Залитые солнцем улицы древнего Коринфа, столицы Ахейского союза, были пусты. «Где же шумная коринфская толпа? — недоумевал Полибий. — Хорошо, что я помню дорогу к дому Телекла, — думал он. — А то спросить не у кого. Мой бедный Телекл, ты предчувствовал, что не увидишь сына. Интересно, какой он, Критолай? Ведь когда я был в Коринфе последний раз, ему было не более десяти лет. Остаться без отца в таком возрасте! Отсюда его озлобленность».

Вот и дом Телекла. Полибий остановился, не решаясь дернуть рукоятку звонка. «Что сказать юноше? — думал он. — О том, как мы встретились с его отцом в Альбе Фуцинской? Нет! По порядку. Как мы выбрали эту могилу царей! Воспоминание об отце и нашей дружбе смягчит его душу. И потом — попытаться его убедить, что он неправильно понял смысл моего труда».

Полибий дернул рукоять. Прошло немало времени, пока на пороге показался заспанный раб.

— Критолай дома? — спросил Полибий.

— Это дом Пифодора, — ответил заспанный раб, зевая.

Полибий вздрогнул. Ему стало все ясно. Негодяй Пифодор, словно мало было ему собственных богатств, воспользовавшись правами опекуна, присвоил имущество Телекла.

— Мой господин сейчас на заседании синода, — сказал раб, заметив, что незнакомец расстроен. — Там ты найдешь и Критолая.

Полибий повернулся и, погруженный в раздумья, двинулся к агоре. Ему вспомнились обвинения старца на корабле. «Мы готовы винить во всех наших бедах ромеев, — думал он. — Да. Они погубили Телекла. Но его соотечественник Пифодор, ратовавший перед сенатом о справедливости, воспользовался несчастьем и ограбил его сына».

И вот Полибий уже стоит в толпе, слушая сменяющих друг друга ораторов. Неизвестные имена. Резкие движения. Нетерпимость. Выкрики. Ахейский ли это синод или афинская экклесия времен Клеона?

По проходу, разделяющему скамьи для представителей городов Ахейского союза, неторопливо шел человек в гиматии военного покроя. Что-то в его походке показалось Полибию знакомым. «Да это же Пифодор!» — догадался он. И тотчас в его памяти возник грекостазис. Он вспомнил беседу с послами. «Если бы ромеи нас отпустили сразу, — подумал он, — наше отечество не было бы в таком плачевном состоянии. Но тогда бы и не родилась моя история, дочь ахейской беды».

— Сенат ромеев, — начал Пифодор, — просит нас участвовать в войне против нашего исконного врага Македонии и того, кто вопреки законам стал ее царем. Я не могу понять, почему у всех выступавших до меня почетная для нас просьба ромеев вызвала такое негодование. Надо передать через посла Сципиона Назику, что мы согласны.

По площади прокатился возмущенный рев. Полибий оглядел своих соседей, неистово оравших и размахивавших кулаками, и сокрушенно покачал головой: «Что понимают в политике эти крикуны, чья одежда пахнет дымом, а руки черны от копоти? Они знают пропорции, в которых надо смешивать медь, олово и серебро, чтобы получить коринфскую бронзу. Но мир и война складываются из множества поступков, решений, действий и даже мыслей. Их нельзя пощупать руками, но можно лишь ощутить чутким и опытным разумом. Правы ромеи, когда они подготавливают ответственные решения за закрытыми стенами, взвешивая, как они говорят, «про» и «контра». Так было и у нас, пока был жив Филопемен».

К ораторской трибуне решительной походкой шел человек лет тридцати, не более. По внезапно наступившей тишине, прерываемой приветственными возгласами, Полибий почувствовал, что синод знает и любит этого оратора.

— Как-то я пристал к отцу, — начал оратор издалека, — «Скажи, чем умный человек отличается от глупца?» — Ошибаются все, — ответил отец, — но глупый много раз спотыкается об один и тот же камень».

Полибий вздрогнул. Это была любимая поговорка Телекла.

— Умный, — почти выкрикнул оратор, — учится на ошибках, чужих и своих собственных. Глупец на это не способен. Не прошло и года, как послы ромеев явились в Карфаген и потребовали, чтобы карфагеняне не воевали с нумидийским царем, который сам же на них нападал. Карфагеняне пошли на уступки и даже осудили на смерть полководца, который нанес нумидийцам поражение. И что же? Разве им это помогло?

По площади прокатился гул одобрения.

— Вытягивая у карфагенян уступку за уступкой, — продолжал оратор, — ромеи обезоружили великий город и теперь хотят его уничтожить. Такая же судьба постигнет и наш Коринф, если мы споткнемся о тот же камень. Ромеи требуют, чтобы мы оказали им помощь в войне против Филиппа, сына Персея, объявив его самозванцем. А я считаю, что надо объединиться с Филиппом и изгнать ромеев из Эллады. Македоняне были нашими врагами пятьдесят лет назад. Теперь наши враги — ромеи. Они, как разбойники, ворвались в наш дом и увели к себе в Италию наших отцов. Семнадцать лет мы бессмысленно слали посольство за посольством. Теперь же, когда из тысячи увезенных в расцвете сил вернулось менее трехсот состарившихся на чужбине, у Рима хватило наглости обратиться к нам за помощью. Семнадцать лет мы терпели произвол ромеев! Неужели же и теперь, как рабы, по первому окрику выполним повеление самозваных господ?

Последние слова потонули в восторженном реве. Сосед Полибия, судя по одежде и облику — ремесленник, закричал:

— Молодец, Критолай!

В голове у Полибия помутилось.

«Критолай, сын Телекла… Твой отец морщился при одном слове «бой». Ты вырос бойцом. «Из нашего страдания что-нибудь родится», — сказал Телекл. Он имел в виду творения духа — картину Александра, мою историю, а родился гнев. Дочерью гнева стала страсть. Страсть породила красноречие. Из бушующего красноречия, как из пламени, летят искры. Они могут сжечь города».

Полибий закрыл лицо руками: «Нет! Нет! Здесь мне нечего делать! К Мениллу! В Египет! В Египет!»