Шестнадцать лет Бестужев доказывал всем и каждому, что Англия — Друг России, а Франция — враг, поскольку желает видеть Россию слабой, водит дружбу с Османской Портою, э… да что говорить! Теперь дожили: воюем с Пруссией и Англией, а в Петербург явился собственной персоной французский посол маркиз Лопиталь, бывший ранее послом в Неаполе.

Говорят, что, желая перещеголять Шетарди, посол шесть месяцев готовился к поездке в Россию. Шесть месяцев и четыреста тысяч ливров оказались достаточными, чтобы окружить себя неслыханной роскошью. Русская публика приняла посла и его свиту с восторгом. Да и как не ликовать; если законодатели мод, галанты и лучшие в мире кавалеры опять украсят своим присутствием русские гостиные, будут танцевать, острить, играть по крупной и рассказывать дочкам про далекий Париж, выясняя с осторожными маменьками, между делом, вопрос о приданом.

Особенного успеха добился сам Лопиталь, мужчина обходительный, умный, бога-а-тый и вообще красавец.

— Ду-ур-ры! — заходился от негодования Бестужев. — Вот ужо скрутит вашего любимца подагра, так и увидите, сколь галантен ваш пятидесятилетний кавалер! Все молодятся! А богатства у него — одни долги! Он еще в Неаполе проворовался…

Бестужев мог и дальше продолжать список пороков нового посла. Война вдохнула свежие силы в работников «черного кабинета», с необычайным рвением и добросовестностью они расшифровывали депеши иностранных послов, выписывая из них не только стратегические сведения, но и малые пустяки, подробности, цена которых иногда превосходила политические сведения.

А политические сведения были таковы: в каждой депеше, переведенной с языка цифр, иностранные послы писали, что кредит канцлера очень упал.

Не впервой Алексею Петровичу читать эту фразу. Все Семнадцать лет на все лады твердили голоса: свергнуть, уничтожить, сейчас самое время… кредит Бестужева упал как никогда. Но он всегда мог победить своих врагов, не брезгуя для этого ничем. Цель оправдывает средства — этот лозунг иезуитов был ему близок и понятен.

Другое дело сейчас… Не только умом, интуицией, кожей Бестужев ощущал, что шипение этих лисиц, как ни горько, соответствует действительности: он потерял прежнее значение и политическое влияние не только в Европе, но и дома, в России. И не приезд французского посла тому виной. Посол Лопиталь только последняя капля. Власть у Бестужева отнимали постепенно, пядь за пядью… Шуваловы — вот его основные враги. Петр— главный делец и интриган, Александр— служба сыска и милейший Иван Иванович, любимец Елизаветы. Эта троица возымела желание сама править Россией. Вице-канцлер Воронцов (о, ничтожество!) только игрушка в их руках. Объединившись, они добились того, что канцлер сам порвал с Англией и, скрепя сердце, подписал союз с Францией.

А теперь сидит в пустом доме, слушает дождь и пьет в одиночестве. Можно, конечно, кликнуть, прибегут… Да рожи никакие не хочет он видеть, никому не верит— все предатели! Кого, вы думаете, назначил Воронцов русским послом в Париж? Ну не насмешка ли это судьбы? Братца, умнейшего и гнуснейшего, послали во Францию — Михаилу Бестужева.

Пользуясь случаем, скажем несколько слов о Ми-хайле Петровиче, поскольку он был невольным участником наших прежних повествований. Из заговора Лопухиных Михаиле Бестужев вышел чист, только жену потерял навечно. Презирая родину, что подвергла его душевным страданиям, он уехал за границу, желая найти там покой. Но жизнь есть жизнь, и в пятьдесят восемь лет со всем пылом страсти Михаиле Петрович влюбился в красавицу графиню Гаугвиц. И, о чудо! — она согласилась на брак. Из Дрездена немедленно полетело письмо в Oетербург. В письме Бестужев дал полный отчет о своей свадьбе и стал ждать ответа.

Ответ не замедлил поступить. Слова государыни взялся пересказать брат Алексей Петрович, форма была категорической: Михаиле Петрович не может вступить в брак, понеже законная жена его Анна Гавриловна и поныне живет под Якутском, посему он есть двоеженец, а графиня Гаугвиц не более чем сожительница! Далее следовал поток писем как с той, так и с другой стороны. Михаиле вопил, что он за жену не ответчик, что он чист перед Россией, Что он заклинает Их Величество!.. и так далее. В ответ он получал бесстрастные и полные ханжеского достоинства письма канцлера: «Образумься, беспутный брат, ты не юноша, как не стыдно!»

Только в 1752 году Елизавета признала брак Михаилы Петровича и позволила ему с женой приехать в Россию. При первом же удобном случае Михаиле Бестужев объявил при дворе, что приложит все силы, чтобы свергнуть с его поста интригана и проходимца — родного брата. Надо сказать, что он только подрыл пьедестал, на котором стоял канцлер, а от судьбы за это получил новое наказание— графиня Гаугвиц, законная жена его, умирала теперь от чахотки.

Канцлер потянулся к столу, чтобы поставить пустой бокал, но не дотянулся, бокал упал на ковер и разбился вдребезги. Ну и пусть его. Вот так он сокрушит врагов своих! Алексей Петрович неловко встал, хотел потянуться, но суставы предательски хрустнули, вдруг заныло плечо до самого локтя. «Много писал сегодня, — утешил он себя мысленно, но тут же усмехнулся: — Лукавишь, Алексей батькович, не в усталости дело… и не в вине. Вино только бродит в крови, поднимает со дна жизненную силу».

Чуть прихрамывая, он подошел к зеркалу: тьфу ты, гадость какая! Он смолоду не отличался красотой, но если придать лицу серьезность, оно как бы сразу хорошело, намечалась глубокая, умная складка на переносье, в небольших, ярких глазах светилось что-то… эдакое, зоркость, цепкость. Ум в глазах не скроешь, а вот улыбка его никогда не красила. Как ни старался он иногда изображать веселость, улыбающееся лицо его походило на оскал сатира либо на усмешку палача, что торжествует над своей жертвой. А сейчас при серьезном выражении лица он похож не на государственного мужа, а на… барбоса злобного, вот на кого. Пить надо меньше, батенька канцлер! Улыбнуться зеркалу он не решился, не хотелось лишний раз видеть свои гнилые зубы.

— Надобно действовать… — строго сказал канцлер зеркалу и опять сел за стол, но бутылку отодвинул, взял лист бумаги.

Прошли те времена, когда он в молодой запальчивости, еще пятидесяти ему не было, мог говорить:

«Главное для меня — благосостояние России, мое благополучие— дело второе!» Сейчас он стар и мудр. Россия как стояла, так и будет стоять, а у него жизнь прошла, почти прошла. И пока еще в его власти устроить, чтобы последние годы жизни— может, ему еще двадцать лет Господь сподобил жить — так вот, чтобы эти годы он прожил в почете и славе. Не надо говорить, что он власть любит без памяти, не в этом дело. Просто он понимает, что жить при таком количестве врагов можно либо на верхушке пирамиды, то есть канцлером, либо у ее подножья— то бишь в тюрьме али в ссылке.

Пока здравствует императрица Елизавета Петровна, у него достанет сил, чтоб повлиять на нее и сохранить за собой место канцлера, хоть это и трудно. Пока жива… но ведь больна, и серьезно. Лекари толкуют шепотком про трудный женский возраст, де, переживет она его и окрепнет душой и телом. А если не переживет? Старость подкрадывается к человеку в разном возрасте, но и слепому видно, что государыня в свои сорок восемь лет — старуха.

Он быстро перекрестился, словно кто-то стоял за спиной и подслушивал его мысли. А все отчего? Ела много, спала не вовремя, танцевала без устали, веселилась без удержу… Хотя от этого рано не стареют, видно, здесь рука Господня, что шлет на Россию болезни без счету.

Умрет государыня, кто займет трон русский? Петр Федорович с супругой великой княгиней Екатериной Алексеевной. Но Петр пьяница и недоумок, не удержать ему бразды правления…

Великую княгиню Бестужев не любил. Пятнадцатилетней девочкой приехала она, тогда Софья Ангальт-Цербстская, чтобы вступить в брак с наследником престола, чтобы самой родить наследника, дабы не прервалась нить Романовых. Еще тогда, двенадцать лет назад, Бестужев был против этого брака. В политических видах он предлагал на это место совсем другую кандидатуру. Однако государыня настояла… теперь пожинает плоды!

Ближайшее знакомство с великой княгиней не изменило к ней отношения Бестужева. Он считал ее некрасивой, неискренней, распущенной, а главное, игрушкой в руках матери Иоганны Елизаветы Цербстской, авантюристке, известной всей Европе, и благодетеля их дома ненавистного Фридриха Прусского. Сколько сил приложил канцлер, дабы урезонить юную интриганку и заставить заняться тем, чем положено заниматься матери наследника престола. Екатерина плакала и не подчинялась. Бестужев настаивал и негодовал. Теперь Екатерина Алексеевна выросла. И менее зрячим людям, чем Бестужев, становились видны ее достоинства. Она была умна, общительна, книги формировали ее миропонимание, в ней чувствовалась сила и европейский лоск, а уж при сравнении с наследником Петром Федоровичем ее можно было уподобить звезде, сияющей рядом с лучиной.

Бестужев не любил великую княгиню ровно столько, сколько это было полезно для дел государственных и собственных. Екатерина первой обернулась в сторону канцлера, простив ему все его прегрешения. Она поднялась над своей неприязнью, оценив этого человека и не желая иметь его своим врагом.

Бестужев это быстро понял, он все понимал. Ясно ему было также, что пора прекратить ссориться с кланом Шуваловых, надо подписывать с ними мировую. В силу вступают новые отношения, и в этом нет никакой мистики. Просто Елизавета была больна, а это значит, что время молодого двора наступило.

Теперь главный вопрос в том, кто наследник. С 1743 года считалось, а именно тогда привезли в Москву Петра Федоровича, что наследник — он. Но за четырнадцать лет государыня хорошо узнала цену своему племяннику.» Ему бы наподмостках в шутовской короне выступать и веселить публику. Там бы ему и успех, и слава. А Россией править — оборони Господь…

Невестку Екатерину Алексеевну государыня не любит за спесь, гордость, ум, в конце концов, за то, что не хочет плясать ни под чью дудку. Однажды молодой двор так раздразнил и обидел государыню, что она приказала привезти на смотрины шлиссельбургского заточенца, семнадцатилетнего принца Ивана, что сидит всю жизнь под замком в крепости. Одного взгляда на несчастного принца было достаточно, чтобы понять— он не способен править государством, дикий несчастный человек. Грамоте знал, но темница отняла у него здоровье и ясность ума. Можно только представить, как тяжела была для государыни эта встреча. Происходила она в подвале дома Александра Шувалова. Дом этот часто использовался для нужд Тайной канцелярии. Людская молва даже утверждала, что в его подвалах пытали людей, Бестужев знал, что это вранье, но не перечил. Народ должен уважать свой главный орган — Тайную канцелярию.

К встрече с Иваном Бестужев не был допущен, но знал о ней из уст самой государыни. Она легко объяснила, почему Алексею Петровичу не след появляться в шуваловском подвале — чтобы не привлекать к событию внимания, чтоб сохранить дело в тайне. В этом был резон, Бестужев с пониманием отнесся к словам государыни. Это было год назад, тогда Елизавета чувствовала себя не в пример лучше.

А что теперь? Был еще один претендент на русский трон — малолетний Павел Петрович. Может, это совсем не подходящая кандидатура, но то, что она будет обсуждаться, Бестужев не сомневался и терпеливо ждал, когда государыня поднимет этот разговор. И вдруг Иван Иванович, походя, случайно встретив канцлера в коридорах дворца, сказал, что-де появилась у государыни-матушки новая мысль — назначить наследником малолетнего Павла.

Бестужев помертвел. «А как же родители?» — хотел возопить, но сработала давняя привычка, промолчал, даже бровью не повел. Попробуй пойми здесь, нечаянно сказал об этом Шувалов или сознательно, но то, что государыня сама не посоветовалась об этом с канцлером, глубоко уязвило его и огорчило. Кредит твой, Алексей Петрович, пал…

А Иван Иванович бросил фразу, улыбнулся красивым ртом, чуть наморщил лоб, вот, мол, какие мысли не дают спать государыне, и удалился, листая книгу. И всегда-то у младшего Шувалова под рукой книга, в кармане он ее, что ли, носит, чтоб достать при случае, углубиться рассеянно в чтение и уйти от важного разговора и докучливых вопросов:

Если Павла— на трон, то регентами— Шуваловых, а его, Бестужева, — на свалку. Канцлер быстро макнул перо в чернильницу и написал: «Ваше Высочество! Припадаю к стопам Вашим, моля о незамедлительной встрече в связи с событиями чрезвычайными». Записка была написана твердой рукой, и только росчерк, который он поставил вместо подписи, давал возможность предположить, что автор пребывает либо в подпитии, либо в бешенстве.

Написал… А везти кому? Самому надо ехать… Но в Ораниенбаум дорога не близкая, это раз, а главное, появление там самого канцлера будет слишком заметно и для многих подозрительно. А попади эта писулька кому-нибудь в руки, потом беды не оберешься. Бестужев смял бумагу, потом распрямил ее ладонью и порвал на мелкие клочки.

Он сделает все не так. На радость двору и государыне он устроит бал в честь выигранной под Гросс — Егерсдорфом баталии. Для этих целей отлично подойдет его Каменноостровский дворец. Бал он устроит не очень людный, но драгоценный — для узкого круга лиц, и чтоб все самого лучшего качества, и фейерверк с полной затратой, чтоб вензели государыни ракеты в воздухе чертили. На этот бал, дабы отрапортовать патриотический дух, конечно, явится молодой двор. Кстати, не забыть послать приглашение Понятовскому.

. Мысль о бале развеселила канцлера. Удивлю-ка я столицу. Все считают, что канцлер скуп, а он всегда говорил: не скуп, а занят… А сейчас в честь победы да и расщедрился. Вот на балу-то он с великой княгиней все и обсудит.

Бал на Каменном острове Супруга Анна Ивановна, урожденная Беттенгер, сказала:

— Это безумие, друг мой! Твой бал может стоить десять тысяч!

— Ни в коем случае. — Алексей Петрович подбоченился молодцевато. — Уйдет никак не менее двенадцати тысяч, а может, и все тридцать!

С каких это пор муж стал считать деньги не на рубли, а на тысячи? Анна Ивановна не удержалась от восклицания, в котором больше было удивления, даже, скажем, озадаченности, чем негодования. Она не могла знать мысли мужа, касаемые шаткости его положения, поэтому молнией сверкнула догадка, прямо как озарение, а не завел ли себе коварный муженек некую в обширных фижмах, перед которой теперь и пыжится, распускает щипаный хвост. Однако Алексей Петрович не дал пострадать ей всласть, развивая большую тему:

— Бал даю в честь славы русского оружия и фельдмаршала Апраксина. — Он решительно поднял палец и тут же направил его на жену, словно дуло смертельного пистолета.

Она вздохнула покладисто и удалилась, поскольку знала, спорить с мужем, укоряя его равно как в скупости или в расточительстве, совершенно бесполезно.

Подготовка к балу была проделана в удивительно короткий срок — в четыре дня, что по тем временам считалось совершенно невозможным. Хочешь быть роскошным, найди подобающего архитектора, он сочинит декорации в парке, пригласи композитора, чтоб написал музыку да разучил ее с оркестром, для иллюминации и фейерверка найди артиллерийского офицера, который знал бы толк в декоративных огнях и слабовзрывных смесях.

Жизнь сама вносит коррективу. В целях экономии, а главное быстроты, Алексей Петрович на эти четыре дня оставил обязанности канцлера, целиком посвятив себя делам бальным, чем совершенно замучил главного распорядителя. Понеже все порядочные офицеры Пребывают на войне с пруссаками, сжигание ракет было поручено дворовому Прошке, который в этих делах поднаторел не хуже любого артиллериста. Декораций в парке решили никаких не возводить. Эрмитажный павильон только что отстроен, еще, как говорится, краска не обсохла, прочие же представления можно осуществлять в трельяжных беседках. На шестигранные их купола повесили китайские фонарики, столбики увили гирляндами цветов. На этом декоративную часть оформления сочли законченной.

Сто музыкантов и певцов решили разместить внутри двух прямоугольных боскетов, словно в зеленых залах, стены которых представляли собой вьющиеся растения, укрепленные на невидимых глазу каркасах. Садовник у Бестужева был золотые руки, весь Петербург завидовал канцлеру. Музыканты прячутся внутри боскетов, и из зеленых кущ льется дивная музыка. Очарованные гости вертят головами, пытаясь понять, из каких недр струится сей дивный глас… В это время разверзаются занавеси беседок, и выходят нимфы, сильфиды и прочие обнаженные красавицы, не голые, конечно, но чтоб одежды весьма немного, а все прочее прозрачная кисея.

Все складывалось как нельзя лучше, только бы погода не подвела. Супруга, наконец, перестала обижаться и жадничать, тоже приобщилась к подготовке праздника и предложила устроить даровую лотерею:

— Подобное устроила великая княгиня в Ораниенбауме. Сама не видала, но рассказывали— весело было, огромный успех! Разыгрывали всякую ерунду: веера, перчатки да платки, но каждый раз что-то получить за нечего делать. Лотерею я возьму на себя.

— Ты, Анна Ивановна, вот еще что возьми на себя. Хорошо бы организовать народ… много. Мол, он тоже танцует и славит русские победы. А я поставлю жареного быка и три, нет… пять бочек полпива.

— Что значит «организуй»? И как его организовать? Скажи об угощении Ивашке — камердинеру, и завтра здесь будет весь Петербург.

— Вот именно всего Петербурга мне здесь и не надо. А надо человек триста… приличных, достойно одетых. Народ, понимаешь?

— Поняла, друг мой. Приличных. Им платить аль как?

— Нет, за еду и выпивку пусть ликуют.

Оказывается, очень приятно готовить собственный праздник. Еще обоих супругов грела мысль, что беспутный сын Антон обретается в сей момент за границей, а потому, как бы ни хотел пьяным и свинским своим поведением опорочить бал, не сможет.

Белов с депешами объявился в, Петербурге в тот самый день, на который был назначен бал, а именно 3 сентября, во второй половине дня, и, не застав канцлера ни в службе, ни в городском дому, что подле храма Исакия Долхматского, поскакал по наущению слуг на Каменный остров.

Здесь он к канцлеру попал без труда. Как только доложили, так и был принят в библиотеке. Официальные депеши Бестужев быстро глазами пробежал и отложил, а к малому письму отнесся с большим вниманием. Прежде чем его открыть, канцлер внимательно проверил, цел ли сургуч, после чего окинул Александра изучающим, подозрительным взглядом.

— Ты иди пока… посиди в соседней зале… Да ради Бога! Нужны мне ваши тайны! Как был в заляпанном грязью плаще и ботфортах, так и уселся в креслице, обитое желтым китайским шелком. Велено сидеть, будем сидеть…

Назад канцлер вызвал Белова очень быстро. Лицо Алексея Петровича было, как всегда, неприветливо, но каким-то подсознательным чувством Саша понял, что канцлер удовлетворен письмом и что у него даже немного повысилось настроение.

— Ты не уезжай, слышь, Белов… — сказал он низким, утробным голосом, что всегда означало благорасположение. — Говорить мне сейчас с тобой недосуг, потому что вечером здесь в усадьбе бал. Мы с тобой завтра поговорим, расскажешь во всех подробностях о ходе баталии, а сегодня вечером ты будешь, — он поднял палец, — очевидец-герой. Я сейчас распоряжусь, тебя накормят, почистят…

— Ваше сиятельство, я бы лучше домой… Осточертел мундир! Партикулярное платье хочу…

— А кому ты в партикулярном платье нужен? Не пущу! Мундир, выцветший под солнцем прусским… вот так! И еще у меня на тебя виды, слышь, Белов?

— Весь к вашим услугам, ваше сиятельство.

Скажем несколько слов о загородной резиденции Бестужева, о великолепном дворце и парке, которым канцлер отдал столько сил и забот. Много времени спустя, уже стариком, Понятовский в мемуарах даст оценку Бестужеву — смесь недостатков, пороков и достоинств, иногда вызывающих восхищение: «Он хорошо владел французским языком, но охотнее говорил по-немецки. Почти неспособный сам написать что-нибудь и не зная, можно сказать, ничего, он по какому-то инстинкту судил всегда правильно о работе других. Он, например, не имел решительно никакого понятия об искусстве, но можно было держать пари, что из многих рисунков он выберет лучший. Господствовать без препятствий было его страстью…» Так вот, ничего не понимая в архитектуре, садоводстве, ботанике, интерьере, он сумел создать истинную жемчужину — Каменноостровскую усадьбу. Дом с двумя жилыми флигелями, украшенный коврами, бронзой, фарфором и антиками. Центральная часть дома состояла из открытой, двухъярусной колоннады, увенчанной портиком, что делало все строение необычайно легким, воздушным — кружева, бабочка, вспорхнувшая над водами… Парк или сад, называйте как хотите, был великолепен. Помимо аллей, украшенных боскетами, о которых уже шла речь, помимо цветников, беседок, гротов, галерей для гулянья, парочки «портретных сараев», оранжерей, полных диковинных пальм, померанцев и птиц, в саду имелись фонтаны, а также небольшой канал, соединенный с искусственным прудом.

Погода не подвела. Вечер был тих и сух. Гости начали съезжаться к восьми часам. Было еще светло, вернее сумеречно, час между волком и собакой, но иллюминация в большой аллее была уже зажжена и столы подле Эрмитажа накрыты. Цветы напоминали живой ковер, фонарики опалово-нежно светились, музыка, соперничая со струями фонтана, играла необыкновенно мелодично.

Бестужева волновало одно — будет ли государыня. Приглашения и оповещения о бале были сделаны в тот же день, как пришла идея праздника. В тот самый день Алексей Петрович узнал, что молодой двор вернулся из Ораниенбаума в Петербург и что сделано это не без указания государыни. Возвращение великих князя и княгини было весьма кстати, это означало, что они-то наверняка украсят бал своим присутствием.

Этого, однако, он не мог сказать о государыне. Причина ее отсутствия могла быть самой естественной — нездоровье, но о самочувствии государыни при дворе говорить строжайше запрещено. Всякий понял бы ее отсутствие однозначно — если еще не опала канцлера, то первый ее знак.

— Ну появись хоть на час… — мысленно молился Бестужев, — Хоть засвидетельствуй… Ведь не на простую пьянку собрались, а протрубить славу русскому оружию.

Господь услышал молитвы канцлера, только счел, что час присутствия государыни — многовато. Елизавета присутствовала в Каменноостровском саду ровно двадцать восемь минут. Свита ее была немногочисленна, но внушительна. Три брата Шуваловых, две супружницы— Мавра Егоровна и Екатерина Ивановна, прозванная Соляной столб. Здесь же был младший Разумовский — гетман Кирилл Григорьевич. Старший Разумовский после того, как место рядом с государыней занял Иван Шувалов, редко появлялся на приемах, однако, по рассказам, отношения с государыней имел по-прежнему самые сердечные.

Или боясь сырости, которая ощутима в сентябре, или из-за наплевательского отношения к своей внешности, которое вдруг у нее появилось, государыня была обряжена в платье-робу из тяжелой, темной парчи. Видно было, что золототканая одежда затрудняет движения, что ожерелье из крупных смарагдов тянет шею вниз; Елизавета была бледна, неулыбчива, глаза в розовых ободках, словно в них стояли и не могли пролиться слезы. Иван Иванович порхал вокруг нее мотыльком и смотрел нежно.

Принять депешу от Апраксина государыня отказалась, слушать рассказ очевидца и героя баталии не пожелала. О том, чтобы остаться ужинать, не могло быть и речи, однако с хозяйкой Анной Ивановной Елизавета была приветлива, а перед тем, как сесть в катер, и хозяину улыбнулась благосклонно.

Ну и слава Богу! Порядок соблюден, вечер протекает как должно, танцы в полном разгаре, все оживлены и веселы. Вопрос в одном — когда говорить с великой княгиней: до ужина или после? Решил — до. Никому не стал доверять записок и поручений. Сам поговорил с Понятовским, объяснил, где находится библиотека и как туда сподручнее проводить Екатерину. И вот они стоят друг против друга.

— Ваше высочество. — Бестужев склонился настолько, насколько позволяла ему болезнь, воспаление нервных корешков — радикулов. — Я осмелился просить вас о тайном свидании из-за обстоятельств чрезвычайных. — Он выпрямился молодцевато, но не удержался, схватился за поясницу, застудил проклятую, торча вечерами в парке.

Екатерина смотрела на него не мигая. Эта неожиданная встреча обрадовала ее, она сама хотела организовать свидание с канцлером, а он, оказывается, сам постарался. Смущала несколько его многозначительность. Время было такое, что великая княгиня была готова к неприятностям, только бы они не касались Понятовского.

— Дело касается трона русского… — выдохнул Бестужев.

«Как он откровенен, опасно…» — пронеслось у нее в голове, вслух она быстро спросила:

— Вы хотите сказать, что здоровье государыни таково, что…

— И это тоже… — поморщился канцлер. — Но главное, что я хотел сказать, — следующее. Государыня желает поменять наследника. Это мне достоверно известно.

К этому Екатерина не была готова. Она почувствовала, как сердце подпрыгнуло взбесившимся зайцем, внутри у нее что-то напряглось, наверное желудок сжался, затошнило вдруг.

— Кто? — вопрос прозвучал как вздох. — Мой сын?

Бестужев кивнул.

— При регенстве… Кто?

— Здесь, как вы понимаете, много возможных кандидатур…

Оставим этих государственных особ за важнейшей, исторической беседой и вернемся в парк, где неприкаянный и злой бродил меж беседок и боскетов Белов. Какого черта ему не дали поехать домой и выспаться — этого он не понимал. Ужин задерживали. Народу полно, разговоры пустые, дамы старые, а хорошенькие все куда-то подевались. Вина, правда, было в избытке, и оно было очень неплохим.

Он только пригубил бокал, когда к нему опять подошел юный и чрезвычайно вежливый польский посол… как его… Понятовский. Час назад буквально на бегу Бестужев представил Белова послу. Канцлер наговорил про Белова поляку с три короба, и все быстро, заикаясь, словно куда-то опаздывал: герой войны, умен, отлично владеет шпагой, говорит на трех языках, недавно был во Франции, в Вене с дипломатическим поручением, имеет связи… Хорошенький поляк радостно кивал, а потом убежал вслед за Бестужевым.

— Как вам здесь нравится, господин Белов?

— Благодарю вас, сударь. Мне бы здесь очень нравилось, если б я не так устал с дороги.

— Да, да… Я знаю. Алексей Петрович рассказывал.

«Вежлив, мил, спесив, как все поляки, чего это он меня обхаживает?» — подумал Белов.

— Алексей Петрович сделал из этого парка райский уголок, — продолжал Понятовский.

— Это не он сделал. Это мой родственник сделал, — ворчливо сказал Александр, его раздражал Понятовский.

— Вот как? А я и не знал. Кто же он?

— Головкин Гаврила Иванович, дед моей жены Анастасии Ягужинской.

Брови Понятовского поползли вверх, но он вовремя их остановил и сказал участливо:

— Я слышал об этой печальной истории. Дочь канцлера Головкина, в замужестве Ягужинская…

— А вторым браком— Бестужева. Анна Гавриловна уже четырнадцать лет живет в ссылке под Якутском. Она была замужем за братом Алексея Петровича.

— Да, да… — закивал головой Понятовский, — он сейчас посол в Париже, — голос его звучал столь участливо, а печаль была так искренна, что Белов простил ему спесь и праздное любопытство.

— Канцлер Гаврила Иванович был троюродный брат Петра Великого, — продолжал Александр. — Государь ему этот остров и подарил. А лет десять назад Бестужев купил Каменный у кузена моей жены и оформил имение на свою супругу.

— Тогда она сказочно богата!

— Не в этом дело. Просто русские хитры и дальновидны. Вдруг политическая ситуация изменится, и канцлер попадет в опалу с конфискацией имущества…

— Это он десять лет назад предвидел подобное? — потрясенно переспросил Понятовский, и Белов прикусил язык — что это он разболтался? Совсем не обязательно сообщать подобные подробности этому милому молодому человеку.

Однако Понятовский был другого мнения, он был в восторге от Сашиной родни и его непринужденного поведения.

Позвали к столу. Белов так и не понял, случайно ли его место оказалось рядом с Понятовским или Бестужев успел об этом позаботиться.

Чуть ли не с самых первых тостов Белов очутился в центре внимания. Да будет благословенная Виктория! За несокрушимость русского воинства! Виват Их Величеству! Виват Их Высочествам! Смельчакам и победителям славным — виват, виват, виват! С Беловым чокались, его поздравляли, какие-то девицы осыпали его мелкими и чрезвычайно колючими розами, а гости с дальнего стола, где сидела молодежь, кавалеры да фрейлины, все пытались после первого тоста вытащить его из-за стола, чтобы подбросить в воздух: качать, господа, качать! Белов не дался, но когда над аллеями парка взвился фейерверк, роскошный, надо сказать, Бестужев не поскупился, а Прошка не подкачал, шалая молодежь повторила попытку с подбрасыванием, и на этот раз это им удалось. Сноп разноцветных огней и шутих взвился в небо, и Александр летел вверх, словно пытаясь догнать это красочное великолепие. Чей-то пьяный, восторженный, до чрезвычайности глупый голос выкрикивал призывно по-латыни, де, пусть станет негостеприимным гостеприимное, Таковая надпись украшала медаль, выбитую в 1696 году в честь взятия Петром Азова, и под гостеприимством понималось Черное море, но это не смущало патриота, который ненавидел пруссаков и славил русскую армию. Белова злил этот глупый голос, и, стараясь перекричать весь этот гвалт и ракетную пальбу, он кричал:

— Но мы же отступаем! Господа, мы проиграли Гросс — Егерсдорф, мы отступаем!

Выпитое есть выпитое, иначе Белов, конечно, сразу бы вспомнил, как он вдруг очутился сидящим на лавке, с которой ему непременно надо было встать, потому что перед ним стоял Бестужев.

— Ты что орешь на весь парк, — «отступаем»? Не отступаем, а переходим на зимние квартиры.

Александр кивнул, ох .тяжела голова была, так и гудела! Бестужев тоже порядком выпил, но себя держал, только шепелявил больше обычного.

— Все это зело неразумно, — продолжал Бестужев, важно вышагивая вдоль

садовой лавки той же походкой, какой мерил кабинет в минуту задумчивости. — Другой указ будет подписан, а именно: выйти к Тильзиту, защитить Мемель и вперед на Кенигсберг! В противном случае, что нам скажут союзники? У нас открыта дорога к столице Пруссии, а мы пошли по другой дороге.

Сколько бы Белов ни пил, в случае необходимости он умел трезветь и теперь уловил в словах канцлера что-то актерское, надуманное. «Перед кем

спектакль? — Александр оглянулся, но в аллее было пусто. — Перед собой, — догадался он. — Это канцлер с собой не в ладу, перед собой и проигрывает наступление— Но поздно уже думать об этом… поздно».

— Мне везти этот указ? — он встал, щелкнул каблуками, на это у него в любом хмелю доставало сил.

— Нет, не ты. Я тебе дома дела найду. Первый вопрос, который ему задал на следующий день Бестужев, был:

— Ну как, подружился с Понятовским? Вот и славно… Завтра же к нему и поезжай. А теперь расскажи, как вы пруссаков под Гросс — Егерсдорфом побили. И, пожалуйста, со всем подробностями.