Глава XII
Ни одно заметное событие в жизни империи не обходилось без ипподрома. И, поскольку в истории Византии события чередовались с калейдоскопической быстротой, ипподром Константинополя почти никогда не пустовал с тех незапамятных пор, как был построен.
Ипподром примыкал к восточной стене Священного Палатия. В центре арены находился Хребет, представлявший собой вытянувшиеся в линию овальные приземистые постаменты, на которых торчали в ряд статуи и символические изваяния. Амфитеатром расходились от арены скамьи трибун. Эта гигантская чаша вмещала до десяти мириадов людей. И над всеми возвышалась кафизма, с которой созерцали состязания василевсы и их приближенные. В этот день, День Романа, зрелище можно было, пожалуй, назвать грандиозным.
Колыхалось море голов. Тысячи глоток в едином порыве извергали оглушительные вопли радости или разочарования. Тысячами горящих глаз в неописуемом экстазе следили зрители за бешенной гонкой по кругу. Сменяя друг друга, новые и новые пятерки квадриг выезжали на арену. Лучшие лошади соперничавших цирковых партий несли колесницы, взрывая упругий наст из кедровых опилок.
В воздухе витали клички коней, имена возниц. Победителей уносили на руках в громе хвалебных возгласов. Побежденные убегали под градом сыплющихся на них с трибун ипподрома объедков, камней, подушек. Не мелочь, а золотые солиды переходили из рук в руки.
По узкому газону, разделявшему арену и трибуны, и между рядами беснующихся зрителей носились в седьмом поту грозные курсоресы. Они, блюстители порядка, то и дело пускали вход заостренные жезлы, пытаясь охладить чрезмерно горячих, но все равно там и сям бесконечно вспыхивали потасовки, нередко заканчивавшиеся поножовщиной, воплями раненых, избиением и изгнанием зачинщиков.
Многочисленные служители ипподрома обитали в тесных контурах под трибунами. Жилые помещения чередовались с отсеками, где содержали зверей для травли, с конюшнями и складами. Вместилища палестры Анита Непобедимого также находились под трибунами, в левом крыле ипподрома.
Когда-то это была гимнастическая школа. Но популярность состязаний гимнастов увяла. Зрители предпочитали кулачные бои. Старое название школы осталось — палестра. Невольники юноши в ней по-прежнему занимались гимнастикой, акробатикой, бегом, плаванием и даже под присмотром бывалых вояк обучились искусному владению различным оружием, но все эти занятия были лишь дополнением к главным упражнениям бойцов. Кулачных бойцов.
Палестра — гордость и насущный хлеб Анита Непобедимого, знаменитейшего из силачей Империи Теплых Морей.
Все знали его, но никто не знал, откуда он родом. Одни высказывали предположение, что атлет пришел в Константинополь вместе с группой искателей счастья с берегов далекой Вислы. Другие утверждали: он с берегов Нимфии. Находились и такие, что поговаривали даже, будто он лазутчик или беглый раб, присвоивший чужое имя и пробивший своими кулачищем дорогу к богатству и славе.
Сам Анит никогда и ничего о себе не рассказывал. Потому-то и окружен был ореолом таинственности этот великан с лицом северянина, с телом смуглым, как у южанина, с характером, вобравшим в себя, казалось, и жаркий темперамент юг, и, холодную суровость севера.
В день, описываемый нами, а точнее, в полуденные часы сравнительного затишья на ипподроме между первой и второй частями праздника в неизменной своей кожаной рубахе, распахнутой на груди, по привычке заложив растопыренные пальцы за широкий набрюшник, сидел Анит в углу небольшого зала и внимательно следил за упражнениями учеников. Он не выкрикивал замечаний, не ругал, не хвалил, только беззвучно шевелил мясистыми губами, и подрагивала курчавая светловолосая его бородка.
— Довольно! — с напускной строгостью крикнул наставник. — Готовые ступайте в бассейн и одеваться, остальные долой сглаз по своим местам.
Юноши устремились к узкой двери, на ходу утираясь ладонями и переводя дыхание. Стихло эхо дробных хлопков под облезлыми сводами зала, в котором устоялись запах человеческого пота и чад нафтовых светильников, ибо свежий воздух почти не проникал в его полумрак сквозь единственную отдушину — дверь.
— Твердая Рука! — негромко позвал Анит.
Тот удивленно обернулся, уловив в голосе наставника нечто похожее на смятение и печаль, приблизился к тумбе в углу, где, не меняя позы, продолжал сидеть Непобедимый. Анит отвел глаза, пошарил взглядом вокруг, будто что-то искал.
Все четыре стены были до половины обшит досками с толстыми войлочными набойками. Войлок обветшал под вмятинами от ударов. На узких полках выше дощатой обшивки горбились стопки лоскутов воловьей кожи, которыми обматывались кисти и запястья перед схватками. На полу громоздились мешки и всякие хитроумные снаряды. Эка невидаль, нечего там искать Аниту.
Сколько ни блуждал его взгляд, а все же встретился с выжидающими глазами Твердой Руки. Непобедимый натянуто улыбнулся, легонько похлопал ученика по бицепсам и произнес наконец:
— Мальчик мой, я открыл тебе секреты своего искусства, я научил тебя презирать плоть, я старался вложить в тебя и другие знания, доступные только мыслящим, я когда-то спас тебя от меча твоего прежнего хозяина. Так ли это?
— Да, — последовал ответ.
— Я одинок, успел привязаться к тебе, моя надежда… Помнится, что обещал тебе благо. Так?
— Да.
— Память и у тебя хорошая. Запомни же то, что услышишь сейчас. — Анит поднялся с тумбы, плотнее притворил дверь, прислонился к ней спиной и умолк на некоторое время, очевидно, подыскивая нужные слова. Было ясно, что какая-то тяжесть легла на его сердце.
Он был хозяином. Светловолосый юноша, стоявший перед ним, был рабом. Раб не испытывал ненависти к хозяину. Это звучит чудовищно, но это было так. Ни один из подневольных учеников Анита Непобедимого не таил на него зла. Даже самый строптивый из них, Твердая Рука.
Анит не пользовался правом унижать, хотя, конечно, и бывал груб, как все, на чьей стороне власть. Он обладал силой и мужеством, а сила пользовалась особым уважением.
Хотя Твердая Рука не мог сказать себе: «Я ненавижу этого человека», — Анит все же был в его глазах одним их заслонявших свободу.
— Запомни, — повторил Непобедимый. — Сегодня ты впервые ступишь на Большую арену вместе с испытанными бойцами. Выйдешь в восьмую, последнюю, пару. Против Маленького Барса из Икония.
— Почему против маленького? Давай зверя крупнее.
— Погоди, — усмехнулся Анит, — увидишь, какой он маленький. — И вдруг вновь омрачился. — Справишься ли… Лучше, если не справишься с ним, ибо, как сказал Гомер, победа меж смертных превратна…
— Я не ослышался, Анит? Хочешь, чтобы я уступил?
— Ты не ослышался, а я не оговорился, — вздохнул атлет.
— Тогда я и шагу не сделаю из этого логова! Иди туда сам!
— Молчи! Да, Непобедимый учит побеждать. Да, в моей палестре победители таких состязаний, как сегодня, получали свободу. Да, тебе она тоже грезится. Да, да, да, все это истины. Но не сейчас. Слушай меня, не прогадаешь. Я приказываю тебе лечь перед бойцом из Малой Азии.
— Не верю, — сказал Твердая Рука, — не верю, что тебе нужно мое бесчестье в первом же бою. Я ждал этого часа. Нет, не отступлюсь от надежды! Лицемерны твои обещания, лживы!
Анит так пнул ногой в дверь, что крякнули петли, вне себя бросился к висячему пузырю, который недавно усердно колотили его питомцы, и от одного страшного удара бычья кожа оглушительно лопнула. Кто-то испуганно заглянул в дверь и мгновенно исчез, точно его ветром сдуло. Неузнаваемый наставник схватил ученика за плечи и, обжигая дыханием, зашипел ему прямо в лицо:
— Маленький Барс — первый боец доместика Фоки. Того всесильного мужа, чей меч уже однажды едва не отсек твою пустую голову за отказ биться в его усладу. Кто тебя спас? Я! И тогда спас я! Анит! Маленький Барс прихлопнет тебя как муху, вот он какой!
— Я выйду на честный бой, — твердил юноша, — за свою свободу. Выйду, потому что ты сам объявил мне об этом.
— Выйдешь и уступишь азиату. Так нужно, если хочешь жить.
— Нет, Анит.
Наступившую в зале тишину нарушал лишь усиливавшийся гул толпы, вновь стекавшейся на ипподром. Прерванный праздник возобновился.
Анит сказал вдруг совершенно спокойно:
— Если Маленький Барс из Икония возьмет верх, доместик Никифор Фока вновь блеснет над столицей. Свободный Барс должен победить, и тогда против него выйду я, тоже свободный, и повергну азиата в честь василевса. Роман утешится, но и лавры Фоки не увянут. Существует средь высших такое, о чем нам не следует знать. Не будем дуть против ветра. А твое от тебя не уйдет, обещаю. Но сейчас… Ступай к остальным. Ты в последней паре. И помни: все, что слышал здесь, сказано человеком, которому ты дорог.
— Мне воля дороже слов, — сказал юноша, — надо за нее и с тобой в круг войти — войду. Я другое слышал. Будто еще старый цесарь объявил тут когда-то, что дарована будет воля всякому из палестры, кто тебя осилит в кругу.
Анит заглянул в глаза любимого ученика и молвил тихо:
— Бедный мальчик, огради тебя бог от этого…
Вышли к трибунам и уселись на скамье в ожидании своего часа.
Между тем наверху заполненные до отказа трибуны нетерпеливо требовали начала состязаний легких колесниц, по одной лошади в упряжке. Но сигнала не давали. Ждали Василевса.
Наконец десять мириадов зрителей вскочили со своих мест, вознесли руки и пропели хвалу. Курсоресы врассыпную бросились от кафизмы, их сменили телохранители императора, и сам Роман II показался наверху башни. Божественный и его свита расселись и застыли, напоминая аккуратно расставленные раззолоченные бюсты.
Отворилась медная дверь у основания башни, из нее вышел глашатай, он картинно встал на площадке, упершись руками в ажурную оградку, медленно обвел взглядом обе крутые внешние лестницы кафизмы, словно хотел убедиться, что никто посторонний не осквернил своим присутствием их священные ступени, после чего торжественно выкрикнул традиционную фразу:
— Да озарит мой свет всех вас, римляне! Начинайте!
Трибуны взревели с новой, восторженной силой, ибо голос этого глашатая считался голосом самого василевса. Просигналили буксины, и, взметнув опилки арены, рванулись из-под арки кони, и защелкали бичи возниц, и казалось, что вот-вот начнут лопаться от крика люди вокруг, и эхо ликующего ипподрома полетело над городом до самых дальних маслиновых рощ.
Колесницы — синие, желтые, зеленые, красные — пестрой вереницей растянулись по всему овалу арены. Но вниманием бушующего ипподрома завладела одна из них. Никто не сомневался в ее победе. Огненный конь и на пятнадцатом круге бежал так же легко, как и в начале гонки.
Изящен и стремителен бег огненно-рыжего коня.
Выкрашенная в белый цвет колесница была достойна восхищения. Ею ловко управлял возница крохотного росточка, он стоял на тонкой оси между высокими колесами, одновременно удерживая струны-вожжи и прикрывая, выставив локти, лицо кулаками, чтобы не захлебнуться ударами встречного воздуха.
— Где вскормлен такой? — неслось по рядам.
Начался предпоследний, девятнадцатый круг, когда из ниши под трибунами вышли кулачные бойцы. Анит в своем нарядном белом колпаке с пером и его питомцы расселись на специальной скамье, оглушенные воплями окружающих.
Едва Твердая Рука взглянул на арену — вскочил, точно ужаленный. Он даже не пытался скрыть или подавить волнение, охватившее все его существо. Впрочем, никому не было до него дела. Один лишь всевидящий учитель заметил судорожный порыв своего любимца.
— Что с тобой?
Ответа не последовало. А между тем завершался последний круг гонки, возбуждение ипподрома достигло высшей точки. И вдруг сумбурный гул толпы рассек резкий, пронзительный крик:
— Жар! Жарушко-о-о!
Перо отказывается описать то неописуемое, что произошло на ипподроме вслед за этим криком, ибо невозможно найти слова, способные в полной мере передать картину суматохи, какая всколыхнула и без того бурлящее людское море.
Не каждый из десяти мириадов горланов расслышал крик Твердой Руки, но все десять мириадов увидели собственными глазами, что сотворил этот крик.
— Жар! Жарушко-о-о!
Огненно-рыжий конь с белой колесницей, уже готовый разорвать грудью гирлянду из живых цветов, тот самый скакун, которому оставалось несколько прыжков до победной черты, непостижимым образом уловив в общем шуме голос юноши, взвился на дыбы и с громким ржанием завертелся на месте.
Столь внезапно остановившуюся белую колесницу с ходу сшибли другие, мчавшиеся за ней. С треском рассыпалась она. Точно стрелы из сломанного колчана, разметались спицы колес, покатились лопнувшие обода, кувырком отлетел в сторону ошеломленный возница.
А колесницы все сталкивались и сталкивались, образуя шевелящуюся груду, в которой смешались разноцветные щепы, клочья тряпья, хлысты, ленты, обезумевшие лошади и люди. Вот так куча мала!
Жар растерянно носился по арене вокруг Хребта, над растрепанной гривой развевались обрывки поводьев. Невредимый, резвый, гордый, как алый факел, он искал того, кто его окликнул.
Улеба (мы, конечно, давно догадались, что это был именно он) буквально силой Анит и двое массажистов втолкнули в нишу и потащили в одну из комнатушек палестры. Хорошо, что Непобедимый не растерялся и проделал это сразу, пока толпа не разобралась что к чему, иначе бы не сносить головы нарушителю зрелища.
Отправив массажистов обратно и опустив за собой щеколду дверцы, Анит стал в позу судьи, сложив на груди руки и хмуря брови. Ждал, когда юноша придет в себя. Потом сказал:
— С меня довольно. Если выживешь после боя с Маленьким Барсом, сам не пощажу тебя.
— С меня тоже довольно! Не на потеху войду в круг, ради воли!
Улеб решительно шагнул к выходу, но Анит, играя желваками, преградил ему путь.
— Не выйдешь, пока не позову.
— Я хочу наверх! Должен выйти к нему! Он мой!
Он хочет, — с сарказмом заметил Анит, — один свободный господин хочет видеть… кого?
— Своего Жара! Коня моего!
— Ах, вот как! — продолжал наставник, с трудом сдерживая негодование. — Разумеется! Ты же свободный! Ты же достаточно богат, чтобы выкупить его. Может, заодно приберешь к рукам все конюшни Царицы городов?
Анит размахивал в воздухе кулачищами, уже не сдерживаясь, кричал, потрясая бородкой:
— Не обещай я повелителю показать тебя, избил бы собственными руками! Только сунься наверх, разорвут и затопчут! Я догадался, что красный конь имеет к тебе какое-то отношение, сразу заметил, как исказилось твое лицо, едва ты вышел к арене. В который раз я спасаю тебя! Довольно же! Горький сей день для тебя, больше я не учитель, а враг твой! Буду смотреть без жалости, когда курсоресы крюками поволокут твой труп из круга!
Улеб глядел в одну точку, думал: «Анита прощаю, он незлоблив ко мне, хоть и грозится. Это ль не радость, что увидел Жара своего! Уж я разузнаю, где искать его, когда выберусь отсюда. Жди и ты, Улия-сестрица, я приду за тобой на чужбину. Быть бы живу мне…» Сверху непрерывными волнами доносились шум и топот.
Удар гонга. Худощавые, как на подбор, жилистые меднотелые бегуны в разноцветных набедренных повязках застыли перед чертой, вытянув правые руки и слегка наклонив вперед туловища. Со вторым звуком гонга ринулись разом, только пятки замелькали. Притихшие было трибуны вновь всколыхнулись.
Пока бегуны носились по кругу, сменяя друг друга, кулачные бойцы всех фем под предводительством своих наставников и под надзором нескольких выборных граждан из числа зрителей торжественно направились к Хребту, где поочередно, Нахлобучивая на голову покрывало, вслепую вынули из серебряной вазы «свои» буквы — бронзовые жетоны с выбитыми на них прозвищами доставшихся им соперников.
Вызвали Твердую Руку, велели ему оставаться на скамье под аркой. Он жребий не тянул. Противник был известен заранее, и Улеб искоса с любопытством поглядывал на того, кто также не касался вазы и тоже разглядывал противника, оценивая.
Человек огромного роста, могучего телосложения. Нелепое его прозвище — явный плод иронии, ибо менее всего он походил на барса и тем более маленького.
Широкий приплюснутый нос, близко сдвинутые к переносице глаза под низким лбом, покрытые редкой растительностью щеки, жесткие черные волосы, скрученные на затылке в тугой жгут, толстая коротковатая шея. Казалось, массивный подбородок прятался за дугами ключиц. Широкая и выпуклая грудь, расслабленно свисающие скобы мускулистых рук, тонкие поджарые ноги со вздувшимися венами. Если к перечисленному отнести еще наряд, состоявший, как подобает бойцу, из коротких штанов, набрюшника, обычно не столько предохранявшего живот, сколько указывавшего границу дозволенного чужому кулаку, и повязку из воловьей шкуры, уберегавшую пальцы правой руки от вывихов, — вот и весь внешний облик ставленника великого доместика восточных войск.
Жеребьевка окончилась. Те несколько граждан, что присутствовали при ней в роли свидетелей, облеченных доверием сограждан, разбежались к трибунам объявили пары.
И тогда же глашатай с кафизмы под всеобщий ропот недоумения громогласно призвал к себе Анита Непобедимого. Однако, как выяснилось, это не повлияло на ход празднества. Анит растерянно поплелся к кафизме, не понимая, зачем он там понадобился, и был еще на полпути, когда волею василевса начались бои и зрители успокоились, вернее, наоборот, разразились новыми страстями — спутницами массовых зрелищ.
Пары сменяли одна другую. Под неистощимые вопли толпы бойцы усердно тузили друг друга, как разъяренные петухи. Поверженных изгоняли с позором, причем особенно рьяно свистели и ревели те зрители, для которых их поражение оборачивалось денежными убытками. Победителей уносили на руках.
Вернувшись на арену, Анит прямиком направился к безучастно сидящему Твердой Руке.
— Эй, не узнаю задиру! — бодро обратился он к юноше, присаживаясь рядом на корточки. Видно, визит к кафизме оказался приятным или во всяком случае безопасным. — Выше голову, мальчик, не то подумают, что струсил мой хваленый боец перед Барсом.
Улеб невесело усмехнулся:
— Ты чему рад? Твои-то ложатся перед гостями, как сговорились.
— Не все, не все, мой мальчик, я видел оттуда.
— Не нравится мне лживое представление.
— Не беда, — оборвал его Анит, — Барс размахнется, понравится.
— Тем и тешусь.
— Там, внизу, помнится, было тебе не до шуток, — заметил Анит весьма благодушно, точно нравилась ему эта словесная перепалка, — теперь же, вижу, ты настроен шутливо, мальчик мой. Я не против. В круг нужно идти с легким сердцем. Могу порадовать еще. Сказали мне, что Барс из Икония готовился как никогда. Тебе не устоять, я знаю это лучше других. Отныне ты мне безразличен. Шути и смейся, все позволено обреченному. Глумись надо мной, не моргну даже. Я добрый, помолюсь за тебя, безбожника, Христом клянусь.
— Клянусь Сварогом, отплачу тебе когда-нибудь добром тоже.
— Повтори.
— Отплачу тебе добром за доброту.
— Благодарю, — рассмеялся Анит, — запомню. Сам же вспомни все, чему научен мною. Надеюсь, ты продержишься долго перед силачом Никифора Фоки, ибо богу в лице Романа угодно, чтобы боец доместика не блеснул слишком скорой своей победой. О чести же василевса снова позаботится сам Анит Непобедимый.
— Меня в круг кличут. — Улеб резко поднялся со скамьи и ринулся на голос зазывалы.
— Иди, мальчик мой… Прощай!
Ну и странный же был человек тот Анит, неровный характером, путаный в мыслях и поступках.
Твердая Рука уже стоял у кромки песчаного круга, истоптанного ногами предыдущих бойцов. Напротив также за пределами круга шириной в две маховые сажени стоял его грозный противник. По газону перед трибунами бегали служители в высоких пестрых колпаках и выкрикивали народу прозвища обоих, восхваляя их достоинства и прославляя тех, во имя кого они вышли на бой.
Согласно ритуалу два человека из свиты Никифора Фоки воздели руки своего Маленького Барса к небу. Двое чинов из Палатия проделали с Твердой Рукой то же самое. Зрители дружно откликнулись восторженными приветствиями.
Вот четверо посредников демонстративно ощупали воловьи шкурки на правых кулаках бойцов, дескать не припрятано ли под перевязями железо, и разом отбежали прочь, растопырив пальцы: все в порядке, мол, пара готова. Последовал привычный возглас глашатая:
— Да озарит мой свет всех вас, римляне! Пусть начинают!
Росич шагнул в круг. Левая рука, как должно, ладонью вперед, точно выставленный маленький щит, правая кулаком на бедре. Взгляд цепкий. Анит, наставник, учил в палестре по глазам врага угадывать его намерения.
Помнил юный и то, что перед схваткой полагались взаимные словесные угрозы. Умение предварительно оскорбить и охаять противника расценивалось как доказательство храбрости.
Приняв стойку подобно Твердой Руке, Маленький Барс разразился бранью под одобрительное гоготанье трибун:
— Эй, ничтожество, не вижу тебя! Где ты? Отзовись, жалкий скиф! Хоть пискни, не то наступлю ненароком, раздавлю пяткой! Вот беда, совсем затерялся среди песчинок!
Улеб молчал.
— Покажись! — куражился ромей, и зрители покатывались со смеху. — Ах, как это я упустил из виду, — он хлопнул себя по лбу, — ведь червяки безголосы! Так пошевелись, червь, чтобы я смог разглядеть тебя под ногами!
Анит, раскрасневшийся от досады, издали усиленно подавал ученику знаки, требуя, чтобы тот отвечал Барсу, даже подсказывал начальные слова витиеватых ругательств.
Улеб молчал. Зато соперник его не терял времени даром, потешался вовсю.
— Ну вот, почтенные граждане, что же мне делать? — Корча рожи, он оборачивался во все стороны, как бы ища совета. — Как теперь быть? Граждане! Христиане! Как быть мне? Слышу исходящее от скифа зловоние, но не вижу его самого!
Молчал Улеб, побелев лицом.
— Скажи наконец что-нибудь, несчастный! — раздался отчаянный крик Анита. — Ответь ему, пока не забросали объедками! Отвечай, не то изгонят!
— Трус! Безъязыкий раб! — ревела толпа. — Утопи его в плевке, Маленький Барс! Бей, круши варвара! У-у-у, гнуснейший трус!
И Улеб воскликнул внезапно и страшно:
— Быть убийству!
Эхом прокатились по притихшим рядам бесчисленных скамей амфитеатра слова юноши. Будто от страха спрятался краешек мутного солнца за куполом дворца Антиоха, и голуби пали всей стаей на кровли домов, и дико прозвучал визгливый хохот какого-то пьяницы где-то далеко наверху, на самых последних местах трибуны.
Только сейчас понял Улеб, почему его противнику дали такое прозвище.
Огромный Маленький Барс преобразился. Казавшийся поначалу неповоротливым и угловатым, он весь собрался в подвижный комок. Упругими кошачьими прыжками перемещался по кругу, рассчитывая ошеломить всех каскадом обманных телодвижений, показной неутомимостью и рычанием. Туловище его то сжималось пружиной, то изгибалось дугой. Он появлялся сразу со всех сторон. Однако Твердая Рука был внимателен, ловко уклонялся от ударов, отступая пока, чтобы скомкать первый натиск самонадеянного, хитрого и опытного силача.
Они кружили, вцепившись друг в друга взглядами, кружили до тех пор, пока Барсу не стало ясно, что росича не испугать наскоком, что тот не дрогнул, а умно выжидает, когда прекратится эта бесплодная пляска.
Настал черед азиату оценить соперника по достоинству. Сорокалетний мужчина перестал рычать зверем, прыгать козлом и молотить кулаками воздух впустую. Выровнял дыхание. Юноша оказался удивительно увертливым, и великан пошел на него массивной грудью без лишних выкрутасов, полагаясь теперь только на зрелую силу своих мускулов.
Когда они сошлись, Улеб не увидел тавра на плечах Барса. Правду сказал Анит: боец Фоки был свободным. Это озадачивало, ибо трудно понять, зачем свободный человек не посвятил свою врожденную мощь настоящему ратному делу, а топчет песок ипподрома ради прихоти и тщеславия других.
Словно угадав мысли Твердой Руки, Барс прохрипел:
— Позабавь меня, раб. Сдохни!
Пудовый кулак просвистел у самого виска, Улеб еле успел уклониться. Промахнувшись, Барс быстро наступил ногой на ногу согнувшегося юноши, не позволив тому отпрянуть, и вновь размахнулся.
Этот прием не новинка. Будто на упражнении в палестре, Улеб мигом припал на свободную ногу, вытянув придавленную, и вскинутой ладонью левой руки погасил вражеский удар, одновременно посылая свой кулак справа в короткую шею Барса.
Но и встречный этот его удар оказался не лучше. Тугая повязка на кулаке лишь чиркнула по надежно прикрывшей горло ключице ромея. Это не в палестре, напарник был не тот. Там были семечки, здесь твердый орех, мужчина, живая крепость.
И все-таки Барс отшатнулся, Улеб выдернул ногу, точно из капкана. Присел и взвился. Цель ускользнула. Снова присел, опять метнулся и вновь мимо. Барс умело защищался и уже не похвалялся, не грозился, не сквернословил, плотно захлопнув рот — не до того.
Вскоре симпатии зрителей разделились. Ловкие, четкие, полные грации движения юноши вызывали невольное восхищение многих.
— Бей, Маленький Барс! Проломи ему череп! — в экстазе вопили сторонники Никифора Фоки.
— Не поддавайся, Твердая Рука! Вперед! Смелее! Во славу Божественного! — кричали те, кто искренне принял сторону новичка, и те лицемеры, что находились неподалеку от кафизмы и надеялись привлечь внимание василевса своим рвением.
Будь Никифор Фока простолюдином, он, наверно, кричал бы погромче низших. Однако великому военачальнику, жемчужине византийской знати, первому из прославленного рода, тайно, но решительно прокладывающему путь к трону, подобает хранить сдержанность, пусть, даже если снедает страстное желание посрамить своим ставленником бойца столичной палестры, подвластной сластолюбивому Роману, на глазах у всех, ибо чувства народа склонны к сильнейшему.
Между тем Барс вынужден был теперь отступать под ударами Твердой Руки. Удары эти все чаще и чаще достигали цели, становясь все ощутимее и ощутимее.
Пятился Барс, прилагая все усилия и призывая все накопленное годами умение, старался изо всех сил не выйти за пределы круга под натиском вездесущего кулака молодого бойца. Трижды переступивший черту побежден. А юноша был неистов, отважен, умен в бою. Да, не пустые были слухи об удивительном мальчишке Непобедимого.
— Довольно! — сложив ладони рупором, увещевал Анит ученика. — Ложись! Плати мне послушанием за доброту, как обещал! Хватит тебе для начала!
Но росич по-прежнему, впившись взглядом в растерянные глаза противника, теснил и теснил того, как пчела зверя. Не привык Барс к затяжным поединкам, задыхался, нелегко ему столько времени перебрасывать из стороны в сторону груду собственных мускулов. Услышал вдруг Улеб прерывистый шепот:
— Не выдержу больше… поддайся… одарю щедро…
— Неужто наконец заметил меня на песке?
— Ах ты проклятый червь! Изувечу!!
Лицо врага покраснело подобно железу в огне. И привиделась Улебу наковальня и раскаленная кузнь на ней. Не оплывший жиром злобный лик напротив — горячая крица из печи. Крицу бить-молотить — кузнецу дело спорое.
Рухнул Барс, как подрубленный, на колени. Жуткая гримаса боли и ужаса передернула его лицо, помутнели, остекленели глаза. Распластался и затих. Последний удар Твердой Руки стал роковым.
Ревел ипподром:
— Смерть варвару, погубившему праведника!
— Лавры!
— Кому лавры, убийце?
— Слава Твердой Руке!
— Кол заведомому убийце!
— Слава Божественному! Хвала Аниту! Честь молодому бойцу-триумфатору!
— Сжечь язычника! Дьявол двигал его руками! Сжечь в чреве Тавра!
— В театр на растерзание хищникам!
— Лавры ему!
— Сме-е-ерть!
Замелькали короткие зеленые плащи курсоресов, что, сомкнув ряды, сдерживали напиравшие толпы разъяренных и ликующих людей остриями жезлов и обнаженных мечей. Потрясенного Улеба пронесли на руках к мраморным ступеням кафизмы. Цветы и камни сыпались на него.
— Смерть или лавры? — громоподобно вопрошал ипподром, обратясь к василевсу.
Божественный молвил устами глашатая:
Лавры!
Раздался трубный сигнал, извещавший об окончании состязаний. На арену вышли музыканты для заключительного шествия. Сопровождавшие их служители зажгли множество факелов, огненные языки замерцали блекло, невыразительно, ибо еще не наступили сумерки, хотя солнце и скрылось из виду. Возле выходов в город образовалась толчея: самые нетерпеливые из зрителей поспешили домой, живо обсуждая виденное.
Нет! — тщетно восклицал Улеб. — Нет, еще не конец! Хочу в круг с Непобедимым! Волю хочу добыть!
