Артикул двадцать четвертый
ДВА ПАРТИЗАНА
А вот тогда ему все равно не спалось. Потому что, думал он, нужно вставать – немедленно! – и пройти к ней, постучать, пусть даже разбудить, и рассказать ей о брате, что он не убит, а жив, и что он сейчас в Казани, раненый…
Ну а если это не ее брат, тут же думал сержант, тогда как? Кто это ему такое сказал, что сын пана Петра, пан Александр – это и есть ее брат? Да, этот Александр – местный дворянин, ушедший к русским. Но ведь таких теперь немало! А что его отец, пан Петр, был у Косцюшки, и был ранен, пленен, так таких тут еще больше! А Войцех кто такой? Разве Войцех говорил, что он ее жених? Да и разве бы жених, какой бы он ни был, вот так вот, не дождавшись, разве бы уехал? А Мадам, какой бы ни была капризной, разве к нему не вышла бы? Или, тут же думал сержант, всё так оно и есть – у них, в этой Литве и не Литве одновременно, где всё не так, всё перепутано и перемолото в мелкую снежную пыль! Вот это жернова, еще успел подумать он, вот это мельница! И тут – почти сразу – его самого закрутило, завертело… И он очень крепко заснул! А иначе и быть не могло после всего того, что с ним было в последних полгода – а после вдруг попасть в теплый дом, и выпить, и поесть, а после лечь…
Поэтому, когда сержант проснулся, было уже давно светло. Чико стоял над ним, тряс его за плечо и тихо приговаривал:
– Сержант! Сержант! Полиция! Тревога!
На слове «Тревога!» сержант сразу вскочил, сел на лаве и осмотрелся. Прямо перед ним, на столе, стояла миска с кашей. А рядом графинчик и стопочка. Над кашей поднимался пар. Сержант улыбнулся. Тогда Чико опять сказал:
– Полиция! – и со значением добавил: – Русская полиция! Это Сибирь! Скорее собираемся. Уходим!
– Полиция? – переспросил сержант. – Брось эти шуточки! «Полиция! Казаки!». Где Мадам?
– Ждет внизу. Она уже готова. – Тут Чико совсем рассердился, сказал: – Потому что мы уходим вместе с ней. Точнее, уезжаем. И я опять не шучу! Каша стынет, господин сержант! А в полиции кормить не будут! Уж я это знаю. Давайте, сержант, налегайте. Прекрасная каша!
Но сержант на кашу не смотрел – он уже обувался. Обувшись, он встал и спросил:
– А ты эту полицию видел?
– Так точно, – мрачно сказал Чико. – Они во дворе. В санях приехали. Такое воронье! Но вы не думайте, сержант, это не Войцех. А это те, у которых мы взяли гуся. Так мне Змицер сказал.
– Как Змицер? – удивился сержант. – Он же не знает французского!
– А мы с ним по-немецки, сержант. То есть нашли общий язык. И вообще, беда людей сближает. Вот, посмотрите, это от него. Дар, так сказать! – И Чико указал в угол, под зеркало.
Сержант повернулся в ту сторону…
И застыл, пораженный. Еще бы! Его шинели там уже не было! Кивера тоже. Вместо них на лаве лежал волчий полушубок – верх черный, ноское сукно – и бобровая шапка-магерка. Чико, стоявший за спиной, сердито хмыкнул и сказал:
– Очень приличные вещи, сержант. Дорогие. С моими не сравнить!
И действительно, дальше по лаве валялись овчинный кожух и овчинная шапка. Сержант взялся за ус и покрутил его. Чико опять заговорил:
– Змицер сказал, что иначе никак. Да это и так понятно. Иначе нас тут сразу арестуют и сразу отсюда в Сибирь.
– Сибирь! – сердито повторил сержант. После так же сердито спросил: – А саблю почему оставили? А пистолеты?!
На что Чико, ничуть не смутившись, ответил:
– А вам теперь совсем нельзя без сабли. Шляхтич без сабли – это хлоп. То есть, по-местному, крестьянин. Вот я, в бараньей шапке, буду хлоп. А вы, с саблей, – шляхтич, то есть дворянин. Мы были здесь в гостях, а теперь уезжаем. Вы уезжаете, сержант! А я при вас, я вроде как бы ваш слуга. Так учил Змицер.
– А Мадам?
– А про Мадам я не знаю, сержант, – честно признался Чико. – Я только видел, что она очень сердитая. И еще она им денег дала. Вот такую пачку! И они как-то сразу размякли. А вот нам этого нельзя. Одевайтесь скорее, сержант! А то, боюсь, Мадам обидится.
И Чико первым начал одеваться в местное, овчинное. Сержант поморщился и взял тот полушубок, который был предназначен ему, встряхнул его, задумался…
Чико сказал:
– А пуговки, сержант, из серебра! Франков по десять, может быть! Да и Мадам будет очень довольна.
Сержант, еще сильней поморщившись, надел этот проклятый полушубок, застегнул, взял бандальеру, перекинул, подтянул, саблю поправил и приладил пистолеты, а после взял шапку. Но надевать ее пока не стал, а молча повернулся к Чико. Тот осмотрел сержанта и кивнул. Тогда сержант прошелся к зеркалу, шапку надел, поправил… И застыл. Стоял, разглядывал себя – и словно не себя! Хоть и лицо такое же, такие же глаза, думал сержант… А вот усы уже как будто не такие, уже не топорщатся вверх, а повернулись вниз подковкой, как здесь у всех принято. Да и глаза такие, будто он очень крупно проигрался…
А что, подумал сержант, а ведь так оно и есть! Вот, если посчитать, проиграны: солдаты, лошадь, а теперь и вообще шинель и кивер! Даже мундира, хоть он и на нем, теперь не видно. Вот это проигрыш!..
– Сержант! – окликнул его Чико.
Сержант оглянулся. Солдат уже переоделся – он теперь был в кожухе и вислоухой шапке. И в кирасирских сапогах! Сержант мрачно сказал:
– Шпоры сними. Партизан!
Чико присел и стал возиться со шпорами. А сержант тем временем снова посмотрелся в зеркало…
И вдруг ему почудилось, что там, в зеркале, стоит совершенно незнакомый, чужой ему человек! Но самое ужасное, подумал сержант, что и он сам, теперь смотрящий в зеркало, – он ведь тоже чужой. А того Шарля Дюваля, которого матушка когда-то провожала на службу, нет и помине. Он как будто умер. А что, тут же подумал сержант, ведь ему так и было предсказано, что это его последняя кампания. Только чего теперь раскисать! В жизни всякое случается! Но, пока жив, ни на что обижаться нельзя. Поэтому сержант еще раз повернулся к Чико и сказал:
– Пойдем!
И они вместе вышли из каминной, прошли сени, вышли на крыльцо…
И там сержант опять остановился, потому что увидел Мадам. Мадам, очень сердитая на вид, сидела в маленьком возке, на козлах никого еще не было, и рядом с Мадам тоже было еще одно место. И Буцефал нетерпеливо потряхивал упряжью. Значит, заждался, подумал сержант…
Но тут услышал голоса, говорили на местном наречии, повернулся в ту сторону – и увидел Змицера, который что-то объяснял каким-то людям в одинаковых темных шинелях. Люди в шинелях на сержанта не смотрели, потому что все они стояли к нему спиной. И в этом стоянии было что-то неестественное.
– Скорей! – шепнул Чико и даже как будто подтолкнул сержанта в спину.
Они быстро спустились с крыльца, так же быстро подошли к возку. Мадам смотрела в сторону, стараясь выглядеть как можно равнодушнее. Но тоже – и очень сердито – шепнула:
– Скорей!
Сержант, пожав плечами, сел рядом с Мадам, приладил саблю, закрыл санный полог. И Чико сел – на место кучера, – взял вожжи и тихо сказал:
– Должен сразу вас предупредить, что я знаю только одну русскую кавалерийскую команду. Так что…
– Вот и хорошо! – сердито перебила его Мадам. – Одной вполне достаточно!
– Ну, я предупредил… – и Чико отвернулся, резко поднял вожжи, хлестнул Буцефала… и вдруг закричал:
– Ура! Ур-ра!
Буцефал рванул с места и яро понес! Трясло весьма порядочно, сзади кричали. Но Чико хлестал и хлестал! Скачка была просто бешеная!..
Но не более двух, может, трех сотен шагов, потому что у первой же развилки Чико ловко укоротил Буцефала и вопросительно посмотрел на Мадам. Мадам оглянулась. Никакой погони за ними, конечно же, не было. Тогда Мадам молча указала направо, и Чико так и повернул. Дальше поехали уже вполне пристойной рысью. Мадам молчала. И сержант молчал. Так продолжалось достаточно долго. Потом Мадам, по-прежнему не глядя на сержанта, вдруг заговорила очень серьезным, не терпящим возражением голосом:
– Прошу меня простить, господа! Но кто мог такое предположить? Это я о сегодняшнем визите, об этих людях. Они ищут Бродовского. Ну, того газетчика, если вы помните. Кто-то им донёс, что Бродовски скрывается у Змицера. А Змицер – это человек пана Шабеки. Шабеку, я думаю, вы тоже помните. Когда мы с ним тогда расставались, тоже, кстати, очень поспешно, так он, тем не менее, успел пообещать нам свою помощь. И слово сдержал! Змицер нас хорошо принял. И даже… – Тут Мадам покосилась на новое одеяние сержанта… Но тактично промолчала, и дальше сказала вот что: – И теперь и эти сани тоже ваши, сержант. И Буцефал. И не спорьте! – очень громко и очень сердито сказала она. – У нас не принято отказываться от подарков. У нас за это вызывают! Но я же не могу вас вызвать! Так что, прошу вас, не спорьте!
Сержант молчал. Мадам еще сказала:
– И, ради Бога, не думайте ничего на пана Шабеку. Он же еще и денег дал. Через Змицера. И эти деньги нам уже пригодились.
Чтобы откупиться от полиции, понял сержант, и опять промолчал. А Мадам сказала:
– А дальше, я думаю, сделаем вот что: сейчас заедем в город, это здесь уже близко, и там у меня есть кое-кто из хороших знакомых. Вот мы там и выправим вам кое-какие бумаги, это займет час, не больше. И вот тогда, я думаю, больше вас уже никто не остановит до самой границы. Чико, не спи!
Чико вполсилы огрел Буцефала. Буцефал прибавил шагу.
– Бедный господин Бродовски! – ни к кому не обращаясь, громко сказала Мадам. – Его же теперь обвиняют, будто он чуть ли не один виноват в том, что наши западные губернии так быстро очутились в лапах неприятеля. Какое бойкое перо! Как будто он это сам сочинил!
– Теперь ему Сибирь! – сказал, не оборачиваясь, Чико.
Мадам ничего не сказала, а только нахмурилась. Будто ей и вправду жаль Бродовского, сердито подумал сержант. А сама она куда их везет? Ведь же это совершенно понятно, в каком ведомстве служат те ее хорошие знакомые, которые будут выправлять эти всесильные бумаги! Чтобы спасти врагов! Вот уже и вправду Литва так Литва – всё перемолото, перетасовано: жених воюет за одних, брат…
О, и действительно – брат, спохватился сержант, а ведь верно! Да что это с ним такое случилось, разве можно было о таком забыть? Вот только, подумал сержант, надо как-то половчей начать, и, если он ошибся, то и не рассказывать ей дальше ничего! И сержант, собравшись с духом, повернулся к Мадам и начал, как ему казалось, самым безобидным образом:
– Мадам! – Мадам не шелохнулась. – Мадам! – опять, уже куда настойчивей сказал сержант. – Я вот о чем: вашего отца зовут пан Петр. Ведь так?
Мадам, мгновенно изменившись в лице, еще некоторое время смотрела прямо перед собой, а потом медленно повернулась к сержанту и подчеркнуто холодным тоном сказала:
– А разве это сейчас для вас так важно?
Сержант молчал. Чико, чтобы показать, что он их не слушает, начал насвистывать.
– Мадам, – тихо сказал сержант, – это очень, даже очень важно! Однако вы уже можете не отвечать, его зовут пан Петр, это уже и так ясно. А Войцех – ваш жених!
– Ну, знаете! – гневно воскликнула Мадам. – Какое дело вам…
– Огромное, Мадам! – поспешно перебил ее сержант. – Потому что ваш брат, пан Александр, жив, лежит в Казани, раненый!
– Что?!
– Жив, я говорю, – испуганно сказал сержант, подумав: неужели он ошибся?!
Но нет – ошибки не было! Мадам быстро-быстро заморгала – и из глаз у нее полились слезы! Да, именно, не потекли, а полились! Она тут же поспешно закрыла лицо руками и отвернулась.
– Чико, стоять! – грозно велел сержант.
Возок остановился.
– Мадам! – сказал сержант. – Мадам! Я виноват! Я негодяй! Я еще ночью это знал! Но не решился вам сказать, я думал, вдруг… я…
Но Мадам нетерпеливо махнула рукой, и он замолчал. А Мадам достала из рукава шубы маленький кружевной платок, аккуратно утерла им глаза, виновато улыбнулась и сказала:
– О, пустяки. Не обращайте внимания. А что мой брат… Так это вам о нем рассказал… вчерашний ночной гость?
– Да, ночной гость, – кивнул сержант. Надо признаться, слово «гость» ему весьма понравилось… и он уже куда уверенней продолжил: – И этот гость, он польский офицер, и, как я понял, он хорошо знает поль… то есть здешних офицеров из… из обеих противодействующих армий. Вот он и рассказал о вашем брате. То есть, конечно, он не говорил, что это именно ваш брат, но всё уж до того совпадало, что я вот взял и подумал! И мне очень хотелось, чтобы так оно и было – про вашего брата. О, вы что-то хотите сказать!
Мадам кивнула. И, помолчав, тихо спросила:
– А вы уверены, что ночной гость не ошибался?
– Я думаю, – сержант насупился, – что ему вполне можно верить. Пан Войцех, как мне показалось, весьма достойный офицер. Уж если он что-нибудь скажет, то уж будьте уверены, что этому и быть!
– О! – кивнула Мадам, – это так…
И только тут сержант сообразил, что он сказал! Да только что теперь! Хоть откуси язык! Поэтому, чтобы хоть как-то загладить свою бестактность, он продолжил:
– Войцех очень о вас беспокоился. Но не посмел тревожить и уехал. И вообще, мне кажется…
– Довольно! – сказала Мадам.
И сержант замолчал. И с досадой подумал: вот женщины! Вот… Нет! И так уже всё сказано: «Вот женщины!». А Мадам сказала:
– Чико, трогай.
И они двинулись дальше. Молчали. Как всё это странно, подумал сержант, почему они такие мрачные? Ведь, вроде, радоваться надо: у Мадам нашелся брат, а сержант и Чико возвращаются домой, о чем они давно мечтали… А вот невесело! Так обычно бывает, подумал сержант, когда ощущаешь близкую опасность. Даже очень близкую! Сержант невольно глянул на Мадам, после посмотрел уже внимательно и, наконец, осторожно спросил:
– А почему Войцех назвал вас дамой треф, а не червонной?
– Потому что так оно и есть, – ответила Мадам. – Мои волосы на самом деле несколько темнее, чем вы сейчас это видите. Войцех это знает… Но, сержант! – удивилась Мадам. – Вас это, кажется, расстроило?
– Нет, отчего! – сказал сержант. – Совсем ничуть.
– В самом деле, – сказала Мадам. И задумалась.
Крепко задумалась! И она тогда долго молчала. Потом повернулась к сержанту, улыбнулась и сказала:
– А я о вас еще что-то знаю! Но вначале ответьте мне вот на какой вопрос – опять про Ленорман. Вы говорили, что вам был сон, очень удивительный, и после него вы решили к ней пойти. И пошли. А потом передумали. Почему?
Вначале сержант вообще не хотел отвечать. А потом ответил так:
– Сон был простой. Мне приснилась госпожа Ленорман, которая гадает мне. И она предсказала мне, что это будет моя последняя кампания. Только она не захотела отвечать, почему последняя – меня убьют, спросил я, или меня отправят в отставку по болезни или еще как-нибудь. Но госпожа сказала, что на это она мне ничего не ответит. Потому что, сказала она, если она пообещает мне жизнь, то я буду вести себя беспечно, шальная пуля зацепит меня – и ее предсказание не сбудется. А если скажет, что меня убьют, то из меня тогда будет совсем плохой сержант. Так что, сказала она, ступайте, я вам больше ничего не открою! Так было во сне. Утром я проснулся очень злой и решил пойти, теперь уже наяву, к этой самой Ленорман, гадалке. И уже почти дошел. А потом подумал: а что она мне нового скажет? Ведь же я увидел, что наяву она точно такая же, какой была во сне – а я ведь ее раньше никогда не видел! А вот угадал! И, значит, так тогда подумал я, и она тоже угадала. И все, что хотела мне сказать, уже сказала. И я развернулся и ушел. А она смотрела мне вслед и улыбалась. Я это чувствовал. И это всё.
– Хорошо, – сказала Мадам, явно недовольная рассказанным. – Хорошо! Ну, а… про даму треф она вам что-нибудь говорила?
Сержант подумал и сказал:
– Не помню.
Мадам сердито улыбнулась и сказала:
– Ладно!
И они опять поехали молча. Только иногда Мадам говорила Чико, куда поворачивать. Сумасшедшая страна, думал сержант, скорей бы этот город и там этот русский шпионский департамент, пускай скорее выдают бумагу, ставят печать – и домой, и домой! Больше он ничего не хотел. Только еще думал: неужели Ленорман и здесь сказала правду: неужели дама треф его погубит? Но «погубит», это как – убьет или…
А дальше, как назло, не думалось! А Чико правил, погонял. А Буцефал нес ровно, все быстрей. А ветер поднимался, поднимался! И вот уже завьюжило, и замело – прямо в лицо, в глаза, снег на бровях, снег на усах, и надо бы укрыться, отвернуться… Но нет – сержант сидел, не шевелясь. Молчал. А Чико вдруг громко – и как-то очень неспроста – спросил:
– А что, Мадам, погода подходящая?
Мадам молчала. А Чико так же продолжал:
– Я про Белую Пани, Мадам. Вот, думаю, погода как раз для нее. Сейчас вот из метели р-раз!..
И с этими словами Чико резко потянул на себя вожжи. Буцефал пошел шагом. Мело. Все молчали. Сержант – да и Чико, наверное, да и Мадам – все они невольно прислушались. Было, конечно, тихо. Вот только снег скрипел да Буцефал нет-нет да похрапывал. А потом Чико опять заговорил:
– У нас болтали разное. Но вы же, Мадам, конечно, лучше всё это знаете. Так какая она из себя, эта Белая Пани?
Мадам, немного помолчав, равнодушно ответила:
– Она ростом примерно с меня. Да и лицом, как все говорят, мы с ней довольно похожи.
– Ого! – нервно воскликнул Чико, передернул плечами, но оборачиваться к Мадам все же не стал, а только опять спросил:
– А вас… да и других, ваших знакомых, не беспокоит подобное сходство?
– Нет. Совершенно нет! – жестко ответила Мадам. – Потому что различать нас очень просто. Ей, скажем, не нужна вот такая, как у меня, долгополая теплая шуба, она ходит в одном легком платье. В белом, конечно. И снег у нее на ресницах не тает. И губы у нее холодные и тоже почти белые. Такими поцелует – и сразу умрешь.
– Да! – только и воскликнул Чико.
А сержант… Глупость, конечно, чистый вздор, насмешливо подумал он. Но все же спросил:
– И что, она целует всех подряд?
– Нет, только храбрецов.
– А прочих?
– А зачем ей прочие? – насмешливо спросила Мадам. – Ей никакого дела нет до прочих! Она любит только настоящих храбрецов! Вот почему так много о ней разговоров, но и никто в этом году ее еще не видел. Нет храбрецов! Так, Чико?
Чико не ответил. Понукнул Буцефала, опять понукнул. А потом, как ни в чем ни бывало, сказал:
– А вот еще! А знаете, почему русский царь приказал, чтобы все русские ямщики все время пели песни? – И сам же ответил: – Чтобы им некогда было пить водку! А то ведь, знаете… Ну, да!
И опять, и опять понукнул Буцефала. Но Буцефал по-прежнему шел шагом. Тогда Чико отложил вожжи, поднял воротник кожуха, уселся поудобнее и принялся насвистывать. Насвистывал он просто безобразно. Вот так, раздраженно подумал сержант, а еще говорят, будто неаполитанцы музыкальный народ! Или он нарочно так издевается, дальше подумал сержант. Или это просто у сержанта совсем сдали нервы? Но что он, барышня, что ли?! И сержант посмотрел на Мадам. Мадам, не моргая, смотрела вперед, Мадам была красивая, серьезная… чужая, непонятная, и вся эта страна такая же, вот даже эта метель! И сколько она будет продолжаться? Где город, черт возьми!? Скорей бы все это закончилось! Сержант ткнул Чико в спину и сказал:
– Чего стоим?!
– А потому что ничего не видно! – сказал Чико. – Всё замело.
– Правь прямо! Марш!
Чико пожал плечами, тронул вожжи. И Буцефал пошел – неспешно, шагом. Все молчали. Потом сержант, не утерпев-таки, спросил:
– Нам далеко еще?
– Не знаю, – сказала Мадам. А потом повернулась к нему и сказала уже вот что: – Я вам безмерно благодарна!
Сержант смолчал, не зная, что и думать. Тогда Мадам громко повторила:
– Да, благодарна. И вправду безмерно! Когда мы с братом расставались, он сказал, что волноваться совсем незачем, что он еще будет плясать на моей…
И она замолчала. «На свадьбе» – надо было ей сказать, сердито подумал сержант, значит, пан Александр был уверен, что этот ночной гость все же вернется – и он вернулся! Вот так! Дама треф! Ленорман угадала! Сержант сидел, не шевелясь, смотрел перед собой, а снег всё падал, падал, падал, и было тихо, абсолютно тихо. Как вдруг…
О, что это? Или ему почудилось? Сержант прислушался…
– Сержант, вы слышите?! – с жаром воскликнул Чико. – Да это же колокола! Мадам, ведь так?
– Да, – сказала она, – это, наверное…
– Город! – воскликнул Чико. – Это город! Н-но, варвар! – и хлестнул по Буцефалу. – Н-но, волчий завтрак, н-но!
Буцефал побежал – все быстрей и быстрей. Чико расправил плечи и сказал:
– Вот умное животное! Он тоже знает, город – это хорошо. Где город, там много людей, а где много людей, так всегда весело! Но – вы уж не обижайтесь, сержант – но только не в армии, хоть там людей тоже достаточно. Потому что военные – это всегда люди серьезные. Да вы сами посудите – ну что может быть веселого в том, чтобы носить у себя на груди и спине двадцать фунтов обжигающе холодного железа? В кирасе, кстати, ровно двадцать фунтов! И я, как человек веселый, жизнерадостный, взял ее и выбросил. У меня спросили, где она, я ответил, что ее украли. И они вместо того, чтобы смеяться, потому что это действительно смешно – красть такую никчемную вещь… Они сделали очень серьезное выражение того места, на котором у нормальных людей обычно бывает лицо… И, в общем, после всего этого лежим, там были всякие, кого за что, кого и просто так забрали, лежим в сарае, ждем, и вдруг заходят, говорят: «Эй, молодцы, кто хочет прокатиться?» Ну, я подумал, что хуже веревки не будет, встаю. И Курт встает. Саид встает, Франц и Хосе… Так мы и встретились, сержант. И прокатились. Катимся… Н-но, волчий завтрак, н-но!
Чико привстал, хотел было нахлестывать… Но замер и смотрел, смотрел, смотрел вперед. Возок взобрался на подъем, и Буцефал остановился. А Чико приосанился, громко воскликнул:
– Вот! – а после сделал такой величественный жест, что можно было подумать, что он стоит на Поклонной горе!
