ГЛАВА 16

Опии нездоровилось. Она лежала в опочивальне бледная, похудевшая, изредка постанывая.

Служанки-рабыни ходили на цыпочках, стараясь не потревожить покой госпожи. Разнообразные мази и притирания, готовившиеся тут же, у ее ложа, и старательно втираемые в кожу утром и вечером, не приносили желанного выздоровления. Отвратительные на вкус настои трав тоже не помогали, только вызывали изжогу, тошноту и обильный пот. Целительный сон уже давно не посещал Опию; ночью, забывшись в полудреме, она видела кошмары, и вспугнутые ее криком служанки зажигали светильники, так как госпожа стала бояться темноты.

Абарис навещал ее редко; посидев немного у изголовья больной, он снова мчался на валы, чтобы помочь отбить очередной приступ сармат. Опия не обижалась на сына, понимая, что ему теперь не до нее – Абарису поручили командовать одним из отрядов, начальник которого сложил голову в бою. Поэтому Абарис был обязан в первую очередь позаботиться о своих воинах, чтобы они были вовремя накормлены, чтобы оружие было в полном порядке, чтобы на порученном ему участке вала было в достатке камней для пращей, кипятка, бревен, дров, чтобы ночная стража случаем не задремала – да мало ли и других не менее важных забот выпало на его долю.

Марсагет заходил еще реже. Скупо роняя слова, он пытался ободрить жену, но это у него не очень получалось, и тогда, погладив ее по щеке огрубевшей от оружия ладонью, Марсагет почти бегом выходил из дома и, вскочив на коня, ехал по акрополю мрачнее грозовой тучи. Вождя начали одолевать сомнения: вдруг ложную клятву хранительнице очага принес Тимн, а он его освободил от наказания, тем самым вызвав справедливый гнев Священной Табити? Вдруг из-за этого сколоты потерпели поражение в первом бою?

Чтобы умилостивить богиню, Марсагет несколько раз устраивал торжественные жертвоприношения, но это не помогало: по-прежнему сарматы окружали Старый Город, и по- прежнему Опия таяла на глазах.

Осада затягивалась, что было не на руку Дамасу. Вождя сколотов такое положение тоже не устраивало, потому что запасы провианта в Атейополисе не безграничны, а надежды на урожай в этом году рассеялись, как дым от сожженных полей. Подсчитывая убытки, Марсагет ярился, но исправить что-либо был не в состоянии – сил на ответный удар явно не хватало. И тогда на воинском совете было принято решение просить помощи у царя Скилура и вождя племени траспиев, брата Опии. Если второе предложение – послать посольство к траспиям – ни у кого не вызвало возражений, то на первое вынудило пойти только отчаянное положение осажденных. И Марсагет, и знатные люди племени понимали, что теперь их вольностям, а значит, и доходам от торговли пришел конец: царь Скилур потребует в качестве платы за оказанную услугу беспрекословного подчинения и присоединения к его государству. Но выбирать не приходилось – жизнь дороже…

В одну из темных ночей сколоты предприняли отчаян-ную вылазку. Пока шел ночной бой, посольства сколотов проскользнули мимо вражеских сторожевых постов и незамеченными скрылись в степи. Во главе одного из них – к царю Скилуру – был Аттамос, брат Радамасевса, второе возглавил сын Марсагета Абарис, племянник вождя племени траспиев.

Потянулись долгие, томительные дни ожидания. Их однообразие нарушали лишь робкие попытки сармат взять Атейополис приступом. По всему чувствовалось, что сарматы готовятся к последнему, решающему штурму.

Светало. Марсагет, задумавшись, не спеша ехал в сопровождении двух телохранителей по Старому Городу. Мерная поступь коня убаюкивала, путая безрадостные мысли. Неожиданно конь всхрапнул и резко отпрянул в сторону; телохранители молниеносно взяли на изготовку тугие луки, целясь в человека, словно из-под земли выросшего на пути вождя. Это был высокий худой старик, одетый в рваный длинный плащ; сквозь прорехи торчали клочья шерсти звериной шкуры, заменявшей ему рубаху или кафтан. Замызганые кожаные шаровары, протертые на коленях до дыр, свободно ниспадали на какое-то подобие обуви, представляющее собой грубо сшитые заячьи шкурки мехом внутрь, туго подвязанные свежим лыком выше щиколоток. Длинные волосы старика падали на лицо, в седой бороде запуталось несколько сухих травинок, темное лицо в шрамах застыло каменной маской, настолько безжизненной, что вождю захотелось дотронуться до него рукой, чтобы убедиться, не сон ли это.

– Что тебе нужно, старик?

– Смерть ходит вокруг твоего дома… – глухой голос, казалось, раздался откуда-то со стороны, и Марсагет едва не обернулся, чтобы удостовериться в этом.

Присмотревшись к старику повнимательней, Марсагет заметил привязанные к поясу деревянные резные фигурки богов и небольшую кожаную сумку; из нее выглядывали пучки травы. Теперь он уже не сомневался, кто перед ним – один из отшельников, славившихся искусством врачевания. В былые времена они часто заходили в Атейополис, но жрецы воспротивились этому, потому что отшельники гораздо лучше их лечили сколотов, тем самым подрывая авторитет жрецов. После этого лесные врачеватели больше не появлялись в пределах Старого Города. Слабая надежда затеплилась в груди вождя, и он сказал, легким наклоном головы выразив свое почтение к старцу:

– Ты прав. Могу я надеяться на твою помощь?

– На все воля богов… Веди…

В опочивальне Опии царил полумрак, лишь крохотный светильник грустно подмигнул вошедшим. Отшельник подошел к постели, где в полудреме забылась жена вождя, и надолго застыл, уставившись на лицо Опии, словно высеченное из белого мрамора. Марсагет стоял позади старика не шевелясь, мысленно творя молитву Великой Табити.

– Пусть все уйдут из дома. Ты останься…

Его глухой голос разбудил Опию. Она приоткрыла глаза, испуганно посмотрела на него. Старик мгновенно отпрянул от постели, слегка прикрыв лицо рукой.

– Кто… это? – чуть слышно прошептала Опия.

– Успокойся, это твой исцелитель, – наклонился над женой вождь, поправляя одеяло из бобровых шкур, считавшихся у сколотов лечебным средством против многих простудных заболеваний.

– Хорошо… – Опия прикрыла глаза.

Марсагет обернулся к старику – и едва не отшатнулся под зловещим взглядом врачевателя, вперившего в него свой единственный глаз с таким выражением, что Марсагету захотелось проткнуть его мечом, чтобы потушить жгучий огонь, бушующий внутри зрачка. Но отшельник тут же опустил голову и забормотал заклинания.

– Что еще нужно? – пересилив в себе неожиданно вспыхнувшую неприязнь, спросил Марсагет.

– Стань в угол… Нет, в тот…

Марсагет хотел сказать старику, что если что-нибудь случится с Опией после его врачевания, то ему не сносить головы, как вдруг почувствовал, что не может пошевелить языком; ноги и туловище его закостенели, руки бессильно повисли, и он застыл совершенно неподвижно в углу опочивальни. Только глаза не потеряли способность видеть.

Тем временем отшельник зажег еще два светильника и поставил у изголовья больной. Беспрерывно бормоча заклинания, он сунул руку в сумку, вытащил горсть белого порошка и просыпал им узенькую дорожку от постели Опии к входной двери. Затем прикрыл ладонями светильники и резким движением поднял вверх руки. Пораженный вождь увидел, как крохотные светлячки вдруг затрепетали, взметнулись ввысь, превратившись в три огненных щупальца; переплетаясь, они осветили опочивальню ярким голубовато-белым светом. Какой-то странный неприятный запах, от которого запершило в горле и на глазах выступили слезы, наполнил комнату.

Сквозь слезную поволоку вождь увидел, как старик склонился над Опией, словно прислушиваясь к ее дыханию, затем стремительно отпрянул от постели и негромким, заунывным голосом запел.

Странные шорохи наполнили опочивальню. Чувствуя, как на голове зашевелились волосы, не в силах даже крикнуть от ужаса при виде картины, представшей перед ним, Марсагет безумными глазами следил за тем, как из-под ложа Опии сначала побежали черные большие тараканы, затем мыши, за ними, неуклюже подпрыгивая, толстая безобразная жаба… Вся живность направлялась строго по белой дорожке из порошка и исчезала за порогом двери. Наконец сверкнули тугие кольца, и совершенно переставший что-либо соображать вождь сколотов увидел длинное гибкое тело змеи – словно темный ручей, она заструилась к выходу.

Голос отшельника крепчал. Какие-то новые нотки – торжествующие – вклинились в заунывный речитатив мелодии; светильники начали медленно затухать, превращаясь в желтые трепещущие лепестки. Старик вытащил из-под рубахи маленький алабастр, вынул пробку и, приподняв голову Опии – она, совершенно безучастная ко всему, лежала, глядя в потолок – влил ей в рот какое-то снадобье. Тело жены вождя несколько раз судорожно дернулось, лицо искривила гримаса боли, потом она закрыла глаза и задышала ровно, глубоко, полной грудью…

Марсагет очнулся во дворе. Он с трудом вспомнил все происходившее в опочивальне Опии, а затем голос старика – он взял его под руку и вывел из комнаты, попросив не заходить, пока он не позовет. Тело постепенно наливалось прежней силой, сердце упругими толчками разгоняло кровь по жилам, и только ноги повиновались с трудом. Обеспокоенный долгим отсутствием отшельника, оставшегося у ложа Опии, он было направился туда, но тут же остановился, вспомнив мерзкие видения и предупреждения врачевателя не входить в комнату. Потоптавшись у порога в нерешительности, вождь прислонился к стене, прислушиваясь к тишине внутри дома.

Старик появился внезапно; стоя в черном провале входной двери, он кивком пригласил Марсагета следовать за собой.

Опия спала. Ее щеки порозовели, по-детски припухшие губы приоткрылись, обнажив сверкающие белым перламутром ровные зубы.

– Возьми, – отшельник протянул Марсагету алабастр. – По маленькому глотку перед сном…

Марсагет машинально взял крохотный сосудик, по-разившись внезапной перемене в облике старика: глубокая печаль затаилась в морщинах лица, голос дрожал, прерываясь; он стоял, сутулясь, словно тяжелый груз давил ему на плечи. Только теперь вождь заметил, что под рваным плащом старца топорщится горб. Не прощаясь, отшельник медленной походкой вышел из опочивальни…

Опия выздоравливала на удивление быстро. Уже к вечеру третьего дня она вышла во двор акрополя и некоторое время прогуливалась там, правда, не без помощи служанок, поддерживающих ее с обеих сторон. Марсагет не мог нарадоваться при виде здорового румянца на щеках и только изредка хмурился, вспоминая таинственного врачевателя – он исчез, словно сквозь землю провалился. Телохранители перевернули вверх дном весь Атейополис, но старика найти не удалось.

Никто его не знал и не видел, и вождь задавал себе не раз вопрос: каким образом таинственный врачеватель очутился в Старом Городе и как ему удалось незамеченным пройти мимо многочисленных дозорных? Но ответить на этот вопрос он так и не смог.

Опия часто и подолгу рассматривала алабастр. Она смутно припоминала косматую бороду старика, рваный плащ на его плечах, глухой голос, но вспомнить черты лица не могла. Жена вождя гладила черные лакированные бока алабастра, где рукой талантливого художника была тонко прорисована белой и красной красками сценка из жизни эллинов: мужчина-воин лежит обессилевший от ран, сжимая в руках меч, а юная грациозная девушка в исступлении протягивает вверх руки, творя молитву богам.

Однажды Опия уронила пробку, которой плотно закрывался алабастр, и, поднимая ее с пола, обратила внимание на странные закорючки, выдавленные в обожженной глине с внутренней стороны. Опия щупала их, словно слепая, все еще не осознавая, откуда ей знакомы эти замысловато переплетенные линии, заключенные в небольшой овал; и вдруг почувствовала, что теряет сознание. Слабый крик, похожий на стон, сорвался с ее губ, и подоспевшие вовремя служанки подхватили обеспамятевшую госпожу на руки…

Лик, серьезный и повзрослевший, вместе с другими подростками днями пропадал около валов: носил воду, хворост для костров, перетаскивал камни, тушил зажигательные стрелы – их бросали сарматы, чтобы поджечь близлежащие хижины и юрты переселенцев. Изредка он ухитрялся забраться на самую верхушку вала и, притаившись где-нибудь у кучи камней или бревен, наблюдал за вражеским лагерем, раскинувшимся по берегам озера и в степи. Возле юрт толпились воины, дымились многочисленные костры, изредка появлялся в окружении знати вождь языгов Дамас.

Сарматские наездники лихо гарцевали вблизи валов, вызывая защитников города на поединки, показывали с хохотом воинские трофеи – скальпы погибших в бою сколотов – и обзывали своих противников трусами, грозя сжечь Атейополис дотла. Сколоты только зубами скрипели от злости, глядя на безнаказанные выходки врагов, но в драки не ввязывались из-за запрета вождя племени. И только когда какой-нибудь наездник, увлекшись, приближался чересчур близко, сверху со свистом летели стрелы лучников, не знающие промахов. Сармат становился похожим на огромного ежа и на полном скаку вылетал из седла на жесткую земную твердь.

Иногда в каком-нибудь месте, чаще у северных, главных ворот, сарматы пытались забросать ров с водой вязанками хвороста и камнями, чтобы подступить поближе, но сколоты зло огрызались стрелами и дротиками, а если кому-то из врагов удавалось добежать до подножья вала, то и хорошей порцией кипятка. Правда, при этом и им доставалось: отряды прикрытия сармат густо сыпали на валы длинные стрелы из дальнобойных луков, и уже не один сколот сложил голову от смертоносных подарков врага. По ночам сарматы подползали к валам и, затаившись в кустарнике, терпеливо выжидали удобного случая, чтобы поразить стрелой какого-нибудь не очень осторожного воина из ночного дозора, если он появлялся на гребне вала. Сколоты тоже не оставались в долгу: уже несколько раз им удавались внезапные ночные вылазки, богатые на трофеи. А как-то брат Лика заарканил одного из военачальников аорсов и по этому случаю подарил Лику свой боевой лук, потому что теперь оружие знатного сармата принадлежало ему. И Лик настойчиво искал возможности испытать лук в настоящем деле. Поэтому он и старался всеми правдами и неправдами пробраться на валы, куда ребятне появляться было строго запрещено. Но Лику явно не везло: в тех местах, куда он забирался, сарматы не появлялись, а у северных ворот его драли за уши воины сторожевых постов и прогоняли, невзирая ни на какие уговоры.

Часто Лик навещал и осиротевший двор кузнеца Тимна, где стал желанным гостем и помощником. Так как для нужд обороняющихся требовалось много разнообразного воинского снаряжения, у наковальни теперь работал вместе с напарником Тимна и сын кузнеца – он был старше Лика на два года. Поэтому Лик нередко становился к деревянной раме кожаного меха и старательно раздувал пышущее жаром нутро старого, не раз и не два чиненого горна, чтобы помочь Ававос; теперь она, из-за отсутствия других мужчин в доме, занималась этой работой. К тому же в семье кузнеца и питались значительно лучше, чем домочадцы Лика, так как кузнечное ремесло высоко ценилось среди сколотов, а значит, и жили они побогаче, нежели скотоводы, имея возможность выменять за свои изделия вполне достаточное количество продуктов, чтобы удовлетворить насущные нужды. Обеды, которыми угощали Лика в семье кузнеца, были хорошим подспорьем в скудном пайке, ожидавшем его дома.

Лик помогал кузнецам отливать бронзовые наконечники стрел, потому что привозного железа было мало и его использовали только для ковки наконечников копий и дротиков, а также ножей и акинаков, очищал литейные формы от шлака и нагара, колол дрова, затачивал зубила. В скором времени он научился обмазывать огнеупорной глиной готовые акинаки перед тем, как сунуть их в печь, оставляя лишь узенькую полоску лезвия, чтобы железо приобрело необходимую прочность, научился по цвету раскаленной заготовки определять продолжительность ковки и даже как-то сварил обломанную ручку железных клещей.

Ававос, которую Лик подменял у кузнечного горна, тоже не теряла времени зря. С прошлого года под навесом лежала куча высушенной конопли, и Ававос связывала длинные стебли в пучки, окунала в воду, сушила, подвешивая корнями вверх, затем трепала ее на плоских камнях деревянным вальком – колотила подолгу, потому что силенок еще было маловато. Мать и Майосара, грустная и исхудавшая, занимались выделкой выменянных кож: прокуривали их дымом, дней шесть-восемь выдерживали в яме с золой, чтобы легче было удалить шерсть, счищали мездру, промывали, растягивали на плоских камнях и били по коже железными молотками, чтобы она стала мягче и тоньше. Потом, обрезав ненужное, долго выглаживали и лощили костяными ножами до полной готовности. Иногда Майосара закрывалась в хижине, где стоял небольшой ткацкий станок, и тогда мать, тяжело вздыхая, прислушивалась к стуку деревянных рамок, заглушающем негромкий плач.

Лик и Ававос, не сговариваясь, помалкивали о своих приключениях в лесном урочище у капища киммерийских богов: Ававос – из суеверного ужаса, внушаемого всемогущим сборщиком податей, а Лик – по причине чисто мальчишеского свойства: ему хотелось разгадать тайну пещеры, чтобы заслужить наконец похвалу взрослых, так несправедливо поступивших с ним после ночной вылазки за стрелами и копьями. И Лик с нетерпением ждал конца осадного положения и победы сколо-тов (в чем у него не было ни малейшего сомнения), чтобы снова навестить таинственное урочище каменных идолов.