Ночь я провела отвратительно, но утро оказалось еще гаже. За завтраком брат устроил мне головомойку. Не обращая внимания на встревоженных детей, он раздраженно заявил, что Галину больше не пустит на порог дома.

– Куда не пойдешь с ней, вечно проблемы, – кипел Сергей. – То машину разобьет, то в полицию попадет. Ты ей кто – нянька, эскорт бесплатный, что она тебя за собой везде таскает? То пьянка у нее, то гулянка, а теперь еще и труп?! Вообще ни в какие ворота!

Злость разбирала Сергея с нарастающей силой, и я почти оглохла от его несправедливых воплей. Бесполезно было объяснять, что в полицию попала я, так как это я, а не Галка, нашла труп.

Наконец, прооравшись по полной, Сергей уехал.

Я быстро закинула наших мальчишек – сына и племянника – в школу, пообещала им все честно рассказать вечером и, вернувшись домой, первым делом поставила кипятить воду в чайнике.

Голова раскалывалась, пятки ныли от вчерашних каблуков, под лопаткой кололо, в шее похрустывало, язык еле шевелился в пересохшем рту, мучила жажда, предстояло объяснение с адвокатом, с братом – и я дала себе торжественное честное слово: больше ни на какие вечеринки. Никогда! Ни за какие коврижки. Ни ногой!

Немного успокоившись, налила чашечку крепчайшего чая, сходила за книгой. Но не успела открыть недочитанного накануне Вольфрама Флейшгауэра, как утробно залаяла Фрида.

Я застонала в голос. Не-е-е-т, это просто невыносимо! Не дом – а проходной двор!

Употребляя отнюдь не парламентские выражения, понеслась к двери и, рывком открыв ее, увидела на пороге вчерашнего полицейского – блондина из вермахта.

Нежданный посетитель вежливо поклонился:

– Мне нужно поговорить с вами, Бетси, – не поздоровавшись, серьезным голосом объявил он.

Помня предупреждения сурового юриста, я отрицательно покачала головой и попыталась прикрыть дверь, но сероглазый Джон резво засунул ногу в дверь, полностью проигнорировав зловеще рычащую за моей спиной Фриду.

– Разрешите пройти. Обещаю вам, что разговор будет недолгий и приватный, не для записей.

Я опять отрицательно покачала головой, с ужасом вспоминая утреннюю головомойку.

– Много лет Дэвид Моргулез, которого вы «не знаете», помогал даме, проживающей в этом доме, – быстро заговорил господин Мур. – Затем появились вы. Дама перестала нуждаться в услугах Дэвида – его место заняли вы. Через некоторое время старая дама умирает, но перед смертью переписывает завещание, по которому оставляет вам набитый антиквариатом дом. Знаете, что семья подозревала вас в убийстве этой дамы и подала заявление о своих подозрениях в полицию? Вас обвиняли в предполагаемом покушении захапать наследство…

Я поперхнулась от негодования и распахнула дверь. Джон воспользовался моей оплошностью и проворно просочился в холл. Теперь наглого немца не выпрешь вон: совсем не справлюсь я с ним, таким здоровущим конем. Если только спустить на него Фриду?..

Будто читая мои мысли, огромная лохматая Фрида гневно гавкнула за моей спиной. К моему удивлению, господин Мур совершенно не среагировал на суровый выпад Фриды.

– Она у вас спокойная, – заметил он. – Алабай?

Я уставилась на Джона во все глаза.

– Мои родители занимались разведением элитных овчарок из Германии для полиции и таможни. Одно время разводили алабаев, – спокойно пояснил он, видя мое недоумение, ведь среднестатистический американец ничего не знает об алабаях.

Я почувствовала к сероглазому Джону невольную симпатию. Человеку, который может отличить овчарку от алабая, всегда найдется место в нашем доме. Даже если он – американский полицейский.

– Свои, Фрида.

Собака быстро обнюхала широкую, спокойную ладонь Мура и шумно задышала, заулыбалась, вывалив из пасти розовый язык.

– Надо же, признала. Необъяснимо. Вообще-то Фрида чужих не жалует, – пробормотала я неловко.

Джон только надменно приподнял брови. Нет, все-таки, он противный.

Итак, Джон Мур из бервели-хиллзской полиции с вежливым выражением на лице как вкопанный стоял у дверей. Мне ничего не оставалось, как вежливо пригласить его пройти в гостиную.

Наша гостиная находится на первом этаже и выходит на патио – внутренний дворик, большую часть которого занимает разросшийся виноград, поэтому даже самым солнечным днем в комнате царит полумрак. Мы редко пользуемся ею. Это самая прохладная и темная комната в доме, да мне еще пришлось повесить на огромные окна тяжелые гардины.

– Я буду, что ли, как дурак, сидеть на диване у всех на виду? – некогда возмущался Сергей, не слушая моих возражений. – Что за бред – свет горит, и все соседи видят, что ты ешь-пьешь. А может, у меня привычка в носу ковырять? А может, хочу без трусов ходить? Имею право? В собственном доме?

Легче было согласиться и повесить шторы. К слову сказать, в гостиной брат бывал два раза в год – на Рождество и в свой день рождения, забирая подарки.

Войдя в полутемную прохладу комнаты, я прежде всего раздвинула портьеры. Яркий полуденный свет хлынул в высокие готические окна. Солнечная полоска легла на ковер, заискрилась хрустальная люстра. Проснулись цветы в напольных вазах. Комната приобрела надменный и богатый вид.

Джон с любопытством оглянулся.

Да, да. Наш особняк строился в дни расцвета Голливуда, и для многих американцев имеет историческую привлекательность, а теперь в нем живет иностранка, которая вчера нашла труп в гостинице для избранных.

Мы уселись на жесткий длинный диван друг против друга и обменялись хмурыми улыбками. Фрида постояла в проеме дверей с минуту, покрутила носом и с шумным вздохом величественно улеглась недалеко от нас.

Джон негромко кашлянул.

– Итак, по завещанию вы получили роскошный и дорогущий дом в фешенебельном районе Голливуда…

– Никогда не рассчитывала на наследство! – возмутилась я. – Для меня этот шаг дамы был полной неожиданностью. И уж, конечно, я не стала бы убивать старушку за какой-то паршивый дом…

– Который стоит несколько миллионов, – с медовой улыбкой напомнил Джон. – Из бедной иностранки вы превратились в богатую неработающую даму.

– У вас устаревшие сведения, господин Мур. У меня есть работа. И брат работает. Вы серьезно подозреваете меня в такой гадости? – Я начинала закипать.

– Если бы я подозревал, мы бы говорили в другом месте, Бетси, – спокойно ответил Джон. – Не нужно злиться. Мне очень важно во всем разобраться. Помогите мне. Я уже сказал, что не буду записывать беседу, даю честное слово.

Не знаю почему, но я поверила ему. Тяжело вздохнув, начала рассказ.

В солнечной Калифорнии проживаю более десяти лет и, по общепринятым стандартам, неплохо устроилась. Моя благоустроенность вызывает неприкрытую зависть как у бывших соплеменников, так и у американцев. Как всегда люди видят только конечный результат усилий и страданий, а именно: малоработающую дамочку, обитающую в огромном доме на Беверли-Хиллз. Если бы кто мог увидеть «невидимые миру слезы»!

Все началось с того момента, когда моя институтская подружка Галка ухитрилась смотаться в Штаты в самом начале 1990 х. Причем уехала она совершенно официально – вышла замуж за калифорнийца и укатила в солнечное зарубежье от унылой безнадежности перестроечных времен.

Оглядевшись и угнездившись, Галина перетащила в Лос-Анджелес и меня с мужем. Но бывший супруг, музыкант и творческая натура, быстро устал от борьбы с акульим капитализмом и вернулся домой в Москву, под крылышко заботливой мамочки.

А я осталась в Америке, выжила и «преуспела». Перевезла сына, потом приехал брат со своим сыном и как-то очень быстро встал на ноги. Но к тому времени это не имело никакого принципиального значения, так как я уже укрепилась в Лос-Анджелесе и жила в этом самом доме в Беверли-Хиллз и ни от кого не зависела материально.

Я старалась не влезать в подробности личной жизни, и рассказ не занял много времени. Джон слушал очень внимательно.

– Верю, Бетси, – задумчиво сказал он. – Но…

– Что «но»?

– Вот еще что хотел сказать вам. Вернее, спросить. Вы занимаетесь конным спортом?

Вопрос был таким неожиданным, что я с недоумением взглянула на Джона.

– Нет.

– Но у вас же есть лошади.

– Это совсем не те лошади!

– В каком смысле?

– Не те лошади, на которых стравят рекорды. Не те лошади, которые стоят немереные деньги.

– Так я и думал, – пробормотал Джон. – И все же, зачем вам лошади, если не занимаетесь конным спортом? Это же дорогое удовольствие.

– Долгая история.

– Расскажите, я не тороплюсь.

– Да зачем?

Джон помолчал. Встал. Прошелся по комнате.

– А затем, Бетси, что два дня назад скончалась ближайшая подруга вашей дамы. Перед самой смертью она переписала завещание. И завещала одного скакового коня… Знаете, кому?

– Нет.

– Вам.

– Мне?

– Да.

– Коня?!

– Н-да. Лошадку. Иго-го. Которая, точнее, «который», тянет на полмиллиона. Европейских «баксиков», прошу заметить. Вот такой расклад получается.

От такой неожиданной информации я потеряла дар речи и беспомощно пролепетала:

– Издеваетесь? Какой конь?

– Очень дорогой. Ассуар Арахист. Слышали о таком?

– Ассуар Арахист, – обалдело повторила я. – Нет, никогда.

– Дама завещала вам также скаковые конюшни, – продолжал Джон суровым голосом прокурора-обвинителя. – Что даст еще полмиллиона в год. Вы теперь не просто богаты, а неприлично богаты, Бетси.

Я только открывала и закрывала рот, как вытащенная из воды щука, и смотрела на Джона, не в силах вымолвить ни слова.

– А вчера вы нашли труп Дэвида, который, к сведению, так же работал и у второй дамы. Садовником…

Джон Мур сидел напротив меня, весь из себя галантный, пахнущий дорогущим парфюмом и хмуро посматривал на меня.

– Клянусь, не имею никакого отношения ни к смерти дамы, ни к ее скаковым конюшням, – дрожащим голосом еле пролепетала я, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла, но суровый полицейский продолжал молчать и сверлить меня серыми холодными глазищами.

– Господин Мур, мне нужно звонить своему адвокату?

В ответ – тишина.

– Ну, допустим так, – сказал наконец он. – Я вам поверю, и вы не имеете отношения к скаковым лошадям.

– Никакого! Ни малейшего! – горячо воскликнула я.

– Но вы ведь имеете две лошади. Зачем вы их купили?

– Я их выкупила, а не купила.

– Не вижу разницы.

– Разница большая, – разозлилась я.

– Объясните.

– Вряд ли поймете мои мотивы.

– А вы рискните, неужели я так безнадежен?

Я вздохнула и сердито начала:

– Год назад или около того, мы выкупили для ребят двух неплеменных, но симпатичных лошадок: квотера Люси для моего девятилетнего сына Алешки и паломино Ковбоя для десятилетнего племянника Яна…

– Жена вашего брата – полька? – быстро перебил Мур.

– Нет, – буркнула я.

Необычное для московского уха польское имя племянник получил по настоянию своей экзальтированной недалекой мамаши – несостоявшейся актрисульки из Житомира – и, слава Богу, бывшей жены Сергея. Рассказывать же о ней не хотелось.

Родители ожидали рождения первого внука Алексея Сергеевича, так как в нашей семье старший внук традиционно получал имя деда, но объяснить что-либо о родовых традициях девочке, воспитанной в семье без роду-племени, да еще и мнящей себя великой актрисой, оказалось сизифовым трудом, поэтому нам пришлось молча покориться.

– Я дала обещание любимой подружке Яночке, что когда у меня родится дочка, я тоже назову ее Яночка, – томно ныла Вика и гримасничала.

– Но у тебя родился сын, – сухо напомнила ей моя мама.

– Ну и что! – взвизгнула Вика. – Очень хорошо, будет Яном!

– То есть в нашей семье появился первый Ян Сергеевич, – констатировал папа.

– Да, – злорадно кивала жена брата хорошенькой белокурой головкой, разглядывая чудовищный ярко-алый маникюр, – нужно быть современными!

Последнее заявление было глупым, как, впрочем, и сама Вика, но папа сильно обиделся…

– Бетси, – деликатно прервал мои воспоминания Мур. – Я жду.

Вздохнув от мысли, что чем быстрее пиявка Мур вытрясет из меня интересующую его информацию, тем быстрее покинет дом, я быстро и скупо поведала историю приобретения лошадей.

Когда Алешка и Ян выказали желание заниматься конным спортом, меня познакомили в русской церкви с девочкой из Москвы, которая работала по контракту у богатых людей и тренировала их лошадей. Те прикупили недорогих лошадок для ребенка – живую игрушку, пусть дитятко побалуется – а дитятко наигралось уже через год. Вот родители и решили от лошадок избавиться. Однако те не имели элитных корней, и продать их оказалось очень трудно.

Когда Лера увидела, в какую конюшню решили сбагрить лошадей ее наниматели, то пришла в ужас. Сказала, что у лошадок там выжить шансов практически не остается, и попросила меня помочь. Мы с Сергеем подумали и выкупили их – не такие уж это огромные деньги, в конце концов.

– Содержание лошадей, даже не элитных, стоит денег, – задумчиво протянул Мур.

– Девочка тренирует их почти бесплатно. Говорю же, это средние лошадки для среднего уровня.

– Но и у них бывают травмы.

– Но не часто же.

– И вы за все платите.

– Плачу.

Джон невесело улыбнулся. Даже такая мимолетная улыбка сильно преобразила его лицо. Глаза утратили настороженность, потеплели, и в них промелькнула мягкость или что-то очень близкое к ней.

Я исподтишка рассматривала его. Вчера, одетый в черный фрак, он выглядел старше и суровее, а сегодня в джинсах и простой рубашке как-то странно помолодел.

– Неубедительно, Бетси.

– А?

– Не убедили вы меня, Бетси, – неожиданно сварливо повторил он. – Уж слишком много странных совпадений…

– То, что сделала для меня Елизавета Ксаверьевна, Джон, – тихо сказала я, глядя прямо ему в глаза, и он не отвел взгляд, – не каждый друг и родственник предложит. Но ВАМ этого не понять.

– Это почему же? – вдруг разобиделся Мур.

– Потому что сейчас у меня есть дом, деньги, работа и официальный статус. Но так было не всегда. Когда от меня отказался муж и отвернулись друзья, Елизавета Ксаверьевна выручила, помогла. Просто так помогла, понимаешь? Да что там, от смерти спасла. Дала приют, кормила, поила, с работой помогла. И денег дала, не взаймы, так, без отдачи. Пришел мой черед отплачивать добром. Пусть не ей, но другим людям. Понимаешь?

– Допустим.

– Допустим или понимаешь?

Что за человек такой! Все мои ответы отскакивали от него, как горох от стены. Тот, кто сможет объяснить американцу, что миром правят не только деньги, мрачно подумала я, получит Нобелевскую премию, но, увы, это буду не я.

– Джон, я не собираю антиквариат, не украшаю обивку собственного самолета золотом и бриллиантами и не разъезжаю по дорогущим курортам. Брат зарабатывает хорошие деньги. Содержание лошадей, конечно, выливается в копейку, но если отдать детей в теннисную секцию при беверли-хиллзской школе или в дурацкий футбол, деньги сдерут те же самые, а может, и больше. И вообще какая связь между моими лошадками и оставленной по завещанию конюшней?

И опять Мур ответил не сразу.

– А такая, моя дорогая Бетси. Вскрытие тела второй дамы показало, что умерла она не своей смертью. Ее отравили.

Я зн-а-ю, что такое страсть к животным. Мои родители тратили огромные деньги на разведение собак. Но и получали немалые дивиденды тоже – это бизнес. Но я заметил, что в таком роде бизнеса еще присутствует и страсть. А может, ты притворяешься? Ты не могла позволить себе дорогих элитных коней – и…

Расширившимися от ужаса глазами я смотрела на мрачного Мура.

– Да ты в своем уме?? Я не могла позволить себе дом в Беверли-Хиллз и убила одну старушку? А потом не могла купить элитных скакунов и – что? Отравила вторую старушку?! Ты… Вы сами-то верите в этот бред?

– Нет, – медленно проговорил Мур. – Не верю.

Я перевела дух.

– Но кто-то же убил, – он поднял на меня глаза.

– Но я-то здесь причем?

Мур опять прошелся по огромной сумрачной комнате, выглянул в сад, с шумом выдохнул воздух и сказал:

– Не знаю.

Прекрасный ответ и, главное, для меня утешительный.

– Я тебе верю, Бетси, но тебе нужно будет обязательно переговорить с адвокатом. Это раз. И еще прими совет. Не беседуй ни с кем приватно, только в присутствии своего юриста. Никому не следует доверять.

– А тебе? – ехидно спросила я. – Тебе можно?

– Мне – да, – глядя мне прямо в глаза, так же как я всего несколько минут назад смотрела в его, серьезно ответил Мур.

Я громко и неверующе фыркнула и отвернулась к окну.

– Мне можно, потому что я должен докопаться до истины чего бы мне это ни стоило. Знаешь – почему?

Я равнодушно пожала плечами и поднялась с диванных подушек, давая ему понять, что аудиенция закончена.

– Для меня это не просто очередное дело об убийстве, Бетти. Отравленная дама была моей бабушкой.

Я без сил опять опустилась на диван. Мама дорогая, куда же я вляпалась?

Джон Мур, суровый беверли-хиллзский полицейский и внук отравленной бабушки, не обращая никакого внимания на мое шоковое состояние, вызванное его последней фразой, не спеша прошелся по холодной гостиной, равнодушно разглядывая картины на стенах.

– Это ваш портрет? – опять перейдя на вежливо-официальный тон, спросил он и небрежно кивнул на тот, который висел напротив дивана прямо над камином: молоденькая девушка на фоне пасмурного средневекового московского Кремля.

– Это портрет Марины Мнишек, – оторопело ответила я.

– А… – безразлично протянул Мур, и я мысленно закатила глаза.

Сейчас он спросит, не моя ли бабушка эта самая Мнишек и вежливо отметит, как мы похожи.

К чести для себя, Джон ничего не сказал. Дойдя до высоких стеклянных дверей залы, он притормозил, присел на корточки и начал возиться с Фридой. Я не могла прийти в себя от изумления – наше подозрительное и своевольное животное вело себя как любвеобильная коза. Только что не блеяло от ласк Мура-Шмура.

Я почувствовала укол ревности. Любовь с первого взгляда. Скажите пожалуйста!

Бездумно наблюдая за возней Фриды и Мура, попыталась привести в порядок разлетающиеся в разные стороны мысли.

Отравленная бабушка, с которой я никогда не была знакома, неподвижно лежащий на полу ресторана черный мужчина, упавшее на меня наследство в виде полумиллионного коня, подозрение в убийстве Елизаветы Ксаверьевны и желание ее родни оттяпать у меня дом, набитый антиквариатом…

Елизавета Ксаверьевна…

А что, если…

– Послушай, Джон, – обратилась я к сидящему на полу и целующемуся с Фридой полицейскому. – А что, если этот самый Моргулез убил твою бабушку и мою Елизавету Ксаверьевну?

– Мотив? – миролюбиво вопросил Мур, поглаживая лохматое пузо млеющего от восторга пса.

– Елизавета Ксаверьевна была очень состоятельна, – заторопилась я объяснить свою мысль. – В этом доме полно ценных вещей, все в беспорядке распихано по комнатам. Адвокат читал список минут сорок и посоветовал часть особо дорогих безделушек и картин вывезти под охрану, но у меня все руки не доходят разобрать их. Твой Моргулез мог просто устать ждать и попытался избавиться от дамы. Он мог знать о завещании в его пользу. А… вдруг, у него есть подельники? И это они устали ждать и… убили богатую старушку?

– Это каким же должен быть антиквариат, чтобы за него убили двоих человек? Да еще так непродуманно открыто? Мы не в средневековой Венеции живем. И потом, – Мур наконец-то оторвался от Фриды, поднялся с коленок и смахнул невидимые пылинки с джинсов – немецкий педант. – Моргулеза тоже убили. Кто? Эти твои подельники? Потому что он не отдал им этот самый антиквариат, что ли?

В голосе господина полицейского сквозило завуалированное пренебрежение к моим попыткам найти хоть самую плохонькую версию, но я не хотела сдаваться и попробовала еще раз. Мне нужно доказать здесь и сейчас, что я абсолютно не причастна ни к каким убийствам.

– Подожди… Елизавета Ксаверьевна уехала из России совсем девочкой после революции, так? Знаешь, какие вещи привозили с собой эмигранты? Они и ценности-то не представляли. Для них схваченные в спешке вещи являлись просто воспоминаниями о прошлой жизни, потерянной семье, Родине.

– Елизавета Ксаверьевна привезла с собой одну вещь – дневник Марины Мнишек, – книгу из будто бы исчезнувшей или сожженной библиотеки Ивана Грозного. Она рассказала мне вечером, накануне своей смерти, – тут я примолкла на мгновение, удивленная своими же воспоминаниями и подняла глаза на внимательно слушавшего меня Мура, – как влюбленный в нее молодой офицер при прощании всунул в муфточку книгу. На вокзале. А что, если книга и правда принадлежала Марине Мнишек?

Джон потер чисто выбритый подбородок и в первый раз взглянул на меня с неприкрытым интересом.

– А в этом что-то есть. Марина Мнишек, говоришь…

– Может, Моргулеза убили за то, что он украл не ТОТ антиквариат? А подельники не поверили, – неслась я дальше, и Мур меня не прерывал. – А книгу Марины Мнишек я тебе покажу… Если у тебя есть время.

– Сейчас?

– Ну да. Принесу из спальни.

– Ты держишь ее дома?! – вытаращился на меня Джон.

– А где же мне ее держать? Это память от Елизаветы Ксаверьевны. И потом, я же только предположила, что книга имеет ценность. Может, ошибочно, – тут же пошла на попятную я под суровым взглядом Джона Мура. – Кстати, отец Елизаветы Ксаверьевны увлекался собирательством старинных книг, как и многие интеллигенты того времени. Следишь за мыслью? Можно выйти на любителей XVI века или частных коллекционеров, попробовать встретиться с ними, показать книгу…

– Представляешь, сколько это работы? – возмутился было Мур, но тут противно и громко запикал его пейджер.

– Бетси, – быстро сказал Джон, глядя на экран. – Мне надо ответить на звонок и бежать. Ты завтра вечером свободна? Нет, нет, я не приглашаю тебя на романтический ужин, – при этих отнюдь не галантных словах я насупилась – почему же, интересно? – Давай обсудим твою идею позднее. Часов в восемь тебя устроит?

– Устроит, – буркнула я.

Когда же этот невоспитанный тип уберется из моего дома и оставит меня в покое? «Я не приглашаю тебя на романтический ужин» – очень милое заявление! Как раз такое, которое приведет в отличное настроение любую женщину от восемнадцати до восьмидесяти лет!

Перед тем как исчезнуть, Мур дал мне свои координаты: домашний, рабочий, сотовый и даже телефон мамы.

– Если что – звони в любое время суток, – произнес он уже в дверях, протягивая выпендрежную визитку. – Будь осторожна. И ни с кем не болтай.

Заперев дверь за наконец-то отбывшим восвояси Муром, я опять пошла в гостиную, уселась на диван перед портретом молоденькой Марины Мнишек и погрузилась в невеселые думы.