— Боже мой, зачем ты приехал? Государыня пребывает в меланхолии, все ей не так, меня поминутно кличет, а смотрит недобро, — торопливо говорила Анастасия, как бы ненароком заталкивая Сашу за штору в уголке полутемной гостиной Петергофского дворца.

— Зачем приехал? Соскучился, — беспечно ответил Саша, с удивлением рассматривая большой, с кудряшками на висках черный парик, украшавший голову жены.

— Что ты на меня так смотришь? Не заметил разве, что мы все в черных париках. Мне в знак особой милости разрешили свои волосы не стричь, поэтому и голова как кочан.

— А другим остригли?

— Наголо, — резко сказала Анастасия и, что было совсем на нее не похоже, шмыгнула носом, словно перед этим плакала.

Саша посмотрел на нее внимательно: глаза жены и впрямь были красными. История с черными париками очень взволновала женскую половину дворца, и не одна Анастасия ходила с исплаканными глазами. Объяснялось все просто. Накануне перед балом парикмахер Елизаветы покрасил ей волосы, да, видно, не проверил загодя французскую краску — перетемнил. Государыня признавала только светлый цвет, а тут мало того, что волосы темны, так еще краска легла неровно, одна прядка светлая, другая каштановая. В те давние времена модницы еще не поняли особого шика разноцветных прядей. Елизавета была в великом гневе. Смущенный и испуганный парикмахер поклялся, что все исправит, стал полоскать волосы государыни в каком-то им самим придуманном растворе, который благоухал и давал прекрасную пену. Однако после полоскания волосы хоть и стали одноцветными, но еще больше потемнели, и не в каштановый тон, а в серый с грязноватым оттенком. Парикмахер был отхлестан по щекам, а всем дамам и фрейлинам ведено было, дабы оттенить голову государыни, носить черные парики. Приличных париков нужного цвета нашлось с десяток, не более, а все прочие косматые, нечесаные, пыльные и усохшие до детских размеров. Девицу или даму можно обругать, опозорить, кнутом отстегать, но нет для нее большего наказания, чем заставить себя изуродовать. А здесь даже обижаться не сметь! Если мал парик, то без разговоров снимали лишние волосы, а то и вовсе брили голову. Охи, вздохи, плач… Словно стая черных галок спустилась в петергофский парк, проникла в царские покои.

— Да будет тебе. — Саша поцеловал жену в шею, потом коснулся губами щеки, она пахла мятной водой, обязательной принадлежностью косметики, прозванной «холодцом»; может, из-за этого щека показалась холодной, словно неживой. — Черный цвет тебе очень к лицу. И потом ты у меня такая красавица, тебе хоть стог на голову надень…

— Не родись красив, а родись счастлив, — прошептала Анастасия, и глаза ее угрожающе заблестели. — Давеча присоветовала государыне на фонтаж брошь с жемчугами, а она как закричит: «Ты нарочно! Я с утра и так бледна!» А на фонтаже блонды молочного цвета. Что ж на них надевать, как не жемчуг? Прогонит она меня от себя. Сердцем чую…

— Вот и славно, — весело подхватил Саша. — Поживем своим домом. Хочешь, за границу поедем. Я в отставку подам…

— Не говори так. — В голосе Анастасии прозвучала незнакомая доселе суровость. — Если прогонит, я умру…

Саша нахмурился. Он знал, что если разговор коснулся отношений жены с государыней, то его лучше кончить, потому что утыкаешься в стену, и если в первое время замужества на эту тему можно было зубоскалить, мало ли у Елизаветы недостатков, и порицать двор, и смеяться над глупостью приближенных, то сейчас разрешалось только безвольно благоговеть перед величием трона и местом, которое подле него занимала Анастасия. Сашу это несказанно злило и, стыдно сказать, унижало, потому что подчеркивало разницу в происхождении.

— Не будем об этом, — примирительно сказал Саша. — Я ведь по делу приехал. Оно касается Никиты. Понимаешь, он арестован по ошибке…

Рука Анастасии плотно закрыла ему рот.

— Не здесь… — И она повлекла его через залу, анфиладу комнат, потом в узкий коридорчик и оттуда в парк.

Кажется, чего проще — найти уединенное место среди деревьев и кустов, но Анастасии все казалось, что слишком людно. В нижнем парке у фонтанов пестрая группа черноволосых фрейлин играла в волан, у Монплезира толпились освобожденные после дежурства гвардейцы, в большом пруду у Марли какие-то чудаки ловили карасей.

Наконец они поднялись в верхний парк и нашли уединение в садовой беседке. Деревянная решетка ее, собранная из перекрещенных планок, закрывалась от посторонних глаз огромным кустом шиповника, но через узкий дверной проем можно было видеть весь парк и заметить любого, кто направится в их сторону по аллее молодых, подстриженных лип.

— Ну вот, теперь говори. — Анастасия поправила парик, как неудобную шапку, и внимательным взглядом окинула куст шиповника. Над малиновым цветком басовито гудел шмель.

— А он не донесет? — добродушно усмехнулся Саша, копируя жужжание, но тут же сделался серьезен, поймав строгий взгляд жены. — Произошла роковая подмена. Никита арестован вместо рыцаря Сакромозо, которому великая княгиня якобы назначила свидание.

— Что значит «якобы»? Кто же его назначил?

— Тайная канцелярия, а вернее сказать — Бестужев. Он решил таким образом скомпрометировать великую княгиню. А Никите случайно попала в руки записка с приглашением.

Анастасия вздохнула глубоко, потом поежилась и, нервна теребя кудряшки у виска, спросила настороженно:

— И чего же вы хотите от меня?

Саша сразу обозлился на это «вы», Анастасия ревновала Сашу к друзьям и часто говорила в запальчивости: «Они тебе нужнее, чем я!», — а если доходило до громкого разговора, когда он упрекал жену в приверженности ко двору, она отвечала: «Да, это моя жизнь. А у тебя своя! Ради вашей мужской дружбы ты меня не пощадишь!» И попробуй объясни ей, что обида говорит в ней, а не разум.

Но сейчас об этом лучше не вспоминать. Если у женщины красные глаза, а на голове нелепый парик, то говорить с ней надо терпеливо и ласково, как с ребенком.

— Мы посоветовались и решили, что сейчас от тебя зависит все. Тебе отводится главная роль.

— Какая?

— Ты должна поговорить с государыней.

— Вы решили! — вспыхнула Анастасия. — Это ты и Софья?

— И еще Алешка. Я же писал тебе, что он приехал.

— Ах, да…

— И еще Мария.

— Какая Мария?

— Подруга Софьи, дочь ювелирщика Луиджи.

— Ну, конечно, если дочь ювелирщика решила, то мне остается только подчиниться…

— Настя, не сердись, что с тобой? Мы обязаны помочь Никите! Если он и должен понести наказание, то за беспечность — не более.

— Это не беспечность — быть влюбленным в великую княгиню, — быстро сказала Анастасия. — Это гораздо хуже.

— Пусть, — согласился Саша. — Назовем это непочтением, безрассудством, в конце концов. Но ведь он в этом никогда не сознается. Я его знаю. На плаху пойдет, чтоб не замарать имени Екатерины. И добро бы любовь, а то ведь так, дорожное приключение, а остальное он сам придумал. Он вкратце рассказал события последних дней. Анастасия слушала его не перебивая, потом спросила неуверенно:

— И вы хотите, чтобы я рассказала об этом Их Величеству? Ах, как высокопарно умеет излагать Анастасия самую простую мысль! Да, да… Он именно хочет, чтобы Елизавета узнала истину.

— Истину? — Анастасия рассмеялась желчно. — Мы здесь во дворце не живем, а играем в жизнь. Правила игры каждый всосал с молоком матери. А правила такие — маскировать пред государыней все плохое и выставлять напоказ хорошее. Если нет ничего хорошего, то можно придумывать, фантазировать, то есть врать, только бы улыбнулась матушка Елизавета. А ты с дочерью ювелирщика жаждешь донести до государыни истину — смешно…

У Саши на щеках заходили желваки. Анастасия увидела, что он на пределе, и сразу сменила тон:

— Бедный Никита, угораздило его… Погоди, дай подумать. — И она надолго замолкла, глядя на кончик выглядывающей из-под платья туфли. Потом сорвала травинку, торчащую сквозь решетку, принялась ее жевать, измочалила до отдельных волокон.

— Что ты так долго думаешь? — не выдержал Саша.

Анастасия поморщилась, не говоря ни слова. Она думала не о том, стоит ли ей разговаривать с государыней, ее занимал другой вопрос: стоит или не стоит сказать сейчас мужу об истинной причине ее страхов. Впрочем, когда страхов много, это еще не беда. У нее был один, главный Страх, от которого она ночей не спала, в каждом взгляде государыни видела угрозу. А дело все в том, что Шмидша проболталась, выкрикнула ей в бешенстве ужасную фразу: «С матерью-изменщицей переписываешься? Ужо тебе!»

Три года назад, когда счастье над Анастасией воссияло, когда обручилась она с любимым и вернулась ко двору, совершила она беспечный поступок — послала с нарочным небольшую писульку в Якутск. Нарочный был верный человек, старый слуга ее матери, которому разрешили отбывать ссылку вместе с госпожой. Писулька была самая невинная. Анастасия сообщала матери о своем браке и просила на то ее благословения.

Якутск — это на краю земли. Там кругом снега, льды, и так круглый год. Как-то после ласк на супружеском ложе, беспечная и веселая, она увидела эту страну во сне, и холодом пахнуло с ее подушки. Все там блестело прозрачным, колючим льдом. Она проснулась окоченелая, в слезах, со сведенными судорогой ногами. После этого и написала записочку, чтоб подбодрить мать, утешить и дать знак: жива я, помню и люблю.

Отослала писульку и ответа ждать забыла. Какой может быть ответ, если бросила она свои слова теплые в ад, в холодную, зловонную яму, а год спустя, когда повертелась она при дворе, приобрела опыт, то поняла, что писулька ее — серьезное преступление против государыни. Потом она стала с ужасом ждать, что, не приведи Господь, Анна Гавриловна вздумает ей ответить. Мать всегда была безрассудна, отпишет целую депешу с благословением да отправит со случайными людьми. И ведь не только благословения просила она у матери в той записочке. Она еще каялась и присовокупляла: «Коли виновна — прости!» Знать бы, что перехватили государевы ищейки — само письмо или материнскую депешу.

Анастасия поняла, что начала говорить вслух, только поймав удивленный взгляд мужа.

— О чем ты, Настя?

— Нет, это я так… не обращай внимания. — Она твердо решила пока ничего не говорить мужу. Саша все равно не отступится от своей затеи, а знать лишнее — только волноваться зря.

— Вот что я тебе скажу, — спокойно начала Анастасия. — Помочь Никите необходимо, но рассказать тайну Екатерины я не вправе. Поверь мне, только хуже будет. Государыня страсть как не любит, когда кто-то смеет совать нос в семейные дела. О Никите рассказать государыне должна сама Екатерина.

— Но она в ссылке! Екатерина сказала, что не в силах помочь Никите, и назвала фамилию Лестока.

Анастасия рассмеялась.

— Это она пошутила. Уж за себя-то великая княгиня постоять сможет. Если ей станет известно, что в Тайной канцелярии сочиняют записки, чтобы заманивать в ее покои молодых людей, дабы скомпрометировать и тех, и этих… Понимаешь? Но какая это гадость! Если бы ты знал, как я боюсь Тайной канцелярии!

Саша отмахнулся от жалоб жены, словно и не слышал их вовсе.

— Но великая княгиня в Царском Селе. Как до нее добраться?

— Это она сегодня в Царском Селе, а завтра будет в Гостилицах. Мы все едем к графу Алексею Григорьевичу Разумовскому. Там будет пышный праздник в честь отъезда австрийского посла. Я точно знаю, на этом празднике будут великие князь и княгиня. За ними в Царское уже послана карета. Видимо, государыня их простила.

— А может, хочет показать австрияку, что у нее нет разногласий с молодым двором? Мир и любовь! Уж посол всему миру растрезвонит об этом!

Анастасия быстро закрыла Сашин рот ладонью.

— Что ты мне рот затыкаешь? Шмель улетел, доносить некому. Анастасия не позволила себе даже улыбнуться.

— Ты тоже поедешь в Гостилицы, но не со мной, а в общем обозе с гвардейцами. После обеда там будут танцы на лужайке. Екатерина обожает танцевать, это все знают. Во время танца ты с ней и поговоришь или договоришься о свидании. Уж если государыня решила вернуть ее к своей особе, то она и выслушает Екатерину, и пожалеет. Ее величество бывает необыкновенно добра, если в хорошем настроении.

— В хорошем настроении и тигрица кошкой мурлыкает, — хмуро сказал Саша. — А теперь скажи, где мне у вас можно поесть? Я умираю от голода.