5
Rendez – vous со смертью
Понедельник, по обыкновению, у Ардашева проходил всегда вполне предсказуемо: участие в судебных слушаниях до часу дня, неспешный обед и снова заседания часов до шести, по окончании которых обмен мнениями с коллегами в коридорах или у дверей окружного суда. Работа завершалась медленной пешей прогулкой по Николаевскому проспекту до самого дома. Неторопливый променад с любимой, отделанной серебром английской тростью был значительно приятней, нежели тряска по булыжной мостовой в пыльной коляске извозчика.
Высокая круглая тумба для всякого рода объявлений, установленная у самого начала проспекта, на этот раз со всех сторон была заклеена кричащими ярко-красными афишами Русского драматического театра из Варшавы: комедии, трагедии и даже один водевиль предлагались на вкус не избалованной заезжими знаменитостями публики южного города.
Бесполезные днем электрические лампы на высоких столбах еще не зажглись, да и освещали они только Николаевский проспект от дома губернатора до Тифлисских ворот, во всех же остальных местах службу несли проверенные временем, издающие легкое шипение, надежные керосинокалильные фонари.
Летом темнеет поздно. Легкомысленные парочки медленно прохаживались под густыми кленами, ивами и каштанами, заботливо закрывающими горожан как от палящего солнца, так и от проливного летнего дождя. Бульвар, на две версты протянувшийся по всей центральной части города, был не только любимым местом вечернего променада, но и являл собой местную достопримечательность. Ставрополь без Николаевского проспекта – не Ставрополь.
Когда Клим Пантелеевич уже прошел «Красную аптеку» и почти поравнялся со ступеньками Соборной лестницы, до него донесся истошный женский вопль. Ускоряя шаг практически до бега, адвокат увидел прямо перед собой обезумевшую от страха и рыдающую навзрыд уличную разносчицу сладостей. Левой рукой она прикрывала в ужасе рот, а правой показывала в сторону чугунной лавочки, слабо различимой в густых ивовых ветвях.
На скамейке, облокотившись на кованую спинку, сидел человек с отброшенной назад головой. Из тонкой багровой борозды, опоясывающей шею, капала и растекалась кровь, заливая белый воротник сорочки, темно-синий сюртук и даже брюки. Из левого уголка рта торчал окровавленный кончик языка. На искаженном предсмертными судорогами лице мученика застыла жуткая гримаса. Глазные яблоки с закатившимися зрачками вылезли из орбит. В несчастном с трудом узнавался нежданный гость, посетивший адвоката в прошлую среду, – Соломон Моисеевич Жих. Под лавкой валялся открытый и совершенно пустой саквояж.
– Он только что был жив! Я продала ему коробку леденцов! У меня не было сдачи, он сказал, что подождет. Я сходила… пришла… смотрю, а он мертвый… Боже милостивый! А-а-а! – голосила баба в завязанном на малороссийский манер платке.
– Какая коробка? – переспросил адвокат, уставившись на труп.
– Да вот такая, кругленькая, как у меня на лотке, – плача гнусавила женщина, протянув монпансье «Москва».
Через некоторое время, обгоняя трель казенного свистка из нейзильберового сплава, побрякивая орденами и медалями, с нашитой на воротнике кафтана петлицей гвардейского образца, примчался запыхавшийся городовой 1-го разряда Степан Силантьевич Переспелов, всей округе известный как Силантьич. На посту – напротив губернаторского дома – он стоял уже пятнадцатый год. О том, что нынешний страж порядка в прошлом заслуженный воин, кроме боевых наград, свидетельствовал нашитый унтер-офицерский поперечный погон.
– Так, укокошили, значит, сердешного, земля ему пухом… Я попрошу вас, господа, отойтить в сторонку, пока полицейская пролетка не прибудет. И ничего не трогать! Дело горестное, но наша работа все изучить. Так, Аверьян, быстро дуй на гору в полицейское управление и скажи там, что душегубство сотворилось на бульваре. А я пока здесь побуду, до прибытия начальства, – покашливая в кулак и поправляя от волнения козырек фуражки, приказал появившемуся дворнику городовой. Любопытная публика обступала лавочку со всех сторон.
Еще через четверть часа стук копыт по булыжной мостовой заставил толпу собравшихся зевак повернуться. С ипподромной скоростью приближался полицейский фаэтон. У лошадей, как у мифического Пегаса, казалось, выросли крылья. Соскочив на ходу, начальник сыскного отделения Ефим Андреевич Поляничко уверенно направился к месту происшествия, за ним, перебирая короткими ножками, «катился» круглый, как бильярдный шар, его первый помощник – Антон Каширин. Широким шагом уверенного в себе человека шел молодой судебный следователь в форменном сюртуке, а за ним, спотыкаясь о булыжную мостовую, едва поспевал врач, недавно прикомандированный к полицейскому управлению. Замыкал процессию штатный фотограф, о чем красноречиво свидетельствовали лежащая на плече деревянная тренога фотографического аппарата «Конрад» и парусиновая сумка с кассетами и объективом в правой руке.
Первым дали работать фотографу. Он быстро приготовил камеру на штативе, набросил на голову накидку из черного, светонепроницаемого плотного материала, вспыхнул магнием и сделал снимок, потом другой, третий… Поляничко мерил карманной рулеткой какие-то расстояния и отмечал их мелком, диктовал что-то своему заместителю, который, пожевывая губы, старательно заносил данные в блокнот.
Судебный следователь внимательно осмотрел убитого и складной карманной лупой скрупулезно обследовал лавочку, затем стал на четвереньки и, не обращая никакого внимания на ехидные усмешки зевак и безнадежно испорченные брюки, добросовестно излазил вдоль и поперек все пространство на пару саженей вокруг. Успокоившись, он занялся своей главной обязанностью – составлением протокола осмотра места совершенного преступления.
Тем временем доктор, склонившись над трупом, молча записывал огрызком химического карандаша только ему понятные «иероглифы» в небольшую книжицу. Закончив осмотр, полицейские вполголоса обменялись мнениями, сели в карету и отбыли назад в управление. На крытой повозке приехали санитары. Уложив труп и накрыв его рогожей, они отбыли в морг городской больницы. После их отъезда любопытная толпа полностью потеряла интерес к горестному событию и стала расходиться.
Оставаться на скорбном месте смысла не было, и Клим Пантелеевич собрался было удалиться, но его внимание вдруг привлек едва заметный и немного спутанный кусок толстой проволоки, торчащий из разросшегося куста барбариса. Легко просунув трость в середину зарослей, Ардашев вытащил находку. «Ну конечно, обычная струна от фортепьяно», – подумал адвокат и, аккуратно завернув ее в белоснежный носовой платок, положил в карман сюртука.
Мало надеясь на удачу, присяжный поверенный все же решил попытать счастья в поиске других улик. Но это было не просто. Молодой следователь добросовестно «вспахал» прилегающий к скамье участок, и после него найти что-нибудь, казалось, будет делом невозможным.
«Повезло однажды – повезет и дважды», – Клим Пантелеевич вспомнил знакомую еще с детства поговорку и, присев на корточки с обратной стороны лавочки, раздвинул примятую траву как раз в том месте, где в момент убийства предположительно мог находиться злоумышленник. На мокрой после ночного ливня земле ясно отпечатались четкие следы каблучных набоек. А в левом углублении, острием вверх, виднелся глубоко утопленный в грязи крохотный сапожный гвоздик со шляпкой в форме треугольника. И вторая находка, завернутая в клочок брошенной кем-то конфетной обертки, перекочевала на дно того же бокового кармана, где уже покоилась найденная струна.
Теперь благодаря легко узнаваемым характерным приметам обуви можно было попытаться поискать следы преступника с уже известными признаками. У самой кромки дороги, куда, слава богу, не успел добраться следователь, адвокату удалось обнаружить четыре никем не затоптанных, почти параллельных и находящихся на достаточном расстоянии друг от друга следа с характерными подковками, подбитыми гвоздями со шляпками треугольной формы. Потоптавшись немного подле еще «не остывшего» скорбного места, Ардашев наконец продолжил прерванный путь домой.
Несмотря на то что бывшему коллежскому советнику приходилось в жизни видеть многое, все же это убийство потрясло его. Еще в прошлую среду он встречался с человеком, который был полон скромных надежд и простых намерений, не зная, что судьба отмерила ему только пять суток. И кто-то там, на небесах, уже решил поставить в его жизни трагическую точку, а здесь, на земле, всего лишь исполнили приговор. От осознания людской беспомощности перед фатальной неизбежностью смерти становилось грустно.
Человек спокойный и уравновешенный, Клим Пантелеевич хоть и повидал в жизни многое, но совсем избавиться от тягостных мыслей не удавалось. Сцена гибели Соломона стояла перед глазами. На помощь могло прийти старое и действенное средство – смена обстановки, тем более что еще утром супруги планировали навестить Высотских, и хотя журфиксы, как правило, устраивались в конце недели, изнывающие от безделья хозяева гостям радовались всегда.
Уставшая от провинциальной скуки Вероника Альбертовна с радостью приняла предложение. Правила этикета все-таки предписывали предупредить о визите. К счастью, теперь не было необходимости посылать прислугу с визитной карточкой и справляться о времени. В этом году адвокат попал в число новых абонентов телефонной станции. Супруга приставила к уху слуховой рожок телефона и ласковым голосом проговорила в черную воронку амбушюра:
– Будьте добры, нумер один, двенадцать.
– Соединяю, – пропел знакомый голос телефонистки центральной станции.
После нескольких гудков трубку взяла сама Виолета Константиновна и восторженно сообщила, что сегодня они ожидают гостей числом не более десяти и она была бы рада встрече с Вероникой Альбертовной, а супруг хозяйки с удовольствием составит Климу Пантелеевичу партию в шахматы или на бильярде.
Ардашевы собирались недолго. Извозчик, по обычаю, подкарауливал пассажиров на перекрестке у мануфактурной лавки и, как обещал, домчал быстро и с комфортом.
Многочисленные фотогеновые фонари, точно гвардейская стража, обступили со всех сторон особняк Высотских, а модные голубые ели, украшавшие фасад, придавали серому зданию ощущение таинственности и какого-то зловещего безмолвия.
Городские обыватели размеренно и чинно прогуливались мимо по живописной липовой аллее. Беззаботно и радостно публика собиралась провести очередной августовский вечер 1907 года, и только смутная, необъяснимая тревога продолжала разъедать остатки душевного спокойствия адвоката.
