Глава десятая
СВЕТЛЕЙШИЙ ХАН ШАХИН-ГИРЕЙ

При подготовке этой поездки никто толком не описал ей крымско-татарского правителя. Потемкин говорил, что он – неумелый администратор и организатор. Турчанинов называл его хитрым последователем многовековой политики степного государства по отношению к России. Попандопулос рассказывал о том, как любят хана все беи и мурзы родов Ширин и Яшлав и как ненавидят его беи и мурзы родов Барын и Мансур.

Но интерьер Кофейной комнаты ханского дворца в Бахчи-сарае, где она теперь ожидала аудиенции Его Светлости, вызывал чувства, слишком далекие от знойной любви или от жгучей ненависти. Изысканно красивыми были здесь резной деревянный потолок, красно-золотой, с изображением солнца посередине, окна с цветными витражами и стены, расписанные прямо по штукатурке видами Стамбула. Вдоль стен стояли уютные «сеты» – низкие диванчики, покрытые коврами. Великолепный большой ковер – красно-сине-зеленый, с причудливым желтым рисунком – лежал на полу. Две бронзовые курильницы в виде павлинов услаждали воздух ароматом яблоневого сада.

– Здравствуйте, госпожа Аржанова, – услышала она негромкий голос и поспешно отвела взгляд от дивного узора на потолке.

– Здравствуйте, ваша светлость! – Анастасия присела в глубоком реверансе перед Шахин-Гиреем и склонила голову, ожидая его слов.

– Я слышал, вы путешествуете и интересуетесь Востоком.

– Да, ваша светлость.

– Но Восток не сразу открывает свои тайны…

– О, ваша светлость, я не спешу!

– … и далеко не всем.

– Тому, кто приходит с открытым сердцем, рады повсюду: и на Востоке, и на Западе.

– Ваш девиз – открытое сердце?

– Именно так, ваша светлость, – учтиво поклонилась она.

– Садитесь. Сейчас нам принесут кофе.

Попандопулос советовал ей никогда не смотреть прямо в глаза мужчинам-мусульманам. Такое поведение женщине категорически запрещает шариат. Нарушение запрета может привести к самым непредсказуемым последствиям. Но она – не мусульманка, и прямой взгляд будет ее оружием. Только не сейчас, не здесь, не с этим человеком. Поэтому, точно соблюдая правила восточного этикета, Анастасия вела свой первый разговор с Шахин-Гиреем.

Крымскому хану недавно исполнилось 34 года. Он был не очень высок ростом, но правильно, пропорционально сложен, сухощав, узок в кости. Его красивое лицо, скорее монголоидное, чем тюркское, с прямым тонким носом и довольно широкими скулами, украшали пышные черные усы. Для неофициальной встречи с путешественницей из России, состоящей, как ему сообщили, в отдаленном родстве с самим Светлейшим князем Потемкиным, Шахин-Гирей надел шапку из черного каракуля и длинный шелковый темно-лиловый кафтан. На мизинце правой руки у него сверкал перстень с крупным рубином, на мизинце левой руки – перстень с таким же большим изумрудом. Ногти были покрыты хной.

Несмотря на этот классический облик восточного человека, держался хан вполне по-европейски. Он отлично, без малейшего акцента говорил по-русски, был галантным и остроумным. Анастасию не покидало ощущение, что Шахин-Гирей только что вышел из какой-нибудь великосветской гостиной, где вел приятный разговор с блестящими кавалерами и обворожительными дамами о погоде, политике и новостях императорского двора Ее Величества Екатерины II.

Но это ощущение было обманчиво. За стенами ханского дворца, поднимающимися над речкой Чурук-Су, за каменным мостом и дубовыми воротами лежал обыкновенный воточный город. Узкие улицы карабкались на крутое взгорье. Дома отгораживались от мира длинными глухими заборами и были одно– и двухэтажными, с плоскими черепичными крышами, далеко выступавшими за стены, и маленькими деревянными балкончиками.

Час назад Анастасия в своем экипаже, с конной охраной проехала почти через весь Бахчи-сарай, от древних его ворот в районе Дарагъач до ханского дворца. Стук копыт отдавался эхом на пустынных улицах, но не заглушал журчания воды в фонтанах на площадях, обсаженных пирамидальными тополями. До путешественников доносился запах кофе, который варили на открытом огне во множестве кофеен, расположенных на центральной улице. Посетители этих кофеен сидели в беседках за низкими столиками и даже не всегда провожали взглядом чужеземцев, слишком быстро для этих мест передвигавшихся.

Казалось, мир и покой царили в столице ханства. Однако Анастасия знала, чем может обернуться тишина за крепкими калитками и высокими заборами. Не более трех лет назад, в октябре 1777 года, на этих улицах бесновалась толпа, кричавшая: «Смерть Шахин-Гирею!»

Правда, самого хана в Бахчи-сарае тогда не было. Русский гарнизон в тот момент тоже покинул город. Зачинщиками бунта выступили те, кто, по замыслу Шахин-Гирея, должен был стать опорой его трона – люди, набранные в первое на полуострове регулярное войско. Хан не знал, что недовольство зрело там давно. Особенно злили его подданных, не привыкших к дисциплине, новые правила службы, строгость офицеров-иностранцев, пытавшихся внушить им понятие о непреложности приказа, а также постоянные задержки жалованья. В тот день кто-то, похожий на турецкого агу, раздал солдатам по горсти акче – мелкой серебряной монеты – и сказал, что остальное надо требовать на площади перед ханским дворцом.

Визирь Абдувели-паша, верный соратник Шахин-Гирея, вышел к народу и пытался его успокоить, но был предательски убит ударом кинжала в спину. Мятежники ворвались во дворец. Оттуда они вынесли немало всякого добра. Затем толпа отправилась к русским военным складам. Восставшие быстро перерезали немногочисленную охрану и взломали ворота. В добычу им досталось около тысячи мешков с мукой, овсом и ячменем.

Вечером настал черед чиновников ханской администрации. В своих домах были убиты Касай-мурза, Арслан-шах-мурза и Ислям-мурза из рода Мансур. Мустафа-бей со старшим сыном, Менгли-Гирей-мурза, Мехмет-шах-ага и Измаил-ага из рода Ширин пытались оказать сопротивление. Толпа растерзала их на улице. Имам Тахталы-Джами сам вышел навстречу мятежникам. Он пригрозил им карой Аллаха за бунт и измену государю, признанному всем крымско-татарским народом, и был тут же изрублен саблями.

Али-Мехмет-мурзе просто повезло. Он и все его многочисленные родственники из рода Яшлав в тот день собрались в одном месте – на поминках в доме Ильяс-аги, по случаю смерти его отца, достопочтенного Саадета. Этот дом был окружен высоким забором, не глиняным, а каменным, с дубовыми воротами, окованными железом. Восставшие не смогли с первого приступа разбить их. Затем настали сумерки. Оставив у ворот стражу, мятежники разбрелись по своим жилищам и кофейням.

Члены рода Яшлав всегда отличались мужеством, стойкостью и рассудительностью. Они терпеливо дождались полночи и подготовились к прорыву: закопали имущество в саду, посадили на четыре арбы своих женщин и детей, вооружили всех мужчин. Стражников, сидевших у костра, они бесшумно расстреляли из луков, открыли ворота и пустились вскачь по улице, освещенной полной луной. К утру они уже находились в своих деревенских усадьбах, разбросанных по всему кадылыку, в селениях Теберти, Шуры, Пычки, Улу-Сала и Татар-Османкой.

Бахчи-сарай же оставался в руках восставших. Неизвестно, сколько времени продолжались бы беспорядки, но вдруг пришло известие о том, что около Гёзлёве высадился Селим-Гирей, один из двоюродных братьев хана. Он с отрядом своих сторонников прибыл на турецком корабле из Очакова. Восставшие двинулись к Гёзлёве. Селим-Гирей принял их благосклонно. Объединив силы, он пошел к Бахчи-сараю, намереваясь провозгласить себя ханом вместо Шахин-Гирея.

Восстание бушевало уже не только в крымской степи, но в горах и предгорных долинах. Однако сражались крымцы не с русскими. В стране кипела междуусобная бойня. Деревни, где жили сторонники Шахин-Гирея, подвергшись нападению с грабежами, поджогами и убийствами, в свою очередь, собирали отряды мстителей и шли в такой же набег на своих обидчиков из лагеря Селим-Гирея. По подсчетам русских, в этих стычках, а также от стужи и голода за три зимних месяца в Крыму погибли примерно двенадцать тысяч человек, в основном – стариков, женщин и детей…

Да, двенадцать тысяч. Анастасия хорошо помнила эту цифру из документа, который ее заставил прочитать в Херсонесе Турчанинов. Она говорила о страданиях народа и великой смуте в стране потомков Чингисхана. Анастасии чудилось, что отблеск тех страшных пожаров до сих пор лежит на лице Светлейшего хана и делает его не только значительным, но и печальным.

«Когда воображаю деяния сих несчастных татарских народов, – говорил он в одном из своих писем, – которые вместо возношения вседолжнейшего благодарения Ея Императорскому Величеству всемилостивейшей монархине за великое, столь сердца завистников воспламенившее благоволение и вместо постоянного и твердого соблюдения такого знаменитого для их блага по безумию и легковерности своей ввергают сами себя охотно в пагубный огонь, жестокосердными оными завистниками рода человеческого возженный, и следуя, лести некоторых коварных развратников, обагряют варварски свои руки в неповинной крови убитых ими без всякой вины многих верных сынов своему отечеству, всегда ему доброхотствовавших и многих старых и ревностнейших моих услужников из духовенства и мурз, коих предали поносной смерти, а домы их, до основания разрушая. предают огню, которых я защитить не в силах, будучи сверх того некоторыми бессовестными завистниками неистово оклеветан…»

Он хотел остановить братоубийственную войну. Он обращался не только к русским, но и к своему народу, к почтенным мурзам и уважаемым беям из шести самых знатных на полуострове фамилий. Но никто не слышал его до тех пор, пока русские батальоны не пошли по урочищам, дорогам и горным хребтам, пока они не встали гарнизонами во всех крупных поселениях.

Селим-Гирей был обыкновенный авантюрист и не имел никакого военного опыта. Русские в феврале 1778 года окружили его отряды и принудили мятежников сложить оружие. Но они не стали вмешиваться в фамильно-родовой татарский спор, а привезли знатного пленника в Бахчи-сарай и передали его Шахин-Гирею.

Хан встретился со своим родственником в любимой его Кофейной комнате, но в присутствии охраны из полка телохранителей-сайменов. Они вспомнили годы детства, проведенные в имении Гиреев в Андрианополе, в Румелии, великого хана Крым-Гирея, который любил их обоих, посетовали на судьбу, давшую им столь грустный повод для встречи. Селин-Гирей раскаивался в содеянном. Он думал, что Шахин-Гирей теперь простит его.

Для пущей убедительности он опустился на колени перед правителем и низко склонил голову. Шахин-Гирей, держа в руках чубук кальяна, который они до этого курили вместе, задумчиво смотрел на бунтовщика. Селим-Гирей совсем не походил на того веселого и вихрастого мальчишку, с которым они штудировали суры Корана, готовясь к первому своему экзамену.

Эта операция была неплохо задумана. В ее деталях чувствовалась умелая рука профессионалов из Стамбула. Народ они подняли через день после того, как Шахин-Гирей отправился в Кафу. Русский гарнизон, получив донесение, впоследствии оказавшееся ложным, успел выступить из Бахчи-сарая в Бельбекскую долину. Абдувели-паша, не веривший в заговор, вышел на площадь без охраны. Турецкий фрегат с отрядом крымских татар-переселенцев, проживавших в Анталье, вовремя оказался в Очакове.

– Кто платил солдатам? – спросил Шахин-Гирей. – Ты сам?

– Откуда у меня такие средства? – ответил Селим-Гирей. – Деньги раздавал казначей из Стамбула Максуд-ага. Я даже не держал их в руках.

– Почему ты согласился?

Его двоюродный брат не мог чистосердечно ответить на этот вопрос. Но Шахин-Гирей терпеливо выслушал путаные объяснения, в которых чаще всего повторялись слова: «народ», «общее благо», «защита государства».

– Ты хотел меня убить, – сказал хан.

– Нет-нет, что ты! Никогда! – горячо возразил Селим-Гирей. – Я бы посадил тебя на корабль и отправил в Стамбул, к султану.

– Я не верю тебе.

– Клянусь Аллахом!

– Сколько невинных людей вы погубили своим заговором! Сколько бед принесли на нашу землю… Те, кто задумал это, будут когда-нибудь гореть в аду. Но ты попадешь туда раньше…

Через две недели Селим-Гирей и девять его ближайших сообщников были казнены на базарной площади в Бахчи-сарае, при большом стечении народа. По турецкому обычаю следовало выставить их отрубленные головы на копьях у ворот ханского дворца. Шахин-Гирей не стал этого делать. Если что ему и хотелось изменить в жизни Крымского ханства, так это дикие азиатские нравы, занесенные на полуостров османами после их вторжения сюда в 1475 году…

Аудиенция подходила к концу.

Анастасии оставалось только вручить Шахин-Гирею письма от Потемкина: одно рекомендательное, другое – личное, в котором губернатор Новороссийской и Азовской губерний излагал свои взгляды на развитие отношений между Россией и независимым и свободным крымско-татарским государством. Хан взял оба письма и сказал ей, что они еще увидятся. Это был главный результат первой встречи.

Перед аудиенцией Анастасия очень волновалась, а теперь волнение прошло. Шахин-Гирей, человек чужой веры, чужой культуры, чужой страны, не вызывал неприятных впечатлений. Наоборот, ей было легко говорить с ним. Так Анастасию наставляли в Херсоне: не кокетничать, не обольщать, но держаться просто и естественно, намекать на обширные связи в штаб-квартире Светлейшего и заинтересовать получением конфиденциальных сведений из первых рук.

Хан ушел, и охрана проводила Анастасию во двор. Очутившись там, она еще раз оглянулась вокруг почти привычным взором. Картина напоминала самые поэтичные страницы сказок «Тысяча и одной ночи». Все постройки здесь были невысокими, только в два этажа, стены их, окрашенные в бежевый цвет, украшал растительный орнамент, красный и синий. Два минарета из тесаных камней с балкончиками-«шерфе», принадлежавшие «Биюк-Хан-Джами» – Большой ханской мечети – возвышались над двором. Фонтан посередине двора в тишине струил светлые воды в небольшой мраморный бассейн. В чудесном саду за ним еще цвели осенние цветы: хризантемы, гладиолусы и розы.

Анастасия подошла к экипажу. Князь Мещерский открыл дверцу и помог ей подняться на ступени, затем сел рядом. Ожидая ее более часа, он уже начал тревожиться, но теперь успокоился.

– Вас можно поздравить? – спросил он.

– Разговор прошел хорошо, – ответила она.

– Вторая встреча будет?

– Его Светлость высказал такое пожелание.

– Прекрасно!

На обратном пути, у поворота к Ашлык-базару, совсем недалеко от ханского дворца, дорогу им загородила арба, доверху наполненная желто-оранжевыми спелыми тыквами. Возница щелкал кнутом над головами двух волов, в нее впряженных, но они почему-то не трогались с места. Пришлось остановиться. Сержант Чернозуб, пришпорив лошадь, подъехал к этим большим неповоротливым животным и замахнулся своим кулачищем на одного из них.

В этот момент в боковое окно экипажа ударила стрела. Стекло разбилось, его осколки посыпались вниз. Анастасия приоткрыла дверцу и хотела выглянуть на улицу, но Мещерский вдруг притянул ее к себе.

Потому вторая стрела, хотя и пущенная очень метко, угодила не в грудь ей, а упала на пол, к ее ногам.

Экипаж все еще стоял на месте. Вдруг в тишине, такой пронзительной после звона разбившегося стекла, послышались быстрые тяжелые шаги. Дверца распахнулась полностью. Огромного роста татарин, широкоплечий, с красной феской на голове, заглянул к ним. Его лицо было ужасным: выбитый глаз, длинный шрам, пересекающий лоб и щеку. Мещерский, вытащив шпагу, направил свое оружие прямо на него. Рукой, похожей на клешню и замотанной какими-то тряпками, крымчанин схватил тонкий четырехгранный клинок, рванул к себе и, с хрустом сломав о колено, бросил к ногам ошеломленного поручика.

– Бу Анастасия ханым? – затем спросил он.

– Эбет , – машинально ответила она.

Татарин медленно опустил руку за борт старого латаного кафтана. Мещерский тем временем судорожно дергал рукоять пистолета на поясе, но тот, зацепившись курком за сплетенные золотые нити офицерского шарфа, никак не поддавался. Одноглазый извлек на свет сильно помятое письмо с тремя сургучными печатями и протянул Анастасии. Она, напуганная всем случившимся в последние минуты, только отшатнулась.

– Ал-са! – умоляюще сказал ей татарин. – Бу шахсий мектюп. Рабие ханым сизге.

– Яхшы, – не сразу опомнилась Анастасия и взяла письмо.

– Огъурлы еллар олсун, ханым! – Крымчанин изобразил нечто вроде поклона и улыбнулся. Его обезображенное лицо стало еще страшнее.

В следующий миг он нырнул под экипаж, выскочил с другой стороны и бегом бросился в переулок. Анастасия переглянулась с Мещерским. Все это походило на нелепый сон, в котором они оба ничего не понимали. Молодой офицер наклонился, чтобы поднять с пола стрелу. Анастасия быстро затолкнула письмо в свою сумочку. Она догадалась, кто напомнил о себе столь странным образом – Рабие, младшая сестра Абдул-бея, каймакама города Гёзлёве.

– Невероятно, – пробормотал адъютант Светлейшего, разглядывая стрелу. Ее украшала длинная тонкая нить зеленого шелка, привязанная посередине.

– Все ведь обошлось. – Анастасия отодвинулась от Мещерского подальше и прижала сумочку к боку. Она ощутила, что там есть что-то твердое и теплое. Это был ее талисман – камея с профилем богини Афины-воительницы. Сегодня утром, поддавшись волнению и необъяснимому чувству тревоги, она зачем-то взяла камень с собой.

– Что за письмо? – спросил ее князь.

– Не знаю. Мы прочитаем его дома.

Поручик кивнул и вернулся на свое место. Выглянув в окно с другой стороны экипажа, он увидел, что вол, получив от Чернозуба могучий удар, все-таки решил двигаться дальше. От растерянности возница выпустил из рук вожжи, которые до того незаметно придерживал. Арба покатилась в сторону, освобождая проезд.

Мещерский высунулся в окно и крикнул кучеру Кузьме:

– Гони!

Кузьма оглянулся. Открытая дверца, разбитое окно, осколки на земле – все это отвлекло его внимание, и он неправильно повернул лошадей. Проезжая мимо арбы, экипаж зацепился ступицей заднего правого колеса за колесо арбы. Она опасно накренилась. Лошади, погоняемые Кузьмой, сделали рывок. Экипаж русских пошел вперед, но татарская арба медленно завалилась набок, и тыквы, как мячи, посыпались из нее на дорогу.

Возница истошно завопил. Улица, до того времени совершенно пустынная, наполнилась возбужденно жестикулирующими мужчинами в невысоких круглых шапочках с кисточками. Они в мгновение ока облепили арбу со всех сторон, пытались поставить ее на колеса, но тыквы, разбросанные повсюду, мешали им. Из толпы выделилось несколько человек, вооруженных длинными палками. Они бросились к кирасирам, которые, построившись в шеренгу из шести всадников, заняли середину улицы, и таким образом прикрыли отъезд экипажа.

– Кет, кяфир! – кричали эти люди, потрясая палками.

Сержант Чернозуб отдал приказ обнажить палаши и начать движение шагом. Не ломая сомкнутого строя «колено о колено», всадники, словно живая стена, придвинулись к толпе. Это немного остудило кипевшие в ней страсти. Чернозуб наклонился, подцепил палашом тыкву изрядных размеров и, усмехаясь, поднял ее высоко над головой.

– Ша-айтан! – взвыла толпа, сохраняя, впрочем, безопасное от конников расстояние.

Великан расхохотался, как сумасшедший, и с блеском исполнил одну из труднейших кавалерийских строевых эволюций: поворот лошади на месте кругом по твердой оси. После этого он пустился по улице вскачь, неся оранжевую тыкву над головой гордо, точно боевое знамя. Остальные кирасиры, повторив маневр сержанта, помчались за ним. Вездесущие бахчисарайские мальчишки, визжа от восторга, долго бежали за всадниками и бросали им вслед камни…

Теперь стрела лежала на низком столике «кьона», рядом с тарелками, наполненными горячей тыквенной кашей. Князь Мещерский объяснял Анастасии, что стрела сделана очень качественно: из четырех пластин, склеенных рыбьим клеем, с кованым острием и оперением внизу из крыла орлана-белохвоста. Больше всего адъютанта занимала шелковая нить. Она крепилась на стреле каким-то непонятным образом. Он пытался развязать этот узел, но не смог.

Анастасия держала в руках письмо от Рабие. С помощью краткого татарско-русского словаря и учебника грамматики, взятых у полномочного представителя России при ханском дворе господина Константинова, она прочитала послание, однако далеко не полностью. Ясно было только то, что прекрасная жительница Гёзлёве едет в Бахчи-сарай по каким-то своим делам и хочет непременно встретиться с русской путешественницей.

– Где вы познакомились? – спросил Мещерский.

– В турецкой бане.

– Это была ее инициатива?

– Да. Сестра каймакама заинтересовалась покроем моего дорожного платья.

Князь усмехнулся.

– О женщины! Бог создал вас абсолютно одинаковыми. Вера, национальность, место жительства значения тут не имеют… будете писать ответ?

– Не считаю сие необходимым.

Анастасия положила письмо рядом со стрелой на столик и отошла к очагу, где на железном поддоне горели составленные шалашиком толстые поленья. Зябко кутаясь в шаль, она не сводила взгляда с пляшущих языков пламени. Мещерский задумчиво смотрел на лист бумаги, испещренный черными арабскими буквами.

– Вы полагаете, что между покушением и письмом есть прямая связь? – наконец задал вопрос он.

– Едва ли. Рабие не станет желать мне смерти.

– Но этот страшила… Зачем он сломал мне шпагу?

– А зачем вы хотели его проткнуть ею?

– Я только защищался.

– Из лука стрелял кто-то другой, – продолжала объяснять Анастасия. – Думаю, слуга Рабие просто ехал за нами, чтобы отдать послание. Он воспользовался остановкой экипажа, вот и все. Вспомните, ведь татарин вел себя вполне дружелюбно.

– Конечно! – саркастически заметил князь. – Если не считать моей сломанной шпаги…

Далее своего начальника охраны Анастасия уже не слушала. После их жестокого спора тем штормовым вечером в Гёзлёве она пришла к выводу, что молодой кирасир обладает характером крайне неустойчивым, не всегда правильно оценивает ситуацию и потому излишне опасается здешних жителей. Рассказывать ему правду об отношениях с Рабие она вообще не собиралась. В конце концов, это было ее личное дело.

Мещерский истолковал долгое молчание госпожи Аржановой по-своему. Он приблизился к ней, заглянул в лицо, освещенное неровным светом очага, и спросил участливо:

– Вам страшно?

– Нет.

– Хотите прервать поездку и вернуться в Россию?

– Ну, это бы означало полный провал моей миссии. – Анастасия подошла к столу, взяла тарелку с кашей и села на низкий диванчик у стены с парчовой подушкой вместо спинки. – Между тем, я только приступила к делу, и, по-моему, удачно. Надеюсь, что приглашение на вторую аудиенцию у Его Светлости придет в ближайшее время. Покушение только подстегнет его…

– И вы поедете в ханский дворец снова?

– Конечно. – Она спокойно кивнула.

– Тогда я восхищаюсь вами.

– А разве вы поступили бы иначе?

– Я – другое дело. Я – офицер и присягал Ее Величеству… – Он, тоже взяв тарелку, сел рядом с ней на диванчик. – Знаете, у присяги довольно длинный текст, там много всего перечислено. Потом я расписывался на особом подписном листе с красной императорской печатью и целовал край знамени… Однако вкусная тыква! – Поручик облизнул ложку. – Эти татары – отменные огородники.

– Пожалуй, я бы тоже дала присягу, – задумчиво сказала Анастасия. – Если бы мне это предложили…

Приглашение на вторую аудиенцию у Его Светлости госпоже Аржановой доставил не простой посыльный, а Али-Мехмет-мурза. Вчера утром он встречал ее в Посольском дворике ханского дворца и приветствовал с пышной восточной вежливостью. Эта речь была длинной. Однако за словами, положенными по этикету, она уловила искренние чувства и тогда улыбнулась ему.

Сегодня вечером, выполняя волю своего правителя, он приехал, чтобы принести извинения за досадный инцидент. Али-Мехмет-мурза был действительно опечален и говорил, прижимая руку к сердцу. Выслушав все, Анастасия предложила выпить чаю, и посланник хана согласился. Начинался неофициальный разговор. Прежде всего она показала ему стрелу с зеленой шелковой нитью. Он сказал, что это ковровый узел и в нем нет ничего исключительного.

Такими двойными узлами женщины привязывают на основу нити, когда изготовляют знаменитые татарские килимы – тонкие двусторонние ковры, мягкие, блестящие, легкие. Килим – это тысячи и тысячи узлов, сделанных ловкими руками мастерицы. Найти по этому узлу его исполнительницу никогда не удастся. В Бахчи-сарае почти в каждой семье делают ковры, и если это интересно, то он может показать ей такую домашнюю мастерскую.

Еще Али-Мехмет-мурза сказал, что возницу арестовали. Его даже наказали плетьми, но он ни в чем не признался, а твердил, что все произошло случайно. Русские слишком спешили. Нельзя так быстро ездить по улицам тишайшего Бахчи-сарая, особенно – около базаров, где собираются большие грузовые повозки, запряженные волами.

Князя Мещерского, который присутствовал при встрече, эти объяснения нисколько не удовлетворили. Он спросил Али-Мехмет-мурзу, много ли есть в их прекрасном городке мест, откуда меткие лучники могут среди бела дня и безо всяких помех обстреливать центральную улицу. Мурза обиделся. Но Анастасия остановила разговор, грозивший перерасти в ссору. У нее был готов для татарина вопрос из иной сферы.

– Возможно, вчера мне помог уцелеть ваш подарок, – сказала она Али-Мехмет-мурзе. – Теперь это мой талисман.

– Что такое «талисман»? – спросил он.

– Предмет, приносящий удачу.

Она положила на стол перед ним камею из агата со светлым профилем богини Афины-воительницы, сжимающей в руке копье. Он тотчас узнал свою вещь и в удивлении поднял глаза на Анастасию.

– Вы взяли этот камень с собой в дорогу?

– Да. Я полюбила его.

– О, сладчайшая! Вы проливаете бальзам на мое сердце… – Али-Мехмет-мурза низко поклонился ей.

– Но каково происхождение вещи? – Анастасия поднесла камею к глазам, пристально рассматривая узор на шлеме богини. – Их, как и ковры, тоже делают в вашем городе?

– Нет, – Али-Мехмет-мурза покачал головой. – Я купил камни у рыбака из деревни на берегу моря. Она называвется Ахтиар. Это недалеко от Бахчи-сарая. По русской мере, верст тридцать пять.

– Я могу поехать туда?

– Конечно. Скажите Его Светлости об этом. Он даст вам надежную охрану…

Но не о древних камнях у них зашла беседа, когда Анастасия снова очутилась в Кофейной комнате перед Шахин-Гиреем. Смертельная опасность, пережитая ею в пределах его столицы, как будто представила хану русскую путешественницу в новом свете. Прежний свой светский тон, довольно отстраненный, Шахин-Гирей сменил на доверительный. Вдруг он стал рассказывать Анастасии о своем детстве, и этот рассказ многое объяснил ей в характере собеседника.

Отец хана, Ахмед-Гирей, никогда не правил государством, но его дед Девлет II Гирей и прадед, Хаджи Селим-Гирей, находились на престоле. Особенно прославился Хаджи Селим. Как мудрый политик и смелый воин, он был любим народом. Однако за власть никогда не держался и один раз, отрекшись от престола, даже совершил хадж в Мекку, получив право повязывать на черную каракулевую крымско-татарскую шапку белую чалму. Прадед умер в возрасте 73 лет в 1704 году. Именно его Шахин-Гирей считал идеальным правителем для маленького государства, чье географическое расположение между двумя огромными империями, Российской и Османской, являлось одновременно и выгодным и опасным.

Рано потеряв отца, Шахин-Гирей жил с матерью сначала в Турции, затем – в Греции и наконец – в Италии. В скитаниях по свету его семья вынесла немало, но он сумел все обернуть в свою пользу. В Греции он досконально изучил греческий язык, в Италии – итальянский. Венеция на несколько лет стала прибежищем для правнука Хаджи Селим-Гирея, и тут он, занимаясь в библиотеке, хорошо познакомился с западноевропейской историей и литературой.

Кроме того, Шахин-Гирей всем сердцем полюбил город, построенный у моря, за его красоту и необычность. Их дом стоял недалеко от моста Риальто, переброшенного над Большим каналом. Перейдя через мост, он отправлялся по площади святого Бартоломео, по улице Меркерие к площади святого Марка, а там мимо собора с тремя куполами– к Дворцу Дожей, где во внутреннем дворике располагалась библиотека. День за днем, листая толстые фолианты, он смотрел через окна, выходившие на террасу, на черные остроносые гондолы у моря, на дома на другой стороне канала, у порога которых плескалась вода, на огромное прозрачно-голубое небо.

– Бахчи-сарай расположен в горном ущелье, – сказал Шахин-Гирей. – Мне душно, мне тесно здесь. Я хочу перенести столицу ханства в Кафу. Шум волн будет напоминать мне Венецию. Я начал строить там дворец. Только у Черного моря, соединяющего города и страны, можно создать новое государство династии Гиреев…

– Оно будет мусульманским? – спросила Анастасия.

– Да, – без колебаний ответил хан.

– Некоторые ваши подданные упрекают вас в том, что вы отвергаете вековые традиции предков и ведете немусульманский образ жизни…

– Это вы слышали у Потемкина? – нахмурился Шахин-Гирей.

– Светлейшего беспокоят такие разговоры, – продолжала она. – Он желал бы всячески укреплять ваше положение и потому…

– Так пусть даст денег! – перебил ее хан.

– Деньги вы получите.

– Сколько?

– Пока пятьдесят тысяч рублей.

– Мне нужно в четыре раза больше. Но не для себя, заметьте! – Шахин-Гирей поднялся с места и в волнении заходил по комнате. – Этой патриархальной стране, которая только теперь стала независимой, пора превратиться в обычную монархию. Ведь на дворе – наш просвещенный XVIII век. Но тут привыкли к колониальным нравам. Мало того, что правителя избирало собрание беев, совсем как во времена Чингисхана. Еще требовались согласие и утверждение кандидатуры от турецкого султана. Немыслимо! Бесправные вассалы османов – вот кто были мои предки!.. Но мне выпал жребий сделать династию Гиреев правящей по-настоящему. Я добьюсь этого! Престол будет переходить только по наследству, от отца – к старшему сыну. Воля государя, обладающего абсолютной властью, станет священным законом для всех моих подданных, без исключения. Я покончу с их феодальными замашками! Вместо беев управлять страной начнут мои чиновники. Конечно, сразу не все получается. Но я уже разделил территорию ханства. Есть шесть больших округов – каймаков – и сорок четыре участка в них – кадилыка. Для управления я назначил сто пятьдесят человек. Я должен им хорошо платить… Однако гораздо больше денег нужно для другого. Для содержания моего нового регулярного войска. Я хочу, чтобы мои солдаты, как в Европе, обучались строю, имели одинаковую одежду и оружие и знали, что такое приказ… Да меня тошнит от одного вида конных толп этих вольных сынов степей и гор! Они собираются, кто в чем, кто с чем, лишь по зову своего феодала и чтобы грабить.

– А они согласны? – тихо спросила Анастасия, сжимая в руках маленькую металлическую чашку с остывшим кофе.

– Кто они? – Шахин-Гирей, разгоряченный своим монологом, остановился перед ней.

– Ну, эти вольные сыны степей и гор…

– Конечно, нет!

– И что вы будете делать?

– В Венеции в библиотеке я нашел одну старую книгу. Я переписал ее всю, от первой до последней страницы. Автор – Николо Макиавелли, название – «Государь». Так что все способы давно известны. Одних надо купить с потрохами, других – запугать до полусмерти, а настоящих зачинщиков вовремя казнить!..

На следующий день Анастасия вместе с князем Мещерским и под охраной кирасир поехала в гости к Али-Мехмет-мурзе. Его поместье находилось довольно далеко от Бахчи-сарая, в маленькой деревне Татар-Османкой . Десятка два белых домиков лепилось там на склоне горы. Желтовато-серые и как будто слоистые горные кряжи поднимались над ними к небу. Сады и виноградники, расположенные на террасах, живописно окружали сельские жилища со всех сторон.

Двухэтажный каменный дом, принадлежащий мурзе, был типичным для состоятельного человека крымско-татарским строением: довольно плоская четырехскатная черепичная крыша с длинными дымовыми трубами, ни одного окна на улицу, вокруг двора – высокий забор с черепицей по верху кладки. При случае в таком доме вполне можно было держать оборону.

Так он выглядел снаружи: неприступно и сурово. Но внутри усадьбы картина менялась. Уютный двор, вымощенный камнем, колодец, тутовые деревья, вьющиеся лозы винограда. Особенно красива была открытая терраса-галерея, по-тюркски «чардах». Широкий навес черепичной кровли здесь поддерживали разные деревянные арки и колонны.

Али-Мехмет-мурза провел гостью по всему дому. Он имел вид буквы «Г», все комнаты: три на первом этаже и три на втором – соединялись террасой. В полуподвальном этаже находились кухня, погреб и сарай.

Жилые помещения казались очень просторными из-за отсутствия мебели. Там были только низкие диванчики вдоль стен, ковры на полу и маленькие переносные столики «кьона». Анастасия уже не удивлялась этим восточным интерьерам. Она приехала в страну, где жили потомки кочевников. Неистребимая кочевническая привычка сидеть на полу въелась в плоть и кровь и диктовала правила обустройства дома.

Али-Мехмет-мурза пригласил Анастасию на традиционный парадный крымско-татарский обед из двенадцати блюд. Но ее прельщали не гастрономические изыски вроде супа из белой фасоли «бакълалы лакши», мясного сдобного пирога «кобите» и мяса молодого барашка «кебап» на палочках «шиш», изготовляемого в присутствии гостей на открытом огне. За столом, сервированным на террасе, она встретилась с родственниками Али-Мехмет-мурзы, которые занимали разные должности при дворе хана и в его администрации.

Первым русскую путешественницу приветствовал Омер-ага, старший брат хозяина. Он являлся каймакамом, то есть начальником округа с центром в городе Балаклава. Сводный брат Али-Мехмет-мурзы Темир-ага был вторым дефтердаром, или заместителем министра финансов.

Сын хозяина, двадцатипятилетний, рослый и красивый Салих недавно получил должность диван-эфенди, то есть секретаря ханского совета – Дивана. Наконец, его племянник Адельша исполнял обязанности киларжи-бея, что соответствовало званию гофмаршала при дворах европейских монархов.

Сначала было ритуальное омовение рук. Затем – кофе в маленьких металлических чашках, а к нему – мед и варенье из абрикосов. Анастасия сказала всего несколько фраз о том, что губернатор Новороссийской и Азовской губерний, вице-президент Военной коллегии, генерал-аншеф Светлейший князь Потемкин, уполномоченный Ее Императорским Величеством Екатериной II действовать во благо крымского государства, лично весьма и весьма расположен к свободолюбивому татарскому народу. Члены рода Яшлав выслушали перевод Али-Мехмет-мурзы, важно кивая головами.

Затем говорил Омер-ага. В его округе новая иерархическая система, введенная Шахин-Гиреем, действовала успешно. Чиновников всего было 26 человек: кадии, муселимы, дыздары, сердары, баш-бумок-баши, – и все они усердно исполняли свои обязанности, довольные жалованьем и доверием государя. Не очень доволен был только простой люд, потому что не понимал, зачем это хан затеял перепись населения, доселе на полуострове никогда не проводившуюся.

Второй дефтердар Темир-ага, как человек, привыкший к бухгалтерскому учету, сразу передал Анастасии короткую записку, предусмотрительно переведенную на русский. В ней он перечислил суммы, поступившие в казну в 1778–1779 годах через откупы. Купец Хохлов заплатил 110 тысяч, взяв на себя сборы трех таможен: перекопской, гезлевской и кафинской. Он же держал питейный откуп за 16,5 тысячи рублей в год. Рыбная ловля на Днепре была отдана запорожскому казаку по фамилии Перебийнос за 1 тысячу рублей в год. «Зекят» – сбор с рогатого скота и овец – взял татарский купец Азамат-ага и внес 30 тысяч в прошлом году. Второй дефтердар считал, что система откупов себя оправдывает и доходы в казну заметно увеличились.

Беседа с почтенными мужами продолжалась около полутора часов. Анастасия дала знак князю Мещерскому. Он вручил Омер-аге и Темир-аге подарки: золотые табакерки, украшенные полудрагоценными камнями. Старшие родственники уехали. Дальше обед пошел в более непринужденной и дружеской обстановке.

Сын Али-Мехмет-мурзы Салих оказался человеком веселым. Рассказывая о заседаниях Дивана, он в лицах представлял разные сцены и давал остроумные характеристики всем двенадцати мухасарам – членам ханского совета, которые, в основном, происходили из родов Ширин и Мансур. При Шахин-Гирее за присутствие на заседаниях они уже получали деньги – до 5,5 тысячи рублей в год.

Когда подали десерт – арбузы и дыни, – на террасе появились четверо музыкантов. В руках они держали музыкальные инструменты: струнные зурну и сас, флейту и небольшой барабан – тулумбас. Песня, которую они исполнили первой, была невыразимо грустной:

Али-Мехмет-мурза медленно переводил текст и вытирал слезы, выступавшие на глазах. Анастасия решила, что настал момент, подходящий для одного деликатного вопроса.

– Почтенный мурза, – сказала она. – Эта песня о любви мужчины и женщины. Но есть ли женщины в Бахчи-сарае? Я живу тут неделю и до сих пор не видела ни одной.

– Женщины есть, – ответил он. – Но чужим смотреть на них запрещено.

– Почему?

– Так написано в четвертой суре Корана. Она трактует о затворничестве, уединенности женщин. Они живут на женской, запретной для других половине дома. Запрет – по-арабски «харам». Отсюда известное у вас слово «гарем».

– А у вас есть гарем?

– Есть.

– Сколько жен может иметь мусульманин?

– Согласно Корану – четыре. Однако все зависит от благосостояния мужчины. Он должен обеспечить своим женщинам достойную жизнь. Это – главное.

– Но мусульманин также может покупать себе наложниц. Кажется, в Херсоне вы собирались это сделать…

– Не знаю, что на меня тогда нашло… – Мурза бросил на нее быстрый взгляд. – Ваша красота, о, сладчайшая, очаровала меня. А потом, в кабинете у Светлейшего, мне почудилось, что в кальяне был не только табак. Наверное, там был гашиш…