Книга: Шпоры на босу ногу
Назад: Артикул девятый ВЕРООТСТУПНИК
Дальше: Артикул одиннадцатый СИЛЬНЫЙ ХОД

Артикул десятый
КРУШЕНИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ КАРЬЕРЫ

Ночь, наконец, кончилась и начало светать. Отряд беглецов спешил по лесной дороге: впереди ехали солдаты, а чуть позади них карета и сержант. Сержант держался в седле ровно, но и в то же время как-то странно. Мадам, сидевшая на козлах рядом с кучером, некоторое время внимательно смотрела на сержанта, потом не удержалась и окликнула:
– Господин сержант!
Но сержант не ответил, а только подался вперед, к гриве Мари.
– Господин сержант! – уже громче повторила Мадам. А потом: – Господин офицер! – А потом даже: – Шарль!
Сержант только мотнул головой, но к Мадам так и не повернулся. Тогда Мадам привстала, заглянула ему в лицо и, опускаясь рядом с Гаспаром, сказала:
– Спит.
И в самом деле, сержант спал в седле, а его верная Мари, чтобы не разбудить хозяина, старалась ступать как можно мягче. Что ж, это очень хорошо, подумала Мадам – во-первых, отдохнет, а во-вторых, и нам будет спокойнее. И, повернувшись к кучеру, тихо сказала:
– Благодарю вас, Гаспар, ведь вы спасли мне жизнь.
– О, пустяки! – отмахнулся тот, явно нерасположенный к беседе.
– Не нужно скромничать, – улыбнулась Мадам. – Ведь стоило вам промолчать, и я бы утонула в реке. Вместе с каретой.
– И все равно не стоит благодарностей, Мадам.
– Ну отчего же! Не думаю, чтобы в вашем ведомстве были в чести великодушные порывы. Уверена, что это там большая редкость. А редкости нужно ценить!
Гаспар понял, что от разговора ему не уйти, и поэтому решил хотя бы не оставаться в долгу. Он тоже улыбнулся и спросил:
– А в вашем ведомстве?
– Не понимаю, о чем вы говорите! – очень сердито, но и в то же время достаточно тихо сказала Мадам.
– Я тоже вас не понимаю.
– И все-таки огромное спасибо.
Гаспар долгое время молчал, а после чуть слышно признался:
– А я ведь и вправду из Женевы, Мадам. Мой папа аптекарь и дедушка тоже. Аптекарей не учат убивать, а даже совсем наоборот. Так что какие уже тут благодарности. Н-но, мертвые! Живей! – и он хлестнул по лошадям, после еще, после еще… А после поднял воротник, нахохлился и замер, всем своим видом показывая, что больше не желает разговаривать.
Мадам еще некоторое время смотрела на кучера, а потом поплотнее запахнула шубу, намереваясь заснуть. А потом и заснула.
А вот Гаспар, тот даже и не думал о сне. Во-первых, он правил лошадьми, а дорога была скользкая и коварная, а во-вторых… Признаться в том, что в карете спрятана женщина, ему и действительно было непросто. Сержант же ведь тогда мог догадаться, кто он, Гаспар, такой, и даже более того – он мог узнать его в лицо! И вот тогда, в этой глуши, вдали от Оливьера, могло случиться самое неприятное в жизни – смерть. Даже не просто смерть, а злобная, позорная расправа без всякого суда и следствия! Подумав так, Гаспар поежился и снова, без всякой надобности, хлестнул по лошадям.
Ну а солдаты, ехавшие впереди кареты, продолжали разговаривать.
– …А дальше было что? – нетерпеливо спросил Франц.
– А дальше… А дальше мы построили плот, – Чико, по всей видимости, вел давно уже начатый рассказ. – Потом погрузили на него сокровища и поплыли на середину. Озеро было огромное, мы всё плыли и плыли, берег давно уже скрылся из виду, а генерал никак не мог выбрать подходящее место. Мы гребли уже часа три, мы давно выбились из сил…
– Довольно! – перебил его Хосе. – Надоело мне слушать твою болтовню!
Чико понял, что увлекся, но признаваться в этом не хотел.
– А вы что думали?! – запальчиво воскликнул он. – Что я вот так возьму и выложу все, как оно было? Да я поклялся на Библии, что буду нем как рыба! Тайна сокровищ Кремля не для ваших ушей. Ну кто вы такие? Колбасники!
Сказав такое, Чико испугался и с опаской посмотрел на Курта. Но тот нисколько не обиделся. А даже напротив:
– Ха! – сказал он. – Да что ты понимаешь в колбасе! Как, впрочем, и в войне. А я всё повидал и всё испробовал – и кровяную колбасу, и просто кровь. Кровь, между прочим, не какую-нибудь там дезертирскую, а кровь Старой Гвардии! Так-то вот! Уж мы тогда натешились! Отвели, как говорится, души – свои и чужие!
– Да? А когда это, интересно, было такое? – насмешливо спросил Хосе. – Я что-то не слыхал, чтобы вы с ними воевали. Да еще с таким успехом!
– Да, вот с таким! – сказал Курт очень зло. – И от них только перья летели! Точнее, шапки!
– Когда это?
– А вот тогда! Когда я штурмовал Смоленск!
– А, Смоленск! – сказал Франц. – На обратном пути?
– Да, на обратном! И Смоленск! – все больше распаляясь, сказал Курт. – А ты его, кстати, тогда защищал. Вместе с гвардейцами!
– Я… – начал было Франц.
– Помолчи! – оборвал его Курт и продолжил: – Да, было времечко! Даже еще похлеще, чем сейчас! Мы были очень голодны и обморожены. Мы шли и думали: ну вот, еще немного, и мы придем в Смоленск, там нас накормят и обогреют. Тогда только и было разговоров, что Смоленск да Смоленск! Прямо как про рай какой-то. И командиры нам тоже тогда говорили: «Надо еще немного потерпеть, а вот зато потом в Смоленске отдохнете». И мы им верили. Да, мы тогда сильно уши развесили, просто до самой земли! И поэтому, когда мы подошли к Смоленску, оказалось, что мы идем в самом хвосте. А кто был тогда впереди? Император, конечно! Вот он первым и вошел в тот наш райский Смоленск, и заперся там в крепости, пустил к себе только своих, и то, кстати, не всех… И начал делить провиант! И так ловко поделил, что всё досталось только Старой Гвардии! Одной! А нам? Нам было холодно, мы голодали. И вообще, мы тогда стояли в поле, за воротами. Как нищие! Как на чужих поминках, знаете? Это кто-то сидит в доме за столом и поминает, то есть жрет и хлещет в три горла, а нищий стоит под окном, и ему не подают. Потому что нищий даже на поминках лишний. И вот так прошел день, а мы стоим у них под окнами. А после ночь стоим. И еще один день. А потом, когда еще раз начало темнеть… Не знаю, кто первым сказал, жаль, что не я… И мы пошли на приступ. Да, господа, только представьте, какое это было непростое дело! Вот одними этими руками, – и Курт потряс своими весьма увесистыми кулаками, – вот этими и еще, конечно, многими другими такими же мы вынесли смоленские ворота!
И тут Курт тяжело вздохнул – как после очень тяжелой работы, – после еще некоторое время молчал, и только потом уже продолжил:
– Но, к сожалению, мы опоздали. Всё съестное уже было съедено, и нам досталось только вино. Но зато очень много вина! И еще эти гвардейцы. Но мне их не жаль – ни вина, ни гвардейцев. А что?! Я не люблю любимчиков. Война есть война, всем одна смерть и, значит, и всем одна лямка. А то что получается? А то, что и с нашим Гаспаром, он же ведь тоже любимчик. Штабная он крыса, я вам говорю!
– И шпион! – сказал Чико. – Шпион!
– Да, может, и шпион, – Курт согласно кивнул. – В общем, не наш. И эта баба не наша! – это Курт на всякий случай сказал уже тише. И так же тихо продолжал: – Никакая она не француженка! Она русская! Я что, русских не видел? Да они все такие, как она, смазливые! Не то что француженки. Вот француженки, те настоящие ведьмы, тут ты, Чико, прав. А наша – нет, не ведьма, а шпионка. И русская шпионка, вы в этом еще убедитесь. И, боюсь, очень скоро!
– Ладно, ладно! – сказал Чико. – Раскричался! Накличешь еще!
– А чего кликать? – рассердился Курт. – Всё, что было можно, мы уже накликали. Кучер не наш! Баба тоже не наша! А вот, правда, господин сержант – это совсем другое дело. Он хоть и француз, но я его всё равно уважаю. Потому что он настоящий солдат! А вот… – Курт помрачнел. – Саид тоже был такой же. Не знаю, может, вам это все равно, а мне очень противно! Очень плохо тогда получилось! Мы же его бросили! А все из-за тебя, друг Чико! И все вы, кирасиры, такие.
– Ну вот, опять! – с досадой сказал Чико. – То тебе гвардия плоха, а теперь уже и кирасиры не угодили. Нет, ты лучше расскажи дальше про гвардию!
– А что про гвардию? – сердито огрызнулся Курт. – С ней всё давно ясно. И если еще встретимся, так я им опять по-смоленски! Я думаю…
– Ну-ну!
– И нукать нечего! А! Что и говорить! – и Курт нахмурился и подобрал поводья – свои, потом Саидовы. Лошадь Саида шла, понурясь. А хорошая лошадь, чистейших арабских кровей. Сам паша над пашами, как говорил Саид, завидовал его лошади. И нужно было еще вспомнить о Саиде, сказать о нем что-нибудь доброе… Но иногда лучше всего помолчать. И солдаты молчали.
Молчал и Гаспар. И это молчание давалось ему нелегко. Он ведь слышал, о чем говорили солдаты – не всё, конечно, а только пятое через десятое, честное слово! И еще, думал Гаспар, он бы еще вот в чем им поклялся – в том, что он никакой не любимчик. И в самом деле, какой же он любимчик? С любимчиками так не поступают! Отправить к черту на рога да при этом еще припугнуть: «И знай, Гаспар: судьба этой женщины – это и твоя судьба!». Вот так! Весьма многозначительно сказано! И именно поэтому Гаспар тогда так слезно умолял, чтобы карету не топили. Вот о чем, думал Гаспар, не лишним было бы им рассказать. Но, может быть, и лишним, кто знает! Да, правильно, думал Гаспар, никто на этом свете ничего не знает, поэтому, как говорил отец, лучше всего помалкивать и ждать. И при этом лучше ждать как можно дольше, потому что чем дольше ты ждешь, тем твоя жизнь длинней, а если же все происходит быстро, то соответственно…
Ну, и так далее. Вот кучер и помалкивал. Молчала и Мадам. И это очень хорошо, думал Гаспар, а то опять начнет расспрашивать, выпытывать, и ты ей все выкладывай! А вот зато о том, кто она сама такая, то об этом ни она, ни даже Оливьер ему не говорили. А этот болван Шарль Дюваль…
Дюваль, мерно шатаясь, спал в седле. И снились ему события дальней, недоброй памяти пятилетней давности. Хоть начиналось все тогда как будто бы совсем неплохо! В огромном дворцовом зале взад и вперед неспешно расхаживали, вполголоса переговариваясь между собой, генералы, сановники, флигель-адъютанты и дамы с обнаженными плечами. Среди собравшихся легко, словно тени, скользили ловкие лакеи в ливреях с вензелями императоров Наполеона и Александра. И… Да, конечно же! Взоры всех присутствующих были обращены на балкон, где спиной к собравшимся стояли двое: один невысокого роста в сером сюртуке, и второй, высокий, в белом кавалергардском мундире. О чем говорили стоявшие на балконе, мы никогда не узнаем. Правда, один их заочный разговор, переданный через князя Волконского, нам известен. Тот, что пониже ростом, передавал «государю, брату моему»:
– Мир – яблоко; мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину.
– Да, мир – яблоко, – передавал высокий. – Но человек таков: сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а затем потянется и к другой.
Однако эти слова будут сказаны еще лишь несколько дней спустя, а пока что человек в сюртуке нетерпеливо пожал плечами и нарочито громко, дабы все его услышали, сказал:
– Швеция и Турция у ваших ног. Сбываются мечты великой Екатерины. И… О, брат мой! Пока нас одолевают сомнения, наши подданные уже решили судьбы империй! – и с этими словами он указал вниз, на улицу…
Где рука об руку, эфес в эфес и шпора в шпору браво шагали два… Как бы это половчее? Ну, к примеру, скажем так: два недавно заклятых врага, а нынче закадычных друга. А были это француз, полковник легкой кавалерии Дюваль, и русский, казачий хорунжий Дементьев. Ну а происходило все это в Тильзите, куда летом 1807 года съехались два неуживчивых соседа: коварный узурпатор и лукавый византиец. Они…
(Здесь я позволю себе несколько сократить весьма пространные и не относящиеся к нашей истории рассуждения. – маиор Ив. Скрига)
Встреча их была отчасти случайной, отчасти закономерной – обоих досадная послевоенная грусть свела в гостеприимном винном погребке. Сын варварского Дона явился туда первым. Он сел за свободный столик, спросил французского вина – казак готовился к Парижу, – и закурил трубку, набитую домашней самосейкой. Григорий Дементьев в Новочеркасске числился хорунжим, да прошлым летом – по протекции – был переведен в Лейб-гвардии Казачий полк, где и был переименован в подпоручики. Гвардия Григорию пришлась по душе, а вот новое звание, как он говаривал, отдавало чем-то холопским: мол де ты даже на поручения еще пока что не гож, а ты так пока что – под-поручик!
Но это, впрочем, к делу не относится. А дело было таково: время было для подобных заведений раннее, скучное, и поэтому Григорий, не зная, чем себя занять, стакан за стаканом пил – как донскую воду – нервное, чуть горьковатое бордо и, упираясь локтем в желтый кожаный портфель…
Однако сей портфель стоит того, чтобы мы описали его вам как можно подробнее. Итак, кожа на нем была гладкая, мягкая, отменной выделки, застежка раскрывалась с мелодичным звоном, в портфеле было восемь отделений явных и четыре скрытных, и – главное – на самом видном месте золотом горел витиеватый вензель государя императора.
Так вот, упираясь локтем в этот самый замечательный портфель, хорунжий осматривал посетителей – по большей части офицеров ныне дружественных армий – и прикидывал, а что, если бы зацепить кого-нибудь из них? Или, наоборот, с кем-нибудь сойтись накоротке? Или чего еще?
Как вдруг:
– Простите, вы позволите? – послышалось на вражеском наречии.
И это совсем рядом с ним! Григорий поднял голову. Возле его столика стоял французский офицер – невысокого роста, плечистый, чернявый. И Григорий кивнул – да, прошу вас. И тут же с досадой подумал: вот, может, это и не враг уже, поди тут разбери с этой их дипломатией!
А враг или не враг – опять же по-французски – продолжал:
– Жан Лабуле, корпус Даву, лейтенант интендантской службы, – и сел напротив, улыбнулся… и тотчас мельком глянул на портфель, лежащий под локтем казака. На что казак – увы! – не обратил внимания.
– Григорий я, лейб-гвардии казак, – сказал он вполне сносно по-французски, наливая себе и соседу.
Вино было старое, цвета топаза; оно неспешно растекалось по жилам и влекло к размышлениям. Вот так бы и сидеть, молчать бы да пить, покуда всё не выпьется, думал Григорий.
Однако же думать не дали!
– Казак? – удивленно воскликнул интендант. – Вы – и казак?!
– Да, я. А что? – с достоинством спросил Дементьев.
– Но мне казалось, что… Ну, как бы это?! – и интендант, не досказав, явно смешался.
– Что казаки, – решил помочь ему Григорий, – это такой дикий народ, в овчинах, с пиками, едят детей и всякое такое прочее?
– Но…
– Ха! Ха-ха! – это Григорий произнес по-русски. А по-французски: – Но, во-первых, я же вам сам сказал: да, я казак, но из лейб-гвардии, и оттого и форма у меня такая, европейская. А во-вторых, вас ведь не столько моя форма удивила, как знание вашего наречия. Так тут я вам вот что скажу: а это у меня исконное, домашнее. У нас ведь на Дону как заведено? Сначала мальчика учат ездить на лошади и владеть оружием, а потом уже прививают ему знания языков наиболее вероятных противников. Это чтобы потом, в походе, никакой заминки не было. И вот, бывало, помнится, учитель положит тебя поперек лавки, сечет по мягкому месту нагайкой – а это хлыст такой – и приговаривает: «И по французскому ты слаб! Н-на! И по испанскому! Китайскому! Н-на! Индийскому! А как нам без Индии? Н-на, пал-лучай! пал-лучай!». Вот так у нас! А что у вас?
Интендант, усмехнувшись, сказал:
– Да и у нас тоже случается по всякому. А вы, я погляжу, весьма, даже очень весьма приятный собеседник! Мне с вами не скучно. Но после вашей истории я же теперь ваш должник! Так вот, я возвращаю! Вот, скажем, вы слыхали, как лошади пили шампанское?
– Это когда на брудершафт?
– Нет-нет, не то. А когда у них одного фужера не хватало, знаете?
– Увы! Но просветите.
– С удовольствием! Итак, значит, стоят они в конюшне. Ночь. Душно. А завтра сразу на рассвете марш. Пить очень хочется, а где возьмешь? И дверь закрыта. Тоска! Как вдруг полковничья лошадь говорит: «А что, если нам, господа…»
И он пошел, пошел рассказывать! Да, интендант оказался веселым, общительным малым, рта не давал раскрыть. Вот лейб-казак и заскучал. Потому что обычно не другие ему, а он другим рассказывал, и был за это ценим. А тут вдруг всё наоборот! И поэтому когда после еще одной, может, шестой или седьмой даже истории – про даму треф и масть бубен – интендант вдруг резко перестал смеяться, скучающим взглядом окинул погребок и словно между прочим спросил: «А сами вы, кстати, играете?», то лейб-казак мгновенно просветлел и радостно развел руками – чего, мол, спрашивать, когда вся жизнь игра?! А про себя подумал: вот, наконец, и дело, вот тут-то я тебя и подкую!
Однако то же самое, как кажется, подумал и француз – и тотчас же достал (откуда, черт возьми?!) колоду, распечатал ее, предъявил… Но казак широко отмахнулся – мол, верю, чего там смотреть! Что ж, хорошо. Ну а во что, спросил француз. В подковку, сказал русский. Замечательно! Француз чуть-чуть привстал, расставил локти – и карты быстро, почти что как пули, замелькали над столом. М-да, вот рука, тоскливо подумал хорунжий, глядя на виртуозное мастерство соперника, прикусил трубку, задымил…
Но, взяв карты в руки, сразу оживился – расклад был очень, даже просто очень замечательный – ну, и игра пошла!
И поначалу она складывалась как нельзя лучше, хорунжий даже успел подумать, что эта его удача хоть как-то омрачит неприятелю его недавнюю победу под Фридландом. Однако очень скоро все переменилось, и рядом с французским лейтенантом выросла горка денег, цепочек, медальончиков, образков… А больше с Тихого Дона брать было нечего. Хорунжий почесал затылок, наполовину вытащил из ножен именную дядину саблю, но, не посмев кощунствовать, с лязгом бросил ее обратно. И поставил на кон…
Портфель императора Александра! Вот до чего порой…
Но помолчим пока. Молчал и Лабуле; он только сдержанно откашлялся и принялся метать колоду. Метал он хорошо, куда скорее прежнего. Хорунжий в тоске отвернулся, посмотрел по сторонам… И увидел, что от соседнего столика к нему идет гусарский полковник Дю…
Да! И это не ошибка, господа, да, не сержант, а именно полковник – гусарский полковник Дюваль! Пусть без полка еще, он ведь тогда был только-только произведен, то есть только сдал эскадрон, явился, его поздравляли, шумно было, конечно, весело, и поэтому он только час тому назад с трудом продрал глаза – и сразу сюда, в погребок…
Но слишком много слов! Итак, еще раз повторим: хорунжий Дементьев в тоске отвернулся, посмотрел по сторонам и увидел, что от соседнего столика к нему идет полковник Шарль Дюваль. Дюваль уже давно наблюдал за игрой, и наконец, не выдержал. Как всякий строевой офицер, он весьма не любил интендантов, считая их врагами куда более опасными, нежели неприятель.
(Верно! – маиор Ив. Скрига)
Вот почему Дюваль положил казаку руку на плечо и сказал:
– Приятель, у тебя сегодня стеклянный глаз. Позволь-ка я вместо тебя попробую!
То есть сказано было достаточно смело. Казак дернул плечом. Гусар убрал руку. Но и не унялся! То есть совершенно не обращая внимание на то, что Григорий потянулся к сабле, Дюваль указал на одну из лежащих перед ним карт и сказал теперь уже вот что:
– А вот это семерка бубен. Ты проверь, проверь, не стесняйся!
И Григорий, вместо сабли, потянулся к указанной карте, осторожно приподнял ее… а после посмотрел – вначале удивленно на полковника, а потом недоуменно на лейтенанта. То есть, надо полагать, полковник угадал! И лейтенанту это очень не понравилось! Он уже не сдавал карты – он положил колоду рядом с собой и достаточно резко воскликнул:
– Полковник!
Дюваль недоуменно посмотрел на младшего по званию. Потом вдруг улыбнулся и сказал:
– А сверху у тебя десятка треф! Да ты проверь, проверь, чего ты!
Но лейтенант и не подумал проверять. Он сказал уже совсем сердито:
– Полковник, я прошу вас не вмешиваться! Очень прошу!
– А это еще почему? – удивился Дюваль.
– Два потому что… Потому… – лейтенант явно волновался. Потом всё же сказал, почти миролюбиво: – И что это у вас за шутки такие? Господин подпоручик еще может подумать, будто у нас тут с колодой что-нибудь!
– Не, что вы! Господь с вами! – воскликнул Дюваль. – К колоде никаких претензий. И чтобы даже никаких сомнений не было, я сейчас сяду сам. И покажу вам, юноша, как это делается!
– Что? – спросил Лабуле. И тут же сказал: – Нет! Полковник! Да что вы такое придумали!? И… Господин подпоручик! В самом-то деле!
И тут он посмотрел на Григория. И улыбнулся – очень льстиво. Но и Дюваль тогда тоже смотрел! Но он не улыбался, лицо у него было просто каменное. А если он кому и подмигнул, так всего один раз!
Но Григорию и этого хватило! Потому что, как уже было сказано выше, между строевыми офицерами даже враждующих армий всегда есть что-то общее! А вот с интендантами нет! Поэтому казак подвинулся, гусар сел рядом, взял его карты и разложил их веером. Это для того, чтобы наглядно показать, что раздача еще не закончена. Но лейтенант не брал колоду, он на нее даже не смотрел. Дюваль усмехнулся, сказал:
– Молодой человек препятствует франко-русскому сближению.
– Полковник! – начал было Лабуле…
Однако Дюваль тотчас перебил:
– Или, боюсь даже сказать, с колодой что-нибудь…
– Ну, хорошо! – воскликнул Лабуле. – Сдаю!
– Сдавайте-с!
Игра пошла. И как! Лабуле проигрывал, проигрывал и еще раз проигрывал, и только проигрывал! Неумолимо, в пух и прах! Это было невероятно, но это было так! И это продолжалось даже тогда, когда лейтенант потребовал заменить колоду! И – уже с новой колодой – это продолжалось до тех пор, пока Дюваль не посчитал, что он устал, что пора и отдохнуть. Сгребая выигрыш в расстеленный на столе доломан, сержант… простите, тогда еще полковник сказал, обращаясь к казаку:
– Здесь не вино, мой друг, а интендантские слезы. Если ты не против, то я покажу тебе одно заведение…
– А уж теперь позвольте командовать мне! – перебил его хорунжий. – К цыганам и только к цыганам! Ляля встретит нас как родных!
Полковник из любопытства спорить не стал, и новые приятели едва ли не в обнимку покинули гостеприимный погребок.
Потом они браво шагали по улицам и оживленно беседовали, не обращая внимания на всяких там рослых и коренастых господ, глазевших на них из окон, а то и с дворцовых балконов. Офицерам легкой кавалерии было хорошо и весело, что и привело приятелей к цыганам, где веселья оказалось даже с избытком, ну а потом…
На рассвете, едва только расставшись с хорунжим, Дюваль задумал было завернуть в еще одно местечко, где его, он был уверен, ждали… Но тут невесть откуда взявшийся патруль арестовал его и как последнего злодея препроводил в штаб. Все это было так стремительно и в то же время так глупо, что просто не передать!
Да и в дальнейшем всё тогда происходило на редкость неумно и головокружительно! Так что не успел еще Дюваль сообразить, что к чему, как он уже стоял перед начальником армейской разведки, хорошо известным нам Оливье Оливьером, тогда еще только полковником. Но – всесильным полковником, вы уж поверьте!
– … И хохотали мне в лицо! – с жаром докладывал ему вчерашний лейтенант. – А потом, и мне сейчас это просто стыдно повторять…
– Довольно, Лабуле, довольно. Я все понял! – прервал его Оливьер и повернулся другим боком. Ординарец, в котором Дюваль даже во сне так и не признал Гаспара, продолжал чистить мундир своего командира. А тот говорил:
– Итак, что мы имеем? А мы имеем то, что самым бесстыдным и вызывающим образом сорвана тщательно спланированная и уже почти доведенная до конца операция. То есть все движется по плану и мы уже, можно сказать, держим в руках… Гм! Да! И тут вдруг являетесь вы, любезный господин Дюваль, и снова эти ваши шуточки, опять, небось, прошли по длинной масти, сбросили, отдали ход, потом зашли с червей… Ведь так? Так! Как всегда! Я же сам не раз это испытывал, и как только вам это удается, черт возьми?! С любой колодой! Просто наваждение! Ну да ладно! Так вот! На этот раз это уже не шуточки, Дюваль, – на этот раз вы вырвали из наших рук драгоценнейший русский портфель! Да-да! Сами подумайте: рескрипт царя, записка генерала Беннигсена, отчет…
И Оливьер запнулся, думая, а стоит ли перечислять…
Как вдруг Дюваль – небрежно, по-приятельски сказал:
– Да ладно тебе, Оливье! Это еще…
– Не Оливье, а Оливьер, – строго поправил начальник армейской разведки. – Это во-первых. А во-вторых…
И тут он задумался. И вот-то Дюваль и сказал:
– Но почему это вдруг Оливьер? Ты как себя назвал, когда тебя ко мне прислали? Оливье? Оливье! И вон сколько лет на него откликался! И ничего! И я тобой даже горжусь. Иногда!
Оливьер покраснел, оттолкнул денщика, шагнул к Дювалю, открыл рот…
Ну а Дюваль – еще насмешливей – сказал:
– Ну а уже если Оливьер, тогда уже… де Оливьер. Де, милый мой!
– Да, де! Де Оливьер! – вскричал, вконец теряя самообладание, полковник Оливье де Оливьер. – И я нисколько этого не стыжусь, потому что приставка «де» говорит не только о моем благородном происхождении, но также и о том, что я, благодаря этому, получил прекрасное и всестороннее образование! А вот общаться мне приходится со всякими болванами, которые только и знают, что орать «Вперед, ребята, рубим их в капусту!», а в остальном… Сорвать такую операцию! Да это даже хуже, чем предательство! А если так…
И, подскочив к оторопевшему Дювалю, Оливьер схватил его за эполеты и рванул! Полковничьи, махровые! И сразу оборвал один, после вто… Нет! А вот второй не поддавался. Тогда он рванул посильнее…
Назад: Артикул девятый ВЕРООТСТУПНИК
Дальше: Артикул одиннадцатый СИЛЬНЫЙ ХОД