Коротенькая записка Оленева объяснила Бестужеву гораздо больше, чем в ней было написано. Он понял, надо быть готовым ко всему, даже к самому худшему.

Не откладывая ни минуты, он велел растопить еще неостывший камин, надел очки, сел к столу и принялся за работу. Он разбирал бумаги, казалось, неторопливо, каждую прочитывал до конца и складывал либо на правый конец стола, либо на левый. Правая горка, она назначалась в огонь, быстро росла, левая полнилась скупо, бумаги в ней лежали аккуратно, подравниваясь кромочкой друг к другу. Эти бумаги должны были при обыске попасть в руки его коллег по Конференции и способствовать оправданию их владельца. Хотя… что они прочтут, что увидят, незрячие? Сейчас им хоть глас Божий крикни с небес

— невинен канцлер, они и этот глас не услышат, а коли услышат, будут доказывать с пеной у рта, что это не более как подделка сатаны.

Главное было сжечь все, касаемое манифеста о престолонаследии. Эти документы самые опасные, они хоть и служат здравому смыслу, в них бунт налицо, все остальные бумаги— это как повернуть, можно счесть их невинными, а можно и накрутить невесть чего. Шуваловы с Воронцовыми взяли верх— вот что будет значить его арест. Если его будут слушать, он сможет оправдаться. Но кому нужны его оправдания? Раньше он сам был на месте обвинителя, он эту кухню хорошо знает.

Бумаги горели всю ночь, под утро канцлер лег соснуть, уверенный, что его разбудят слова: «Именем закона и государыни…» Разбудила его жена: «Вставай, светик Алексей Петрович, нехорошо спать на закате». В феврале закат в Петербурге в пять часов. Значит, сегодня ареста не будет. Канцлер вдруг развеселился, велел принести вина, с азартом поинтересовался, что будет на ужин, порадовался теленку с тминным соусом, а потом, опорожнив первый бокал рейнского — кисловатое все же винцо! — спросил:

— А какой завтра день, душа моя?

— Суббота, друг мой любезный, февраль на исходе, пришла Масленица. Блины надо печь, — сказала жена, зевая.

В ожидании ужина Бестужев прошел в библиотеку, решил что-нибудь почитать, но потом спохватился вдруг — он должен известить обо всем великую княгиню! Как же это у него настолько память отшибло. И заметался по комнате

— с кем посылать записку? Тут он уже не в первый раз пожалел об отсутствии Белова, человек был верный и не трус. Записку Екатерине нельзя посылать с секретарем— он ненадежен, есть еще делопроизводитель Пуговишников, работник он отменный, приобщен к тайне манифеста о престолонаследии, но человек дрянной. Да и трус неимоверный! Секретарь, слуги, камердинер… Бестужев перебрал всех и вполне резонно решил, что любой из челяди сознательно доносить в Тайную канцелярию не пойдет, но если дойдет до горячего и схватят эту маленькую рыбицу за жабры, то они расскажут не только все, что знают, но ( от себя присочинят, только бы их оставили в покое. Тогда-то и пришла ему в голову мысль— довериться во всем князю Оленеву, по всему видно, что человек порядочный. И ведь как в жизни бывает, видно, простил он Бестужеву эту десятилетней давности историю с подменой, в которой участвовал мальтийский рыцарь Сакромозо. Впрочем, отчего бы ему было не простить? Бестужев мог бы продлить дело после побега Оленева из его мызы на Каменном, но не продлил. И, как видно теперь, правильно сделал.

Когда вдруг появился камердинер Оленева и стал фамильярно твердить, что канцлеру угрожает опасность, Бестужев рассердился. «Мой хозяин князь Оленев…» — мысленно передразнил Бестужев надоедливого камердинера. Но через секунду смысл послания открылся ему во всей полноте, словно бездна разверзлась перед ногами.

Теперь он послал своего камердинера с приглашением к ужину и устным пожеланием — явиться безотлагательно.

Посыльный явился с Оленевым в одной карете, Бестужев принял его в библиотеке, улыбнулся отечески, глядя прямо в глаза. Оленев вдруг смутился, покраснел, и от этого движения души загадочного князя Бестужев сам расчувствовался, размягчился, хоть и не хотел этого, говорить надобно о деле.

— Я очень признателен вам, князь, — сказал он на пронзительной, высокой ноте. — Сейчас, когда от меня, отвернулись и друзьям и враги, поступок ваш тем более удивителен. Я не буду спрашивать вас, откуда эти сведения. Но об одном я могу справиться— чем обязан?

— Вы говорите о моей записке? Долгие годы, граф, вы для меня и моих друзей олицетворяли государство российское. Вы служили ему верой и правдой, уже приспело время сделать правильную оценку вашей службе.

— Оценка моей службы— арест, — горько улыбнулся канцлер, — однако к делу…

Ужин подали в библиотеке. Бестужев много пил, но не пьянел, был точен, немногословен. Письмо, которое следовало передать Екатерине, гласило: «Не волнуйтесь, я все бросил в огонь». Подписи не было.

— Уж вы постарайтесь, голубчик, передать эту записку, но только лично, из рук в руки. Впрочем, можно и через графа Станислава Понятовского, если представится возможность. Просто его сейчас нет в Петербурге, отлучился кудато по польским делам.

Оленев только кивал. Бестужев перевел дух, выпил еще вина и подытожил:

— А знаете что, князь, не надо записки. Зачем лишний риск? На словах передайте, мол, все бумаги уничтожены, не волнуйтесь. Я думаю, у великой княгини есть все основания доверять вам. И еще… Я не знаю, где враги мои уготовят мне темницу, но супругу свою я, наверное, буду видеть, вряд ли пленят ее супостаты… Так вот, сноситься можно будет через верного человека по имени Дитмар… Зигфрид Дитмар, трубач в моем оркестре, работал и при егерях.

Никита глянул на канцлера с удивлением, взгляд его вопрошал: неужели только через столь экзотическую личность можно поддерживать связь, другие чем плохи?

— Поясню, — Бестужев словно услыхал мысли Оленева. — Этот музыкант мне по гроб предан, я его сыну жизнь спас. Не я, конечно, врач. Но лекаря этого я приискал и лечение оплатил. А теперь ты, голубчик, иди, — Бестужев неожиданно для себя перешел на «ты». — Да посмотри, не следят ли за домом. Если вдруг после ареста моего начнут тебя спрашивать, зачем-де приходил, запомни, — он четко произнес, — приходил обсудить со мной устав Академии художеств в надежде, что я помогу вам деньгами, так сказать, приватно… Понял?

Никита понял. Он еще раз подивился осведомленности и прозорливости старого канцлера. Значит, для него не составляло тайны, кто именно направил сюда информацию, дабы упредить…

Слежки за бестужевским особняком не было, и Никита благополучно добрался до дома.

Бестужев пожелал спать в библиотеке. Томительной была эта ночь. Кажется, провалился в сон, но опять обнаруживал себя сидящим торчком и совершенно проснувшимся. И опять лежал тихо, смотрел на лунный квадрат окна. Потом крадучись ходил по комнате, словно опасался, что за ним наблюдают.

Вчера пуржило, и позавчера пуржило, а сегодня тихо. Освещенные фонарем сугробы были гладкие и округлые, как живая юная плоть. Почему-то последнее сравнение было неприятно, и он прогнал его. Сугробы как сугробы, пороша их обдувает, завтра будет мороз… Он вспомнил мать, она умерла совсем молодой. Наверное, она была хорошенькой, он тогда по малолетству не понимал. Белокожее лицо ее покраснело от мороза, на собольем ворсе блестел иней, и на ресницах был иней, а зубы — белые, снежные, холодные… Улыбалась: Алеешенька…

Утром, еще не рассвело, пришел посыльный из коллегии с бумагой, в которой сообщалось, что на два часа пополудни назначена Конференция из ее обычных членов. У Бестужева от предчувствия сжалось сердце. Суббота, неурочный день. Конференция по указу государыни собиралась по понедельникам и четвергам, и то, и другое с большими пропусками, а чтоб в другой день, да еще субботний, собраться — такого отродясь не было.

Бестужев решил не ехать. Если вольно им разыгрывать спектакль с арестом или прочими фокусами, то пусть это будет в его собственном дому. Прошел в библиотеку, решил читать, буквы прыгали перед глазами. «Перевод плох, — решил он про себя, откладывая толстый, в парчу закованный том, где на обложке золотом было тиснение „Древняя история, сочиненная чрез господина Роллена, бывшего ректора Парижского университета, а ныне с французского переведенная чрез Василия Тредиаковского, профессора Элоквенции“.

В три часа дня опять явился тот же посыльный, на этот раз с очень молодым, смущенным офицером, у него были белые от мороза уши, кончик носа побелел.

— Ваше сиятельство, вот, — сказал он не по форме, подавая канцлеру депешу, за плечом его маячил посыльный, любопытные глаза его так и обшаривали фигуру канцлера.

— Аграфен! — громко крикнул Бестужев в гулкость дома. — Вели водки господину поручику. — Ты уши-то три, — бросил он вытянувшемуся офицерику.

Камердинер пожалел и посыльного, принес две рюмки водки. Бестужев вскрыл депешу. В выражениях категорических ему ведено было (велено! Кем?) явиться в Конференцию к шести часам вечера, которая назначена вторично из-за его неявки. В конце текста важно присовокуплялось, что в Конференции на сей раз будет присутствовать государыня. «Врете вы все», — подумал Бестужев, а вслух сказал:

— Ладно, приеду.

— Я должен сопровождать вас, — лучезарно улыбаясь, возразил оттаявший поручик, — Так приказано было…

— Жди!

Алексей Петрович одевался с большой тщательностью, рубаху велел подать белую с короткими кружевами по манжетам, парик старинный, с длинными локонами. Камердинера, против обыкновения, не ругал, хоть и парик он надел бестолково, пудрой всего обсыпал. Все ордена велел надеть и ленту Андрея Первозванного через плечо — Когда канцлер садился в возок, позвал поручика сесть рядом.

— Мы ведь не торопимся? — спросил Бестужев.

— Нет, время еще есть.

Бестужеву закрыли ноги лисьей дохой, он вызвал кучера и подробно рассказал маршрут— в объезд, по его любимым местам. Поехали, вернется ли он домой?..

Глядя на бегущий мимо город, Бестужев вдруг подумал, удивившись внутренне, отчего, получив упредительную записку, он даже не вспомнил о возможности побега. А у него были сутки. За это время он вполне мог достичь границ Швеции, оттуда можно было пробраться в Копенгаген. И очень может быть, что Елизавета не потребовала бы у датчан его выдачи… Он рассмеялся, и поручик удивленно на него уставился.

Нет, в самом деле, почему он не в бегах? Почему не бросились спасаться Меншиков, Головкин, Остерман, Лесток и Левенвольде? Каждый знал, что его ждет арест, пытки, а может быть, и казнь. Может быть, они надеялись на чудо? Или страх полностью парализовал их волю и желание свободы? Но ведь он, Бестужев, с самого начала понимал, что никакого чуда быть не может, и страх его вовсе не парализовал. Просто он знал, что каждый побег бессмыслен. И не потому, что ему шестьдесят пять, а потому, что жизнь только тогда прекрасна и полноценна, когда ты канцлер. В противном случае уже не очень важно, коротаешь ли ты время арестантом в Сибири или эмигрантом в Дании. Сибирь, пожалуй, лучше, здесь говорят по-русски, для них ты не просто ссыльный, а бывший канцлер, и никто не может отнять надежды на возвращение.

Алексей Петрович приехал на полчаса раньше, однако вся камарилья, все недруги его были уже в сборе. Государыни, как он и предполагал, не было. Не будет растравлять она себе душу тяжелой сценой.

Бестужев вошел как ни в чем не бывало, подошел к круглому столу, сел на свое место — Все выжидающе, строго смотрели на него. Вдруг сидящий напротив маршал и прокурор Трубецкой рывком поднялся с места. Нахмуренное лицо его на миг приняло глуповатое выражение, видно, не мог выбрать, справа или слева обходить ему стол. Решил— справа и, чуть прихрамывая (проклятая подагра!), направился к Бестужеву. За столом все встали, канцлеру оставалось сделать то же самое.

Трубецкой подошел вплотную, зорко глянул в бестужевские глаза. Ах, как он ненавидел канцлера, этого вероломного выскочку, этого обманщика, интригана, пьяницу и гордеца, ненавидел так давно, что уже забыл, с чего все это началось. Бестужев выдержал его взгляд, и здесь Трубецкой, неожиданно для себя и для всех, принялся сдирать с канцлера голубую муаровую ленту с орденом Андрея Первозванного. А так как камердинер прикрепил ленту намертво, то издали казалось, что два старых, толстых человека сцепились вдруг в нелепой драке.

— Именем государыни… — надрывно сипел Трубецкой. — Именем государыни ты, супостат… — дальше мысль не шла, словно заело, только сопение и треск рвущейся ткани.

Бестужев с силой оттолкнул Трубецкого, тот с размаху сел на стул, сжимая в руках вожделенный муар и косой синий крест с великомучеником Андреем.

— Никита Юрьевич, будет вам… — укоризненно произнес граф Бутурлин, делая шаг вперед.

Далее граф по всем правилам прочитал бумагу о снятии с канцлера всех полномочий и аресте его с содержанием под усиленным караулом в собственном дому.

Бестужев чуть заметно кивнул, он был абсолютно спокоен.

— А далее? — спросил он удивленно, когда текст вдруг кончился — кургузый, как заячий хвост. — Какие мои вины, перечислите.

— Ваши вины, — важно сказал Бутурлин, — вскрыты будут по мере следствия.

— Это само собой. Но ведь безвинного-то арестовывать нельзя. Эх, Александр Борисович, — усмехнулся канцлер, — без меня и бумагу по форме составить некому.

Это он хорошо сказал, обидно. Трубецкой вскинулся было гневливо, даже руку вперед выкинул, незаметно стоящий в стороне Шувалов-старший дернулся щекой, кивнул, и тут же дверь в соседнюю комнату с шумом распахнулась. В помещение Конференции живо вбежал отряд солдат под предводительством гвардейского капитана. Они окружили Бестужева. Канцлер кивнул всем присутствующим и удалился, сопровождаемый лязганьем шпаг и шумом передвигаемых кресел. Солдаты словно нарочно создавали шум, чтобы подчеркнуть важность происходящего.

— Вот гусь! — проскрежетал Трубецкой. В короткой этой реплике была не только недосказанная ненависть, но и признание если не заслуг, какие у этого мерзавца могут быть заслуги, то некоторого бесстрашия арестованного.

— К делу, господа сенаторы, — важно произнес Петр Шувалов, — мы должны обсудить.

— В понедельник обсудим, — перебил брата глава Тайной канцелярии и пошел в угол комнаты, где неприметно сидел в кресле Иван Иванович. — Донеси до государыни— свершилось, — произнес он пышно, размашисто.

— Донести-то донесу, — озабоченно отозвался брат, — вот к добру ли?..

В доме Бестужева, как и было оговорено бумагой, его ждал полный караул, то есть на каждой лестнице, за каждой дверью. Свечей в доме не зажигали, поэтому присутствие солдат можно было определить только по невнятному сопению да по густому духу — пахло казармой. «Господи, ведь их всех надо будет кормить», — обиделся вдруг экс-канцлер.

— Я могу пройти в библиотеку? — бросил он в темноту.

— А как же? — отозвалась она бархатным тенором. — Теперь вам только в ней и жить..

— Я хочу видеть жену.

Прошелестел женский шепот, кажется, горничной:

— Ах, ваше сиятельство, соснули они. Сильно плакали, а теперь соснули. Будить?

— Нет. Свечей в библиотеку.

Алексей Петрович удобно сел в кресло, пододвинул к себе шандалы, чтоб светили и с левой, и с правой стороны, и взял том «Древней истории, сочиненной чрез г. Роллена…». На сей раз перевод господина Тредиаковского показался ему не только сносен, но и вполне приличен.