристрелю как шакала!" - отрешенно подумал дипкурьер и, не отводя взгляда от очей красавицы, расстегнул кобуру.
- Здравствуй, товарищ Аршак, - нежно сказала красавица. - Мне помощь твоя нужна.
- Какая? - с готовностью спросил Баратов. - Я... Я буду счастлив... Я все сделаю! Только скажите, товарищ... Лариса!
- Помоги мне до Кушки доехать. А дальше я сама. Мне бы только Гиндукуш преодолеть.
- А товарищ полпред про это знает? - поинтересовался Аршак.
Тут красавица поступила странно. Потрепала его по щеке, и заглянула в глаза так проникновенно, что товарищ Раскольников с его наганом вдруг перестал существовать для Аршака.
- Он все знает, Аршак. - сказала она. - Он меня отпустил. Помоги мне, а после можешь назад возвращаться, он тебя не накажет.
- Ну уж нет!!! - Аршак рухнул с высот любви на грешную землю. - Я сам только и думаю, как поскорее убраться из Кабула вашего! Я помогу. Только скорее собирайтесь!
Аршаку очень захотелось оказаться рядом с красавицей, скакать бок о бок с ней по горным дорогам, заночевать в каком-нибудь придорожном рабате, а там... Прикоснуться рукой к белой, как снег на вершинах Гиндукуша, коже - и будь что будет...
Устал Аршак от службы, от стрельбы - пора и остепениться, начать новую жизнь. Золотых часов и портсигаров, зашитых в седло, на это вполне хватит, а найдутся еще и персидские сережки, красивые браслеты с бирюзой, да десяток-другой царских червонцев с абрагской юности завалялся. Немалых денег эти вещицы стоят. Продать все это здесь, в Кабуле, за британские фунты - и в путь! На родине сейчас НЭП. Слава ленинской партии, деловому человеку всегда применение найдется, особенно с валютой в одном кармане и с револьвером - в другом!
Пока Аршак продавал трофейное добро и торговался с жадными афганскими валютчиками, Лариса облачилась в привычный дорожный костюм - кожанка, галифе и кавалерийские сапоги. Для безопасности заменила краснозвездный суконный шлем на элегантный дорожный кепи, взглянула в зеркало и понравилась самой себе. Она не стала связываться с дорожными саквояжами, собрала только самое необходимое - свои рукописи и пачку писем Гафиза, с которой никогда не расставалась, персидский браслет с бирюзой и немного денег. Они выехали следующей ночью, почти не таясь. Раскольников, как обычно, напился и тяжело спал на кожаном диване в своем кабинете, а Колбасьев, Лепетенко и другие обитатели посольства давно были готовы к такому обороту событий и не стали мешать. Прощаться ни с кем из них Лариса не стала. Аршак услышал, что, когда они выехали за ворота, она сказала то ли ему, то ли самой себе странные слова, значения которых бывший абраг не понял: о какой-то лодке, которую надо привести к утесам, о лебедях и о каких-то светлых духах... Слова эти были похожи на молитву или, скорее, на стихотворение...
Потом Лариса и Аршак долго молчали, пока не скрылся из виду Кабул, с его глинобитными домиками и сияющими в призрачном свете луны куполами минаретов. Дорога ждала долгая - поговорить всегда можно будет. Аршак, которому вдруг стало удивительно легко и даже радостно, решил не тревожить красавицу - пока, до ближайшего рабата.
Наутро начальник караула, лейтенант эмирской гвардии, не скрывая беспокойства за свою карьеру, доложил Раскольникову, что "ее превосходительство" ночью зачем-то выехала на прогулку в сопровождении одного лишь человека, бездельники-сарбозы не догадались их остановить, а "ее превосходительство" до сих пор не вернулась, и неизвестно, где она. Раскольников вяло поблагодарил изумленного офицера и жестом велел ему уходить. Он понял: то, что должно было случиться, - случилось. Он даже почти обрадовался, узнав, что вместе с женой бежал не опасный Колбасьев, а неотесанный разбойник Баратов. Но, по большому счету, Раскольникову было уже все равно. Она не вернется. И пусть. Душа выгорела дотла - вместе с любовью.
