Артикул двенадцатый
…И ПРИКЛАД В ШИРИНУ
Был человек – и нет человека. Непривычные к этому скорбят, поминают ушедшего в молитвах, говорят о нем только хорошее. Ну а привычные, те стараются поскорее забыть о случившемся. Они ведь понимают, что недалек и их черед, так зачем же тогда омрачать свои, может быть, последние часы? Нет, лучше делать вид, что ничего не случилось, тем более, что день-то выдался погожий – небо очистилось от туч, светило солнце. Отряд, довольно-таки сильно растянувшись, ехал по холмистому полю. Вперед ехали сержант и Мадам, которая, пусть и на одну сторону, по-дамски, но весьма уверенно держалась в седле, затем, отставая на добрую сотню шагов, ехали Чико, Хосе и Франц, и уж совсем позади всех едва поспевал Гаспар, с детства не склонный к верховой езде. Бывший кучер со слабой надеждой поглядывал по сторонам, однако ни дороги, ни селения нигде не было видно. Молчали уже пятую версту. Наконец Чико не выдержал, вздохнул и сказал:
– Если бы я родился в России, так лежал бы сейчас на печи, славил доброго царя и грелся до седьмого пота.
– А вы знаете, – вдруг оживился Франц, – в Смоленске меня научили готовить настоящий русский квас. Когда тебе жарко, так жарко, что просто нечем дышать…
– Ну вот, опять начинается! – поежился вконец продрогший Хосе.
Франц обиделся и замолчал. И снова поехали молча, и каждый думал о своем. На скоро Чико вновь заговорил:
– Проклятая дорога! Она сама не знает, куда нас ведет! Не так ли, господа? – и, через пять шагов: – Ну, что молчим?
Хосе и Франц не отозвались. Чико поморщился, сказал:
– Этак еще немного, и мы заболеем баварской болезнью!
Однако ни Хосе, ни Франц и не подумали спросить, на что это он намекает. Но Чико уже было все равно, желают его слушать или нет! И он опять сказал:
– Баварская болезнь! – Покачал головой и добавил: – Ужасное зрелище. Да и к тому же, это было, – тут Чико перешел на шепот, – это было первое пришествие Белой Дамы!
При упоминании этого имени Франц и Хосе сдержанно заулыбались. Но Чико их уже не замечал – он неотрывно смотрел на ехавшую впереди Мадам и говорил:
– Это было еще в октябре, при первых заморозках. На стоявших в Витебске баварцев – и только на них! – напала какая-то очень странная болезнь. Да-да, друзья мои, почему-то ни нас, итальянцев, ни французов, ни голландцев, ни кого-либо еще эта болезнь даже не коснулась. А вот на них, на баварцев, нашло! И все они ходили бледные, белые как смерть. Они уже ничего не хотели, а были сонные и злые как осенние мухи. «Где тот дом, в котором умирают?» – спрашивали они один у другого. Им указывали на белый дом с белыми колоннами и белым крыльцом. Они входили туда, садились рядом со своими уже мертвыми товарищами… которых кто-то складывал в отменном порядке… Не смейтесь, это истинная правда! Садились, курили трубки и умирали. А потом и их кто-то складывал одного на другого. Как сухие дрова! И когда в этот дом уже нельзя было войти, так много там было умерших, тогда шесть тысяч оставшихся в живых баварцев построились в походную колонну и с барабанным боем и с развернутыми знаменами прошли по мосту через Двину и свернули на виленскую дорогу. «Дезертиры!» – кричали мы им. «Нет, мы идем в Баварию!» – отвечали они. И никто не решился их останавливать, потому что уходили они с оружием, а лица у всех у них были белые, глаза безумные. Баварцы не боялись смерти!
И Чико замолчал. Франц, подождав – и осмотревшись, – с опаской сказал:
– Но Курт ведь не баварец!
– Да, – согласился Чико, – это так. Но Курт – это совсем другое. Там всё совершенно ясно – там его охмурила она, то есть сами знаете, кто. А вот баварцы! Что было с баварцами? Неужели они – это тоже она?! Кто мне про это хоть что-нибудь скажет?! – И тут Чико наконец замолчал и задумался.
(Да, странная была история! Тот дом с колоннами стоит и по сей день, в нем никто не живет. – маиор Ив. Скрига)
Итак, Чико молчал. И Франц молчал. Молчал Хосе…
Молчала и Мадам. Да и сержант, вроде бы, тоже молчал, но уж очень особенно! Или, если это прямо называть, то сержант тогда был в очень сильном гневе. Ну, еще бы! Ведь, выходя от Лабуле, Мадам поклялась, что сразу после того, как они перейдут через реку, она расскажет ему все-все-все! И что с этого? Да ничего! А он ведь не спешил с расспросами, он же старался быть тактичным. И вот они сперва перешли через мост, потом лишились Курта – жаль Курта, зря он тогда так погорячился, – потом была стрельба, они скрылись в лесу и перешли на шаг, а сержант всё молчал. И они еще долго ехали шагом, потом солдаты наконец отстали… И вот лишь только тогда он напомнил Мадам про ее обещание! И вот что она ему ответила – будто в насмешку:
– Я вас понимаю, сержант! Но и вы меня, прошу великодушно, поймите. Генерал поставил меня в крайне невыгодное положение, не сообщив вам о том, кого же именно вы должны доставить в ставку императора. А посему… Вначале вы вообразили, будто я русская шпионка. Но помилуйте, сержант, если бы я и действительно была таковой, то, оказавшись в лагере у партизан, я тотчас бросилась бы к русскому ротмистру… Ну, и так далее! А я осталась с вами. Зачем?
– Вот я и думаю: зачем? – это сержант сказал уже очень сердито.
А Мадам это было всё равно. Она, если выражаться без прикрас, продолжала чирикать вот что:
– Вот и прекрасно! Далее. А если бы я была… ну, как бы это лучше выразиться… Да! А если бы я была доверенным лицом господина генерала, то разве бы я помогала вам расправиться с этим, как там его, Лабуле? Ну, конечно же, нет! Итак, мой любезный сержант, тут вы еще раз ошиблись, приняв меня за резидента на сей раз французской разведки.
– Так кто же вы тогда?
– А вот на это я вам ответить не могу.
– Но простите, Мадам! Вы же сами обещали мне все рассказать!
– Да, обещала. Я и рассказала. Но только то, что касается лично меня. А в остальном… Я связана определенными обязательствами и поэтому должна, нет, просто даже обязана молчать.
– Но как же тогда клятва?!
– Клятва? Да, это прискорбно. Давая ее вам, я до того увлеклась, что совершенно забыла, что мною ранее уже было обещано, и тоже клятвенно… Вот…
И тут Мадам вообще перестала что-либо говорить и опустила глаза. Теперь она ехала молча. И, судя по ее лицу, в совершенно спокойном расположении духа. В то время как сержанта просто трясло от гнева! Но все же, сделав над собой невероятное усилие, он вначале досчитал до шестнадцати, так как именно столько было им пройдено кампаний, а потом по возможности ровно, спокойно сказал:
– Ну, хорошо. Тогда… только о личном. А кто ваш муж, Мадам?
Мадам молчала.
– Отвечайте!
Мадам медленно подняла голову, печально посмотрела на сержанта… и, наверное, впервые за все время их знакомства, сказала искренне, правдиво:
– О, мой сержант! Когда вы поведали мне о своей женитьбе, это было очень, очень грустно. Ну а мое, если его можно так назвать, замужество… Точнее, даже… Нет! – тут же перебила она саму себя и продолжила так: – Слава Богу, что он, тот человек, о котором я сейчас вспомнила, он, как мне сказали знающие люди, жив… Но не будем об этом! Простите.
И тут Мадам даже отвернулась. Сержант растерялся и долго молчал. Ну а потом… Должно быть, зря, да, это очень неприлично, но… И он все же спросил:
– Я с ним встречался?
– С ним? – удивилась Мадам и даже опять повернулась к сержанту. И с еще большим удивлением спросила: – Когда?
– Ну, летом, в Витебске. Там, у реки. Я провожал вас. А кирасир вас встречал. Это был он?
– Нет, он не кирасир, – с явной неохотой ответила Мадам. – Тот человек, о котором я только что вспомнила… он, как и вы, из легкой кавалерии.
– А…
– Нет! – гневно сказала Мадам. – Зачем вам это все? Да и потом… – и, помолчав, она тихо добавила: – Говорят, что тогда, ну, вы знаете, где, они были на правом фланге, против корпуса генерала Тучкова. В семь вечера была последняя атака. А в восемь вечера, когда русские начали отходить, его, того человека, видели живым. И даже не раненым. И я тоже жива. А вот…
Но тут она запнулась, побледнела… А потом вдруг очень сердито сказала вот что:
– Простите, господин сержант, но больше я вам ни слова не скажу! Оставьте меня в покое! Вам велено, вот вы и выполняйте!
– Что велено?
– Доставить меня в ставку, а что же еще?!
И Мадам отвернулась, молчала. Она, кстати, прекрасно держалась в седле. Ну, конечно, подумал сержант, чего тут удивительного, она ведь жена офицера! Майора, а может, даже и полковника. Может, гусарского. То есть если бы сержант встретил ее пять лет тому назад, когда он и сам, правда, всего один день, ходил в махровых эполетах… А вот зато теперь, вне себя от досады подумал сержант, он и есть простой сержант, и, как совершенно справедливо когда-то сказал Оливье, он болван, который только и знает, что размахивать саблей и орать про капусту! Только какая здесь теперь капуста! Ничего здесь нет – и ничего не будет! Это его последняя кампания, карты не врут! И правильно! Кто он такой? И на что он способен? Да ни на что! Вначале он потерял армию, затем попал в плен к дикарям, затем начал терять своих солдат, затем губить чужих… А что, разве он только что не бросил в беде гвардию? А теперь еще эта шпионка – и она вертит им как хочет! Доколе это будет продолжаться?! И вообще…
Ну, и так далее. То есть тогда сержант был очень зол, прежде всего, конечно, на себя, и долго, даже очень долго ехал молча… А потом, не утерпев, вдруг начал говорить. Да еще как – без удержу!
– Мадам! – так начал он. – Да, я, наверное, излишне подозрителен. Но это, поверьте, не от дурного нрава и даже не от отсутствия должного воспитания. Хотя, надо признать, никто меня особенно и не воспитывал, я рос, как бурьян. Я подозрителен от своей… Ну, скажем так: от своей простоты. Прост от рождения, не замутнен, как говорится, науками. А тут еще война! – продолжал он всё громче и всё больше увлекаясь. – Мундштучь, в седло, справа по трое заезжай – и под картечь. Характер начинает портиться, кругом враги, а ты, неуч, болван… – Но тут он спохватился и воскликнул: – Нет! Что это я говорю? Всё не так уж и просто, как некоторым бы хотелось! – И, усмехнувшись, продолжал: – Нет, кое в чем война определенно пошла мне на пользу. Вот, например, когда я уходил служить Директории, то я и представить себе не мог, что наша земля такая большая. Ну а потом убедился в этом лично. Я шел и шел и шел по ней, шел восемнадцать лет, дошел до Москвы, и там те, кто ничего еще не понял, кричали: «Вот, он, край света!». Но я-то уже знал, что царские фельдъегеря по полугоду скачут на восточную окраину империи и обратно, и что в Сибири еще даже и не слышали о нашем походе. А потом, когда я лежал в лазарете, то как-то подумал: зачем я так долго воюю, куда мне столько земли? Мне нужно ведь совсем немного! А если бы задело чуть повыше, тогда и вовсе вот сколько: два шага в длину и приклад в ширину… Но самое страшное – это другое, Мадам. Что, если кончится война? Вот я люблю вспоминать о своем винограднике, но это неправда! Я уже не смогу там работать, я знаю, он мне надоест за неделю. И что мне тогда делать? У меня ведь нет никаких накоплений, Мадам, и никакого наследства у меня не предвидится. Значит, мне нужно будет зарабатывать на хлеб вот этими руками. Но как? Ну, допустим, я неплохо знаю лошадей. Но в конюхи, пусть даже к императору, я ведь не пойду! И вот что тогда? Я видел всю Европу, Мадам, и, значит, я могу… – тут сержант сам себе улыбнулся, но все же сказал: – Могу обучать географии.
Однако Мадам и не подумала улыбаться в ответ, а только с грустью посмотрела на Дюваля.
– А что?! – продолжал сам над собой насмехаться сержант. – Вот завтра же в ближайшем селении я соберу всех тамошних детей и скажу: «Друзья мои, в вашей прекрасной, но суровой Польше…»
Мадам, не удержавшись, усмехнулась.
– Что с вами? – удивился сержант.
– Так, ничего. Но это не Польша. Здешние земли зовутся Литвой.
– Да-да, конечно, я просто запамятовал, – согласился сержант. – Это – Литва…
– Однако литовцы здесь не живут, – продолжала Мадам.
– Но, простите…
Мадам улыбнулась.
– Да, да, – продолжала она, – это так. Русские называют здешних местных жителей поляками, поляки – русинами, потому что как те, так и другие считают местное наречие чужим: поляки – русским, а русские – польским. А на самом же деле это просто свое, особое, местное наречие. Да и по вероисповеданию здешний народ не католик, как поляки, и не православный, как русские. Здесь живут униаты.
– Кто, униаты?! – переспросил Дюваль. – Никогда про таких не слыхал!
– А Косцюшко?
– Тот самый Косцюшко, который столь славно воевал с русскими? – удивился сержант. – Как же, как же, знаем! А после он… А после что?
– А после он отказался служить Наполеону, – подсказала Мадам. – Причины называют разные. Так вот этот самый Косцюшко был крещен по униатскому обряду. Уния в переводе с латыни означает единство. Однако именно единства никогда не было и до сих пор нет в этой несчастной стране.
– Да! – помолчав, сказал сержант. – Вот я и еще раз убедился в том, что ничего, кроме строевого устава, не знаю. Так какой же тогда из меня учитель? Остается одно: воевать. Ведь так, Мадам?
Мадам не отвечала. Сержант тоже молчал, рассеянно смотрел по сторонам и думал, насколько же эта страна для него чужая и непонятная. Ну еще бы! Это же Литва, где совсем нет литовцев, где формируют легионы добровольцев для Великой Армии и в то же время лес полон партизан! И где встречаются такие странные женщины! Ведь в самом деле, продолжал думать сержант, мельком глянув на Мадам, вот кто она такая? Одни верят в то, будто она Белая Дама, то есть местная злобная фея, жестоко убивающая чужеземных солдат. Другие же не без оснований считают ее русской шпионкой. А сама же она не так давно уверяла, что она служит в разведке французской. Но женская память короткая, подумал с усмешкой сержант, и поэтому вот она уже утверждает, будто она и понятия не имеет о том, кто такие Оливьер и Лабуле. А что она тогда делала в том доме при переправе? Искала брошь? Нелепей отговорки не придумаешь! То есть, заявляя подобные вещи, он держит его за глупца! Подумав так, сержант почувствовал, что щеки у него краснеют. И еще он успел подумать, что сейчас нужно молчать…
Но было уже поздно! Он уже повернулся к Мадам и спросил:
– А скажите, сударыня, что это была за брошка такая, которую вы потеряли во время нашей встречи с господином полковником?
– Брошка как брошка, – сказал Мадам ровным голосом.
– Так стоило ли тогда из-за нее так беспокоиться? – спросил сержант.
– Вот и я то же самое подумала, – ответила Мадам. И улыбнулась. Посмотрела на сержанта, еще раз улыбнулась и сказала: – А я знаю, что вы думаете. Вы по-прежнему не верите ни единому моему слову. И это меня очень печалит. Но, поверьте, сержант, в жизни иногда случаются такие обстоятельства, что о них никак нельзя говорить. Ведь правда же?
– Ну! – усомнился сержант. – Я не знаю! Мне кажется, что если твоя совесть чиста, то чего тут скрытничать?
– Э! – покачала головой Мадам. – Если бы всё было так просто! Да вот вы даже посмотрите на себя, сержант! Не нужно обладать такой уже особой проницательностью, чтобы сказать вам: вы совсем не тот, за кого себя выдаете.
– А за кого я себя выдаю? – удивился сержант. – За себя, за кого же еще! Как меня зовут, вы знаете. И в каком я чине, тоже. И из какого я полка.
– Это всё так, – согласилась Мадам. – И это всё правильно. Так что вы теперь скажите мне вот такую мелочь: а при каких это обстоятельствах вы познакомились с господином Лабуле летом 1807 года в Тильзите? И кто был этот пьяный казак? То есть русский подданный, если казак. Потому что казачьих частей в Великой Армии я еще ни разу не встречала. Так кто был этот казак? Что было между вами общего? И не нанесло ли это какого-либо ущерба нашему могущест…
А вот дальше она уже не договорила! Это, наверное, произошло из-за того, понял сержант, что у него кровь бросилась в лицо. Он тогда, наверное, очень сильно покраснел – так сильно, что Мадам испугалась! И воскликнула:
– О, ради Бога, простите! Язык мой – враг мой, я это знаю! Еще раз простите меня, Шарль!
И тут она даже схватила его за руку. Сержант виновато улыбнулся, сказал:
– Пустяки, Мадам! И вы здесь не при чем, а это старая рана, контузия. Бывает иногда. Но, повторяю, это пустяки. Я тогда даже в лазарет на обращался.
– А когда это было?
– Давно. Уже больше пяти лет тому назад, под Фридландом. Тоже, кстати, зима тогда была просто лютая. А с провиантом, может, было даже еще хуже, чем сейчас. Но мы тогда наступали, Мадам, и поэтому никто ни на что не жаловался. Так что когда я теперь слышу все эти разговорчики о том, что, мол, это русский бог нас наказывает, что здесь невыносимые условия, я только улыбаюсь и говорю: а вспомните седьмой год, друзья мои, вспомните! И, знаете, всё это сразу как-то само по себе прекращается. Вот так! – сказал сержант. – Седьмой год: Фридланд, Тильзит! Вершина нашей…
И вдруг замолчал. И, отвернувшись, с крайним раздражение подумал, что и в самом деле люди порой бывают очень глупы и злы, и тогда они могут додуматься до всякого! И тогда уже не только Мадам, но и даже его самого очень даже запросто можно выставить тайным русским агентом. Да еще каким дерзким! Да вы только представьте, господа: сорвал такую операцию, вырвал из наших рук такую бесценную вещь – тот портфель! А, кстати, подумал сержант, куда тот портфель после девался? Когда они выходили из погребка, портфель был у Григория под мышкой, так под мышкой он и нес его по городу, потом они попали к Ляле… И портфель как куда провалился! Дюваль поморщился. Да он уже пять лет подряд так морщился, пытаясь вспомнить, что же было дальше с тем портфелем, но всякий раз это ему не удавалось. Вот и опять это так. То есть ничего нового ему тогда не вспомнилось. Сержант вздохнул, сердито мотнул головой…
И вдруг резко придержал Мари! Ну, еще бы! Ведь впереди на тропинке были видны четкие следы! И не одиночные, а целого отряда. Конечно, конного! Следы эти – довольно, кстати, свежие – пересекали дорогу, а потом напрямик, через поле, вели к видневшейся неподалеку лощине.
А из лощины тянулся дым от костра. Это уже было совсем интересно! Дюваль смотрел то на следы, то на лощину, и прикидывал, кому бы это они могли принадлежать.
– Это казаки! – уверенно сказал подъехавший к Дювалю Чико. – Великая Армия давно уже идет пешком.
– Нет-нет! – не согласился Франц и, задрав нос, шумно принюхался, потом подумал и добавил: – Да, это вовсе не русская кухня.
А Мадам, внимательно рассмотрев следы от подков, резко сказала:
– Это шляхта! Ну, то есть местные помещики. Чико, подай-ка мне вон ту бумагу.
И действительно, из сугроба торчал уголок бумаги, густо покрытый стройными колонками печатного текста.
Чико нехотя сошел с лошади и вытащил из-под снега… довольно-таки хорошо сохранившуюся газету. Неаполитанец повертел ее и так, и сяк, но, ничего не разобрав, передал находку Мадам. Мадам отряхнула с газеты снег, прочла название:
– «Курьер Литовский»… – затем пробежала глазами по заголовкам, улыбнулась и стала читать, по ходу переводя с польского на французский: – «В шесть часов утра началась канонада. Вскоре битва стала всеобщей»… Так, дальше, вот… «В восемь часов утра все неприятельские позиции были взяты, все редуты захвачены, и артиллерия наша была поставлена полукругом по холмам… Неаполитанский король… И русские были окончательно разбиты. Число одних только убитых и раненых у них насчитывает от сорока до пятидесяти тысяч. Армия же императора Наполеона потеряла 2500 убитыми и втрое больше ранеными». Ну? – и Мадам вопросительно посмотрела на своих спутников.
– Держу пари, что это сказано о битве под Москвой! – воскликнул Чико.
– Вы угадали, – кивнула Мадам.
– Но… – начал было сержант…
– Не верите? Тогда читайте сами! Здесь по-польски.
Дюваль взял газету. Да, верно, убедился он, это по-польски. По-немецки он знал хорошо, по-испански не очень. Ну а в Польше они стояли недолго. А здесь, в этой Литве, вообще шли маршем без всякой остановки до самого Витебска. Дюваль перевернул газету и задумался.
А Франц взволнованно сказал:
– Мы голодны, сержант. А что бумага? Ее есть не будешь. А там провиант! Между прочим, союзный!
– О! – сказал Чико. – Летом, помню, здесь совсем неплохо угощали! Разве не так, Хосе?
– Ну, в общем так, – согласился Хосе. – Но уж больно всё здесь было пресное! Даже этот, как его…
– Ладно! – сказал сержант. – Понятно! Значит, духовно вы кормиться не желаете. Тогда… – и тут он уронил газету в снег, – Тогда принимаем вот так! – и он начал поворачивать Мари к лощине…
Но не успел!
– Постойте! – торопливо воскликнула Мадам и удержала Дюваля за локоть.
Сержант ослабил поводья и вопросительно посмотрел на Мадам.
– Вы забываете, что лето давно миновало, – сказала, несколько успокоившись, Мадам, – и теперь вместо союзников мы рискуем встретить врагов. И не улыбайтесь, сержант! Потому что шляхта – это не крестьяне. Это люди куда более серьезные и, главное, злопамятные. Так что почему бы такому не случиться, что среди них тоже найдется кто-нибудь, лично знавший Матео Шиляна? Но только уже совсем не как боевого товарища, а даже совсем наоборот!
Сержант посмотрел на Мадам, на солдат. Да, возможно, Мадам и права, раздраженно подумал сержант, возможно, и нужно быть осторожнее, всю жизнь осторожнее: не отправляться в армию, не садиться на лошадь, не знаться с Оливьером, отказаться от черной кареты… Все к черту, все, все, все!
– Мадам, – сержант поправил саблю. – Благодарю вас за весьма своевременный совет. А теперь позвольте мне приступить к моим прямым обязанностям, то есть к заботе о вверенных мне людях. А они очень голодны. А я должен содержать их в добром здравии и бодром состоянии духа. И вообще, я отвечаю за них головой. Но и за вас, конечно же! Так что не беспокойтесь, всё будет в самом лучшем виде.
И тут он замолчал, посмотрел на солдат и сказал уже им:
– Судя по следам, этих друзей там не так уж и много. Но всё равно нужно держать себя настороже. Мало ли какой у них где здесь резерв! Поэтому лучше побольше помалкивать. Чтобы язык за зубами! Понятно?
Они закивали.
– Надеюсь, так, Мадам?! – сказал сержант. – Вы этого желали?
В ответ Мадам только неопределенно пожала плечами. Вот женщина!
– Вперед! – вскричал сержант и в необъяснимой досаде пнул шпорами по лошадиным ребрам.
И отряд – дружно, вслед за Мари – направился к лощине…
