Те, что еще в далекой древности закладывали первые фундаменты сооружений огромной крепости среди плодородных полей и обширных пастбищ холмистой долины реки и ее живописного притока, несомненно и с полным на то основанием уповали на превосходное будущее этих мест.

Неспроста, нарекая сей город жемчужиной благословенного края, обитатели Македонии и Фракии из поколения в поколение вели бесконечную тяжбу меж собой за право называть его своим. Он рос и высился на границе двух фем, становясь все богаче и краше в чреде уходящих столетий.

Наибольшего расцвета он достиг при победоносном римском императоре Адриане, в честь которого и был наименован Адрианополем. Удачливый и тщеславный этот завоеватель воздвиг здесь искусные оборонительные укрепления, жилые здания, дворцы и храмы и даже, стремясь затмить своего предшественника Траяна, оставившего в память о себе знаменитую Траянову военную дорогу, что тянулась от Новы до Филипполя, начал строить собственную, намереваясь проложить ее до самого моря. Добротная прямоезжая дорога считалась куда более ценным творением для государства, нежели все вместе взятые прочие сооружения правителей и их зодчих.

Правда, Адриановой военной дороге так и не суждено было двинуться дальше зачатия, ибо древние римские императоры менялись столь же быстро, сколь и василевсы Византии. Хорошо хоть успели расчистить, выровнять и устлать плитами подступы к городу на несколько стадий к югу.

Горожане похвалялись вечной незыблемостью своей твердыни. И действительно, ни они, ни их предки почти не знали существенных разрушений и поражений. Почти. В народных балладах все-таки вспоминалось давнишнее нашествие вестготов, что в союзе с восставшими рабами взяли однажды хваленую крепость, разгромив в пух и прах не менее хваленую армию Валета.

Нынешний владыка Византии был уверен, что с ним не повторится то, что испытал Валент, давно канувший в Лету. Избрав Адрианополь для размещения лучших, отборных своих легионов, Иоанн Цимисхий вовсе не помышлял про оборону, он сам готовился напасть отсюда на россов и булгар. И уже заранее обещал патриарху Полиевкту, что отдаст церкви немало захваченных славянских земель.

Византийцы готовились к предстоящим битвам тщательно. Днем и ночью доставлялись на межу Македонии и Фракии обозы с оружием и продовольствием, табуны лошадей, верблюдов-дромадеров, тяглового и убойного скота. Катились, оглашая окрестности скрежетом колес, чудовищные метательные машины. В разбухавшую армию прибывали все новые и новые ополчения. Гордо шагали бывалые солдаты и уныло брели новобранцы.

Из Эносского залива Эгейского моря поднимались вверх по реке груженые флотилии. (Заметим, кстати, что в пору средневековья Марица, эта чудесная речка, омывающая подножие города, была несколько шире, но менее глубокая, чем в наши дни. И судоходна была, как и сейчас, лишь до того места, где соединялась с уже упомянутым нами притоком, то есть только до пристани Адрианополя, который, опять же между прочим, ныне известен как Эдирне в современной Турции.) Итак, византийцы сгоняли в единый гурт многие тысячи воев. Обреченные на кровопролития, покорно шли они по приказу кучки жестоких власть имущих аристократов.

Адрианополь уже не в состоянии был вместить всех. Солдаты, которым не досталось пристанище внутри крепости, обложили город, как муравьи кусок лакомства. Повсюду полыхали костры привалов, слышались перебранки, бряцало железо, стучали игорные костяшки, сновали в заторах колесниц и привозок продажные жрицы любви и всевозможный сброд, вечно слоняющийся вблизи сидящей армии.

На берегу реки сравнительно спокойно, не так людно, не слишком светло. Роскошные кварталы с безупречными зданиями, каждое из которых могло бы служить образцом изысканного зодчества тех времен, спускались к воде.

Именно со стороны реки проникли в расположение гарнизона Улеб и Велко. В темных накидках, предусмотрительно прихваченных в лесном лагере, они незаметно смешались с толпой торговцев и попрошаек. Пробирались на противоположную окраину, к возвышавшемуся над садами и цветниками холму с Орлиным гнездом на макушке.

Конюшни и казармы чередовались с огромными складами кандалов для будущих пленников, с хранилищами древесной смолы, из которой изготавливался фимиам, нефти, селитры, серы и прочих веществ, входивших в состав мидийского огня, который изготовлялся только в Константинополе. Прямо под открытым небом, сидя на корточках, женщины варили в чанах молодые ветки священного кустарника, готовили ароматный целительный меккский бальзам, шили мешки для добычи, палатки, покрывала на случай дождя и попоны для лошадей.

Акакий утверждал, что дворец стерегли десять оплитов. Скрываясь в густой тени сада, Улеб и Велко разглядели только двоих.

Один сидел на траве возле сигнального колокола неподалеку от входа, слегка раскачиваясь, обхватив поставленное торчком копье. Он не дремал, как могло показаться на первый взгляд, поскольку явственно слышалось его монотонное пение и покашливание.

Другой разгуливал по склону холма, положив копье на плечи наподобие коромысла и запрокинув за оба его конца руки так, что кисти расслабленно свисали и болтались при ходьбе.

Оба вели себя крайне беспечно, непозволительно для часовых. Подобное поведение можно было объяснить лишь долгим отсутствием не только самого хозяина, но вообще старших по чину. Эту догадку подтверждали абсолютно темные окна дворца и слишком обильное внешнее освещение, позволявшее вполне удовлетворительно просматривать все пространство между Орлиным гнездом и верхними деревьями, за которыми притаились наши герои.

Что касается Улеба и Велко, то они, понятно, нисколько не осудили беспечность стражников.

Велко шепнул:

— Важно их не вспугнуть, а то затрезвонят.

— Давай так. Я подкрадусь к ближнему, а ты уложишь стрелой сидящего, предложил Улеб.

— Лучше предоставь мне обоих. Сначала стрела тому, что у входа, затем этому. Не убежит. Я и ночью не промахнусь.

— не убежит, так поднимет крик между стрелами.

— Хорошо. Придержи своего, когда рухнет, — сказал Велко, — на нем столько железа, что и звонницы не надо.

— Кабы пропустили подобру, и бить не обязательно…

— Не иначе, захворал ты, братец, — проворчал Велко и легонько стукнул Улебу согнутым пальцем по лбу. — Только свистни, они тебе вынесут Улию на руках.

Улеб сбросил накидку, отстегнул меч, снял даже огниво, чтобы не звякнуло предательски, и бесшумно пополз вверх по склону. Велко несколько мгновений следил за ним, потом собрал лук и глянул на дальнего стража, все еще тянувшего песню в обнимку с копьем.

Твердая Рука поднялся за спиной оплита, как воспрянувшая его тень, тихонько окликнул. Тот обернулся и тут же грохнулся оземь. Увы, Улеб забыл придержать всю эту груду металла, как просил Велко, и громкое падение поверженного подбросило на ноги второго стражника. Стрела Меткого Лучника была уже в полете, когда он вскакивал, и поэтому лишь чиркнула по его бедру. Воин прыгнул к билу, и короткий тревожный звон огласил тишину. Улеб сокрушил его кулаком прежде, чем раздался повторный сигнал, однако и одного оказалось достаточно, чтобы откуда ни возьмись высыпали ромеи. Их было восемь. Акакий не обманул. Слепо озираясь, толкаясь впопыхах, они не сразу разобрались, в чем дело.

Замешательство оплитов позволило Велко подбежать к площадке перед дворцом. Он бросил Улебу меч, сам же натянул лук, с ходу поразил третьего, подхватил с земли чужое копье и с силой метнул его в самую гущу оцепеневших врагов. Ай да Велко чеканщик! Даже Улеб оторопел при виде такой ловкости молодого булгарина. Всего несколько мгновений — четверых из десятка как не бывало.

Вот тут-то и очнулись оплиты. Как по команде, оставшиеся шестеро разомкнулись цепью, затем сдвоили ряд. Трое задних выставили копья над плечами передних, которые, в свою очередь, обнажили клинки и двинулись на нежданных противников четким строем, оценив, вероятно, их по достоинству.

— Ах греки! — вырвался невольный возглас восхищения у Твердой Руки. — Это тебе не огузы! Держись, Велко, будет жарко! Худо нам без щитов.

Улеб ринулся им навстречу, единым махом обрубил наконечник крайнего копья, отпрыгнув в сторону, едва увернувшись от ответных ударов, снова сделал головокружительный скачек, рассек в щепы еще два древка. Между тем пятый воин упал от стрелы булгарина.

— Оставь и мне! — крикнул Улеб побратиму, распаляясь бойцовским азартом. — Этак я за тобой не поспею!

Обозлясь и ломая строй, ромеи накинулись на них со всех сторон. Велко с мечом только что сраженного стал спиной к спине Улеба, и оба «заплясали», размахивая оружием, в центре круга, разя и отбиваясь, отбиваясь и разя. Привлеченная шумом сражения прислуга дината зажгла огни на обоих этажах пробудившегося дворца.

Когда оплитов осталось лишь двое, самых упорных и отчаянных, росич крикнул булгарину:

— Скорей к двери! Не выпускай челядь! Я уже справлюсь сам!

Велко не заставил себя упрашивать. Захлопнул массивные створы входы, громыхнул задвижкой, обернулся на площадку, недоумевая, отчего прекратился звон мечей, и увидел такую картину: Улеб, тяжело дыша, в упор разглядывал единственного противника, который стоял перед ним обезоруженным, без шлема, со сложенными на затылке ладонями, сдавался, значит, на милость победителей.

— Что с тобой?! — Велко различил черневшую на щеке побратима кровь.

— Задели маленько старый рубец. Что нам с этим-то красавцем сотворить?

— Связать! Торопись!

— Подсоби!

Они собрали с оплита ремни, стянули ему руки и затолкали его в погребок. Крышку придавили колодой. Бросились в Орлиное гнездо.

— Сестрица! — призывно воскликнул Улеб, и гулкое эхо забилось под сводами. — Улия! Кровинушка-а-а!

— Где Мария? — Велко разметал оцепеневших слуг, взбегая по лестнице. — Голубка моя!

Озаренный беспокойным пламенем настенных факелов, Твердая Рука замер внизу с поднятым напряженным лицом, заслонив собой выход. Дрожащая тень от него падала на площадку перед дворцом. За спиной его городская звонница времени отбила полночь.

Вот он, долгожданный час. Вот он каким оказался, этот час, вымученный в тяжких думах, чудившийся в мечтах солнечным, светлым, большим, как день Купалы, искрившийся в грезах, что пронесены через моря и реки, города и веси, сражения и праздники, годы и расстояния.

В глазах у Улеба все помутилось, торжествующий крик повис на его устах, едва он увидел бесчувственную сестру на руках счастливого Велко, который сбегал по мраморным ступеням, бережно и нежно прижимая к груди драгоценную свою ношу.

Улеб сразу узнал ее милые черты, хотя и была она в чужеземной желтой, как золотистая паутина, длиннополой хламиде, уже не такой тонкостанной, как прежде, не с косой-красой, а с распущенными волосами, что колыхались льняным потоком, доставая едва ли не до самого пола и застилая ее бледное лицо, еще хранившее следы недавнего сна.

Быть может, происходящее воспринималось ею как продолжающееся сновидение, кто знает. Онемевшая, изумленная, цепко обхватив шею Велко, вскинув ресницы и полуоткрыв алый рот, словно сдерживая дыхание, она глядела на Улеба, как на внезапно и ярко вспыхнувший свет, точно не могла поверить, что этот стоявший у подножия лестницы мужественный витязь и есть ее младшенький братец, незабвенный, любимый, много раз уже ею оплаканный.

А он подхватил ее из рук смеющегося булгарина, закружил, как былинку ветер, сам трепетал сорвавшимся с ветки листом, уговаривал дрожащим голосом:

— Слезы утри, никогда не прольешь их отныне, родная, никогда…

— Явь ли это? — шептала и плакала.

Велко крикнул:

— Скорее отсюда!

Калокирова челядь застонала, дескать, что с нею будет, когда воротится хозяин поутру и обнаружит такую пропажу. Но никто не осмелился заступить дорогу беглецам.

Беспрепятственно и поспешно оставили наши герои ненавистное логово Калокира, предварительно заперев хорошенько все большие и малые двери, чтобы ни один из его обитателей не выскользнул наружу и не поднял тревогу в городе.

— Улия, возможно ли освободить остальных наших? Где они, бедолажные? — спрашивал Улеб.

— Давно по миру рассеяны. И Улии больше нет, есть Мария…

В крытом каменном загоне для скаковых лошадей и рабочих буйволов отобрали и оседлали трех жеребцов и, ведя их на поводу, спустились к саду по песчаной тропинке.

— Куда? Зачем? — ошеломленно шептала она, но они не слышали ее.

До чего все-таки непостижим и забавен человеческий нрав! И в такую-то минуту Улеб с Велко умудрились затеять свару из-за того, что каждый настаивал, чтобы Улия укуталась именно в его накидку.

— Сама поскачешь или сядешь за спину кому-то из нас?

— Куда? Зачем? — все шептала, как в забытьи.

— Ох, голубка, мы и в крепости Калокира побывали, да уже не застали тебя. Сколько воды утекло с тех пор! Где только не были. — Велко просто не мог оторвать от нее восхищенного взора, заикался от волнения и от избытка чувств, лихорадочно поглаживая гриву коня.

— А я с Кифой, женкой своей, хаживал за тобой к печенегам. Ты же вот где, сестрица. Будет услада Родогощу! — взахлеб вторил Улеб.

— Говорите, говорите, ангелы, век бы слушала вас… — шептала она, словно молитву. — И не снится мне… Как узнали, где я?

— То после, после, — сказал Велко.

— Верно. — Улеб нетерпеливо и осторожно подталкивал ее к коню. — Тебя вызволить их дворца — полдела. Впереди еще битком набитый Адрианов град.

За околицей, сколько хватал глаз, сплошным роем огней протянулись становища византийской армии. Да и улицы переполнены войском. Клокотал, кипел Адрианополь, не город, а судорожный и многоликий сомнамбул. Надо торопиться.

— Не медли, сестрица! Что же ты!

Скользя ладонями по запыленной грубой одежде на груди и руках Улеба, обратив лицо к Велко, она медленно опустилась на колени и, задыхаясь от слез, заговорила, точно в мольбе и отчаянии. Оба воина отказывались верить ушам своим, не могли постичь чудовищный смысл ее слов. А голос ее, поначалу чуть слышный, становился все тверже и тверже.

— Окрещена и повенчана, я жду дитя. Не оставлю мужа моего, не преступлю клятвы, не оскверню святого креста. Идите с богом, вечно буду молиться за вас.

— Улия! — закричал потрясенный Улеб.

— Мария! — Велко судорожно пытался поднять ее с земли.

Сказала она:

— Волею господа нашего Иисуса Христа, я остаюсь. Я жду дитя…