Как мы уже говорили, Иван Иванович Шувалов всецело был занят основанием «Академией трех знатных художеств»— живописи, скульптуры и архитектуры. Несколько слов о предыстории этой Академии. Наверное, эти сведения опять тормозят сюжет, но скажу по совести — сюжет наш не скачет красным конем по вершинам гор, жизнь в XVIII веке вообще была нетороплива, а сердце россиянина всегда было жадно до знания своей истории, в каком бы виде она ни подавалась.

Итак, первое светское заведение, обучающее учеников художествам, была рисовальная школа при Санкт-Петербургской типографии. Основана она была, конечно, Петром I. С самого первого дня государь назвал школу академией, под таким названием она и проходит по всем официальным документам. В «Юрнале», который там регулярно вели, сохранилась запись от 3 ноября 1715 года: «Его Величество был в академии, срисовал человека». Название это Петр придумал, очевидно, в уверенности, что со временем скромная школа превратится в истинный храм науки, ремесел и художеств. А может быть, слово «академия» отождествлялось в его голове со всяким учебным заведением, ведь и переведенную в Петербург московскую навигацкую школу он тоже назвал Морской академией.

Дату основания имперской, а позже Российской академии наук мы считаем январь 1724 года. Тогда Петром была создана «Академия наук и курьезных художеств». Слово «курьезных» возникло от уже созданной кунсткамеры — любимого детища Петра. Кунсткамере надлежало служить как бы учебным пособием для будущих академистов. Вышеназванная рисовальная школа (академия, как уже говорилось) вошла в Академию наук, как граверно-рисовальная школа. Она носила там чисто утилитарный характер, что-то вроде нашей фотолаборатории при научном институте. Но даже в этом скромном качестве рисовальная школа мешает академическому начальству. «Художник необходим для рисования анатомических фигур, трав и прочих натуралиев», — замечают мужи науки, но тут же, отчаянно жалуясь на нехватку средств, настаивают на выделении художников в самостоятельное заведение, а именно в Академию художеств. Таким образом, не следует забывать, что созданию Академии художеств мы, потомки, в немалой степени обязаны экономии и скаредности наших первых ученых.

В 1757 году куратор только что созданного Московского университета Иван Иванович Шувалов сделал представление в Сенате. Его доклад (как сказали бы сейчас) был явно новаторским, великолепно написанным: «… Необходимо установить Академию художеств, которой плоды, когда приведутся в состоянии, не только будут славой здешней Империи, но и великой пользой казенным и партикулярным работам, за которые иностранные посредственного знания получают великие деньги, обоготясь, возвращаются, ни оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве».

Надо ли говорить, что на мечты и прожекты Шувалова Никита Оленев откликнулся каждой клеткой своего существа и стал самым преданным его сподвижником.

Любое большое начинание требует времени, и как только Никита занялся делами Академии художеств, он ощутил полную его нехватку. Он уже забыл, когда совершал далекие пешие прогулки, до которых был большой охотник, когда неторопливо пил кофе с газетой, когда валялся на канапе с книгой. Теперь он все время куда-то спешил, что-то сочинял, потом писал, согласовывал, встречался и знакомился — всего не перечислишь.

Первых учеников для Академии Сенат предложил взять из Московского университета, из тех, кто уже определен был к занятию художествами и языками. Никита по просьбе Ивана Ивановича ездил в Москву за учениками, где между делом решал вопросы, связанные с опекой Мелитрисы.

По приезде в Петербург познакомился с профессором Ломоносовым, о котором был много наслышан. «Богатырь, северный богатырь! — восклицал он после знакомства. — Поверьте, со временем этот человек составит славу Отечества!» Шувалов кивал: «Если б Михайло Васильевич еще бы не пил богатырски… Вот ведь напасть-то! А ведь великий пиит! И в художествах знает толк!»

Словом, Никита жил весьма разнообразно и увидеться с Мелитрисой не имел никакой возможности. Даже на письма ее не отвечал, кстати, она сама догадалась прекратить на время переписку. Да и о чем писать? Здорова, и слава Богу!

В начале января в Петербург стали приезжать первые студенты. Возраст их был от четырнадцати до семнадцати лет, самому старшему— явному переросткубыло все двадцать. Фамилия его была Баженов и вполне соответствовала его происхождению.

Он был сыном церковника одного из московских соборов в Кремле. Всего приехало шестнадцать учеников. С грехом пополам их разместили рядом с классами. Француз Дю Буле взял на себя должность не только учителя языка, но и наставника. Учить студентов начали и общим дисциплинам, таким, как география, геометрия, мифология, закон Божий и прочее, а также азам рисунка и граверного дела. Для прочих дисциплин ждали профессоров из-за границы.

В это крайне насыщенное для Никиты время он получил от Мелитрисы пространное и непонятное письмо:

«Дорогой князь Никита и милостивый, государь! Премного вам благодарна за драгоценный убор, который вы заказали для меня у ювелира Бернарди. Он приходил ко мне днем снять мерку, но не снял. Хочет еще раз посоветоваться с вами. Очень благодарна и кланяюсь. Со мной приключилась странная история. Третьего дня из ларчика папеньки, что я с войны получила, пропала вдруг вся переписка. А на следующий день также вдруг и нашлась. Я хотела вам письмо писать, полезла в ларчик, а они, то бишь письма, там все и лежат. В этом ларце еще и чужие письма были, но их не взяли, видно, не нашли. Р. S. Напишите мне, князь, а…

Никита обратил внимание на студента Баженова не только из-за его возраста, но и из-за незлобливого характера и доброго лица и, как потом выяснилось, удивительных способностей в архитектуре. Когда два года спустя Василий Баженов вместе с другим академистом — Лосенке, отправился на обучение в Париж, Никита искренне порадовался за них обоих.

Р. S. У Бернарди маленькие желтые руки с утолщенными суставами, а ногти круглые и плоские. Такие талантливые руки и такие неприятные!»

Постскриптум был явно просительным, девочке неприятен Бернарди, ее можно понять… Но прочитав письмо второй раз, Никита обнаружил, что оно написано совсем не в том тоне, который ему послышался вначале. Письмо было, пожалуй, кокетливым, насмешливым, Мелитриса словно подмигивала ему за каждой строчкой. Никита не переносил глупого амикошонства. «Жизнь у этих девчонок,

— подумал он с раздражением, — удивительно бессодержательна и тупа, и игры у них дурацкие! Надо же такое придумать— письма друг у друга воровать! Все, что касалось Бернарди, Никита расценил как розыгрыш. Прямо просить украшения неудобно, вот она и придумала визит Бернарди. И правильно, кстати сказать, сделала. Уж давно пора чем-нибудь порадовать сироту, господин Оленев».

Размышляя таким образом, Никита машинально водил пером по бумаге и несколько удивился, увидев на полях женскую головку. У нарисованной в профиль особы были раскосые глаза, тугой, чернильный завиток на лбу и острый подбородок, утопавший в ворохе кружев. Удивляло то, как особа была похожа на Мелитрису. Он опять умакнул перо в чернильницу, нарисовал еще головку. Рука сама собой выводила схожесть, и Никита понял, в чем дело: раскосые глаза. Косину он, конечно, утрировал, у Мелитрисы кончики глаз только чуть-чуть были вздернуты к вискам. Заложенная в руке самостоятельность, словно бы не зависящая от воли создателя, озадачила и разозлила Никиту. Он ловко пририсовал к головке старушечьи очки, сходство с Мелитрисой мгновенно исчезло.

Он решил, что завтра же, в крайнем случае послезавтра, непременно поедет во дворец и увидится с Бернарди. Но сделать это ему не удалось. По почте пришел пакет, в котором сообщалось, что придворный гравер Георг Фридрих Шмидт уже выехал из Берлина и его необходимо встретить, устроить, обогреть. Вас может удивить, что сиятельный князь Оленев столь печется о скромном гравере, но в России уже сложилось особое отношение к иностранным художникам. Может быть, это было связано с тем, что у кормила власти стояли женщины — очень неравнодушные к своим изображениям и предопочитавшие, чтоб на холсте царствовали не реалии, но красота.

Как только Георг Фридрих Шмидт с семейством был размещен на 3-й линии Васильевского острова, пришло сообщение, что скульптор Никола Шилле оставил Париж и движется в Санкт-Петербург. По личному распоряжению императрицы Шилле мог рассчитывать на 1200 рублей в год, посему ему следовало представить квартиру самого высокого, лучшего качества. Заглазно о Шилле говорили, что человек он добрый и самый порядочный, поэтому в желании помочь скульптору и Академии художеств Никита был особенно добросовестен. Как потом выяснилось, толки о Шилле вполне подтвердились, и Никита подружился со скульптором. Мелитрисе предстояло долго ждать встречи со своим опекуном, а еще более — получения драгоценных украшений.

В России уже появились вельможи от искусства. Они жили в казенных квартирах с оплатой освещения, отопления, а зачастую и экипажа для всей семьи. Со временем особо удачливым художникам даже стали давать дворянство и государственные чины. Так, «штукатур и квадраторный мастер» Джованни Росси становится под конец жизни статским советником, архитектор Винченцо Брена — действительным статским, силуэтчик и гравер Антиш — флигель-адъютантом Суворова. Скульптор Вихман получил от Николая I потомственное дворянство и орден Анны III степени.

В это же время пришло вышеупомянутое письмо от Белова. Здесь уже Никита не стал манкировать своими обязанностями. Саша зазря писать не будет. Оленев поехал к Софье.

Сейчас их отношения, слава Богу, опять вернулись в те берега, в русло той благословенной реки, которую можно было назвать дружбой. Софья очень тяжело переживала разрыв Никиты с Марией, настолько тяжело, что Никита в течение длительного времени не позволял себе переступать порог ее дома. «Хорошо, пусть, понимаю, — говорила Софья при последнем, очень трудном объяснении, — ты не мог предать отца, поэтому предал Марию. Но объяснить-то это ты ей мог? Я тебя считала самым порядочным человеком на свете, а ты… как трус спрятался на своей мызе, даже не проводил ее до трапа…»

Какой там трап? Чисто женская логика. Тогда Никита и подумать не мог о том, чтобы встретиться у трапа корабля или подножки кареты. Он предполагал, что Мария может уехать, но ничего не знал наверное. Он сидел на ХолмАгеевской мызе, писал письма отцу и рвал их на мелкие клочки. Безмолвный, на тень похожий Гаврила несчетно приносил ему бутылки. Вино было дешевым, и, к счастью, Никита быстро пьянел.

— Почему вы расстались? — в десятый раз спросила Софья, когда они, наконец, помирились.

— Потому, что мало любили, — ответил Никита, и это было правдой. Поездка в Венецию это подтвердила.

Вернувшись из Италии, Никита с удовольствием рассказал, что муж у Марии

— коммерсант, очень достойный и красивый человек, двое детей— само очарование, и когда он сказал, что мальчика зовут Никита, она не стала ему пенять, а лишь поморщилась с горечью.

Софья простила, но старые, теплые отношения вернулись только после мемельского ранения Алексея. В эти черные для Софьи дни она еще раз поняла, что значит для мужа Никита.

Теперь она встретила Оленева радостно и нежно. Был повторен весь обычный ритуал: вначале в детскую к Лизоньке, уже десятилетней — вот как время-то летит, затем прочитали последнее письмо мужа, затем последнее от сына — Николенька учился в Морской академии в младших курсах. И, конечно, поднялись в комнату свекрови, которая по причине больных ног спускалась на первый этаж только к ужину. Разговор с Верой Константиновной был нетороплив и восторжен, она на все удивлялась; кофе к ее столу подавали с удивительно жирными сливками.

Только после этого Никита показал письмо из Кенигсберга и повторил вопрос, заданный Беловым.

— Я ведь так никогда и не видел Сакромозо, — сказал он, словно извиняясь. — Только один раз со спины… Причем я вовсе не уверен, что это был Сакромозо. Просто он шел с убитым Гольденбергом, а потом они на балу были вместе. Сзади этот человек jчень хорош собой. Я имею в виду фигуру.

— Он, он, не сомневайся, — воскликнула Софья. — Саше напиши, что он очень стройный. Знаешь, когда люди очень прямо держат спину и шею, вот так… — она вскинула голову. — Он действительно снял маску, и я хорошо его рассмотрела. Но прошло девять лет, я не могу представить себе его лицо. Я только могу вспомнить, что подумала тогда. Лицо красивое, правильной формы, очень бледное, глаза насмешливые. Я помню, на подбородке, вот здесь, сбоку, была большая мушка. Я еще подумала тогда, что, наверное, он под мушкой скрывает шрам или родинку, эта мушка мне показалась неуместной. Но в лице его нет ничего особенного, ни одной необщей черты. Мне кажется, что если я увижу его на улице сейчас, то не узнаю.