Утром Мур принес ко мне в спальню свежесваренный кофе, ведерко теплого молока, сахар и сладкие булочки.

– Вацлав улетел ночью, – сказал он, избегая моего полусонного взгляда.

Большие международные авиалайнеры из аэропорта выпускают, объяснил Мур, пряча глаза, но нам придется подождать еще немного – из-за шквального ветра.

Я молча закуталась в одеяло и открыла размокшие от дождя ставни. За окнами все шумел неугомонный тропический ливень, ветер гнул деревья, капли однотонно шуршали по черепичной крыше.

После неспешного завтрака, уничтожив гору вкуснейших булочек, я заскучала. Делать было совершенно нечего. Маясь от безделья, прошлась по темному от дождя дому. Спустилась вниз в гостиную и стала рассматривать старые фотографии в рамочках, плотно жавшиеся друг к другу на круглом одноногом столике около дивана.

Один снимок сразу же привлек внимание. Маленькая черно-белая фотография в тяжелой витиеватой рамке. Точно такую же я видела в доме Елизаветы Ксаверьевны: молодой, старающийся сохранить серьезность офицер сидит на скамейке в парке, а рядом, облокотившись на его плечо, хохочет в объектив стройная длинноволосая девчушка. Худощавый, коротко стриженный офицер странно напоминал Мура.

Заинтересовавшись, взяла фотографию, поднесла поближе к глазам и заметила желтоватый кусочек бумаги, выбивающийся из-под рамки. Заторопилась, стала выдирать намертво приклеившуюся к рамке фотографию и вместе со снимком вытащила письмо. Пожелтевшие листочки были перевязаны наивной ленточкой, а на ее розовом, почти истлевшем шелке написано изящным старомодным почерком «Алеша».

Я осторожно развернула хрупкую от времени бумагу.

По ночам мертвые окна покинутых особняков отражали холодный блеск луны. Ужас вселился в души ничего не понимающих людей, и только опьяневшие от вседозволенности и наркотиков вчерашние слуги, называющие себя большевиками, веселились со своими комиссаршами в опустевших анфиладах дворцов.

Трупы расстрелянных русских офицеров лежали на обледенелых мостовых, синея разутыми ногами… В оскверненных церквях молчали колокола… Закрылись магазины и театры, исчезли продукты, начались эпидемии, тиф, а доктора прятались, одни неумелые солдатские фельдшера в казенных промерзших больницах хамски грубили несчастным умирающим…

Я перестала узнавать знакомых людей…

Любимый папин воспитанник, Юзик Нильковский, мой почти что брат, пришел арестовывать Алешиных родителей. Родные мои отказывались понимать происходящее.

Юзик был сирота. Матери он не помнил, а отец постоянно проводил время в тюрьмах – боролся за освобождение Польши и забыл о сыне. Папа нашел Юзика на улице – несчастный попрошайка умирал от голода.

Когда мама узнала, что приемный сын отвел в большевистскую тюрьму родителей Алексея, почти что зятя и мужа единственной дочери, она, рыдая, крикнула в лицо отцу, растерянному, потрясенному услышанным: «Как волка ни корми, все равно в лес смотрит! Твоя благотворительность! И пусть бы от голода издох тогда на улице, Иуда!»

Я тоже не понимала происходящего.

Рядом дышал, жил мой обожаемый Алексей – я любила его всем сердцем, всей душой пятнадцатилетней девчонки. Он был – мой мир, моя вселенная, мой остов беззаботной прежней жизни. Я верила ему, как Богу. И он спас меня, мой любимый, мой единственный, мой Алеша…

Утром Алексей выполнял «трудовую повинность» – очищал от снега двор. Наш сосед, приболевший профессор теологии, милейший Роман Захарьевич, попросил Алешу отработать и за него, а в награду принес охапку поленьев. Как мы ни отказывались от такой щедрости, старик ничего не хотел слушать.

Вернувшись с улицы, Алеша сразу же затопил буржуйку, прикрыл двустворчатые стеклянные двери в гостиную и присел рядом со мной.

Приближался Новый 1919 год. Несколькими днями раньше Алеша где-то раздобыл несколько еловых веток. В тепле они оттаяли, и смоляной запах зимнего леса разлился по комнате. Мы поставили их в чудом уцелевшую от обысков, треснувшую напольную вазу и украсили двумя огромными золотисто-красными стеклянными шарами.

Я сидела, укрывшись с ногами маминой шалью; она все еще слабо пахла ее любимыми ландышами. Молча смотрели мы на весело играющий в печурке огонь. Я накрыла Алешу концом пледа, вытащила руку из тепла маминых духов и провела по ежику волос, а потом вниз по колючим щекам, обветренным на морозе.

– Я совсем зарос, – смущенно трогая себя за щеки, извинился Алексей, но я, ничего не говоря, потянула его руку к себе и поцеловала ее.

Трещали поленья, в комнате стало совсем тепло, мы сидели, закутавшись в душистую мягкость маминой шали, и голова моя кружилась от любви и счастья. Ох, недаром говорил мой духовный наставник, добрейший иеромонах Ювеналий: «Бойся, когда хорошо, а не тогда, когда плохо». Как же он был прав!

Алеша тихо отвел мои руки, обнимавшие его за шею.

– Лиза, не время сейчас и не место. Ты же девочка совсем…

– Моя бабушка уже вышла замуж в пятнадцать лет, – обиделась я. – В восемнадцать лет она растила троих детей и говорила, что у настоящих чувств нет возраста.

– Так то бабушка. Времена были другие.

– Времена всегда одинаковы, – упрямо пробормотала я. – Для… отношений. Личных.

Выговорить слово «любовь» под его внимательным и таким печальным взглядом я не смогла.

Синие сумерки разлились по комнате. Я подвинулась к Алексею поближе, вздохнула и протянула к нему руки, но он решительно выбрался из-под пледа.

– Вот что, Лиза. Давно хотел поговорить с тобой. Тебе нужно уехать. Я смогу устроить это.

Я недоуменно посмотрела на него.

– Английский атташе – отец моего друга. Он сможет выдать тебя за свою родственницу или сотрудницу. Посольство через несколько дней уезжает из Петербурга в Польшу, а там – в Британию…

– Без тебя никуда не поеду, – твердо ответила я.

– Лизочка, вряд ли можно вывезти нас двоих. В один раз. Я приеду позднее.

– Без тебя никуда не поеду! – уже сердито повторила я.

Алексей опять присел рядом со мной, обнял, заставив растерять весь пыл возражений.

– Лиза, – обнимая и целуя меня в волосы, зашептал Алексей, – сейчас не время вредничать, делай, что говорят, обещаешь слушаться?

– Угу. Только без тебя никуда не поеду…

– Лиза, – мои губы обжег поцелуй, щеки разгорелись пожаром, сердце застучало на всю комнату, – обещай, что уедешь…

– Только с тобой…

– Я приеду, но позднее.

– Только с тобой. Я люблю тебя, – в первый раз сказала ему.

Он смотрел на меня ласково, с такой нежностью. Помню тот взгляд до сих пор, больше никто и никогда не смотрел на меня так!

– Лиза, выслушай же меня.

– Нет!

Алексей тихо отошел к темному окну.

– Иди ко мне, – немного погодя сказала я дрогнувшим голосом. – Ничего не нужно говорить. Все знаю, что хочешь сказать мне, все понимаю и ничего не хочу слушать… Я люблю тебя.

Печальный замерзший день гаснул за окнами, заблестели первые звезды. Показался нежно-золотистый серпик месяца. На старинной гравюре царь Михаил Федорович, поблескивая золотой парчой парадного одеяния, благосклонно взирал на нас из сгустившихся сумерек зимнего дня. Дробящийся огонек печурки освещал молчаливый силуэт Алексея.

Я знала, о чем думал Алексей, присев на подоконник обледеневшего окна нашей разоренной квартиры, потерявшей своего хозяина и притихшей в тот вечер, как испуганный ребенок. О том же, что и я.

Непрошеные слезы обожгли глаза. Только три года назад, мы также сидели в тишине квартиры, мама с папой ушли в театр, Алешины сослуживцы и мои подружки пришли праздновать наступающее Рождество.

Алешин друг ухаживал за моей страшно надменной кузиной и все читал ей наизусть стихи о любви, разлуке, опять о любви. Он был поэт, и кузина Юлия снисходительно принимала его ухаживания. Она только что вышла замуж за седого полковника царской армии, мужа обожала, а на поэта смотрела холодными глазами страстно влюбленной в другого женщины. Поэт обнимал, ласкал ее взглядами и выговаривал осипшим от неразделенной любви голосом:

Вы предназначены не мне.

Зачем я видел вас во сне?

Полковник погиб на фронте, друга-поэта расстреляли еще в 17 ом, кузина сгорела от испанки, а мои родители пропали – просто в один день ушли и никогда больше не вернулись домой.

Почему, почему мы не родились на двадцать, десять, пять лет раньше? Вместо страха, потерь и разлуки у нас были бы первые тайные от родных свидания осенними сумерками у потемневшей Невы. И страстные поцелуи в прихожей около наваленных на вешалки шуб, после официально объявленной помолвки, когда все делают вид, что ничего не видят и не слышат, но обмениваются едва заметными улыбками, а прислуга таинственно шепчется на кухне о «женихе». И венчание в переполненной, нарядной, полной цветов и девичьих голосов церкви. И шумные семейные вечера на Рождество, и сусально-весенняя Пасха. И поездки в скалистую, знойную от солнца и праздничной толпы Ялту. И именины наших любимых, так и не родившихся детей.

Я спрашивала себя в тот зловещий 19 ый год и спрашиваю себя сегодня: кому и зачем понадобилось переворачивать устои нашей жизни, такие правильные, такие имеющие смысл, когда женщины умели быть нежными и верными, а мужчины – галантными и надежными? Когда пьяные от власти мерзавцы и недоучки не издевались над русской страной, ее культурой и православной верой народа?

Ну почему, почему нам не дано право выбирать времена, в которых мы живем?

…Я лежала в жарких объятиях Алексея, а он повторял вновь и вновь:

– Обещай мне, что уедешь, – и так же, опять и опять, шептала ему в ответ:

– Только с тобой.

Мы так пытались выжить в хаосе ужаса, называвшегося Революцией, Свободой и чем там еще?! Два потерявшихся ребенка, которых выдернули из привычной среды, но для которых не нашлось места в новой стране обитания, мы жались друг к другу в надежде обрести уверенность в завтрашнем дне, гнали от себя мысли об обреченности надежд, но все равно были счастливы своей любовью…

Наша жизнь закончилась хамским стуком в дверь серым промозглым днем, на которые так щедр зимний Петербург.

За несколько месяцев до того страшного дня мы получили известие, что августейшая фамилия была зверски убита. Вместе с больным подростком-цесаревичем.

– Это начало конца, – прошептал Алексей, сидя в прихожей в мокрой шинели. – Брат государя, великий князь Михаил Александрович Романов тоже убит. Княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Игорь Константинович сброшены в шахту. Живыми…

Я замерла от ужаса.

– Перед самым концом она громко сказала: «Господи, прости им, не ведают, что творят». – Алеша поднял на меня измученные глаза, полные слез. – Лиза! И девочек, сестер цесаревича, тоже убили… Штыками кололи потерявших сознание…

У меня в горле стоял ком, который я силилась, но никак не могла проглотить. Господи, где же христианские заповеди? Не убий, не укради… Они канули в Лету под винтовками пьяных садистов.

Дальнейшие события слились в один безумный кошмар. Алешу забрали в ЧК, а через неделю за мной, почти обезумевшей от горя, приехал папин воспитанник и сказал, что именем революции я арестована.

Я знала другого Юзика с детских лет, но того щупленького простого паренька, который грубо тащил меня к заплеванному грузовику и бросил на грязную скамейку, никогда не видела раньше.

Не помню, как оказалась в темной комнате. Юзик сидел напротив, а рядом с ним стоял еще один большевик или солдат, и меня тошнило от отвратного запаха немытых ног. У него были нечистые руки и прыщавое лицо. Я теряла сознание от ужаса происходящего. Что они сделают со мной?

Очнулась только тогда, когда в комнату втолкнули худого, измученного офицера, в котором я узнала своего Алексея, избитого, похудевшего…

Юзик взмахнул рукой, и надзиратели не спеша покинули комнату. Мы остались втроем. Я смотрела на разбитое в кровь лицо Алексея, и сердце мое рыдало.

Несчастные! Вас били в подвалах революционные наркоманы, вас выгнали из истории, опорочили, забыли неблагодарные потомки!

– Если не отдашь, что прошу отдать твоего жениха по-хорошему, пока по-хорошему, замучаю, – дыхнул Юзик в лицо гнилью нечищеных зубов.

Я похолодела. Господи, кто этот человек? Иуда, назвала его мамочка.

– Юзя, забирай все, что хочешь. Но квартиру несколько раз грабили, то есть проводили обыски, многие вещи из коллекции папы пропали…

– Знаю об обысках.

– Юзя, скажи, что ты ищешь?

Раздался дикий женский вопль, и я потеряла от страха голос. Вопль не утихал, он набирал силу, как будто не человек кричал, а его душа. Я закрыла уши руками, но Юзик подскочил ко мне, стал отрывать руки.

– Ты так же завопишь, если и дальше будешь играть в молчанку! Молчишь? Не знаешь? Ну, ладно…

– Оставь ее, она правда ничего не знает, – подал голос Алексей. – Отпусти ее и получишь то, что хочешь.

…Мы бежали по темной улице.

– Алеша, что же Юзик хотел получить из коллекции отца?

– Не знаю.

– Но ты же пообещал принести ему…

Алексей молча тащил меня за собой. Ноги не повиновались, я падала от перенесенных волнений, задыхалась, слезы щипали щеки.

Как Юзя, папин воспитанник, мог так угрожать? Я задавала этот вопрос в каком-то забытьи, опять и опять, но Алексей не отвечал. Он взял меня на руки и понес бережно, как несут маленького ребенка.

Весь мир был против нас. За что? Будь же навеки прокляты все революции, всех времен и всех народов, пожирающие своих собственных детей и несущие людям океаны страданий!

Мы остановились перед темным Английским посольством. Алексей что-то сказал по-английски, в вое метели я не разобрала, но дверь тут же отворилась. Через несколько минут мы неслись в черной машине по неосвещенным улицам когда-то родного города.

Я ничего не слышала, ничего не понимала, о чем вполголоса говорили атташе, милейший лорд Ирвингс, с Алешей. В голове стоял звон и упорно лезли воспоминания о прошлых праздниках, после которых в такую же метель в уютной машине мы возвращались от атташе. Но только тогда метель не пыталась разбить авто, а уютно пела о приближающейся ночи.

Вокзал встретил нас запахом паровозов и еще чем-то из прежней жизни. Я стояла на ступеньках дипвагона польской миссии, сжимала руку Алеши и не могла ее отпустить даже тогда, когда вагон тронулся и проводник стал что-то мне говорить по-польски. Атташе тянул меня за плечи в душистое тепло вагона, а я все не отпускала такие теплые, такие свои пальцы Алексея.

– Люблю тебя, Алеша, так люблю тебя, – шептала я, и слезы заливали глаза, и губы были соленые от слез, и я бесконечно слизывала их, но слезы все лились и лились, а я все повторяла и повторяла, как заклинание одни и те же слова: – Люблю тебя, Алеша, так люблю тебя…

Поезд набирал скорость, Алексей остался совершенно один во враждебной темноте метели, меня отвел в купе атташе. Слезы тоже висели на его аккуратно постриженных седеющих усах и он все гладил меня по волосам дрожащей рукой и говорил, что все образуется, все пройдет и что я непременно увижу Алексея, скоро, очень скоро, нужно только немножко подождать и не терять веры и надежды…

Но я не верила его словам… Я знала, что мы расстались навсегда в тот ужасный и кровавый 1919 год после Рождества Христова.

Выцветшие чернила письма расплывались перед глазами, и вдруг странная догадка, от которой похолодели и задрожали руки, пронзила меня. Я схватила письмо, вытерла слезы и бросилась в спальню к Муру.

Мур валялся под одеялом с потрепанной книжкой. «Анна Каренина», прочитала на обложке. На острове Носса, под шум дождика Мур наслаждался русской классикой – кто бы мог подумать!

Не дав ему сказать ни слова, я плюхнулась на кровать и быстро перевела письмо, особенно выделив голосом фразы, написанные курсивом.

– Ну и что? – недоуменно спросил Мур.

– Ничего не видишь? – нетерпеливо огрызнулась в ответ.

– Нет.

– О-о-о-о, какой глупый! Слушай еще раз.

Я еще раз прочитала все только выделенные курсивом фразы.

– Ну? – нетерпеливо воскликнула я. – Теперь дошло?

– Юзик как-его-там, приемный сын родителей твоей Елизаветы Ксаверьевны оказался родом из Польши, – неуверенно начал Мур.

– Не то!

– Царь Михаил Федорович, первый из Романовых – намек, что идем правильным путем в расследованиях?

– Нет!

– Профессор теологии, где это? Ага, здесь. «Милейший Роман Захарьевич, приболевший профессор теологии». Первого Романова, отца Анастасии Романовны, жены царя Грозного, звали Роман Захарьин.

– М-ууур! Читаю еще раз. «Царский, Юзик, Роман, иеромонах, хорошо».

– Ну?

– «Царь, Юлия, Романов, Игорь, христианские».

– И?

– «За Царя, Юзик, революции, лорд Ирвингс, Рождества Христова». Понял теперь?

– Нет!

– Ц – Ю – Р —И – Х. Заглавные! Первые буквы повторяются: Ц – Ю – Р – И – Х. Ц – Ю – Р – И – Х!

– Хочешь сказать, что то, что мы ищем, может находиться в Цюрихе? – потрясенно спросил Мур и быстро вылез из-под простыни.

– Точно, в Цюрихе. В банке. В БАН-КЕ. Идеальное место для хранения денег, писем, икон – в банковской ячейке.

– Ты представляешь, сколько в Цюрихе банков? – возмутился было Мур. – И сколько в каждом банке ячеек?

– Если Елизавета Ксаверьевна оставила письма мне, то и ячейка будет на мое имя!

Полуголый Мур задумчиво потер подбородок. Заулыбался и обнял меня.

– А ты умница, – воскликнул он, а я засмущалась, как девчонка-первоклассница от неожиданной похвалы строгого учителя.

Странно, но мое смущение передалось Муру. Он неловко попятился к кровати, покраснел и быстро натянул джинсы.

– Попробую к завтрашнему дню получить всю информацию по цюрихским банкам, – бормотал Мур, кидая алчный взгляд в сторону голубоватого экрана невыключенного компьютера. – Хотя… Проще и быстрее, наверное, будет слетать туда самому…

– Мур, – сказал я. – Там может быть не письмо…

– А что же?

– Икона. Помнишь в дневнике на портрете Марины странную икону?

Мур медленно кивнул.

– На том портрете все странно. Икону послушник монастыря назвал «еретической», – продолжала в полной тишине я. – Католические четки оказались медальоном с секретом, а Марина – не гордо позирующей художнику царицей, а испуганной женщиной, опасающейся за свою жизнь. Вернемся из Носсы, смотаюсь в Москву и попробую узнать, что имел в виду Александр, назвав икону «еретической»?

– Позвоню тебе из Цюриха, – пообещал Мур. – Если что-нибудь найду.

– И если не найдешь, тоже позвони.

Мур присел на кровать.

– Странно, – тихо сказал он, пристально вглядываясь в пожелтевшие листки письма и аккуратно разглаживая их нежными движениями; тонкая, как паутинка, морщинка перерезала высокий лоб, упала на глаза белокурая прядь, и Мур нетерпеливо мотнул головой. – Ничего в жизни не меняется. Люди рождаются, влюбляются, строят семьи, теряют короны, новые поколения приходят на смену старым, и все повторяется опять, как сто, двести, триста лет назад…

– То же самое сказал мне Маркони в ночь перед убийством, – прошептала я тихо-тихо в ответ, – когда так настойчиво убеждал меня поехать в Носсу…

Почему-то в сумраке спальни, глядя на перелистывающего старые страницы письма Мура, вдруг в голове промелькнула сумашедшая, «еретическая» мысль, что формально Мур – мой муж.

– Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? – спросила я Мура, неожиданно для самой себя, попав под волшебство странного дома, затерявшегося где-то посреди океана на маленьком островке. – Чтобы Елизавета Ксаверьевна вернулись из небытия и чтобы ранним свежим утром я вышла на широкую террасу, а вся моя семья сидела бы за белым столом, попивая кофе, и чтобы мальчишки радостно смеялись, предвкушая поездку на океан, и чтобы ты больше не хмурился, и чтобы не было никаких убийств, в которых так или иначе замешана я…

И тут он обнял меня и поцеловал. Я закрыла глаза и прижалась к теплому Муру. Мы обнимались и целовались под едва слышный шорох дождя в темной спальне старого дома со скрипучими дверями, куда так настойчиво отправлял все понявший раньше нас самих мудрый старик Маркони. Обрывочные мысли появлялись и сразу таяли в затуманенной поцелуями Мура голове…

В этом доме он проводил детские каникулы с родителями. На чердаке все еще пылятся его забытые игрушки, а чайные столики в гостиной украшены наивными семейными фотографиями. И, может быть, наши мальчишки когда-нибудь найдут в саду зарытый от внимательных глаз бабушки секретный дедушкин ящичек со старым ликером…

Я открыла глаза только тогда, когда Мур, с трудом переведя дыхание, разжал объятия. Сразу стало холодно и одиноко.

– Сережка убьет меня, когда узнает, что я летала с тобой в Носу. Меня ведь к суду могут призвать, да, Мур? За многоженство… Или как правильно сказать – за многомужество? – сказала я и потерлась носом о плечо Мура.

Нос был холодный, а плечо горячее и шелковистое на ощупь, оно пахло свежим телом и дождем.

Притихшая было гроза обрушилась за окном на безмятежную тишину сада так внезапно и мощно, что мы вздрогнули. Полыхнула зигзагом молния, осветила огромную комнату и нас на один короткий-прекороткий миг.

И вдруг мне все стало понятно – и Мура я видела тоже – без глупых, ненужных слов, за которыми неуверенные, боящиеся, несчастные люди скрывают и прячут все то хорошее и мудрое, чем сама жизнь и природа так щедро наделили нас.