Мы оставили фельдмаршала Апраксина, когда 9и отослал с Беловым срочные депеши в Петербург, то есть в самом начале сентября. Дальнейшие события развивались стремительно.

Пока донесения Апраксина летели в Петербург, пока там их осмыслили и написали ответ, а именно известный указ No 134, полный боевого духа и призыва немедленно продолжать наступление, Апраксин, может быть, и не желая того, добился, чтобы армия стала полностью небоеспособной. Большая— часть повозок, словно при поспешном отступлении, была брошена при переходе через реки, конница сама собой распустилась. Только диву можно даваться, как быстро разложилась только что победившая армия. Нравственная победа (как трудно ее добиться) сменилась нравственным поражением. Так всегда бывает, когда люди не понимают действий своих командиров, однако догадываются, что их действия, даже разумные, ничего не могут изменить в общей картине. Словно под гору катились — дисциплины никакой, мародерство, грабежи, сумрачная какая-то, устрашающая бестолковость: то отряд сбился с пути, то целый полк заблудился в лесочке из десяти сосен.

После получения указа No 134 Апраксин созвал военный совет. Все неприятности, как говорится, были у армии налицо, посему совет с полной искренностью постановил: «Наступать нельзя!» — о чем немедленно и известил Санкт-Петербург.

В столице обиделись. Тем более что и государыне стало лучше настолько, что она вполне могла разобраться в ситуации. Поэтому был немедля отправлен указ No 135, подписанный Конференцией и императрицей лично. Этот указ не просто приказывал, он вопил, используя для пунктов и подпунктов все литеры алфавита: «а) непременное исполнение учинить по указу No 134; б) сохранить Мемель; в) Левальду, в случае перехода Немана, не только подать к баталии повод, но, сыскав его, атаковать, для чего буде успеть возможно, чтоб поворотить конницу…» и так далее, и все так же грозно. России было стыдно перед союзниками упустить такую победу, и она заверяла Францию и Австрию, де, подождите чуть-чуть, Апраксин немного отдохнет и продолжит наступление.

Однако Апраксин тоже был упрям, да еще и правдолюбив. Он твердил, что «как против натуры ничего делать не можно, так и армия, которая толикою гибелью от того угрожаема, в здешней земле зимовать не место». В ночь с 5-го на 6-е октября, когда был получен указ No 135, он вторично созвал военный совет, дабы обсудить. Обсудили и постановили: «Мемель будет сохранен для России, но наступать нельзя, поскольку сие есть гибель армии». В подтверждение этого постановления генералы во главе с Апраксиным написали в Петербург петицию, в коей указывали, скорбя: «Армия пребывает в изнеможенном состоянии… весь генералитет просит, дабы повелено было к освидетельству прислать каких-либо поверенных персон»… это, стало быть, комиссию, чтоб проверяла.

Поспешное, нелепое отступление после Гросс-Егерсдорфа не прошло для Апраксина, даром. Историки утверждают, что неприятные и опасные для фельдмаршала слухи распустили австрийский и французский послы, мол, угадывается странная связь между обмороком государыни в Царском и поведением русского войска. Но и без всяких иностранных сплетников в голове зрел вопрос: с чего это вдруг наша армия перепутала направление и после победы направилась не в Кенигсберг, до которого было рукой подать (и путь свободен!), а в Петербург? Кроме того, Лопиталь и Эстергази на все лады твердили, что Апраксин играет на руку прусскому королю, что он подкуплен, что русские нарушили союзный договор и теперь вообще нельзя предсказать ход компании.

Конференции ничего не оставалось, как отказаться от услуг фельдмаршала, дело шло. к его смещению. Бестужев повел себя мудро. Как только канцлер понял, что Апраксин будет отставлен, а может быть, и арестован, он тотчас написал фельдмаршалу письмо с требованием немедленного наступления. Более того, он успел связаться с великой княгиней, и она, в свою очередь, написала маленькую записочку. В ней она предупреждала фельдмаршала о порочащих его слухах и заклинала исполнить приказ правительства идти на Кенигсберг.

Бестужев чувствовал настороженное, иногда враждебное отношение к себе не только в окружении государыни, где царили Шуваловы, Воронцов, Трубецкой и прочие, но и в собственной вотчине — в иностранной коллегии, и в посольских дворах. Алексею Петровичу очень хотелось вернуть себе доверие союзников, и он зачастую глупо суетился и даже лебезил, заигрывал с посольскими. Перед отправкой писем Апраксину он показал свое и Екатеринино послание (воистину бес попутал!) голландскому послу, а также саксонскому советнику Прассе, своему дальнему приятелю — вот-де, смотрите, люди, молодой двор и сама Екатерина есть враг Фридриха, они верны нашим интересам.

Кажется, разумный поступок, хитрый ход, но Бестужев не знал, что улыбчивый, краснощекий, несколько смешной Прассе, который всегда согласен с русским канцлером и так истово кивает, что из-под парика выбиваются его жесткие черные волосы, а очки сползают на нос, очаровательный и доброжелательный Прассе был тайным любовником Анны Карловны Воронцовой, супруги вице-канцлера.

О! Прассе не возвел поклеп, он только обмолвился, мол, канцлер Бестужев послал письмо великой княгини Апраксину, и то письмо имеет самое патриотическое содержание. Воронцова шепнула мужу, вице-канцлер, сгустив краски, поведал об этом государыне. Невинное послание Екатерины было названо перепиской. Воистину Бог шельму метит. Екатерина пострадала именно из-за этого невинного письма… однако мы забегаем вперед.

Екатерина не все знала об интригах при дворе и в армии, но она и без этих знаний предчувствовала беду. Положение молодой женщины стало вообще крайне трудным и опасным.

Автор не может сочувствовать Екатерине в ее несчастье, которое называется «Елизавета не умерла», но понять душевный настрой жены наследника он просто обязан. Уже несколько месяцев Екатерина находилась в таком состоянии, что, казалось,. еще шаг, может быть, два, и она вместе с мужем займет русский трон. Великая княгиня и хотела этого, и боялась. У этого страха было много обличий. Она была влюблена, она была беременна, у нее было полно врагов, она знала, как много может возникнуть нелепейших случайностей, которые помешали бы ей не только занять трон, но и лишиться всех надежд, а это для такой натуры, как Екатерина, было сродни физической смерти.

То, что Елизавета стала выздоравливать, никак не уничтожило прожектов о престолонаследии, а только отодвинуло их на неопределенный срок.

Елизавете становилось лучше по капле в день, вот она стала говорить, невнятно, но настойчиво, вот села, однако и шага сделать не могла из-за опухших ног. И сразу появились желудочные колики, потом опять конвульсии. Императрица была хронически больна, однако у нее достало сил для отставки Апраксина и назначения на место главнокомандующего бывшего главного директора канцелярии строений генерала Фермера. Некогда он занимал у фельдмаршала Миниха пост генерал-квартирмейстера. Невелика, должность, но Фермер быстро сделал карьеру, он был надежен, исполнителен, императрица всегда была милостива к нему, а в этой войне первые победы при Мемеле и Тильзите были связаны с его именем.

Первоначальный приказ Апраксин был — ехать немедля в Петербург, но в дороге он задержался в Нарве. Екатерина не могла узнать, чем вызвана эта задержка. Не знал того и Бестужев, поэтому решил послать на разведку Белова.

Александр должен был отвезти последнее послание канцлера, в котором тот призывай фельдмаршала, уповая на высшую справедливость сохранить здоровье, дух и веру, поскольку Их Величество милосердна и милостива, словом, взяв самый высокий и торжественный тон, испещрил бумагу самыми пустыми словами. Письмо было написано для отвода глаз, главное задание не доверили бумаге: Белов должен был устно выяснить у их высокопревосходительства, где письмо их высочества, написанное перед Гросо-Егерсдорфской баталией. Должен был он также узнать у Апраксина, написал ли тот ответ на оное послание великой княгини. Александр был совершенно уверен, что задание это секретно, и был весьма удивлен, когда узнал, что о его отъезде в армию знает Понятовский. Более того, очаровательный поляк в самых лестных выражениях сообщил, что великая княгиня хотела бы увидеть Белова перед отъездом. Это было полной неожиданностью для Александра. Или хозяйка молодого двора решила вдруг приблизить его к своему кружку? Нет… маловероятно. «Я ей нужен по делу»,

— подумал Белов.

Встреча произошла в обстановке очень похожей на предыдущую, казалось, в комнате все еще слышались отзвуки тех разговоров и того смеха, только гостиная была не китайскою, а римскою, посему на каминной полке стояли часы с подобающими бронзовыми воинами в гривастых шлемах, такие же шлемы слагали незамысловатый гипсовый узор на потолке и повторялись в рисунках черных лакированных амфор на полке. У одной из амфор была отбита ручка, не сейчас, а лет эдак тысячи три назад.

Гостиная как-то незаметно наполнилась людьми. Настроение у всех было самое веселое. Великая княгиня сидела у камина, кресло скрывало ее полноту. Понятовский стоял подле, изогнувшись картинно.

Шутки, смех, простая еда: вареная говядина с солеными огурцами, холодный телячий язык, потом чай с засахаренными орехами и моченым изюмом.

— поели, попили. И вдруг — никого, словно испарились, только чьи-то тени задержались на стенах. В гостиной остались Екатерина, Понятовский и Белов. Весь вечер великая княгиня держала себя очень мило, и если Александр задерживал на ней взгляд чуть дольше секунды, то сразу получал ответный, очень доброжелательный, дружеский, вопросительный, мол, чего еще угодно моему гостю? Белов только улыбался разнеженно, кажется, он был очарован. А сейчас, когда остались, втроем, он понял, что только ради этой минуты и позван.

— У меня к вам просьба, Александр Федорович, — начала негромко Екатерина.

— Задание? — голос его прозвучал почти восторженно, само собой получилось, Белову нравилась великая княгиня.

— Задание? Ни в коем случае. Задание — это когда непременно надо исполнять, потом докладывать. Это как-то по-военному. А у меня просьба.

— Но и просьбу надобно исполнить,. и о ней доложить.

— Да, но не щелкать каблуками, не таращить глаза, но шепотом… И за неисполнение этой просьбы никто не будет наказан.

— Тем необходимее мне следовать во всем желанию вашего высочества…

— и подумал: «Господи, когда же она о деле-то начнет?..»

— Я буду откровенна, — сказала Екатерина таким тоном, словно это не само собой разумелось при подобном разговоре, а являлось милостью, — на правах дружбы, — и добавила: — Я знаю, что вы едете в Нарву.

— Я еду в армию, — поправил Александр.

— Но ведь вы увидите Апраксина. Фельдмаршал мой старый друг. Мы переписывались… раньше. Все эти записки мало меня волнуют, но одно мое письмо… Я не хотела, чтобы оно попало в чужие руки. Понимаете?

— Как не понять, — и подумал: «Да она слово в слово повторяет приказ Бестужева!»

— Я послала это письмо с князем Репнинским, — Екатерина вдруг страшно взволновалась. — Запомните эту фамилию. Князь Репнинский погиб в битве при Гросс-Егерсдорфе. А сейчас я хочу знать — получил ли его фельдмаршал и где оно теперь. — Великая княгиня сделала над собой усилие и добавила твердо:

— Я просила Апраксина выслать мое письмо назад вместе с ответом.

— Насколько я понимаю, о нашем разговоре не надо ставить в известность канцлера? Она вдруг кокетливо улыбнулась.

— А это идет вразрез с вашими моральными « принципами?

— Ни Боже мой… Только параллельно моим принципам. Но я должен знать и понимать.

— Судя по вашему вопросу, вы все поняли, и поняли правильно. Однако, если об этом узнает Бестужев, большой беды не будет. Просто я не хочу отягощать канцлера моими заботами. У Алексея Петровича своих через край…