Глава первая. При дворе афганского эмира Амманулы, август 1921 года

  До Индии оставался всего лишь шаг. Шаг, который нужно было сделать, оставив позади сахарные горы Кафиристана - белые, как кружевная балтийская пена или как первый, далекий снег там, в России, розы с терпким, пьянящим запахом, который за последние дни совершенно измучил Ларису, пальмы - цвета зеленого сукна бильярдных столов, мимозы и узкие, жаркие, кривые улочки Кабула, наполненные пестрым гомоном и нечистотами. Это вечное афганское лето нужно было навсегда удалить из памяти и сердца и устремиться вперед, к новым завоеваниям и победам, в Индию, вслед за Александром Македонским, чтобы заменить английский колониализм пожарами русской революции. Мифической всемирной революции, которой жестоко и бестрепетно служила Лариса Рейснер, еще недавно - первая леди Балтийского флота, затем - "комиссарша" краснознаменной Волжско-Каспийской флотилии, а теперь - "полпредша", жена посла Советской России в Афганистане - Федора Федоровича Раскольникова... Но этот шаг они с Раскольниковым так и не сделали, хотя так мечтали о нем. Их, как было принято говорить на языке новой бюрократии новой страны, "закупорили", "замариновали" в Афганистане, привязали ко двору эмира Амманулы-хана, который был необходим Советскому правительству как смертельный враг англичан, жестокий проевропейский реформатор и самовластный восточный деспот, решивший принять большевистскую помощь и умерить аппетиты британского льва.

  Лариса, бредившая завоеванием Индии, вскоре поняла, что их с Раскольниковым отправили сюда в почетную ссылку, в вечное заточение, пропитанное душным ароматом роз и отгороженное от кипучей действительности неприступной стеной, как дворец эмира от его варварской, крикливой и грязной столицы. И кипарисы, и розы - спутники их вынужденного уединения, которое, "ради драгоценной безопасности высокого посла и его миссии", день и ночь охраняли мрачные усатые "сарбозы" из гвардии эмира - Лариса научилась ненавидеть. Да, теперь она ненавидела пышный и ленивый Восток страстно и обреченно, с той же силой и обреченностью, с которой раньше грезила о нем. Ненавидела, как узник ненавидит стены своей тюрьмы. И невольно вспоминала полузабытую детскую сказочку из прошлой жизни о соловье, умолкшем в золоченой клетке.

  Эмир Амманула, страстный коллекционер автомобилей, собранных на конвейерах Старого и Нового света, и племенных лошадей, взращенных на просторах Аравии и его собственного полудикого королевства, свободно говорил по-французски с казавшимся очаровательным гортанным акцентом. Этот бесстрашный воин, недавно заставивший попятиться вышколенные британские войска, был по сути хладнокровным убийцей, который безжалостно расправился с ближайшими родственниками, стоявшими на пути к трону.

  Но для европейцев Амманула играл роль утонченного денди и поражал гостей из "цивилизованного мира" изысканностью манер, из которых внезапно выскакивала смертоносная грация восточного хищника. Отдаленные горные племена и кланы лоскутного королевства Амманулы не спешили принимать диктат Кабула, но здесь, в своей столице, эмир повелевал абсолютно всем и всеми - даже сотрудниками советского полпредства.

  Советская миссия была подвергнута "шикарному дворцовому аресту", а сам Амманула не без труда балансировал между альянсом с мощным северным соседом и изоляцией от опасной советской идеологии, черпавшей начало в цареубийстве. Нет, эмир Амманула ничего принципиального против цареубийства не имел - по дороге к трону он приказал умертвить любимого отца Хабибуллу и собственноручно выколол глаза обожаемому дяде Насрулле. Но он, наследник, мог поднять оружие против равных себе, тогда как горстка плебеев-заговорщиков с их наемниками не имела природного права лишать жизни "белого царя". Так не подобает грязным рукам безумной ведьмы-повитухи из какого-нибудь хазарейского полудикого клана принимать рождение наследника благословленной Аллахом династии!

   Но они, эти плебеи, смогли убить "белого царя" и его семью. Следовательно, они были сильны по праву сильного. Эмир уважал право сильного, ибо никогда не пренебрегал им. Стать союзником сильного - подлинная мудрость правителя. Именно так говорил великий шах Аббас, легендарный повелитель Персии, которого Амманула считал образцом властелина. Убийцы "белого царя" победили: а победителей следует уважать... И опасаться.

  Следовательно, пускай полпред Советской России, в котором прогрессивный монарх Афганистана генетическим чутьем разбойника и предводителя горных разбойников, чувствовал родственное влечение к убийству, пока нежится со своей ослепительной супругой на китайских шелках в тени благоуханных садов. Пускай его люди, неотесанные, даже по сравнению с примитивными сарбозами (те хоть всегда знают, перед кем нужно склониться) сыплют пепел с начинённых гашишем самокруток на персидские ковры и жиреют от щербета. Пускай они знают об Афганистане, о его повелителе и его смелых намерениях ровно столько, сколько желает сам эмир. Дворцовые стены и двойные караулы надежно отделят их от нищеты, смрада и болтливости азиатского города! Пускай телеграфная станция и курьерская диппочта станут их единственной связью с внешним миром...

  В конце концов, ради чего эмир Амманула с кровью вбивал в косное устройство своей страны европейские технологические новшества, как ни для того, чтобы поставить их к себе на службу не менее надежно, чем архаичных евнухов на службу своей возлюбленной первой супруги - француженки... Красавица-парижанка была самой шикарной европейской вещицей в коллекции эмира. Были в этой коллекции и местные драгоценности: пуштунки, туркменки, узбечки и уроженки индийского Пенджаба. Аллах позволил правоверным содержать четырех жен и сколько угодно наложниц, если ни одна из них не будет обделена вниманием мужа и господина.

  Лариса, с присущей ее натуре бурной деятельностью, брала от сонного дворцового бездействия все, что могла взять. Первая дама советского посольства бесстрашно флиртовала с эмиром Амманулой, каталась верхом с супругой эмира - француженкой. Не страшилась - или делала вид, что не страшится - восточной ревности и коварства, которыми оказавшиеся здесь европейцы овладевали поразительно быстро - или погибали! Тягучими, словно янтарные капли щербета на серебряной ложечке, вечерами она пыталась учить фарси и писала бесконечные письма в Россию - с просьбами и жалобами, историческими отступлениями и бытовыми зарисовками, вопросами и намеками на свое нынешнее полутюремное положение. Последнее требовало особого мастерства иносказания: в отличие от перлюстраторов эмира Амманулы, среди которых в главных специалистах по России ходили бывшие есаулы и сотники Семиреченского казачьего войска, на Гороховой и Лубянке очень быстро научились читать между строк.

   "Мы живем под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов, - писала "советская аристократка" еще одной "полпредше" - вернее, "полпреду-женщине" - послу Советской России в Швеции Александре Коллонтай. - Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира и без особого разрешения от министра полиции или иностранных дел никуда "в гости" ходить не смеет, а второе - то есть общественное мнение - вообще не существует. Его с успехом заменяют мечеть, базар и полиция...". В "стае шпионов" были и чекистские информаторы, заблаговременно приставленные к Ларисе и Раскольникову. Впрочем, к невольному удовлетворению полпреда и его супруги, этих тайных информаторов нередко вылавливали из сточных канав Кабула и Джелалабада с перерезанным горлом. Здесь семиреченские сотники и урядники из эмирской "охранки" зря хлеб не ели, а опыта и злости им после Гражданской было не занимать...

  Однако "сигналы о классово несознательном поведении" все-таки долетели из Кабула до недреманного ока и всеслышащего уха пролетарской революции. "Советская аристократка" шокировала Москву своим неслыханным апломбом - манерами бывшей первой дамы большевистского Адмиралтейства и тайной любовью к стихам "подозрительных" поэтов - Николая Гумилева, который давно был "на карандаше" в ЧК, Осипа Мандельштама, Георгия Иванова и "внутренней эмигрантки" Анны Ахматовой. Лариса не только хранила книги "подозрительных" поэтов, но и из непонятной ей самой страсти к страданию, заставляла своего мужа, Федора Раскольникова, заучивать наизусть стихи Гумилева, шантажируя "отлучением от постели". После таких поэтических упражнений Раскольников, неравнодушный к литературе настолько, что некогда заменил свою простую русскую фамилию Ильин на имя героя знаменитого романа Достоевского, впадал в настоящее бешенство и бросался с револьвером на ручную обезьянку Ларисы, свернувшую головы ее же попугаям. Лариса заступалась за обезьянку, Раскольников прятал револьвер в ящик стола в обмен на разрешение в ближайшее время не прикасаться к "подозрительным" стихам. Словом, жизнь в полпредстве Советской России текла "по накатанному руслу", как выражались не в меру наблюдательные клешники-балтийцы из охраны. Впрочем, морячки давно сменили клёши на дорогие халаты с пятнами бараньего жира, а "революцьённую бдительность" заметно снизили под влиянием пагубного пристрастия к гашишу и обжорству.

  Федор Федорович ненавидел Гумилева так же сильно, как Лариса до сих пор любила. Для Раскольникова не составляло тайны, что его обожаемая жена - Ларисонька, Лебеденочек, как в минуты супружеской нежности величал ее не чуждый сентиментальности полпред, считала мужа чем-то вроде своей тени - неизбежной, до безразличия знакомой, иногда - важной и само собою разумеющейся, иногда - до отвращения скучной. А сам он, не раз сгибавший в дугу вооруженную до зубов и занюханную кокаином по самые глаза краснофлотскую братву, безумно страдал, осознавая, что в своих отношениях с этой непонятной, обожаемой, ненавидимой и необходимой до безумия женщиной он - в положении слабейшего. Ретивый и неизбирательный в средствах, как подлинный "солдат революции", Раскольников, когда бывал пьян от гнева, ревности или водки, мог смять, подавить Ларису грубостью, силой, "нахрапом", как говорили на Гражданке. Угрожать ей оружием, расправой, на несколько мгновений почувствовать себя властелином ее жизни и победителем ее гордости - это было ему по силам. Но потом, когда хмель или безумие развеивались, неизбежно приходило страшное и отвратительное для него ощущение виноватой собаки, прокусившей дающую руку, и теперь униженно ползущей на брюхе вымаливать прощение. "Бросить надо эту декадентскую лахудру, а то и шлепнуть к кронштадтской богоматери! Уйти, освободиться, спастись!" - порой думал он в приступах презрения к самому себе. И тут же отчетливо до рвоты понимал: "Не смогу без нее. Занюхаюсь насмерть, или с ума спрыгну".

  Так они и жили - втроем, с постоянным присутствием рядом драгоценной для Ларисы тени Гафиза. Иногда Раскольникову казалось, что он натыкается на эту тень - по вечерам, в темных и узких галереях дворца, в саду резиденции советского полпреда, на любимой скамейке Ларисы, где она часто забывала книги с загнутыми на память страницами. Порой воображение причудливо мешало явь с реальностью, особенно когда слоистый дым гашиша наполнял разум потусторонними видениями. Тогда полпреду Советской России казалось, что это Гумилев-Гафиз, вечный предмет ревности, злобы и зависти, с язвительной полуулыбкой на тонких губах заглядывает через широкое плечо чубатого есаула на службе у эмира, читающего ленту входящей телеграммы Наркоминдела. И разгадывает, разоблачает со своей проклятой логической прозорливостью все тайные ходы дипломатии молодой Страны Советов, а потом, вальяжно полу-лежа на коврах, пьет чай со здешним министром полиции, обманчиво-добродушным на вид бородачом, объясняя ему, как и что докладывать этому проклятому ворону-эмиру. И совершенно понятно, почему эмир улыбается и льстит в глаза, клянчит "в качестве жеста доброй воли великого северного соседа" эскадрилью боевых аэропланов, горную артиллерию и пулеметы "максим" для своих безграмотных (и просто, и в классовом отношении) войск, а сам отнюдь не жаждет новой войны с британцами. Одну руку, двуличный сатрап, протягивает полномочному представителю диктатуры пролетариата, а другой - ласкает сбежавшую сюда от Красной армии недобитую контру. Конечно, контра этой руке служит теперь за харчи верой и правдой - ну не собачья ли у господ офицеров честь?!

  Понятно, что красных военспецов к аэропланам и пулеметам, которые заодно подтянули бы несознательным местным солдатским массам политическую грамотность, эмиру не нужно... Москва все настойчивее требует результатов, шлет угрожающие директивы, а его, полпреда Раскольникова, депеши, в которых объясняется непростая классовая и политическая подоплека местной ситуации, набриолиненные товарищи в хороших френчах просто кладут под сукно... Все могло бы быть совершенно иначе, если бы Лариса, его талисман удачи, снова была с ним - хотя бы своей пылкой душой революционерки, если не сердцем, как тогда, на Волге. Она приносила ему удачу. Гафиз, едкий, враждебный, неотразимый, холодный, как ледяной пламень контрреволюции, - отнимал у полпреда Раскольникова его удачу! Гумилев, Гумилев, ваше благородие господин стихотворец, да еще, как назло, мастер находить общий язык с разными аборигенными народностями - будь ты трижды проклят!

  Поход в Индию мог бы все спасти, Лариса жаждала действия, ее воинственная душа требовала власти и славы, но этого Раскольников уже не мог ей дать. Они были заключенными, надолго замурованными здесь, вдали от жизни и действия, среди апельсинов и пальм.

  Ларису развлекал только флирт с эмиром, к которому она прибегла, как к последнему средству от скуки - и довольно опасному. Флиртовать с эмиром было все равно что гладить против шерсти дикого зверя, особенно если учесть, что Лариса не собиралась идти дальше двусмысленных разговоров и кокетливых взглядов. "Chère madame Laure", как называл ее Амманула, любивший при случае прибегать к французскому, вела опасную игру с восточным хищником, а тот забавлялся этой игрой, как довольный и сытый кот, которому ничего не стоит прихлопнуть зарвавшегося мышонка. Впрочем, игра в кокетство имела и другую цель: Лариса хотела позлить Раскольникова, которого утренние верховые прогулки жены и эмира доводили до бешенства.

  Их кони шли рядом, так близко, что нога Ларисы почти касалась отполированных до зеркального блеска кавалерийских сапог Амманулы-хана, цеплявшей элегантными медными застежками легкую ткань ее амазонки. Он всегда появлялся на этих прогулках в демонстративном одиночестве, но Ларисе почему-то казалось, что каждым ее движенияем следят еще чьи-то внимательные и недобрые глаза.

  - Скажите, Laure, как вашим друзьям удалось убить царя и его семью? - спрашивал эмир, играя хлыстом. - Говорят, вы носили царские бриллианты? И одним из них даже начертили на стекле свой вензель - поверх вензеля царицы? Мне рассказывали, что это было на царской яхте, на вашей великой реке...

  - На Волге, - с любезной светской улыбкой подсказывала ему Лариса, которую как будто совершенно не коробила дипломатическая неуместность подобного разговора. Восточный тиран участливо расспрашивал, как именно ее товарищи по партии убили тирана северного. Но если Амманула действительно хочет знать подробности, почему бы не утолить его любопытство?! - Это было на Волге. Но царские бриллианты - колье императрицы Александры Федоровны - я надела лишь однажды - так, для пробы. Как в маскараде.

  - Ваш царь, дорогая Laure, был слаб, потому и позволил вам такой маскарад, - так же любезно отвечал ей эмир и сквозь сахарную "французскую" улыбку проглядывал звериный оскал, - Я бы велел перебить всех потенциальных заговорщиков - и вас, мадам, - задолго до того, как они посягнут на мой трон. Из любой тюрьмы можно убежать, но мертвые спокойно лежат в земле. Нет, вас бы я, пожалуй, оставил в живых и сделал своей второй женой... Зачем губить своими руками такую редкостную красоту? И моя первая жена, возможно, скоро бы исправила мое недопустимое мягкосердечие...

  - Совершенно с вами согласна, ваше сиятельство, - говорила Лариса, и ее ручка на мгновение игриво касалась пальцев эмира, сжимавших хлыст. - Именно поэтому товарищ Ленин и товарищ Свердлов отдали приказ расстрелять царскую семью в Екатеринбурге. Мертвых нельзя освободить, и мертвым не сбежать из тюрьмы. Но, заметьте, если бы я была вашей супругой, то уговорила бы вас вышвырнуть британцев из Индии еще прежде, чем моя соперница угостила бы меня чашечкой кофе с толченным бриллиантом!

  - А если это вам не удалось, вновь составили бы против меня заговор, не правда ли, Laure? Кстати, почему бы не предположить, что ваше обворожительное кокетство со мной - часть реально существующего заговора, паучьи нити которого тянутся отсюда прямо в вашу красную Москву?! - любезный взгляд эмира вдруг стал пристальным и жестким. Легким шенкелем прирожденного наездника он направил своего арабского жеребца так, что он прижался к боку лошади Ларисы. Амманула властно и крепко обхватил ее за талию и, бросив поводья, другой рукой неожиданно грубо взял за подбородок и повернул ей голову так, что их взгляды сплелись, как борющиеся змеи.

  - Если это так, мадам, советская миссия повторит судьбу посольства вашего знаменитого поэта Грибоедова в Тегеране настолько стремительно, что вы даже не почувствуете, как вам перережут горло! - с угрозой прошипел Амманула. По телу Ларисы от этого любезного предупреждения прошла противная дрожь, похожая на судороги кролика, попавшего в смертельные кольца удава. Но она не показала, что боится, она никогда не выдавала свой страх. Даже тогда, на Волге! Тонкими, но сильными пальцами стиснув запястье эмира, она решительно отвела его руку.

  - Если бы я составила против вас заговор, ваше сиятельство, то позаботилась бы о конспирации, и вы бы ничего не заподозрили до самого конца, - отпарировала она с уничтожающей улыбкой. - Я большевичка, мне не занимать искусства в этом. Но мы не составляем заговоров. Советская республика - верный друг и союзник Афганистана.

  Эмир неопределенно оскалился, но все же выпустил ее из своих опасных объятий.

  - Ну как же я мог усомниться, конечно же, верный друг и союзник! - с иронией, от которой Ларисе стало жутко, воскликнул он. - Хорошо, продолжим делать вид, что все так, как вы говорите. Но лично вам я замечу в частном порядке: довольно лицемерия! Вы здесь, Laure, для того, чтобы снова стравить меня с англичанами. Вашим хозяевам в Кремле очень хочется, чтобы я ввязался в новую войну. А при условии, что британский лев часто бывал бит, но побежден - очень редко, исход этой войны заранее очевиден. Когда мы ослабеем, вы подымете в моей стране бунт, потом в мановение ока появится очередная скороспелая "советская республика", которая обратится к Москве за военной помощью, и сюда вступит Красная армия. Не так ли, дорогая мадам? Но не обольщайтесь: я не доставлю вам удовольствия увидеть воплощение этого плана, я не так наивен, как ваш царь. Моей стране не нужна война, а мне не нужна революция. Мне нужны только вы, мадам. И вновь не обольщайтесь: лишь для прогулок верхом по утрам! Меня пока забавляет, как вы ловко парируете мои варварские эскапады!

  - Помилуйте, ваше сиятельство, какой же вы варвар? - закрыв глаза на последний выпад и собрав в кулак волю и дух, с нежнейшей улыбкой отвечала ему Лариса. - Мы с вами беседуем, точно в Версале. Вас многому научила госпожа эмирша. Она привила вам манеры Короля-Солнце. Мешает только одно маленькое "но"...

  - Какое же, Laure? - не менее лучезарно улыбаясь, поинтересовался эмир.

  - Король-Солнце не держал гарема наложниц. А вы держите...

  Эмир от души рассмеялся:

  - Я мог бы ответить, что женщины монарха - личное дело монарха. Но, слава Аллаху, мы, мусульмане, в этом честнее французов: открыто называем своих любовниц любовницами и не стыдимся, когда они рожают нам детей! Не забудьте, что такие забавы, как "тайная любовь" и "тайные любовники" ввела в обиход именно европейская культура!

  Амманула-хан вдруг помрачнел и добавил почти печально:

  - Нам никогда не понять друг-друга. Мы будем для всех вас - европейцев, большевиков, американцев, - дикарями, мешающими вашим гениальным цивилизаторским экспериментам. Вам нет дела, что я люблю эту свою скудную землю, своих нищих и диких подданных... Люблю, как крестьянин любит каждый камень на своем бедном поле, как сарбоз - свое знамя, как сын - отца и мать. Я не отдам вам ни своей страны, ни своих людей! Вы не возьмете их, даже если сумеете уничтожить меня, а это, заверяю вас, будет непросто! Знаете, в чем главная разница между нами, афганцами, и вами, европейцами? Мы знаем, что после нас этот мир не кончится, и нам не страшно от этого.

  Минуту спустя, он уже, как ни в чем не бывало, развлекал Ларису рассказом о том, как во время недавних боев с англичанами возглавил сабельную атаку своего гвардейского полка против бомбейской легкой кавалерии. А затем, игриво крикнув: "Догоняйте, мадам!", вдруг уносился вперед. В этот миг он действительно казался Ларисе легкомысленным и слегка влюбленным молодым офицером, она почти прощала его и азартно скакала за ним вслед. У здания полпредства коварный восточный самодержец галантно помогал "советской аристократке" спешиться и возвращал ее товарищу Раскольникову, который, багровея от бешенства, выходил им навстречу.

  - Не стоит так глупо ревновать, Федор, - увещевала мужа Лариса. - Ты думаешь, я хочу соблазнить этого восточного хищника?! Но это же все равно что положить голову в пасть льву! А я не гожусь в самоубийцы.

  - Объясни это эмирше! - Раскольников пытливо, словно следователь на допросе, заглядывал жене в глаза и пытался прочесть в них ложь и предательство. Нет, в этот раз она не лжет, но Лара ведет слишком опасную игру, о последствиях которой ее следует предупредить. И он предупреждал:

  - Когда-нибудь, прямо на дворцовом приеме, французская стерва - эмирша вцепится тебе в волосы... С нее станется, а не догадается - подскажут! Весь дипломатический корпус уже трясет от утренних прогулок эмира с женой советского полпреда. Будет отличный скандал, и для нас он закончится сама знаешь чем... Ты заигралась, моя милая! Это тебе не Париж, это закоулки проклятой Персии!

  - Мне скучно, Федор. - Лариса стряхивала с плеч жесткие ладони мужа, отводила взгляд. - Я развлекаюсь, как могу. Я хочу домой, в Россию...

  Последние слова прозвучали почти как жалоба, но, увы, Раскольников уже ничем не мог ей помочь. Он тоже был привилегированным пленником в этой трижды постылой для него стране. Кабул и Москва держали их в двойном плену: полпред не мог покинуть свой пост без разрешения Наркоминдела. А этого разрешения им с женой никогда не получить...

  В августе 1921 года Лариса получила известие об аресте Николая Гумилева. И сразу вспомнила их последний разговор в Летнем саду, рассказ про шевалье де Сен-Сира и трагическую уверенность Гафиза в том, что он еще предстанет перед судом "якобинцев" - большевиков... Значит, Гафиз все знал заранее - он провидец, как и подобает поэту. Тогда она обещала его спасти! Ах, если бы находиться сейчас в Петрограде, а не в этой проклятой душной стране!

  Об аресте Гафиза Ларисе сообщила мать. В последнем письме, обращенном к дочери, Екатерина Александровна рассказала о том, что Гумилев задержан и сидит на Шпалерной, но все вокруг считают, что дело пустяковое, и Горький с Луначарским все уладят. Все-так в последние годы Гумилев работал под началом Горького в советском издательстве "Всемирная литература", в Институте живого слова, учил поэтически одаренную молодежь и даже читал стихи революционным матросам. Правда, стихи для чтения матросам он выбирал странные и подозрительные - то про какого-то африканского колдуна и подаренный этому колдуну портрет государя императора, то про "светлый лик" Франции, то про Распутина... Как только "братишки-клешники" не застрелили его во время одного из "поэтических вечеров", как только не прервали щелканьем затворов контрреволюционные стишки! Наверное, их позабавила редкостная отвага этого бывшего офицера!

  Письмо матери не на шутку обеспокоило Ларису: после расставания с Гафизом она пыталась разлюбить его или хотя бы забыть, но так и не смогла сделать ни того, ни другого. Товарищ Рейснер по-прежнему любила поэта, которого могла, еще до отъезда в Афганистан, назвать в разговоре с матерью "уродом" и "мерзавцем", и твердо знала, что Гафиз - один из немногих людей в мире, за которых она хотела бы умереть.

  Раскольников настоятельно попросил Ларису не вмешиваться, но она не могла не вмешаться. Но кого просить о заступничестве? Горького и Луначарского, как советовала мать? Конечно, можно и их, но нужна фигура позначительнее, заступником должен быть человек, близкий к самому Дзержинскому. Кто же это? Бесспорно, товарищ Бакаев.

  "Почетного чекиста", в недавнем прошлом - председателя Петроградского ГубЧК - Ивана Петровича Бакаева Лариса считала Сен-Жюстом русской революции. Этот русский Сен-Жюст, стройный и голубоглазый красавец, был жестоким фанатиком и хладнокровным убийцей. Правда, Иван Петрович имел одну слабость, раздражавшую его ближайшее окружение и льстившую Ларисе: он очень любил стихи и мог с легкостью процитировать наизусть Ходасевича, Мандельштама или... Гумилева.

   - Мама поговорит с товарищем Бакаевым! - решила Лариса и бросилась сочинять ответную телеграмму, торопясь и нервничая, пытаясь сбросить с души тяжелый камень полученного известия, который тянул ее на дно отчаяния.

  - Теща ничего не сможет сделать, - неожиданно холодно и внешне безразлично заявил Ларисе Раскольников. Кому, как ни ему, было знать, почему просьбы Ларисы Рейснер, тем более - относительно "контрреволюционных поэтических кругов", не принимали во внимание с апреля 1921 года - времени ее почетной ссылки в Афганистан. Уезжая в эту проклятую дыру, он сам порекомендовал некоторым ответственным товарищам присмотреть за ненадежными "поэтишками" из окружения супруги. И вот они присмотрели... Семенов с Аграновым - нынешние хозяева Петроградского ГубЧк, конечно, - гниды, но иногда полезно обратить их гнев против ненавистного соперника.

  - Почему не сможет, Федор? А как же революционный авторитет нашей семьи? Мама уверена, что они с отцом поправят дело. К тому же, Иван Бакаев любит стихи. Он поможет... - уверенно сказала Лариса.

  - Ты слишком часто заступалась за контрреволюционеров, - назидательно заметил Федор Федорович. Жена снова ставила под угрозу свой - а заодно и его, красного полпреда, революционный авторитет - вернее, то, что от этого авторитета осталось. - Кто спасал от справедливого гнева товарища Блюмкина этого еврейчика Мандельштама, когда твой поэтишка, по пьяни, разорвал расстрельные ордера? В каком кабаке это было, не помнишь? А товарищ Бакаев, любитель декадентских стишков, нынче не у дел. Его отстранили от руководства Петроградской ГубЧК, и ты это знаешь. Всем заправляют Семенов с Аграновым, а для них эта телеграмма - лишняя улика против тебя. И против меня заодно.

  - Блюмкин сам виноват, - сердитая отповедь мужа вывела Ларису из себя: нужно будет завтра утром по возможности растянуть верховую прогулку с эмиром. А там - пусть Федор сходит с ума от ревности и злобы! - Блюмкин подписывал расстрельные ордера спьяну, не видел даже фамилий, Осип Эмильевич лишь вступился за невинных людей. Могла произойти ошибка. Сам товарищ Дзержинский признал это! А товарищ Бакаев до сих пор - друг и правая рука Дзержинского.

  - Товарищ Дзержинский заступился за твоего поэтишку по просьбе мадам Каменевой! - уточнил Раскольников. - Несознательная супруга товарища Каменева повела твоего поэтишку к Дзержинскому, когда тот, ни свет ни заря, прибежал к ней просить о помощи! Вцепился в бабий подол, спасаясь от революционного нагана! А ты бросилась к товарищу Троцкому! Вдвоем вы спасли поэтишку от неминуемой расправы, но и ты, и она давно на заметке. И знай, Каменев не стал благодарить жену за ее глупый поступок! И я не стану тебя благодарить! Не стоит посылать телеграмму! Ее отнесут в Наркоминдел, а потом - на стол товарищу Агранову, твоя мать увидит ее последней. Если вообще увидит!

  - Не одергивай меня, Федор! - возмутилась Лариса. - Такие, как Блюмкин, пятнают дело революции! Я правильно сделала, что заступилась за Мандельштама, сам товарищ Дзержинский это признал. И я заступлюсь за Гафиза! В Москве еще не забыли, что это я привела "Аврору" к Зимнему и помогла свергнуть Временное правительство!

  - Спустись с небес на землю, Лара, - усмехнулся Раскольников. - В Москве уже забыли об этом. Наше время прошло... Мы давно не у власти. Мы здесь в ссылке. Как при царе...Петроградские чекисты хотят оправдаться перед Москвой за последнюю бузу в Кронштадте. Поэтому товарищ Агранов будет перевыполнять план, и что ему твой поэтишка? Бакаев, конечно, в чести у Дзержинского, но время твоего красавчика Сен-Жюста прошло, всем вертит Агранов! Пошли телеграмму Якову Сауловичу, и в ответ он отправит тебя прямиком на Шпалерную! Поверь, эта гнида Саулыч и сюда доберется! - Раскольников нарочито громко клял "гниду Саулыча", чтобы скрыть от жены собственную заинтересованность в уходе ненавистного соперника Гумилева.

  Ларисе действительно пора было спуститься с небес воображения, где революция мчалась по заревому небосклону прекрасной и смертоносной валькирией, на землю, где в образе революции давно не осталось ничего романтического. Кроме, пожалуй, - смертоносности... Революционная смерть приходила в блевотине тифозного барака, в безумных корчах голода, в кроваво-кокаиновом угаре ревтрибуналов и самогонной ярости последних крестьянских и казачьих восстаний... Однако даже предсмертный хрип революции не долетал за рваный край хребтов Гиндукуша, за крепкие стены советской дипмиссии и надежные кордоны эмирской "охранки".

  Поневоле или по доброй воле, но Лариса давно жила в мире своих иллюзий. Она еще не до конца осознала свое положение ссыльной и мнила себя все той же "первой леди Балтфлота", "царившей" в Адмиралтействе. Хотя и "леди", и "царствование" были давно отменены как "пережитки". Несмотря на гневные предупреждения Раскольникова, Лариса отправила телеграмму матери, в которой умоляла ее просить о заступничестве товарища Бакаева, Горького и Луначарского. Ивану Бакаеву Лариса лично отправила длинную - в сто слов - телеграмму. Теперь оставалось только ждать...

  Раскольников перестал разубеждать жену: пусть мнит себя спасительницей, если эта иллюзия ее забавляет. Все эти телеграммы и письма ничего не изменят: если уж ЧК взялось за дело то, как говорится, "коготок увяз - и всей птичке пропасть!". Сводящая с ума лютая ревность уступила место вялой и безразличной успокоенности. Некогда ненавидимый Гумилев мог еще физически просуществовать некоторое время... Но врагам революции только одна дорога - к стенке, и этот путь обожаемый женой Гафиз должен был пройти в самое ближайшее время. Пусть жена тешится своей мнимой властью, ни она, ни все семейство Рейснеров, ни Бакаев с Горьким и Луначарским не спасут Гумилева от расстрела! Где-то в глубине души Раскольников даже пожалел о таком обороте событий - с уходом соперника из его жизни в этом забытом Богом... впрочем, Бога все равно нет.... Так вот, из его собственной жизни в этом проклятом азиатском закоулке географии словно выкачали последнюю энергию.

  О расстреле Гумилева Раскольников узнал первым: из пришедшей на имя жены телеграммы. Федор Федорович давно взял за правило просматривать все телеграммы, приходившие на имя Ларисы. Екатерина Александровна использовала поистершиеся связи Рейснеров, чтобы сообщить дочери если не о спасении, то о расстреле Гафиза...

   Товарищ Бакаев ничего не смог сделать. Иван Петрович, конечно, поехал в Москву и лично просил друга Феликса заступиться за "величайшего поэта России", но получил жесткий и нелицеприятный ответ: "Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?".

  - Можем, - коротко и жестко ответил Бакаев.

  - Мне о твоем Гумилеве уже Агранов докладывал, - презрительно поморщившись, заявил "почетному чекисту" недовольный этим неожиданным заступничеством Дзержинский. - Твой Гумилев - недобитый белогад и монархист, водивший дружбу с белогвардейскими боевиками - Германом и Шведовым. Юрий Герман, подпольная кличка "Голубь", помогал буржуям бежать в Финляндию, хотел взбунтовать Петроград, чтобы город революции помог этим предателям в Кронштадте! И полковник царской армии Шведов был в этом с Германом заодно. За твоим Гумилевым и другие подвиги числятся... Хорошо, бдительные товарищи нас об этом заранее предупредили. Я уже подписал приказ о расстреле контрреволюционной группы. В приказе и этот твой... поэт. Заметь, Иван, я его стихов не читал. Я предпочитаю стихи верных делу революции людей. Например, товарища Маяковского!

  Больше Бакаев ничего сказать не решился. Уехал обратно в Петроград, предоставив хлопотать за Гумилева Горькому с Луначарским. Горький, через свою первую жену, актрису МХАТа Марию Федоровну Андрееву, дошел до самого Ленина. Андреева, как буря, ночью ворвалась к Луначарскому и заставила "драгоценного Анатолия Васильевича" разбудить телефонным звонком самого вождя.

  Ленин трубку взял, послушал сбивчивый и взволнованный рассказ Луначарского о том, что в Петрограде собираются расстрелять одного из величайших поэтов России. Помолчал, потом холодно и безразлично ответил: "Мы не можем целовать руку, поднятую против нас!". И положил трубку. Андреева ушла от Луначарского в слезах, бросилась к Горькому, и умоляла бывшего мужа бежать за границу - под предлогом лечения. "Ты следующий у них на очереди!", - рыдая, повторяла она.

  "Буревестники революции не бегут, - ответил ей Горький, лукаво улыбаясь в купеческие усы, - буревестники революции уезжают на лечение. Пора и в самом деле поправить здоровье, как мне давно советовал Ильич! Не уехать ли в самом деле в Италию? На Капри? Погости у меня на Капри, Маша...".

  Обо всем этом Екатерина Александровна Рейснер не могла и не хотела сообщать дочери: боялась за себя, мужа и сына Игоря. Уж если времена пошли такие, что самого "почетного чекиста" Бакаева и друга Ленина Горького никто слышать не хочет, то и о собственной, а заодно и о Ларочкиной безопасности подумать пора. Телеграмма Екатерины Александровны была удручающе короткой: "Гумилев расстрелян. Обвинения были слишком тяжелыми. Прости".

  На кабульской телеграфной станции, привычно пробежав глазами "цидульку из Совдепии для эвтой красной послихи", бывший семиреченский подъесаул на службе у эмира Амманулы прилежно перекопировал ее и размашисто перекрестился: "Ищщо одну душу списали, сучата краснопузые... Гумилев, Гумилев... Хто таков? Ну упокой Господи... Видно, хороший человек был. Эй, малой! Как там тебя, Абдул што ли?.. Пущай дальше!" Вскоре бегущую ленту уже принимал телеграфист полпредства Советской России, а вслед за ним и товарищ Раскольников.

  Это известие нисколько не огорчило Федора Федоровича - как, впрочем, и не обрадовало его. Просто в его яростном споре с призраком за обладание желанной женщиной кто-то поставил жирную кровавую точку. В силу мертвых вредить живым он не верил - слишком много повидал их на своем веку; ни один еще не смог причинить ему зла. Однако эта весть породила смутную тревогу несколько другого плана, "шкурного", как было принято говорить среди краснофлотских братишек-клешников. Но Раскольников знал наверняка, что, узнав о расстреле Гумилева, Лариса обрушит на головы дипломатического начальства водопад писем и просьб - о своем немедленном возвращении в Россию и помощи семье казненного поэта. А эти письма и просьбы только ухудшили бы положение "почетных ссыльных", изнывавших от скуки в "райских садах" Афганистана.

  Бесспорно, печальная новость так или иначе дошла бы до Ларисы, но Федор Федорович, как мог, оттягивал это событие: уверял, что никаких известий от тещи не поступало. Благо, связь работала прескверно: телеграммы шли в горы Афганистана неделю, письма - несколько недель, радиостанция то и дело выходила из строя, а телефонной связи не было вовсе. Лариса все еще ждала ответа от матери, и Раскольников получил короткую передышку. Но одну из душных, пропитанных томительным запахом роз ночей Ларисе, уже несколько дней предчувствовавшей неладное, приснился странный сон. Она увидела себя в здании петроградского ЧК на Шпалерной, в кабинете следователя, в котором, несмотря на распахнутую форточку, стоял неуничтожимый запах махорки и обреченности...