ГЛАВА 19

Афеней, вялый, с нездоровым отечным лицом, лежал в своей юрте, стоящей чуть поодаль от походных сарматских кибиток, возле кустарника. Осторожный и хитрый, лазутчик сармат и здесь остался верен себе: среди кустов и примыкавших к ним зарослей легче было ускользнуть незамеченным от сколотов. Ночевал Афеней в юрте редко, с полным основанием считая, что ему вовсе не обязательно подставлять грудь под острие дротика или стрелы, случись ночная вылазка сколотов, как уже не раз бывало за время осады – несколько тайных, хорошо замаскированых убежищ-землянок отрыли ему подручные Одинокого Волка в лесах, где ольвийский купец и коротал в одиночестве ночное время.

С вождем языгов у Афенея отношения не сложились. Властолюбивый и жестокий Дамас с недавних пор делал вид, что не замечает вызывающего поведения Афенея, который взял за правило исчезать из лагеря в самые неподходящие моменты, не ставя его в известность. Афеней в глубине души побаивался вспыльчивого Дамаса – тот мог в приступе ярости предать забвению услуги купца как лазутчика, а также наказ царя роксолан Гатала всячески содействовать ему в выполнении тайного поручения (что больше всего бесило языга) и попробовать своим мечом крепость шейных позвонков нахального эллина. Но идти на поводу у недалекого и грубого варвара Афеней не хотел, понимая, что рано или поздно тот возомнит себя вершителем его судьбы, как это случилось с царем Гаталом, и тогда ему не сдобровать. Но если Гатал не скупился на плату лазутчику-купцу, то с Дамаса взятки были, как говорится, гладки: темный кочевник предпочитал золоту коней и оружие, хорошие вина и наложниц, поэтому всю добычу с набегов тратил на свой гарем, пиры, вооружение телохранителей и боевой дружины, а услуги Афенея принимал как должное, изредка оказывая тому честь приглашением на пиршество, где сарматы позволяли себе издевки в адрес купца. Злопамятный.

Афеней поклялся в подходящий момент напомнить заносчивому варвару неуважительное отношение к своей особе, а пока старался держаться подальше от него, не появляясь на пирах и не принимая участия в тайных совещаниях.

Дамас же ярился на пронырливого строптивца, когда в очередной раз телохранители языга, обыскав весь лагерь и окрестности, с виноватым видом разводили руками, возвратившись ни с чем, и копил злость про запас, чтобы когда-нибудь все-таки поставить на место любимчика царя Гатала.

А тем временем Афенея неотступно преследовала одна мысль: как выполнить в срок поручение царя Гатала. В этом он был заинтересован не меньше повелителя роксолан. Попытки связаться со сборщиком податей не увенчались успехом – сторожевые дозоры сколотов были бдительны и ночью и днем, а читать и писать варвар не умел. Поэтому, проторчав с риском для жизни несколько ночей в кустах около валов в надежде переговорить со своим осведомителем (тот теперь нес охранную службу наравне с остальными мужчинами племени и изредка появлялся в условленном заранее месте), Афеней оставил эту затею, потому что дозорные сколотов по приказу Марсагета патрулировали валы группами числом не менее трех-четырех человек. Мучась бессоницей от собственного бессилья, Афеней с тревогой наблюдал за бесплодными попытками сармат взять.

Старый Город приступом. Время стало союзником сколотов; они были хорошо обеспечены продовольствием, не в пример изголодавшим сарматам, – у тех иногда дело доходило до драки из- за ячменной лепешки или куска мяса павшей лошади. Только аланы Карзоазоса пока не испытывали нужды в еде, но предусмотрительный военачальник не торопился поделиться своими запасами с остальным сарматским воинством, заняв выжидательную позицию. В затею Дамаса взять Атейополис приступом он мало верил и на военных советах пытался убедить остальных военачальников и вождя языгов отойти от валов в степь, чтобы выманить войско сколотов и уничтожить, устроив засаду.

В какой-то мере Афеней был с ним согласен: кочевники-сарматы не привыкли к длительным осадам и больше надеялись на молниеносные удары конницы среди степных просторов, что почти всегда приносило им успех. Но в то же время он опасался, что опытный военачальник Марсагет использует предоставившуюся возможность, чтобы обратиться за помощью к соседним племенам или, что еще хуже, к царю Скилуру, боевая дружина которого была очень сильна. И тогда исход битвы не вызывал у купца никаких сомнений – ослабленные длительными боевыми действиями дружины сармат не выдержат натиска с двух сторон, и легко представить гнев царя Гатала, вернись.

Афеней, не выполнив его приказа… Конечно, Афеней мог укрыться за стенами Ольвии – ее охраняли отряды царя Скилура, а они, конечно же, не допустят появления войск царя роксолан во владениях сколотов. Но, хорошо зная коварство Гатала, в достижении своих целей не менее настойчивого и неразборчивого в средствах, чем он сам, купец-лазутчик не сомневался, что его слуги в один прекрасный день могут найти хозяина с ножом в сердце.

Сын рабыни, ставшей вольноотпущенницей, Афеней с малых лет в полной мере ощутил на себе презрение сверстников, сторонившихся его, как зачумленного, и нередко избивавших мальчика, словно приблудного пса. Рыжий, нескладный подросток к двенадцати годам замкнулся в себе и стал избегать заносчивых юных эллинов. Но, в то же время, неоднократно битый, он старательно совершенствовался под руководством опытных наставников, нанятых богатым Кононом для обучения своего наследника приемам кулачного боя, борьбы и владения оружием.

И если в раннем детстве Афеней мог подолгу рассматривать красивую бабочку, бережно трогая ее бархатистые крылья, выхаживать подбитую мальчишками ворону или собрать со всей округи добрый десяток запаршивевших котов и кормить, поить, а затем укладывать спать в крохотные комнатки, по его просьбе сооруженные рабами Конона, вызывая этим умиление слуг и родителей, то в шестнадцать лет он, из-за отношения к нему сверстников, стал законченным негодяем к ужасу доброй и ласковой матери и недалекого, но не чаявшего в нем души отца.

Теперь многострадальное кошачье отродье не знало, куда спрятаться от метких стрел Афенея, и часто, обозленные смертью своих питомцев, соседи Конона приходили к старику искать управу на злобного юнца. Конон кряхтел, расплачиваясь за понесенные соседями убытки и, пожурив любимца за недостойное будущего гражданина поведение, прощал ему эти проказы. К тому времени в характере Афенея появилась черта, наложившая отпечаток на всю его дальнейшую жизнь: возмужав и почувст-вовав незаурядную силу, которую редко кто мог угадать в худощавом, с виду болезненном юноше, он перестал прощать обиды сверстникам и даже юношам постарше и мстил им за все пережитое в отрочестве, как только мог. Но, по мальчишеской глупости, надеясь на свою силу и ловкость, он облекал месть в весьма неприкрытые формы, и ему часто приходилось держать ответ за последст-вия многочисленных драк – в них он своих противников избивал нещадно, до крови.

Возможно, он так и не сделал бы выводов, что мстить можно по-разному, не обязательно кулаком или дубинкой, если бы однажды, защищаясь от озлобленных его выходками подростков, не ударил одного из них ножом. Старому Конону пришлось пустить в ход и обширные связи, в частности, с главным жрецом храма Аполлона Дельфиния Герогейтоном, и золото, и, наконец, свое доброе незапятнанное имя, чтобы замять это дело.

После этого Афеней притих, смекнув, что незачем понапрасну тревожить пчелиный улей, если можно добыть мед, выкурив рой дымом, и при этом не получить ни одного укуса. Теперь он стал расправляться с недругами втихомолку. Тогда и убедился, что, имея золото, можно позволить себе все: стоило через верных слуг вручить мизерную сумму полунищим вольноотпущенникам – их немало шлялось на пристанях Ольвии, или рабам – те были не дураки выпить за чужой счет кислого вина в харчевне, и сбитый с толку неожиданным нападением в каком-нибудь темном углу враг Афенея долго чесал побитые места, недоумевая, откуда на него свалилась такая напасть. А однажды, став постарше, Афеней раскошелился пощедрее, отвалив наемным убийцам десять драхм, и сын ольвийского гиеромнемона исчез бесследно в морской пучине.

После смерти Конона, став, согласно завещанию, единственным наследником его богатств, присмиревший для виду Афеней занялся торговыми делами, в чем и преуспел. Понимая, что без хороших связей бессмысленно соваться в высшие сферы ольвийского общества, он не скупился на жертвоприношения храму Аполлона Дельфиния, на богатые подарки влиятельным архонтам и ойконому, на подачки различным чинушам рангом пониже и благодаря их протекции возвращал израсходованные суммы с лихвой. К тому же Афенею удалось с помощью дружков и покровителей стать одним из ситонов, а значит, получить возможность практически бесконтрольно распоряжаться большими суммами, выделенными городским советом для закупок зерна, что тоже помогло ему значительно увеличить свои богатства, без зазрения совести запуская руку в городскую казну. По- добные операции он осуществлял скрытно, хитроумно комбинируя закупочными ценами, а впоследствии, поднаторев в двурушничестве, стал использовать сколоченную Одиноким Волком банду, и караваны с зерном исчезали бесследно среди степных просторов, чтобы затем незаметно вынырнуть на эмпории в Горгиппии, Пантикапее или Истрии и превратиться в золотые или серебряные монеты, оседавшие в сокровищнице Афенея.

Единственным человеком, кого он любил, была его мать – персиянка. Она умерла вскоре после смерти Конона от какой-то неизвестной болезни, и безутешный Афеней сутками молился в храме Аполлона Дельфиния, приносил богатые дары, умоляя богов сжалиться над его матерью в загробном мире и не причинять ей страданий. Больше месяца слуги кормили Афенея едва не насильно – еда вызывала отвращение, и только вином он мог залить сжигающий сердце и душу огонь в груди. Однажды на ступеньках храма он потерял сознание и очнулся только через два дня, больной и опустошенный. Выздоравливал с трудом, какое-то время даже не мог ходить, но молодой и крепкий организм все-таки переборол хворь, а вновь проснувшееся чувство мести к недругам придало дополнительные жизненные силы. Но и по истечении многих лет Афеней никогда не забывал, возвратившись из очередной деловой поездки, посетить место погребения матери и принести жертву богам.

К своему благодетелю Конону, который, как впоследствии выяснилось, не был родным отцом Афенея, купец не питал сыновьих чувств. Он даже в детстве смотрел на дряхлого отца просто как на неотъемлемую часть бытия, без чего нельзя обойтись из-за потертого кожаного кошелька, доверху набитого золотом и серебром, всегда висевшего у пояса Конона. Он покорно сносил ласки старца, покорно выполнял его наставления, прилежно учился грамоте. Чтобы меньше доставлять ему неприятностей из-за своего строптивого характера, старался изложить тщательно продуманную легенду об очередной выходке, щедро замешанную на хитроумной лжи, первым, не дожидаясь, пока кто-то со стороны донесет на него. Старик усматривал в поступках сына всего лишь издержки возраста, а так как тот сам сознавался в содеянном, он ему прощал и оставлял безнаказанным даже вовсе не безобидные избиения недругов уже в отрочестве, в том числе и тот злосчастный удар ножом. Когда Конон умер, Афеней очень искусно изобразил скорбь, следуя в похоронной процессии за колесницей с телом усопшего, хотя это ему было совершенно безразлично. Даже после оглашения завещания старика – все свое имущество он отписал ему и матери – Афеней не почувствовал благодарности, считая это само собой разумеющимся.

Однажды вечером, спустя три или четыре года после смерти матери, вечером, к нему в дом заявился бедно одетый вольноотпущенник-ассириец. Его испитое, изборожденное морщинами лицо с большим носом, нависающим над полными безвольными губами, показалось Афенею настолько знакомым, что он сначала принял его за одного из своих тайных осведомителей. И только когда тот, запинаясь и роняя слезу, поведал купцу, что он-то и есть его настоящий отец, Афеней понял, где видел похожее лицо: у себя в ванной комнате, смотрясь в большое бронзовое зеркало; только иссиня-черные волосы ассирийца уступили место на голове Афенея рыжим материнским кудрям.

Молча, с леденящей душу улыбкой, Афеней выслушал исповедь отца, также молча проводил его в тайную комнату, где он держал часть своих богатств, и, накинув ему на шею ремень, хладнокровно задушил. После Афеней с факелом в руках долго стоял над трупом отца-ассирийца, нежданно появившимся из небытия, растревожившим его душу, и снова возвратившимся туда, отправленый руками сына. Ему хотелось, чтобы все это оказалось просто дурным сном. Афеней стоял и пытался представить этого человека в объятиях матери, которую он боготворил: что могла она увидеть в этом человеке? Неужели она его любила?! Неужели эти посиневшие губы-пиявки целовали материнские, розовые и нежные, одним прикосновением к его щекам убаюкивавшие, и навевавшие хорошие сны?

В ту же ночь Афеней зарыл труп отца в тайной комнате, а спустя какое-то время, убедившись, что исчезновение бродяги-вольноотпущенника прошло незамеченым, приказал вымостить в ней пол массивными каменными плитами. И вскоре после этого он принес такие богатые дары храму Аполлона Дельфиния, что даже Герогейтон был удивлен этими необъяснимыми щедротами.

Бессонная ночь, проведенная им у тела убитого отца, неожиданно для Афенея вызвала в его судьбе крутой перелом. Нельзя сказать, что он терзался угрызениями совести или по ночам ему начали сниться кошмарные сны – привыкший в своих странствиях к виду крови и смертей, сам отправивший в мир иной не одного человека, Афеней, став отцеубийцей, не изменил своим привычкам. Такой же хладнокровный, расчетливый, циничный, он по-прежнему занимался торговлей и сведением счетов со своими противниками и завистниками. Но если раньше, чувствуя себя, по крайней мере, полуэллином, представителем высшей расы господ, он мог относиться к варварам с презрением и свойственным эллинам высокомерием, то теперь, случайно узнав тайну своего рождения, Афеней почувствовал отвращение и даже страх к обществу, где ему приходилось вращаться.

Конечно, он не полюбил рабов или слуг; не стал он и высказывать свое отношение к эллинам, на словах приветствующих его как одного из самых уважаемых сограждан, тем не менее инстинктивно сторонившихся пусть богатого, но не чистокровного купца и только изредка, в чрезвычайных обстоятельствах, удостаивающих его приглашения в свои дома для решения каких-либо торговых дел. Он просто еще больше замкнулся в себе, стал избегать выступлений в городском совете, где его речи до этого пользовались неизменным успехом. Ему теперь стало казаться, что все давным-давно знают его тайну и втихомолку издеваются над ним. Бессонными ночами он холодел при одной мысли, что ольвиополиты лишат его прав гражданства. Часто ему чудились картины народного собрания, откуда его изгоняют с криками: «Варвар! Подлый раб! Дикое животное! Прочь!» Он еще и еще перечитывал сочинения любимого Аристотеля. На пергаментном свитке кровью киновари теснились рубленые строки: «Охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначены к подчинению, не желают подчиняться…».

Это известное изречение эллинского мудреца служило ему до встречи с отцом-ассирийцем оправдательным эдиктом во всех случаях жизни, будь то травля всеми способами соотечественника, по разумению Афенея, не имевшего права причислять себя к сонму высшей расы из-за слабоволия или недостаточных умственных способностей, или же издевательства над варварами, полное подчинение этих «полуживотных» своей воле, а то и истребление во славу Эллады, которой было так необходимо жизненное пространство – перед ее авторитетом купец всегда преклонялся, стараясь вытравить из сознания малейшие сомнения в правомерности своих поступков и воспоминания о весьма прискорбной для себя неполноценности.

Но теперь, зная постыдную тайну своего происхождения, ставившее его на уровень тех самых «полуживотных», Афеней терзался муками страха за будущее и даже в приступе бессильной злобы проклинал мать (чаще всего по ночам, измученный бессонницей) – с некоторых пор он стал считать ее виновницей всех своих бед. Правда, после этого, поутру, он в ужасе от своего святотатства, бежал в храм Аполлона Дельфиния, чтобы принести очередную искупительную жертву чужим богам – веру в них, при всей своей самонадеянности и цинизме, он все же не утратил.

Вскоре Афеней устранился от забот Ольвии и, старательно маскируя истинные причины под видом тайной борьбы против царя Скилура (о чем знали только очень немногие влиятельные ольвиополиты), надолго скрылся в лесах Скифии. Но прежде всего, осторожный и предусмотрительный купец, заручился поддержкой сильного властелина, царя роксолан Гатала, оставив себе этим надежду на спасительное убежище. Он стал водить купеческие караваны с оружием и хлебом к племенам сармат, воевавшим со скифами, попутно выполняя разведывательные задания Гатала, в чем и преуспел. Конечно, о собственной выгоде Афеней тоже не забывал и, благодаря щедротам повелителя роксолан, значительно увеличил свои богатства; большую их часть он прятал в тайниках подальше от Ольвии, в основном на побережье Понта Евксинского. Но если такое двойственное положение приносило Афенею несомненные материальные выгоды, то морально он был подавлен, чувствуя себя потерпевшим кораблекрушение путником, которого штормовая волна несет на камни.

Поручение Гатала уничтожить вождя сколотов Марсагета он принялся выполнять с рвением и настойчивостью, обычной для него в торговых делах: Афеней не мог забыть и простить Марсагету оскорблений и побоев, перенесенных им во время допроса. Если раньше он служил сарматам за деньги, то теперь Афеней готов был пожертвовать половиной своих богатств, чтобы отомстить надменному вождю сколотов и его сыну за поруганную честь. Когда его освободил из зерновой ямы сын Гатала, предупрежденный сборщиком податей (он же сумел усыпить сторожевых псов, подбросив им лепешки с каким-то снадобьем), Афеней, вооружившись снятым с дружинника оружием и сгорая от ненависти, хотел проникнуть в опочивальню Марсагета и убить его. Только хладнокровие и рассудительность сына Гатала удержали купца от этого опрометчивого шага – телохранители вождя всегда были начеку, и мимо них незамеченным мог проскользнуть только невидимка.

Переправляясь через озеро в загодя припасенной Одиноким Волком среди прибрежных камышей лодчонке, едва державшейся на плаву, Афеней поклялся отомстить Марсагету и Абарису. С тех пор на это были направлены все его помыслы.