Назад: Часть вторая ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ…

Часть третья
ДОРОГА НА ЛОБНОЕ МЕСТО

7160 год от Сотворения мира (1652 год от Рождества Христова).

Москва. Царские палаты.

Волошенинов, думный дьяк и начальный человек Посольского приказа, оставил возок в сорока саженях от царского терема. В тридцати саженях полагалось оставлять повозки думным дворянам, а в двадцати — боярам. Ну а все прочие добирались на своих двоих и не ближе чем от Успенского собора.

Из-за болезни, терзавшей мужчину последние две недели и отпустившей только вчера, идти было тяжеловато. «У, как баба старая!» — выругал себя думный дьяк. Потом немного постоял, с удовольствием вдыхая воздух, тронутый свежим январским морозцем, и не спеша двинулся вперед, к Постельному крыльцу.

Уже с рассвета у царского терема, занимая все крыльцо, толклась «мелкая рыбешка» вроде площадных стольников, стряпчих и московских дворян, ожидающих то ли вызова к государю, то ли еще чего. Большинство, впрочем, ждало уже по нескольку лет, но этот факт их не смущал.

Подойдя почти что к самому крыльцу, Михайло Иванович узрел неприглядную картину: трое стрельцов по очереди увлеченно отвешивали тумаки какому-то малому. Парень холопского вида, в чистом, но уже разорванном кафтане и без шапки, после каждого удара падал на землю и истошно выл, размазывая по морде сопли и кровь.

За этим непотребством наблюдал давнишний знакомец дьяка — стрелецкий сотник, дворянский сын Лавров. Вместо того чтобы вмешаться, он только похохатывал.

— Левонтий, — окрикнул Волошенинов сотника. — Ты чего тут творишь-то?

— Михал Иваныч, мое почтение! — весело отозвался сотник, прикасаясь к шапке. — Вот, вишь, поймали какого-то прощелыгу! Прямиком через крыльцо Постельничье хотел пройти. Ровно не в терем царский, а к себе домой перся…

— Да не прощелыга я! — заорал парень. — Человек я дворовый, Федька меня зовут. Меня хозяин мой, Лопухин Димитрий Иваныч, в монастырь послал, да заплутал я!

— А нукось, постой-ка, вот так, — азартно сказал один из стрельцов, устанавливая парня поудобнее. — Не дергайся, а не то в глаз попаду, кривым станешь, — предупредил ратник, нацеливая полупудовый кулак на Федьку.

— Левонтий, — угрожающе-ласково сказал дьяк, — ты бы хоть думал, где мужика-то бьешь.

— А чо?! — удивился было сотник. — Не велено тут никому ходить, окромя чинов думских да чинов приказных, стряпчих, жильцов, дворян московских, — заученно принялся перечислять он. — А для других — вон, Красное крыльцо есть, где челобитные принимают.

— Так ходить-то, верно, не велено, — согласился дьяк. — Ну а бить-то тут разве ж велено?

— Ну и что? — пожал плечами Лавров. — Петька, стой, сукин ты сын, — на всякий случай остановил он стрельца.

— Левонтий, ты же умный мужик! — укорил знакомца дьяк. — А делаешь иногда такое, что…

— Так а что делаю-то? — окрысился сотник. — Ты толком-то объясни, дьяк.

— Ты во-он туда посмотри, — указал дьяк на народ, глазевший с крыльца. — Ты что думаешь, указ о государевом бесчестии только мне ведом? Или никто не углядит да кляузы на тебя не сотворит? Ты где дурака-то бьешь? Во дворе да близ терема царского! А должен что сделать? Тащить его в караулку да стрелецкому голове выдать. А ты? Ты голове-то своему что скажешь?

— Мать честная! — осознав, схватился сотник за голову. Потом, пройдясь еще и по другой матери, схватил Волошенинова за рукав: — Михайло Иваныч, подскажи, чо делать-то теперь?

— А чо, — призадумался дьяк: не запоздает ли он к государеву выходу? Но, прикинув, что еще успевает, решил помочь: — Спроси дурака, куда шел да зачем.

Сотник кивнул своим архаровцам, и те представили перед очи дьяка парня, у которого уже был разбит нос, рассечена скула, а оба глаза стремительно заплывали.

— Куда шел и откуда? Сказывай! — резко приказал он Федьке.

Малый, шмыгнув разбитым носом и сплюнув кровь, плачущим голосом залепетал:

— Холоп я, господина Лопухина, Федькой меня зовут, Гришиным. Послал меня Димитрий Иваныч к тетке своей, в Алексеевский девичий монастырь, чтобы, значит, образки ей отнести, что из Святой земли паломники принесли. Ну а я пошел да и заплутал малость. А тут слышу пение, яко от обедни. Ну решил, что тута монастырь и есть… Нездешний я, в Москве-то раньше и не бывал…

— Ну что скажешь, Михайло Иваныч? — обернулся сотник к Волошенинову.

— А чо сказать-то? — спросил тот и обратился к парню: — Образки покажи…

Холоп обрадованно полез за пазуху и вытащил целую пригоршню деревянных иконок.

— Ну-кося, — взял дьяк один из образков, внимательно понюхал, потом перекрестился и поцеловал его. — Кипарисовые, — кивнул он, — точно, со Святой земли. Отпусти дурака, — посоветовал Волошенинов сотнику, возвращая иконки. — Скажи своим, чтобы за собор Успенский отвели да по шее дали, чтоб не блудился по Москве-то в следующий раз.

Сотник Лавров дал отмашку стрельцам. Те переглянулись, но спорить не стали.

— Ну а если потащил бы ты его, дурака, в караул, битого-то, а там Лопухин на тебя бы и челобитную настрочил — мол, виновен, государь-батюшка, что холопу дорогу не объяснил, но почему-де били близ царского терема? А так, ежели нажалуется господину, так тот ему самому по шеям и надает. Или на конюшню отправит, батогами поколотит. Смекаешь, сотник стрелецкий?

Оставив обескураженного Лаврова виновато чесать башку, дьяк пошел дальше, слегка досадуя, что даром потерял время, которое рассчитывал потратить с большей пользой.

Зеваки, толпившиеся на крыльце и глядевшие, как бьют мужика, поняли, что забава закончена, потому вернулись к своим делам. То есть к ничегонеделанию. Прямо перед входом загораживали дверной проем двое дворян, увлеченно лаявшихся друг с другом. Не понять было, из-за чего сыр-бор, но один из «молодших» уже поминал в разговоре мать и сестрицу второго, а тот, в свою очередь, прошелся по дедам-прадедам. Еще немного — вцепятся в бороды да драться начнут. Если бы, как в прежнее время, им разрешалось сабли с собой носить, то быть бы беде! Конечно, как знал Волошенинов, в Европе-то дворян в подобных стычках погибало больше, чем на поле брани, но ведь и у нас дураков-то хватало! Теперь, окромя стражи, входа с оружием ко дворцу никому нет. За это могут и руку отрубить. Но дворяне-то порой даже без сабель могли такое учудить, что диву даешься! Как возьмут да как начнут гонять друг друга по крыльцу, нарушая тишину и благолепие! Караульные стрельцы, приставленные к воротам, только ухмылялись: в переднюю не лезут, а остальное — не их дело. Волошенинов хотел было пройти мимо, но не выдержал:

— А ну, раздайсь! — негромко, но грозно скомандовал дьяк. — Нашли место…

Дворян как ветром сдуло. Может, не так уж и дьяка испугались, но поняли, что загораживать вход глупо. Ежели пойдет сейчас какой-нибудь князь-боярин, то можно и батогов заполучить. Да и дьяк был личностью им хорошо известной. Все ж таки много лет начальствовал в Разрядном приказе. А Разрядный-то приказ, ведавший росписью всех чинов Русского царства, как ни крути, был главнейшим. Да и сейчас Волошенинов числился не простым дьяком, а думным и, кроме того, начальником Посольского приказа, который, как известно, хоть и не имел своего боярина, зато главным там был сам царь-государь!

«Вот так-то, пособачатся, а нам — разбирай!» — вздохнул Волошенинов, поправляя шапку и вспоминая, что года два назад разбирал челобитную одного стольника, которому на крыльце разбили лоб кирпичом. Так и не доискались, откуда обидчик кирпич-то взял, ежели крыльцо-то каменное, а перила дубовые? Сам же злодей, которому было назначено бесчестье — прилюдное битье батогами, напрочь об этом не помнил…

Дьяк не особо жаловал бездельников, толпящихся на крыльце. Будь его воля, то разослал бы их всех куда-нибудь в Белев или в Венев, на Засечную черту. Ну, на худой конец, разогнал бы по градам и по весям в помощники воеводам да губным старостам. Пусть хоть разбойников, что ли, ловят или холопов беглых. Все пользы-то бы больше, чем на крыльце околачиваться да подачек-милостей выпрашивать. Но кто же будет спрашивать дьяка, хоть и думского? Сами же дворяне и стольники воевать не особо-то рвались, а уж погони за разбойниками совсем за бесчестье считали.

Караульные стрельцы в новых малиновых кафтанах и такого же цвета шапках с лисьей оторочкой слегка покачнулись, уступая дорогу думному дьяку. Но когда кто-то из дворян (или стряпчих?), вельми обнаглев, ринулся было туда, куда не положено, то тут же получил тычок тупым концом бердыша прямо в глаз…

В передней «мелкоты» было поменьше. Но все-таки еще толклись «комнатные» дворяне да стряпчие, бывшие сегодня не у дел. Ожидали — а вдруг чего-нибудь государю потребуется? Чуть в глубине дьяк узрел еще и двух мужиков в высоких шляпах и черном иноземном платье. Прислушался к разговору и понял — англичане. В прошлом году, когда торговые мужики, захватившие власть, казнили законного государя Каролуса, царь Алексей Михайлович, осудивший это особым указом, приказал лишить аглицких гостей всех послаблений в торговле, коими они пользовались со времен Иоанна Грозного! Аглицкие купцы, сами не свои до прибылей и доходов, ходили и канючили теперь о прежних льготах, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где бывал государь.

Ближе к палате для заседаний Думы дьяк узрел и «крупную рыбу». Поясно поклонившись боярам и окольничим, одной головой — думным дворянам и кивнув равным по должности дьякам, Волошенинов, как и все прочие, замер, ожидая выхода государя.

— Эй, Мишатко, — окликнул его боярин Романов, один из немногих, кому дозволялось говорить в близости от государя, а потом подозвал, величая с «вичем»: — Михайло Иваныч, поди-ко сюды!

Волошенинов неспешно приблизился к боярину.

— Звал, Никита Иванович? — с почтением и поклоном спросил он царского родственника.

— Чо, государь-то сильно ругал? — поинтересовался Романов.

— А за что? — обмер дьяк.

— А ты чего, не знаешь? — вытаращился боярин. — Сегодня и Думу-то государь из-за дел иноземных созвал. День-то неурочный. Ну, Михайло Иваныч, — укоризненно посмотрел он на дьяка. — А я-то думал, что ты обо всем на свете, что за границей деется, знаешь… Так я-то ладно, так ведь и государь, чай, так же думает. Спросит он то, чего ты не знаешь, и что тогда?

— Никита Иваныч, так я ж болен был, — оторопел дьяк. — Недели две был в лежку. Думал, помру. Вчера только и отпустило. Еще и в приказе-то не был, — принялся оправдываться Волошенинов, лихорадочно обдумывая, в чем успел проштрафиться, но вспомнить так и не сумел. — А сам-то ты, Никита Иваныч, не знаешь ли, часом? — с надеждой спросил дьяк.

— Да я ведь, Миша, сегодня ни к заутрене, ни к обедне-то не успел, — помотал головой боярин. — В вотчине был, под Тулой. Управитель мой накуролесил — так вот, ездил, разбирался. А как приехал, так прямо сюда и помчался. Только и успел, что постельничего дворянина перехватить. А тот, собака, только и сказал, что грамотку государь какую-то получил. Откуда да от кого — не ведает. Мне бы тут чуть пораньше появиться, так я бы узнал, — посмотрел боярин на дьяка с сожалением во взоре. — Да ладно, Миша, ведь государь-то наш справедливый.

— Эх, Никита Иванович, — вздохнул Волошенинов. — Тебе-то легко говорить…

— Да ну, Михайло свет Иванович, не кручинься чрезмерно-то, — подбодрил его боярин и подмигнул: — Ежели что, буду перед государем за тебя просить. Кто же мне книги-то немецкие присылать будет, если не ты?

Конечно, боярин Никита Романов, весельчак и балагур, любимец государя, книгочей да любитель немецкой музыки, дьяка Посольского приказа любил и жаловал. Но, в конце концов, ежели попадет такой дьяк в опалу, так будет кто-то другой, что станет заказывать ему книги да выписывать музыкантов… Тот же Алмаз Иванов, даром что из купеческого сословия, а мужик-то умнющий!

Дьяк пригорюнился. Больше он никого расспросить не успел, потому что раздался трубный крик комнатного дворянина, возвещавшего о том, что «государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси самодержец пожаловали в думские покои», после чего уже было не до расспросов.

Впереди, размахивая парадными секирами (тупыми, зато блестящими!), расчищали дорогу несколько отроков из наилучших семей, в белоснежных кафтанах и в такого же цвета шапках. Вслед за рындами прошел и сам государь Алексей Михайлович. Ну а потом и все ближние, допущенные к царской обедне. Первым спесиво вышагивал его тесть, боярин Илья Милославский, потом Стрешнев и Матюшкин — друзья и родственники государя еще с детских лет, а также еще человек десять бояр и окольничих из лучших семей.

Государь Алексей Михайлович слегка покосился на стоявшего в общей толпе Романова, но ничего не сказал, а величаво прошел мимо склонившихся в земном поклоне чинов Думы.

— Уаше феличество! — раздался со стороны голос, имевший сильный иноземный привкус. — Плиз…

Аглицкие купцы, сунувшиеся было наперерез государю, наткнулись на свирепые взгляды бояр. Тут же перед гостями заблестели секиры. Рынды с блестевшими глазами, стражи так себе, нанятые для приличия, были готовы постоять за царя-батюшку!

— Вот щас как «плизну» промеж наглых-то зенок! — подал голос возмущенный церемониймейстер князь Черкасский, шедший одесную от царя. — Эт-то еще откуда?!

Государь, который терпеть не мог малейших нарушений хоть в церковных службах, хоть в выходах в Думу, сдержался и довольно спокойно спросил:

— Кто пустил? — сам же посмотрел на дворецкого, князя Львова.

— Я, государь, — самоуверенно заявил князь. — Просили они очень. Ну а я и решил, а вдруг-де царь-батюшка гнев на милость сменит. Ведь испокон веков Англия с нами торговлю вела. Им же, государь, через моря-океаны плыть приходится, чтобы в Архангельск-то попасть. А купцы аглицкие противу всех других купцов пошлины не платили.

— Иноземцев — вон, — негромко приказал Алексей Михайлович. — Приемы послов иноземных в другое время ведутся. А эти — так и не послы вовсе, а мужики торговые…

— Так ведь на приемы-то посольские их не пущают. Вот, стало быть, я и решил по поводу пошлин переговорить. Гости аглицкие говорят, что со времен царя Иоанна им льгота была положена, — сказал Львов уже не таким уверенным тоном. Кажется, до него потихонечку стало что-то доходить…

— Платить будут англичане, как и все прочие немцы! — заявил государь вроде бы спокойно, но чувствовалось, что он потихонечку накаляется. — Тебе же, князь, — посмотрел он на смутившегося Львова, — не раз говорено было, что решения своего я менять не намерен. Ты что, уши-то навозом заткнул? Или аглицкие купцы их тебе золотом завесили? Ежели ты, князь-боярин, еще раз мой приказ обойти вздумаешь, то будешь ты не дворецким, а воеводою в Шенкурске, чтобы к англичанам твоим любезным поближе быть. Или в Тобольск отправлю медведей считать! Ну, пока-то прощаю, так и быть, по старой дружбе. Токмо, — подумав, добавил государь, — на глаза мои ты месяца два появляться не должен!

— Государь-батюшка… — проблеял было боярин, на что царь коротко рявкнул:

— Вон!

Львов, не ожидавший такой крутости от государя, которого в младенчестве учил уму-разуму, аж пошатнулся от немилости. Как же, на целых два месяца его отлучают от царской особы!

— Ух, вы, псы аглицкие! — замахнулся было князь на купцов, но был придержан за локотки комнатными дворянами и с великими почестями выведен прочь… Дворяне, сами того не ведая, спасли боярина от неминуемого бесчестия. Ведь затей князь Львов драку в близости государя, тут бы и сам государь, захоти он вмешаться, не сумел бы спасти боярина от ссылки.

«Ну, все! — запаниковал Волошенинов, никогда не видевший государя в такой ярости. — Опала! А то и плаха!»

Алексей Михайлович прошел в палату и опустился на простые кожаные кресла в углу. Вслед за ним, не дожидаясь специального приглашения, стали рассаживаться по лавкам и остальные. Степенно уселись те, кому были положены сиденья, покрытые коврами. Поближе к государю — бояре, а чуть подале — окольничие. Думные дворяне торопливо, но с должной скромностью плюхнулись на голые доски, отполированные собственными задами. Остались стоять только четыре думных дьяка. Для них, конечно же, имелась особливая скамейка в самом конце зала, вот только сесть они могли лишь по разрешению царя-батюшки. А могло и так быть, что все заседание дьяки проводили на ногах.

Государь был гневен, поэтому сесть дьякам не предложил. Леонтьев, Грибоедов и Кукин, проходившие службу в других приказах, косились на «посольского» чуть ли не с ненавистью.

Волошенинов устало потупился, приготовившись к долгому ожиданию. Однако долгая служба позволяла ему переносить тяготы стояния на ногах спокойнее, нежели другим. Вот только слабость, проклятая, еще давала о себе знать.

Обычно кто-нибудь из четырех дьяков читал вслух дела, которые требовали безотлагательного решения. Сегодня же никто из них и не знал — о чем же заседание-то? Да, похоже, что не все и из бояр были посвящены в суть дела.

Несмотря на молодость, Алексей Михайлович уже успел раздасться вширь, а шитые золотом бармы еще больше утяжеляли тело. Посему и выглядел не на свои двадцать лет, а на все тридцать пять. А при его-то саженном росте да сегодняшнем грозном взгляде боярам и прочим думцам и дышать-то было страшно! Государь медлил, а дьяки покрывались мелкими капельками пота. Наконец, решив, что он достаточно помурыжил думцев, государь изрек:

— А что, Михайло, не жмет ли тебе думская шапка? Или разленился ты?

Может, узнает кто да смеяться будет, но шапка была тесновата… За те десять лет, что Волошенинов проходил в думных дьяках, это была уже третья. Она хоть и не такая высокая, как у бояр или окольничих, и не из соболя или чернобурки, а из бобра. Он-то, конечно, в старой бы шапке походил, а то и в обычном меховом колпаке, в котором бывал в приказе, но нельзя, срамно! Уж коли пожаловали тебе чин думного дьяка, то в Думу, будь добр, являйся как положено, а не как попало! Вот пришлось недавно шить новую, которая еще не разносилась и потому давила на виски. А войлок, вставленный вовнутрь для нужной формы, давил и натирал мозоли на ушах.

— Не томи, царь-батюшка, — подал голос первый из бояр, князь Милославский, недовольный тем, что оказался в числе непосвященных. — Что случилось-то? В чем дьячок-то посольский провинился?

Бояре и окольничие передернулись. Ежели так пойдет, то Милославский в следующий раз обзовет кого-то из бояр стольником, а окольничего — стряпчим… Давно ли царский тесть, худородный дворянин Милославский сам служил в Посольском приказе, где подавал вино иноземным посланникам? А старшая-то дочка Машка ходила в лес по грибы и продавала их на рынке. А поди скажи-ка ему теперь хоть слово поперек, если Мария замужем за самим царем, а младшая — за царским наставником Морозовым! Да и не дворянин он теперь, а целый князь, хотя пес его знает, как он в князья-то пролез!

— Я, боярин Илья Данилович, не дьячок, а думный дьяк, — достойно ответствовал Волошенинов. — Дьячки, они в церкви, Господу Богу нашему служат. А я есмь грешный, государю служу. И в думные дьяки волею покойного государя всея Руси Михаила Федоровича был возведен. Ну а коли и провинился в чем, так об этом государю ведомо!

Удар был не в бровь, а в глаз! Милославского, коего при царе Михаиле звали просто Илюшкой, тогда не допустили бы и до Постельного крыльца, а не то что в Думские палаты. Мгновенно разъярившийся боярин вскочил с места и открыл рот:

— Да ты, дьяк худородный, со мной пререкаться смеешь? Со мной, с тестем государевым? Да ты…

— Хватит! — резко остановил своего тестя Алексей Михайлович, который не позволял, чтобы толковых людей обижали, пусть и ближние родичи. Тем паче — дьяка из Посольского приказа, который ходил под рукой у государя. После того как посадские убили думного дьяка Назария Чистого, Алексей Михайлович и перевел на место убитого Михайлу Волошенинова.

Бояре и окольничие с удовольствием посмотрели, как Милославский, оставшись с открытым ртом, плюхнулся на место. Поделом! А боярин из худородных, хоть и царский тесть, позволяющий себе многое, успел понять, что когда Алексей Михайлович говорит кратко и твердо, то лучше не перечить! Старый боярин Ртищев как-то решил было поучить государя уму-разуму, за что и получил такого леща, что с неделю заикался. Конечно, государь-то отходчив… Неделю будет прощения просить да подарки давать, но ведь все, кто видел, потом будут в рукав хихикать… Государь хотя и печется о благолепии, родственников слушает, но может взгреть так, что мало и не покажется…

Алексей Михайлович строго обвел взглядом Думу и продолжил:

— Порадовать вас спешу, бояре. Опять самозванец объявился.

Дума вздохнула с облегчением. Гадали-решали, что же там и случилось, а тут — самозванец. Что мы, самозванцев не видывали? И чего ж это государь-то так осерчал?

— Михайло Иванович, а ты-то что скажешь? — обратился к думному дьяку государь. — Сообщи боярам, что Посольскому приказу известно о самозванце-то!

Волошенинов, напряженно слушавший разговор, помалкивал, пока не спрашивали. Теперь же, вздохнув с облегчением, когда понял, о чем речь, принялся излагать:

— Самозванец, государь, все тот же — Тимошка Акундинов, сын стрелецкий. Был он в Турции, войско у султана просил. В Риме был. Опять-таки, у папы римского благословение просил… Потом был он у Богдашки Хмельницкого, в Сечи да у князя Рокоци в Трансильвании…

— Знаем о том, — нетерпеливо перебил боярин Шереметев. — Уж сколько лет об этом самозванце талдычим. А вы-то чего? Воров, что ли, ловить разучились?

— Этот вор особый, — вмешался в разговор боярин Прозоровский. — Братан мой двоюродный, что в Путивле воеводой служит, тоже пытался его из Сечи Запорожской выманить.

— И мы не один раз пытались, — доложил Волошенинов. — И в Сербию ездили, и в Италию, и в Сечь Запорожскую. В Чигирине его гетман Хмельницкий да писарь Выговский спасли. В Швеции схватили уж было. Но, — с сожалением в голосе сказал дьяк, — утек, подлец. Костку, слугу его, взять удалось.

— Неужто трудно нанять кого-нибудь было? — с недоумением спросил Куракин. — Чиркнули бы по горлышку али яду какого подсыпали… В Сечи-то Запорожской рванья всякого столько, что мать родную удавят за полушку, а не какого-то там Тимошку… А, Михал Иваныч? Тебя что, учить, что ли, надо? Не вы ли вместе с Алмазом Ивановым этого, как его… А, сына Лжедмитрия уболтали да голову его и привезли? Ну, пусть не сами, но ведь нашли же человечка нужного…

Вместо думного дьяка ответил сам государь:

— Я не велел Самозванца убивать, — веско сказал Алексей Михайлович, оставив бояр в недоумении. Потом царь вновь обратился к Волошенинову: — Ведомо, где Лжеивашка-то нынче?

— В Голштии он, у герцога Фридриха околачивается. Писали, что снова в новую веру перешел — в лютеранство.

— Ишь ты, — покачал головой Алексей Михайлович. — Это ж в который такой раз он веру-то поменял?

— Ну, если с православием считать… — задумался Волошенинов, высчитывая. — В пятый раз.

Среди бояр опять пошел шепоток: «Позор!», «Нехристь!», «Иуда Искариот!»

— А этот… Конюхов? — нахмурился царь, бывший ревнителем православной веры.

— На дыбе клялся, что сам не бусурманился и не лютеранился. То, что ислам Конюхов не принимал, — это точно проверено. Насчет других вер, тоже, может, и не врет.

— Вора поймать нам поможет? — спросил царь. — Ежели прощение ему пообещать?

— Вряд ли, — с сомнением покачал головой думный дьяк. — Тимошка не больно-то его слушал…

— С Фридрихом Голштинским толковали? — спросил царь.

— Было, — кивнул Волошенинов. — Не желает самозванца выдавать, ни в какую… Говорит — нет у него с Россией договора о выдаче преступников. Алмаз Иванов у него был. Сказал, что есть одна заковыка, за которую можно зацепить. Но на то только государева воля нужна.

— Какая? — заинтересовался царь.

— Ежели ты, государь, подтвердишь для голштинских гостей привилегии торговые…

Дума притихла. Вспомнилось, как из-за этих торговых привилегий была целая баталия. Государь тогда сильно уперся. Окольничий Рженников, что немцам леготу пообещал да уже и талеры от них взял, места лишился да в Тобольск поехал. Да вот и Львов сам только что в опалу угодил.

— Голштинцам дать, так остальные вопить будут, — высказал свое мнение Прозоровский. — Вон англичане те же…

— А ты, думный дьяк, сам-то какой интерес имеешь? — ехидно спросил князь Буйносов, известный тем, что по его слову да на его земле стрелецкие сотники держали на Яузе торговые бани, а денег в казну не платили.

— Корысть моя, боярин, такая, — спокойно ответил Михаил Иванович. — Приказ государев выполнить да самозванца в Москву привезти!

Крыть Буйносову было нечем. Да и остальные бояре знали щепетильность Волошенинова в таких делах, потому больше глупых вопросов не задавали.

— Может, лучше зарезать? Али отравить? — не унимался Куракин. — Дешевле выйдет!

— Так ить долгая песня-то будет, — со вздохом поддержал его князь Одоевский. — Искать, ловить, вывозить. А вдруг добром-то вывезти не удастся? Из Голштинии вора везти — не ближний свет… Куда б проще — в мешок да в воду…

Бояре уставились на государя. Тот резким и злым тоном сказал:

— Нет уж, надоело! Хватит! Резать тайком, тайком душить да травить… Да куда же это годится? Что мы — тати ночные? А ведь нужно всем прочим ворам урок дать. Четвертуем али на кол посадим прилюдно, так пусть смотрят да думают, годится или нет себя за русского царя выдавать? Но наперво судить его надо, вора этого. В Польше вон король Владислав своего незаконно прижитого сына на кол посадил только за то, что тот себя законным королевичем объявил. Сына законного! А мы? Речи поносные да вирши мерзопакостные терпеть должны? Как там по Уложению-то? А, Леонтьев?

Думный дьяк Гаврила Леонтьев, один из главных составителей Соборного уложения, уже уставший стоять, монотонно забубнил: «А буде кто при державе царского величества хотя Московским государством завладеть и государем быть, и для того своего злого умышления начнет рать збирать, или кто с недругом царского величества учинет дружиться и советными грамотами ссылаться, и помочь им всякими грамотами им всячески чинить, то изменника казнити смертию же!»

— Хватит, Гаврила, молодец, — прервал его царь и только сейчас заметил, что дьяки до сих пор стоят: — Садитесь уж. Вот, — вновь обратился он к Думе, — видите, сколько вор-то этот законов нарушил? Да ежели за каждую строчку его смертной казни предать, так это уж трижды можно было сделать.

— Ну, ратей-то он, положим, не собирал, — в раздумьях произнес князь Репнин. — Где же он рати-то возьмет?

— А войско у турок да у латынян просить — это не одно и то же, что самому собирать? — возразил боярин Шеин. — Да и неважно. Два там али три раза-то казнить — все едино. Голову-то всего один раз можно отрубить.

— Голову-то рубить, так слишком просто, — вешался старик Трубецкой. — На кол его надо, али четвертовать, али кожу с живого содрать. А не то можно…

— Ну, так вначале его поймать нужно, — перебил старика государь. — Вот что… Возьми, Михайло, все договоры, что голштинцы дадут, да пусть ко мне везут. Подпишу… Хрен с ними, со льготами, — пусть подавятся. Ну а голштинцы пусть тогда вора с головой выдадут.

— Ничо, государь, — вмешался боярин Романов. — Наши-то купцы все равно немцев как липку обдерут! Куда им против московской торговой сотни тягаться…

Реплика царского родича успокоила и повеселила всех присутствующих, включая царя. Похоже, он даже немного успокоился.

— Письмо бы еще, государь, — попросил Волошенинов. — К герцогу Фридриху, чтобы он вора-то пока попридержал… А не то утечет, подлец, ищи его потом.

— Составишь письмо, мне покажешь, да вместе с Леонтьевым и подпишете. Печати, какие нужны будут, Кукин поставит, — решил государь. — Денег, сколь надо будет, в казне возьмешь. Ну а ты Алмазу-то своему накажи — пусть хоть землю роет, но вора чтобы мне привез…

— Может, окромя Волошенина-то, кого-нибудь из бояр приставить вора-то ловить? — «прорезался» голос у молчавшего до сих пор князя Милославского, уязвленного царским окриком. — Вдруг да один не справится? Может, Никиту Иваныча? — хитро взглянул царев тесть на недолюбливавшего его боярина Романова, отчего тот нехорошо покосился на выскочку.

— Один справится, — сразу отмел все возражения государь. — Михайло в позапрошлом году сыск в Устюге учинил на совесть. Да и не один он. Вон Алмазу-то Иванову впору чин думного дьяка давать. Привезет вора — шапку бобровую получит…

1648 год от Рождества Христова.

г. Чигирин, резиденция гетмана Богдана Хмельницкого.

Пока искали ставку Хмельницкого, друзья изрядно намучились. Даже кони заморились плутать по узким и кривым улочкам. Рассчитывали, что дорогу им покажут прямо при въезде, ан нет. Караульные, к которым они обратились за советом, только махнули вдаль — езжайте, мол, не ошибетесь.

В последние годы казачий зимовник стал настоящим городом. Саманные мазанки со свежими соломенными крышами потеснили старые бревенчатые курени и перевалили за поросшие травой крепостные стены, на которых паслись козы. К двум деревянным, побуревшим от дождей церквям добавилась новая, каменная.

— Ну кто ж так улицы-то ставит? — возмущался Конюхов. — То ли дело в Европе.

— Ага, — издевательски согласился Тимофей. — Уж такие широкие, что вдвоем-то и не проехать… Или ночной горшок на голову выльют да хрен поморщатся… Европа, твою мать…

После блужданий по Италии, Польше и разнокалиберным немецким княжествам Акундинов был зол на Европу. Костка же, неизвестно почему, невзлюбил Малороссию. То ли горилка крепкая, то ли сало жирное…

— Вот уж на что в Москве все косое, — бурчал «пан Конюшевский», — так и то хотя бы понять можно, куда идти… А здесь — все круглое…

— Как удобнее, так и ставили, — отозвался Тимофей. — Мазанки лепили по кругу, как курени.

— Так неудобно же, — не унимался Костка. — Все путаное, все ломаное… А если поляки али татары нападут?

— Первыми и заблудятся, — бросил Тимофей. — А потом казарлюги им холку-то и намылят.

Вопреки ожиданиям, им пока не встретился ни один пьяный. А слухов-то было! Мол, казаки, как с утра наопохмеляются, так и гудят до следующего дня.

— Так гетмана-то как зовут? — полюбопытствовал Костка. — Зиновием или Богданом?

— Кто как зовет, — ответил Тимофей, пожимая плечами. — Раньше, пока в сотниках у короля ходил, Зиновием был. Теперь, как гетманом сделался, все больше Богданом зовут.

— Так он же православный вроде… На что ему два-то имени, если ангел-то все равно один? — не унимался Конюхов.

— Ну, может, по-уличному стали звать. Дескать, Богдан, Богом данный…

— Богданами у нас тех робетенков зовут, что девки в подоле приносят…

— Отстань, а, — разозлился Акундинов. — Вот приедем, так сам и спросишь.

— Спрошу, — не особо твердо пообещал Костка, раздумывая: а не обидится ли гетман за глупый вопрос? Он может и плетей всыпать.

Чигирин не производил впечатления казачьей столицы. Акундинов ожидал, что он увидит казаков, гарцующих на главной площади и рубящих лозу, пехотинцев, разучивающих ружейные приемы, а то и пушкарей, надраивавших медные жерла. А тут… Так, обычный городишко, который в разгар трудового дня и должен быть полупустым. Вон девчонка тащит куда-то младшего братишку, пытаясь «усовестить» упрямца хворостиной. Старуха шустро проковыляла куда-то, даже не обратив внимания на верховых. В пыли, рядом с двумя хрюшками, дремлет кудлатая собака. Казаки, нет-нет и попадавшиеся им на пути, были заняты обычными делами — везли старое сено, копошились около мазанок или просто поили коней, покуривая короткие трубочки.

Наконец удалось найти мальчонку, который, прельстившись на медяк, показал-таки дорогу в ставку некоронованного короля Малороссии — Богдана-Зиновия Хмельницкого.

У «резиденции» гетмана, отличающейся от остальных мазанок только тем, что была она раза в два повыше да раза в три пошире, стоял на карауле казак. А чуть поодаль, в тенечке, около плетня, увитого сухим плющом, сидело еще двое, как тут говорили, казаков. Ощупав взглядами двух «немцев» и не почуяв в них опасности, они вернулись к прерванному занятию — задушевной беседе под посасывание люльки.

Приятели слезли с коней, привязали поводья к коновязи и пошли к двери.

— Куда? — полюбопытствовал часовой, подозрительно рассматривая их костюмы, что были куплены еще в Италии, — дорожные плащи, высокие сапоги и широкополые шляпы.

— К начальству, — доложил Акундинов. — К его светлости гетману Богдану Михайловичу Хмельницкому.

Казак вытаращился. Похоже, гетмана тут еще никто не титуловал «светлостью».

— Откуда? — не отставал казак. — Из Польши али из Неметчины? Латыняне?

— Русские мы, из Рима, — терпеливо ответил Тимофей. — К господину гетману с челобитной.

— Православные мы, — уточнил Костка, слегка покривив душой.

— Ну, раз православные, русские, да еще из Рима, то проходите! — великодушно разрешил часовой, отойдя в сторону.

Товарищи думали, что они сразу же пройдут к гетману. Однако резиденция оказалась сложнее устроена, чем обычная мазанка. Сразу же за входной дверью оказались еще и сени, более напоминавшие приемную. Там стоял на страже молодой казак, который, не взглянув даже на гостей, процедил:

— У батьки полковники заседают! Погодьте покудова…

Что же, погодьте так погодьте. Слава богу, что гетман еще не додумался вводить приемные дни и предварительную запись на аудиенцию, как оно бывает в августейших домах Европы и Азии. Впрочем, не сомневался Тимофей, скоро и до этого дойдет…

Друзья уселись «годить» на широкие лавки. Конюхов, прислонившись затылком к стене, задремал, а Тимофей стал обдумывать, чего бы такого сказать гетману, чтобы тот ему поверил сразу? И не просто поверил, а дал бы ему войско для похода на Москву. Об этом он думал уже давно, с самой Италии, но толковых мыслей в голову не приходило. В итоге Акундинов решил, что лучше говорить то же самое, что твердил и полякам, и молдаванам, и туркам, и сербам…

Ждать пришлось долго. Но все когда-нибудь кончается… Когда из дверей стали неспешно выходить чубатые усачи, переговаривающиеся о чем-то своем, к ним подошел давешний казак:

— Что батьке-то доложить? Кто такие да с чем пожаловали?

— Скажи, что человек к нему прибыл, с секретарем. И есть у него к господину гетману разговор тайный, — значительно сказал Тимофей.

Парень пожал плечами и отворил дверь, крикнув в проем:

— Батька, тут русские немцы к тебе с делом секретным. Что скажешь? В шею гнать или вести?

— Зови, один хрен… — донесся из глубины негромкий басовитый голос.

В помещении было накурено так, что хоть порося вешай… Некурящий Конюхов закашлялся, а потом снял шапку и попытался с ее помощью сделать сразу два дела — оказать уважение хозяину и закрыть нос от дыма. Тимофей, иногда позволявший себе побаловаться с трубочкой, оказался покрепче, но и он сморщился до слез, рассматривая находившихся в помещении двух казаков и определяя, кто из них гетман.

Первый — мужчина средних лет в европейском камзоле, с усами, закрученными вверх по европейской же моде, сидел около маленького стола, заваленного бумагами и чернильницами. Ни дать ни взять — писарь…

Второй — грузный и уже немолодой, с двойным подбородком, вислыми усами, одетый в полукафтан с отложным воротником и широкие шаровары, хмуро чадил люлькой в открытое оконце. Видимо, это и был Хмельницкий.

— Заходьте да сидайте, — радушно предложил гетман.

Первым, не соблюдая субординацию, к ним обратился писарь:

— С чем таким тайно-секретным пожаловали, панове?

Вместо ответа Тимофей вытащил из-за пазухи многострадальный футляр и достал уже изрядно обветшавшую бумажку. Протянул ее было самому гетману, но тот хмуро кивнул писарю:

— Прочти.

Писарь, ознакомившись с бумагой, усмехнулся и все-таки передал ее Хмельницкому. Сам же пошел в угол, где стоял внушительный сундук. Покопавшись, вытащил из него свернутую в свиток бумагу, украшенную зеленой восковой печатью с королевским орлом. Развернув свиток прямо на бумажном завале, писарь сообщил:

— Из Варшавы сия цидуля пришла. Из канцелярии королевской. Как, Богдан Михалыч, сам прочтешь или вслух зачесть?

— Читай, — отозвался гетман, устало подперев голову рукой.

— От его величества короля Польского, великого князя литовского, — принялся читать писарь вслух «цидулю», — так, пропускаем… Вот… Пишут, что по просьбе государя всея Руси, так-так, пропускаем… следует немедленно задержать вора и убийцу Тимошку Акундинова, именуемого Иваном-Иоганном Каразейским-Шуйским, и Константина Конюхова… именуемого также Конюшевским, Конюховским, Конюшенко… Ишь ты… Так, приметы… — бросил Иван взгляд вначале на Акундинова, потом на Конюхова, изрек: — совпадают.

— Брешут они! — подскочил Тимофей со своего места. — Нарочно запутывают, чтобы вы им меня выдали… Что, неужто написали бы — словите-де сына Шуйского да в Москву привезите? А самозванца — так того и ловить не грешно…

— Кхе, кхе, — не то прокашлял, не то засмеялся гетман. — Брешет ведь, бисов сын, а складно брешет… А, Иван?

— Ну, не без этого… — согласился писарь, с любопытством рассматривая самозванца.

— Да почему же брешу-то? — возмутился Акундинов. — Вот грамота у вас есть. Вон на саблю мою полюбуйтесь… Прадедовская!

Тимоха, порываясь показать гетману «прадедовскую» саблю, резко рванул с себя пояс и перевязь, но был остановлен Хмельницким:

— Вижу, — кивнул Богдан Михайлович. — Знатная сабля. В прошлом году, когда ляхов у Желтых Вод порубали, казаки мне с десяток таких принесли… Иван, а у тебя-то не такая была?

Писарь недовольно пробурчал:

— Похожая. Камней, правда, поменьше было. Но моя у Тугай-бека осталась. Так ведь и не вернул, сволочь…

— Ну где ж такое видано, чтобы татарин саблю вернул? — заметил гетман, принявшийся выколачивать люльку о подоконник.

— Ох, да ни хрена себе! — распалился Тимоха. — Похожая… Вон, гляньте… — полуобнажил он клинок. — Сталь-то — настоящий булат! У кого это вы такую видали?

— У Потоцкого такая же была, — невозмутимо ответил Хмельницкий. — Да ладно, будет хвастаться-то…

— Да я это так, к слову, — слегка сник Тимофей, но, вспомнив кое-что, спросил: — А у вас, господин гетман, говорят, королевская сабля была? За храбрость дадена?

— Ну, что было — то было, — неопределенно хмыкнул гетман, разглаживая усы. Впрочем, было заметно, что напоминания о былых заслугах старику приятны.

— А сейчас-то она где? — не отставал Тимофей, почуяв слабое место Хмельницкого.

— Сломал, — вздохнул Хмельницкий. — Рубил тут гусара одного, а у него, вишь, зерцало слишком крепкое оказалось. Только рукоятка и осталась.

— Так в кузню отдай, да и все, — посоветовал писарь. — Долго ли ковалю умелому клинок-то приладить?

Хмельницкий только махнул рукой:

— Как-нибудь потом, когда руки дойдут… Это если бы мне рубиться было нечем, то да… А пока есть у меня сабля, да не одна. Ты… Иоанн… Шуйский-Каразейский, про саблю-то королевскую откуда знаешь? — поинтересовался гетман с неким, как показалось Тимохе, подозрением.

— От пана Мехловского, — пояснил Акундинов. — Сказывал он, что сотник, мол, Хмельницкий за поход на Москву саблей был пожалован.

— Это тебе тот Мехловский рассказывал, который Стась? — развеселился гетман.

— Он самый, — кивнул Тимофей. — Я у него в замке как-то гостил, когда с России бежал. Ясновельможный пан, господин гетман, очень тогда на вас обиженный был.

— Это за что же? — удивился Хмельницкий, задумавшись. — Вроде ничего плохого ему не делал.

— Он в Париж хотел съездить, а король вас туда послал. Пан Станислав зело французский язык любит.

— А! — протянул гетман. — Тогда понятно, почему он за Чаплинского встал, когда тот мой хутор отобрал… А я-то гадал — где же я старику дорожку-то перешел? А он, вишь, в Париж хотел… Интересно, где он теперь?

— Там же, где все будут, — отозвался писарь, перекрестившись. — Царствие ему небесное! Мехловский под Желтыми Водами в войске Потоцкого-младшего отрядом командовал. Мы с ним рядом были, когда нас татары окружать стали. Сильный был старик. Татары в него стрел штук пять всадили, не меньше, а он их рубил, рубил… Человек десять уложил, пока не свалился…

— От ведь, понесла же его нелегкая на старости-то лет, — подивился гетман. — И чего дома-то не сиделось? Старый же он был. Мехловский-то, он ведь в Москве был, когда бояре пустому креслу присягали вместо королевича Владислава. Ну да ладно, пусть ему земля пухом… — махнул рукой гетман и повернулся к писарю: — Что с паном Шуйским-то будем делать, а, Иван?

— Ну, не москалям же его отдавать, — ответил писарь, как о само собой разумеющемся… — Хлопец-то вроде хороший…

— Это верно, — устало кивнул гетман. — Самозванец он или царевич, видно будет…

«Вот ведь, — возмутился про себя Тимофей. — Дескать, может, еще и сгодится на что…» Писарь меж тем продолжал:

— Пускай у нас пока побудет, в Чигирине. Ежели что, то в Сечь его можно отправить, к запорожцам. Они-то его ни королю, ни царю не выдадут.

— А сейчас-то что делать? — поинтересовался Тимофей. — Я ведь, господин гетман, за помощью к вам приехал. Может, подмогнете законному-то царю? Если на русский престол войду, то я ведь в долгу не останусь.

— Подождать немного придется, хлопчик, — закряхтел гетман, поднимая с места свое увесистое тело. — Вот на войну сходим, тогда и решать будем… Ну а пока, — кивнул он писарю, — распорядись, чтобы хлопцев на постой определили…

«Хлопцев» определили в хату, хозяйкой которой была горбатая и тощая, как мартовская ворона, старуха. Тимофею, которому хотелось иметь хозяйку помоложе да покрасивше, от одного только взгляда на старую ведьму хотелось выть… Зато за одну серебрушку в неделю бабка, которую звали Одаркой, предоставила гостям хату, а сама перебралась в сарай. Еще за одну монетку она стирала и готовила шикарный борщ с пампушками и совершенно бесплатно приносила все городские сплетни. Тимофей и Костка узнали, что причина утренней хмурости (извечной хмурости!) его светлости гетмана — то, что он с вечера очень любит хлебнуть горилки… Казак, которого они приняли за писаря, на самом деле и был писарем — не простым, а генеральным писарем всего войска. Если учесть, что сам Богдан Михайлович накануне своего гетманства был главным войсковым писарем, то Иван Выговский представлялся очень значимой фигурой.

О Выговском бабка Одарка рассказывала совсем уж интересные вещи. Ну, например, что еще недавно он служил в королевском войске. В прошлом году, в битве при Желтых Водах был взят в плен татарами — союзниками Хмельницкого, а потом выкуплен самим гетманом. И мало того, что гетман приблизил его к себе, но еще и назначил генеральным писарем, который, как ни крути, являлся вторым лицом после батьки.

…Сегодня бабка вернулась с ярмарки с новостью: «Батька Богдан выступает в поход!»

— А куда гетман-то пойдет? — заинтересовался Тимоха.

— Да кто его знает? — пожала плечами бабка. — Говорят, прямо на Варшаву, круля Казимирку в плен брать… Не знаю. Может — правда, может — брешут.

— А что, пан Конюшевский, — спросил Тимофей у друга. — Может и нам с тобой на войну сходить?

— Да ты что?! — ужаснулся «пан Конюшевский». — Чего мы на войне-то не видели? Грязь, вонь, да вечно горилки не хватает… А коли убьют?

— Убьют, как Бог свят, убьют! — поддакнула бабка и нарочито громко всхлипнула, истово крестясь на икону. — Там и без вас есть кому воевать… А у вас, хлопцы, и коней-то порядочных нет… У Богдана-то казаки добрые, не вам чета… Без коней будете не казаки, а пластуны. А пластуну — ему ружжо положено. А что за пластун да без ружжа?

— А ты, бабка, так говоришь, будто в казаках разбираешься… — засмеялся Тимофей.

— Э, милай, — усмехнулась бабка в беззубой улыбке. — Посмотрел бы ты на меня лет так сорок назад. Я тогда и в казаках, и в есаулах, и в гетманах разбиралась.

— Жалко, что ты не на сорок лет моложе, — искренне сказал Тимоха, пытаясь представить бабку если не девкой, так хотя бы молодухой. Но не получилось. Казалось, что всю жизнь она такой и была…

— А чего, свербит? — спросила бабка, беззастенчиво указывая на передок акундиновских штанов. Тот совершенно бездумно ухватился за гульфик, а старуха засмеялась: — Ты бы, милай, шаровары бы, что ли, козацкие одел. Все не так заметно бы было, как в твоих штанах-то кургузых. А то я уж ведь решила, что ты на меня, старую, запал… Ежели что, то я не против…

Тимофея перекосило от такого намека. А Костка, зараза, принялся ржать, как пьяная лошадь. Как пьяная — потому что помимо пампушек и вареников бабка Одарка варила еще и вудку, от которой почему-то не было похмелья.

— Ладно, — смилостивилась вдруг бабка. — Есть тут у меня соседка вдовая. Жидовочка, правда, но баба хорошая. Прятала я ее как-то вместе с детьми, когда казаки жидов били. Приведу…

— Бесплатно? — поинтересовался Тимофей.

— Ну, как же, — хмыкнула бабка. — Будет она тебе бесплатно ноги раздвигать. Я ж говорю, — как недоумку, пояснила старуха, — вдовая она. Чоловика ейного, Менделя-шорника, казаки пьяные взяли да на воротах повесили. Потом, когда протрезвели, жалели его сильно — хорошие седла делал. Хотели тогда и бабу вместе с детишками подвесить, да они убежать успели. Ну а каково им без хозяина-то? Детишек-то жинке поить-кормить надо! Иной раз, конечно, работа какая бывает… Шаровары козацкие, турецкие перешивает да жупаны галуном обшивает. Но это для тех баб, кто иголку с ниткой в руках держать не умеют или ленятся. А другая какая у нас тут работа для жинки? В шинок ее не возьмут, потому как — жидовка, сразу бы ее до смерти и снасильничали. А по дому да по полю все сами делают. Христа ради просить? Так ей могут и не подать. Я уж ей, дуре малохольной, и так и эдак разъясняла, что за-ради детей можно и передком поработать… Вроде бы согласная она, да все стесняется, дура. Может, уломаешь ты ее, так все ей денежка будет. С постояльцами своими, кто почище да поприличнее, сводить буду.

— Отведешь? — загорелся Тимоха, нащупывая кошель с деньгами и размышляя, сколько платить-то жидовке? Может, медные газетты итальянские ей отдать? Их еще оставалось с половину кошелька, а девать-то некуда…

— Сюда приведу. Дети там у нее, и места маловато…

— Веди! — радостно сказал Акундинов, а сам подумал: «Ишь, сводня старая. Небось, еще и денежку поимеешь!» Потом подумал еще немного и понял, что это правильно — чего ж старуха должна зазря ноги-то топтать?

…Вечером, когда Конюхов уже спал, выдыхая из себя запахи бабкиной вудки, Одарка привела жидовочку. На первый взгляд, такую же страшную, как и сама хозяйка. Когда Акундинов узрел сгорбленную фигуру, закутанную в драное тряпье, то испугался. А как поглядел на рожу…

— Бабуля! — в сердцах завопил Тимофей. — Ты мне кого привела? Это с какой богадельни ты мне старую клячу притащила? А ну, уводи обратно!

— Сейчас увидишь… — спокойно пообещала старуха и, принимаясь раскутывать гостью, пояснила: — По улицам вела, чтобы не приставал кто…

Вот снят один слой тряпок, другой… Когда же женщина разогнулась и смыла в рукомойнике сажу, перед Акундиновым предстала молодая и довольно красивая баба. Ну, носик слишком острый да волосы курчавые. А коли бы задница была потолще да титьки побольше, то могла бы за итальянку сойти…

— Ну, вы уж тут сами теперь, — сказала бабка, глянув на пьяного Конюхова. — Этот-то писарчук твой спать будет без задних ног, а я мешать не буду — пошла… Совет вам, — хихикнула старуха, — да любовь.

— Подожди-ка, бабуля, — остановил ее Тимофей, рассмотрев в глазах приведенной бабы голодный блеск. — У тебя там поесть ничего не осталось? Творожок там, пампушки. Отдельно заплачу! А лучше бы сала кусочек…

— Сала! — хмыкнула бабка, и Акундинов вспомнил, что жиды, как и турки, сало не едят. Хотя, как полагал он, если жрать очень сильно захочешь, то и крысу съешь… Бабка, однако, все сообразила правильно и скоро притащила курочку, десяток вареных яиц и несколько ломтей хлеба. Умная бабуля прихватила еще и небольшую бутылку с вудкой. Оставив все добро на столе, Одарка ушла.

— Ну, садись, красивая, — предложил Тимофей, разглядывая гостью. — Тебя как звать-то?

— Генькой, — ответила женщина, робко садясь за стол и разглядывая еду.

— А меня — Иоанном Васильичем, а можно — просто Иваном, — представился Акундинов, наливая вудку в маленькие оловянные чарки. — Ну, за знакомство! — сказал он, чокаясь с женщиной и выпивая.

Генька же держала свою чарку в руках и, как зачарованная, смотрела на еду.

— Ты не боись, красавица, — подмигнул ей Тимоха, пододвигая курицу. — Давай-ка, крылышко себе отломи, ножку. Наворачивай за обе щечки да не стесняйся…

— А можно, — тихонько спросила женщина, поднимая на него свои огромные черные глаза, — я детям немного возьму?

— Детям? — переспросил Тимофей, наливая себе еще чарку. — Давай-ка мы, Генечка, так с тобой сделаем…

Акундинов отломил от курицы ножку и оба крылышка, выбрал пару яиц и ломоть хлеба, отложил их в сторону, а все остальное отгреб к бабе:

— Это вот ты прямо сейчас соберешь да завернешь. Когда уходить будешь, то с собой и возьмешь. А это, — показал он на остатки, — нам на закуску пойдет…

Генька, не веря в такую удачу, схватила еду и принялась заворачивать ее в какую-то тряпку, потом — в другую. Тимофей же стал обшелушивать яичко. Потом, обмакнув его в соль, сказал:

— А ну-ка, открой ротик…

Чувствовалось, что баба давненько не ела досыта. Но все-таки она пыталась сохранять достоинство — ела опрятно, не раскрошив яйцо и не пытаясь хватать еду большими кусками…

— Вот молодец, — похвалил ее Тимофей и сказал: — А вот теперь, милая, надо бы и выпить.

Проследил, чтобы Генька выпила чарку, а когда закашлялась, Тимоха тут же придвинул ей крылышко:

— Вот, милая, закуси-ка быстренько…

Сам он, поужинавший галушками, был сыт, потому ограничился только корочкой хлеба.

Кажется, выпитая чарка сразу же ударила бабе в голову. Она порозовела, храбро взяла со стола кусок хлеба и принялась есть, отщипывая по крошке, как курочка…

— Страшно?

— Не страшно, — помотала она головой. — Вы, я вижу, человек добрый. Стыдно…

— Чего стыдно-то? — переспросил Тимофей, сделав вид, что не понял.

— Стыдно, что телом торговать буду, — опустила женщина глаза, перестав есть.

— Ты, красавица, выпей-ка еще, — посоветовал Тимоха, наливая женщине. Подождав, пока Генька не выпьет, сказал: — Пусть тем будет стыдно, кто тело твое покупает… А мы с тобой сейчас пойдем…

Женщина после двух чарок изрядно опьянела, потому оттащить ее на ложе было несложно. Она в благодарность даже попыталась что-то поделать со своим телом, но получилось не очень…

…Проснувшись на рассвете, Акундинов не обнаружил рядом Геньку, но совсем не расстроился от этого. Подумал лишь, что не успел рассчитаться с бабой. «Ну, с нее и жратвы довольно», — решил он и успокоился.

— Ну, как? — засунула в хату свой острый нос бабка Одарка.

— Да ничего… — неопределенно ответил Акундинов, начиная одеваться прямо при бабке. Можно подумать, что старая ведьма найдет чего-нибудь новое…

— Сколько дал? — деловито спросила бабка.

— Не успел, — честно ответил Тимофей. — Хотел вот всю медь отдать, что с Италии осталась. Не знаю только, в ходу тут такие или нет…

— А что за медь-то? — заинтересовалась бабка.

Акундинов вытащил из кошелька одну монетку и подал ее бабке.

— Ишь ты, — хмыкнула старуха, рассматривая изображенную на одной стороне папскую тиару, а на другой — герб Рима, языческую волчицу. — Похожа на немецкий пфенниг. Полдюжины мог бы бабе отдать, так ей бы с дитями на неделю бы хватило. Да и я, для первого-то раза, за знакомство много-то бы и не взяла… Ну, эту-то возьму…

— Возьми, — кивнул Тимоха и вроде бы даже стал оправдываться: — Проснулся, а она уже убежала. Еду вот только, что ты вчера принесла, отдал…

— Ну, тогда ладно, — успокоилась Одарка, отходя к печке и принимаясь греметь горшками. — Все не зазря подол-то задирала…

Натянув тесные штаны и рубашку, Тимофей стал искать свой кожаный пояс, в котором хранились оставшиеся цехины и талеры. Немного их, правда, оставалось. Хотя, ежели по уму, так на такие деньги можно было бы жить года два.

— Бабуль, — обеспокоенно спросил Тимоха. — Ты пояса моего не видела?

— Ну, вон лежит, — удивилась бабка, показывая на широкий ремень, которым Акундинов подпоясывал камзол и где обычно цеплялась сабля.

— Не, — отмахнулся тот, бегая по хате и разбирая свое и Косткино барахло. — У меня еще один был, с карманами.

— В котором ты серебро свое хранишь? — догадалась бабка и тоже включилась в поиски. Однако даже вдвоем они ничего не нашли.

— Костка, ты пояса моего не видел? — стал Тимофей трясти приятеля, но тот только бурчал что-то неопределенное.

— Не, он не видел… — заступилась бабка за старого пьянчугу, пояснив: — Конюшенко-то твой до рассвета проснулся да и приперся ко мне: «Дай, бабушка, горилки чуток. Душа горит…», ну, я ему кружечку и нацедила… Мне-то, старой, все равно не спится. Посидели, побалякали. Он еще удивился, что ты с бабой какой-то спишь. Потом я ему еще кружечку нацедила, да он спать и ушел… Генька-то уже перед рассветом ушла. А чужие в хату не заходили, а не то я бы услыхала.

— Не иначе, Генька… — в раздумьях сказал Тимоха. — Не дождалась, пока я ей деньги-то отдам, вот и тогось…

— Да ну, не может такого быть, — неуверенно сказала старуха, а потом призадумалась: — Денег-то много было?

— Цехинов венецийских штук десять… Ну а еще штук пять талеров, — скорбно ответил Тимофей.

— Батюшки-светы! — закрестилась старуха. — Десять золотых! Откуда ж у тебя богатство-то такое? Неужто ограбил кого?

— Да ты что! — возмутился Акундинов. — Мне в Сербии, знаешь, какие подарки дарили? Да я в Рим к самому папе с таким обозом да со свитой приехал, что самому королю впору!

Тимофей на всякий случай не говорил бабке, что он царевич. Но старуха уже давно заподозрила, что ее квартирант — человек непростой. Одна сабля чего стоила!

— Ой, Ваня, — вздохнула бабка, — не знаю, чего и сказать… Вроде бы баба-то честная. Но соблазн-то уж больно велик, а у нее дети… Десять цехинов! Опять же, хотя и честная вроде бы баба, но… жидовка. А жиды все одним миром мазаны.

— Пойдем-ка, бабуля, к ней, — сказал Тимофей, вставая.

— Может, лучше я одна схожу? — спросила Одарка.

— Да нет уж! — твердо ответил Акундинов, вставая. — Лучше уж я сам ее спрошу…

— Ну ладно, — вздохнула бабка. — Пошли. Только задами пойдем. Не хочу я, чтобы народ нас увидел. Мало ли…

Старая хата, где обитала Генька, до половины вросла в землю. Крыша прохудилась и провалилась. Было заметно, что солому пытались латать, но неумело… Однако внутри было хоть и бедно, но чисто. Земляной пол подметен, а стены и печка сияли свежей побелкой. Из мебели имелся только стол да три грубые, самодельные табуретки. В углу лежал матрац — старый и ветхий, но аккуратно заштопанный.

Сама хозяйка вместе с ребятишками — мальчишками-погодками лет пяти-шести разбирала на столе какую-то сухую траву. Похоже, что накануне женщина долго плакала, да и сейчас едва сдерживалась.

При виде непрошеных гостей Генька попыталась закрыть руками траву, а потом испуганно сказала:

— То пану лекарю подорожник да ноготки собрали. Он их велел на зорьке срезать, по росе да высушить, а за каждый фунт грош заплатить обещал.

— Да уж вижу, что не дурман с болиголовом, — хмыкнула Одарка, запуская в траву свою костлявую руку, похожую на птичью лапку. — Не бойся, дура, никто тебя за ведьму не примет. Ты лучше вот что… — замялась старуха, но потом решительно сказала: — Поясок-то хлопцу вернула бы, а?

— Да вы что, тетечка? — удивилась Генька. — Какой поясок?

— Такой, красавица, — вступил в разговор Тимофей. — С деньгами золотыми да серебряными. Добром бы вернула.

— Да что вы брешете-то? Какой поясок? — не понимала жидовка. — Я только еду взяла, что вы, пан, сами разрешили…

— По-хорошему, стало быть, не хочешь? — спокойно спросил Тимофей, а потом неожиданно ударил женщину в лицо открытой ладонью.

Генька упала. На Тимофея молчаливо набросились мальчишки…

— Ах вы, звереныши, — прошипел он, ударив одного и пнув второго.

— Ваня, ты бы поосторожнее, — забеспокоилась старуха. — Испортишь бабе всю красоту, так и куда я с ней?

Генька, увидев, что бьют детей, набросилась на Тимоху, как разъяренная волчица, попыталась схватить его за волосы…

«Ей бы, дуре, лучше бы мне в глаза вцепиться!» — с усмешкой подумал Тимофей, ловко выворачиваясь из бабьих рук, а потом ударил Геньку кулаком в лицо, отчего та опять упала. Оглядевшись, Тимофей схватил одного из мальчишек за волосы, вытащил из ножен саблю и приставил лезвие к горлу ребенка.

— Если не вернешь — щенка твоего прирежу, — буднично и как-то спокойно пообещал он, зная, что такой тон иногда пугает больше, чем крики и ругань.

Генька протяжно взвыла, подползла к Тимофею и, обхватив его ноги руками, стала целовать сапоги:

— Господин Иоанн, отпустите Арона! Не брала я пояса, клянусь! Пожалейте…

— Слышь, а может — не брала? — засомневалась бабка. — Она, вишь, хоть и жидовка, а как убивается-то…

— Ладно, — процедил Тимофей сквозь зубы, отшвыривая мальчишку в угол, где уже лежал без сознания его братишка. Вложил саблю в ножны и, стряхивая с сапога жидовку, пнул ее в живот другой ногой. Генька отползла в угол и принялась обнимать своих детей, обливая их слезами. Вроде бы оба «щенка» были живы…

— Подойди ко мне! — приказал Акундинов бабе, а когда та не услышала его, повысил голос: — Н-ну, я кому сказал, тварь?! — Подойдя к женщине, он схватил ее за волосы: — Вставай, сучка! А не то я сейчас выб…м твоим еще добавлю.

Женщина с трудом встала. Нос и губы у нее были разбиты.

— Ну и морда у тебя, смотреть противно, — брезгливо сказал Тимофей и скомандовал: — Повернись-ка…

Видя, что та не поняла приказ, развернул жидовку спиной к себе, уронив ее лицом на стол, прямо в ромашку и подорожник. Потом задрал ей подол, торопливо приспустил штаны и вошел в нее.

Изнасиловав бабу прямо на глазах у испуганных детей и спокойно наблюдавшей за этим бабки, Тимоха довольно рыкнул и стал одеваться.

— Ну, будет рыдать-то, — попыталась успокоить Одарка жидовку. — Все живы, так и то добре. И от тебя ничего не убыло. Дырка-то у тебя — не мыло, чай, не измылится…

— Пойдем, бабуля, — предложил Тимофей, понимая, что обыскивать хату глупо. Если и спрятала, то далеко, не сыскать. И было похоже, что не скажет, хоть убей…

Пока шли обратно, бабка всю дорогу зудела.

— Ну зачем же в личико-то ей было бить? — возмущалась старуха. — Оно ж у нее и так неказистое… А теперь-то куда ее? Кто ж на нее позарится-то?

— А! — отмахнулся Тимофей. — Мужик какой либо казак, как водки выпьет, так ему и старуха красавицей покажется, а не то что жидовка!

Вернувшись в самых расстроенных чувствах, они застали Костку, который уже проснулся и теперь опять хотел выпить.

— Бабулечка, — запричитал Конюхов, умильно улыбаясь щербатым ртом. — Налила бы чуток…

— Внучек ты козлиный! — заругалась бабка. — На себя-то бы посмотрел, черт старый. Какая я тебе, к ляду, бабулька?

Седой и всклокоченный, опухший от пьянки Константин сам сейчас выглядел не моложе бабки.

— Тебе пить-то не надоело? — ради приличия и уже в который раз спросил Акундинов, прекрасно зная, что если Костка начал пить, то остановится не раньше, чем начнет видеть чертей.

— Пьян, да умен — два угодья в нем! — ответил Конюхов поговоркой, воздевая вверх длань. — А то некоторые-то, что с бабой мутарятся, ум-то забывают…

— Налей ему, — попросил Тимофей у бабки и фыркнул: — Два угодья в нем… Умник хренов.

— Да не глупей других-то! — обиделся старый забулдыга. — Не то что некоторые, которые деньги по всей хате разбрасывают…

— Какие деньги? — насторожился Акундинов.

Конюхов с видом победителя вытащил из-под собственного матраца… кожаный пояс.

— Где взял? — радостно спросил Тимофей, выхватывая пропажу. — Откуда?

— Откуда, откуда, — проворчал Костка. — Сам с бабой спишь, а у тебя пояс валяется где попало. Вон, прям посреди избы был… Я и подумал, дай приберу…

— Ах ты, сволочь пьяная да злое…я! — выматерил Тимофей старого друга, едва сдержавшись, чтобы не стукнуть того в ухо.

— Ну а что случилось-то? — опять обиделся Конюхов. — Я, понимаешь ли, стараюсь, за тобой, растяпой, прибираю, а ты… Лежишь кверху жопой да бабу щупаешь. А если бы баба эта деньги-то взяла да и украла?

— А я и решил, что это она украла, — зло сказал Акундинов, увязывая пояс под камзол. — Уже сходил да морду набил…

— Ну и дурак, — зевнул Костка. — Лучше бы ты ее еще разок трахнул.

— А он ее и трахнул, — тоненько засмеялась старая ведьма, а потом спохватилась: — И как я ее теперь с постояльцами-то буду сводить? Больше-то ведь никто и не придет…

— Да денег дашь, вот и вся недолга, — пожал Тимофей, вытаскивая кошель с медью. — Вон, раз, два, три… Пять-то хватит? Ну ладно, так и быть, еще два медяка добавлю за рожу разбитую. Не виниться же перед жидовкой идти?

— Это точно, — кивнула бабка, сгребая монетки. — Еще чего не хватало! Перед жидовками виноватиться! Радехонька будет, что денег дали…

— А может… сегодня вечерком ты ее опять приведешь? — хохотнул Тимофей, но спохватился: — Не, сегодня она рыдать будет да морду разбитую в порядок приводить. Да и другое дело есть.

Посмотрев, как Конюхов блаженно прихлебывает горилку из кружки внушительных размеров, добавил:

— Пойду я, пожалуй, к писарю генеральному. Может, на войну съезжу. А то скучно мне тут.

Костка, пребывавший в состоянии успешной борьбы с похмельем, только кивнул, не соображая уже, о чем именно говорит друг. Бабке, что сунулась было с вопросами, Акундинов сунул в руку талер, кивнув на приятеля:

— Пусть у тебя поживет. Коней я обоих с собой возьму, чтобы на сено да на овес не тратиться. А этот ест немного. Талера ему надолго хватит. Ну а коли задержусь — опосля похода рассчитаюсь.

Подумав, сунул бабке еще две монеты.

— Зато пьет в три горла, — беззлобно проворчала бабка, прибирая деньги. — Ну да ладно, горилка-то своя, хватит…

* * *

Война, на которую спешил Тимофей, затягивалась. Он-то думал, что казачье войско выйдет из Чигирина да сразу же куда-нибудь пойдет. Но, отойдя от городка верст на сорок, казаки спешились и принялись обустраивать лагерь. Те, что подомовитее, разбивали палатки и ставили шатры. Те, кто победнее, забирались на ночь под телеги или обходились попонами. Казаки на войну не шибко спешили, а гетман все медлил…

Генеральный писарь Запорожского войска Выговский взял Акундинова в свой шатер и использовал как переводчика (хотя и он, и гетман знали турецкий и татарский). Иван Евстафьевич даже внес Тимошкино имя в какой-то толстый юрнал и посулил жалованье!

Новый приятель разъяснял москалю, не сведущему в военном деле:

— Круль наш, Ян Казимир, на Волыни сейчас. Войска у него тысяч тридцать будет. А к нему Ерема Вишневецкий идет на подмогу, с двадцатью тысячами. Стало быть, нам Ислам-Гирея с татарами дождаться нужно да дончаков. Вот как будет нас хотя бы тыщ восемьдесят, то и нападать можно.

— А чего же тогда ехать-то было? Сидели бы себе в Чигирине, — пробурчал Акундинов, которому не нравилось ночевать на тощей подстилке, пусть и в богатом шатре.

— В Чигирине, конечно, лучше, — вроде бы согласился Выговский. — Только, — вздохнул генеральный писарь, — если туда вся орава татар да дончаков нагрянет, то где их размещать-то? От города-то одни щепки останутся. А кормежка с горилкой? А сено? А так каждый сам промышлять должен…

Тимофей подумал, представил себе кучи конского навоза, что останутся от восьмидесяти тысяч коней (а и от людей не меньше!), и согласился…

— Нападать-то когда будем? Когда король с Вишневецким соединятся, чтобы двух зайцев да одним ударом?

— Да нет, — улыбнулся Выговский. — Лучше бы порознь. Если соединятся, то возни с ними много будет.

…Тимофей не понимал — чего хотят Хмельницкий и Выговский? Ну, с Богданом-Зиновием все вроде бы ясно и понятно. Решил отомстить польской шляхте за то, что подстароста Чаплинский отобрал у него хутор и, невзирая на заслуги, приказал запороть младшего сына, да еще и забрал себе в жены молодую любовницу. А король (тогда еще Владислав) не сумел защитить своего любимца. Ну а теперь-то? Чаплинский, главный обидчик, вроде бы не то застрелен, не то зарублен… Бывшая любовница, пусть и побывав женой подстаросты, вернулась в постель старого казака. Сына, конечно же, не вернуть, но у гетмана есть и другие дети.

А Выговскому какая от всего этого польза? Верность Хмельницкому, что выкупил его из полона, не позволив татарам запродать его куда-нибудь в Бахчисарай или в Гезлев, откуда прямая дорога на турецкие галеры? Надежда, что в войске гетмана он обретет все права и вольности шляхтича или что король даст ему имение? А может, тайная надежда спихнуть с гетманства старого Богдана да самому сесть на тепленькое местечко?

То, что, разгромив короля, они вовсе не собираются свергать Яна Казимира с престола и сажать на польский трон кого-то другого, было понятно. Может, хотят объявить пограничные земли между Россией и Ржечью Посполитой своим королевством-гетманством?

По здравому рассуждению Акундинова, объявить о создании нового государства, разумеется, можно. Скажем, наречь Хмельницкого кем-нибудь таким, покрасивше. Можно назвать коронным гетманом или царем (королем, курфюрстом, султаном). Только что дальше? Новое государство кто-нибудь да сожрет. Либо — шведы, либо — поляки, либо — русские… Что же за государство такое будет, если оно не в состоянии производить ни оружие, ни порох?

Как он понимал, гетман и его верный писарь хотят учредить вассальное от Польши государство, где казацкая старшина будет уравнена в правах с польской шляхтой. Вот только простые русины все равно будут пахать на чужого дядю — будь это пан шляхтич или будь это господин лыцарь, он же — вольный казак… Ведь и сейчас вокруг Чигирина да Запорожской Сечи обитают тысячи простых мужиков (да-да, мужиков!), что пашут да сеют, снабжая казаков хлебом насущным. Это ведь сказки для дураков, что казаки запорожские сами себя кормят тем, что охотятся да рыбу ловят. Ага, как же… Не видел Акундинов ни одного казарлюги, чтобы сеть тащил да на охоту ходил. Ну а хоть бы и ходил кто, так много ли с охоты прокормишься? Конечно, кое-что казачки притаскивают с войны. Но все равно главное их богатство — мужики!

Тимофей не особо жалел мужиков. Их много. А побьют, так бабы новых нарожают. Ему было интересно, как смогут помочь ему Хмельницкий и Выговский? Правда, здравый смысл подсказывал, что пока никак! Ну, по крайней мере до тех пор, пока они будут разбираться со своим королем.

К концу мая подошла долгожданная подмога. Черкасы — донские казаки — мало чем отличались от запорожцев, если вообще чем-нибудь отличались. Среди низкорослых разномастных лошадей, на которых восседали вооруженные луками и саблями крикливые союзники гетмана — татары, Тимофей узрел и других восточных людей, выделявшихся спокойствием, хорошей одеждой и новенькими французскими мушкетами… Кто ж такие? Разгадка пришла, когда он приблизился к незнакомцам и услышал их речь. «Османы!» — пронеслось в голове у Акундинова, отчего он чуть было не свалился с новой лошади, подаренной Иваном. Впрочем, проведя в страхе первые два часа, он понял, что туркам не было никакого дела до беглого преступника…

…Акундинов уж и попривык было, что войско стоит на месте. А тут в один миг из гетманского шатра высыпали полковники и разбежались по своим полкам. Вроде не прошло и часа (того, русского, что настоящий час, а не козацкого, что минута), как казаки из личной сотни Хмельницкого свернули шатер гетмана и генерального писаря и уложили все на скрипучие арбы, в которые были запряжены равнодушные ко всему на свете волы…

Шли не спеша, но и не медля. Тимохе было приказано ехать с обозом, где при небольшой охране размещались казна, шатры да личные вещи гетмана и генерального писаря. Вместе с ним гарцевали и «штабные» — пара молоденьких парубков, что были на посылках у гетмана, да казначей.

Неожиданно все «штабные», кроме казначея и охраны, куда-то подевались. Выговский приказал Тимофею оставаться на месте и тоже ускакал. А потом куда-то девались и простой, «негенеральный» писарь, и охрана… Акундинов остался вместе с волами, что тянули обоз, да с пожилыми казаками-погонщиками, что уже не годились для боя.

Волы стояли, деловито жевали свою извечную жвачку и по очереди портили воздух. Погонщики спокойно сидели на арбах и лениво покуривали трубки.

— Куда народ-то ускакал? — поинтересовался Тимоха у одного из казаков — одноглазого старика. Тот был в кожухе, надетом прямо на голое тело, да в драных шароварах.

— Збараж брать, — ответил старик, сощуривая уцелевший глаз. — А ты чего?

— А мне никто ничего не сказал, — не то пожаловался, не то повинился Тимофей и пояснил: — Толмач я, при гетмане.

— А, значит, нужный толмач, — кивнул старик с такой важностью, будто он сам был не меньше полковника.

— Збараж-то — это что такое? Село, город? — поинтересовался Тимоха.

— А это, хлопчик, крепость такая. Сейчас поглядим — ежели с налета ее возьмут, так хорошо. Тогда и возы расчеплять не будем. Волов вот только выпряжем.

— А если не возьмут?

— Значит, — пустил старик струйку дыма, — будем возы расчеплять, шатры ставить да ляхов измором брать.

Возы пришлось-таки «расчеплять». Как понял Тимофей со слов отыскавшегося Выговского, в небольшой гарнизон крепости вчера влились полки самого Иеремии Вишневецкого.

— Ну, ничего! — бодро заключил свой рассказ Иван. — Сил-то там много, а жратвы мало! Спешил Ерема-то, обозы бросил. Через неделю сдаваться начнут.

Татары, которые первыми наткнулись на обозы поляков, едва не перегрызлись с казаками из-за того, что те чуть припозднились. Едва-едва Хмельницкий и Ислам-Гирей сумели растащить свое воинство. К счастью, в обозе в основном были мука и крупы. Припасы были поделены по казачьим куреням и татарским сотням.

Иеремия, опытный военачальник, сумел использовать для обороны и старый замок, построенный еще крестоносцами, и новый, сработанный заезжими итальянцами лет десять назад. Даже со стен монастыря бернардинцев глядели пушки. А там, где пушек не было, текла река.

Несколько попыток штурма были отбиты. Правда, контрнаступление, предпринятое Вишневецким, тоже ничего не дало.

Тимофей впервые увидел атаку польских гусар. Красавцы в дорогих жупанах с откидными рукавами, в блестящих на солнце кирасах и с огромными, в половину человеческого роста, крыльями за спиной! Гусары атаковали не лавой, как принято у казаков, когда между каждым из всадников есть свободное для рубки пространство, а сомкнутым строем. Пики, направленные на врага (между лошадиных ушей, на полвершка от правого, чтобы лошадь не покалечить!), выглядели страшновато. А крылья, от которых шел душераздирающий свист…

Конечно, доведись Тимохе самому вступить в бой с гусарами, так он бы живым не вышел. Ему, наблюдавшему за боем с безопасного места, даже показалось, что вот сейчас гусары разгромят всех и вся! Но казакам было не привыкать рубиться с красавцами-ляхами. Гетман умело использовал извечную шляхетскую неприязнь и высокомерие. Навстречу гусарам был направлен полк Зарецкого, который, вступив в короткий бой, развернулся и поскакал прочь.

Поляки в запале боя не сразу и поняли, что против них используют обычный и старый татарский прием, известный на Руси еще со времен битвы на реке Калке, — заманивание противника ложным отступлением. Когда же гусары поняли, то было уже поздно. Пехота, выпущенная Вишневецким для подкрепления контратаки, безнадежно отстала, а конница, попавшая между двух жерновов — оборотившихся к ним казаков и татар, зашедших во фланг, — была перебита стрелами и вырублена. Оставшиеся в живых были свергнуты с седел арканами (а ими не только татары, но и казаки владели умело!) и взяты в полон.

Впрочем, развить успех Хмельницкому не удалось. Атака казаков на пехоту закончилась потерями, потому что первый ряд немецкой пехоты (польского, правда, происхождения) ощетинился байонетами, вставленными в ружейные стволы, а второй и третий ряды густо стреляли через головы, получая заряженные ружья от четвертого ряда. Казаки, теряя людей и коней, отступили, а польская пехота ушла в крепость.

Осажденная крепость не сдалась ни через неделю, ни через две, ни через три. За это время вся земля вокруг Збаража была копана-перекопана траншеями и рвами, заполненными казаками и их союзниками. Каждый считал своим долгом (исключая татар) спешиться и хоть разок да выстрелить в сторону крепости, не особо задумываясь — попал или нет.

Конечно, будь у Хмельницкого хотя бы с десяток двадцатифунтовых осадных пищалей, то можно было бы пробить в стенах одну-две бреши и бросить в пролом кавалерию. Увы, казаки имели лишь легкие шестифутовые пушки, рассчитанные на сражения в чистом поле. Ядра, выпущенные из их стволов, могли только долететь до крепости и удариться о стены, не причинив никакого вреда. Не было и мортир, с помощью которых можно было бы вести навесной огонь, проламывая ядрами крыши и чердаки жилых помещений и расстреливая все живое внутри крепости.

Выговский, взяв на себя командование артиллерией, приказал вести огонь по воротам. За два дня интенсивного артобстрела дубовые створки, окованные железом, были размочалены. Но порадоваться не удалось. Мудрый Вишневецкий предугадал подобное развитие событий — весь проем был заложен мешками с песком и щебнем. Конечно, можно было бы презреть опасность и идти на штурм крепости только с осадными лестницами, но гетман не хотел понапрасну гробить своих казарлюг.

Ислам-Гирей, застоявшийся без дела и поругавшийся с гетманом, повел было своих людей на приступ. Но пешие татары воюют неважно. Бежать под прицельным огнем, да еще и тащить на себе длинные штурмовые лестницы они смогли недолго. Потеряв около сотни убитыми и ранеными, татары отошли.

Военные действия зашли в тупик. Казаки не могли взять крепость, а осажденные не могли из нее выйти.

За три с лишним недели осады донские и запорожские казаки (не говоря уж о татарах) успели загадить и разграбить все окрестности верст на десять в округе. Из-под казачьих телег и татарских юрт каждый вечер доносились крики и слезы женщин. Единственные, кто еще соблюдал хотя бы видимость порядка и дисциплины, — это турки, хотя и они уже перестали покупать у местных крестьян баранов, предпочитая отбирать все силой.

Утешало лишь то, что из крепости время от времени прибегали дезертиры, которым надоело голодать. Поговаривали о том, что половина ляшского войска уже мается поносами.

Тимофей изнывал от безделья. Чтобы развлечься, он иногда выходил с пехотинцами, которые у казаков назывались пластунами, пострелять из-за брустверов. Но проку от такой стрельбы было мало. Ляхи, сидевшие в осаде, высовываться из-за стен не спешили.

…Акундинов на правах толмача присутствовал на одном из военных советов, устроенных гетманом. Правда, надобности в переводчике так и не возникло.

— Ты, гетман, пойми, — убеждал Хмельницкого на чистом русском языке хан Ислам-Гирей, здоровенный детина со следами сабельных ударов на лице, — если поляки болеют, то скоро будем болеть и мы.

— И что ты хочешь? — качнулся к нему гетман, который опять был хмур и мрачен. — Снимать осаду и возвращаться восвояси? Тебе-то хорошо… Уйдешь себе в Крым. А нам тут оставаться. А посидим еще, так и всей армии дождемся.

— Чего хорошо? — взвился хан. — Где обещанный полон, где добыча?

— Мало ты добычи набрал? — усмехнулся гетман.

— Мои люди берут только то, что нужно! — возмутился хан. — Но мы не берем ни твоих селян, ни девок и к тому же до сих пор не видели обещанного польского золота!

— Ну так Збараж возьми, — повел гетман плечами, — за Ерему тебе выкуп дадут богатый. Да и окромя Еремы панов мацных много. И казна войсковая там.

— Я уже несколько раз водил своих людей на стены! — взвился хан. — А твои казаки, как шакалы, следом шли.

Полковники, находившиеся в шатре, злобно зашумели.

— Ну так и куда ж спешил-то? — хмыкнул старый лис Хмельницкий, который знал, что делал, отправляя на штурм крепости татар и придерживая казаков.

Ислам-Гирей уже схватился за саблю, а гетман подтянул поближе к себе полупудовый шестопер, как вдруг в разговор вмешался Выговский:

— Позвольте, многоуважаемый хан и вы, драгоценный паша, — кивнул он в сторону молчавшего до сих пор турецкого начальника, — а также вы (кивок в сторону казаков), господа полковники, сообщить, что лазутчики сообщают о выдвижении королевского войска.

Тимофей удивился. Вроде бы сегодня генеральный писарь целый день был рядом с ним. Когда же он успел с лазутчиками-то перемолвиться?

— Где король?! — загорелся хан, забыв о том, что он только что собирался драться с гетманом. — Я сам его в плен возьму! Наброшу аркан, как на дорогого коня.

— Круль Ян Казимир подходит к Зборову, — доложил Выговский. — С ним тысяч двадцать пять войска. Пехота немецкая да гусары.

Взгляды присутствующих обратились на старого гетмана. Даже Ислам-Гирей, при всей его вспыльчивости, понимал, что не его татарам сражаться с регулярным войском… Хмельницкий обвел взглядом соратников и союзников, перекинув люльку из одного уголка рта в другой, а потом заявил:

— Выступаем!

Хмельницкий ушел с казаками и татарами ночью, тайком. Пехоту, костяк которой составляли пластуны, было решено оставить под стенами крепости и по мере сил продолжать осаду. Снять отсюда все войска, а потом получить удар в спину, гетман не хотел.

Тимофей, которому Выговский приказал сидеть на месте и под пули не лезть, был вынужден довольствоваться известиями, поступавшими от гетмана. Разумеется, никто не удосужился присылать персональных гонцов к наследнику русского престола, что несколько обижало Тимоху. Посему приходилось обходиться лишь новостями да сплетнями, которые привозили казаки, по разным причинам возвращавшиеся в лагерь. Первыми привезли новости те, кого прислали за пушками: «Гетман атаковал войско короля, заставил ляхов отступить и начать окапываться рвами!» Акундинов уже начал думать, что под Зборовом будет тоже самое, что и под Збаражем, — долгая и муторная осада. Но очередной гонец сообщил, что «ночью казаки и союзники атаковали польский лагерь, а сам король едва не попал в плен к Ислам-Гирею».

А вот дальше новости расходились. Одни говорили, что гетман, «трусця его мать, украл победу, скомандовав отход». Другие считали, что «батько Хмельницкий не захотел, чтобы его король стал пленником бусурман». Третьи уверяли, что ляхам удалось подкупить Ислам-Гирея, который начал переговоры, не уведомив гетмана. Круль, мол, хану двести тысяч злотых пообещал сразу заплатить. В общем, как говорили казаки, во всем этом «чорт ноху сломить, а бис — вывернеть!»

И, наконец, был заключен договор между королем и гетманом. Ляхи вроде бы признали самостийность Малороссии, а гетмана Хмельницкого назвали полноправным правителем. А уже через день гетман стоял на коленях перед королем и каялся в грехах…

…Иван Выговский, который после заключения договора появился-таки в собственном шатре, сказал, что все это — полнейшая чепуха. А на коленях перед королем старый лис постоял, потому что хотел от этого какую-то собственную выгоду поиметь.

— Ну, сам подумай, — просвещал он друга. — Сейм автономию нашу не признает. Вишневецкие, скажем, почти все владения теряют. А Остроженские, Любомирские? Да и других магнатов, помельче, да и шляхты немало. Им это надо? А казачество? Ну, составим мы реестр на сорок тысяч душ. Будут у нас реестровые казаки, что от короля деньги да оружие получают за службу. А где король денег-то на это найдет? Ну, пусть найдет, на сорок-то тыщ. А другие? А хлопы, что хотят панов с себя скинуть?

— И что же? — загрустил Тимофей, поняв, что в ближайшее время казаков для похода в Москву ему не дадут.

— Как что? Война новая будет.

* * *

«Ну, долго я ждал — еще подожду!» — утешал себя Тимофей, возвращаясь вместе с войском в Чигирин. Эх, сколько раз повторял он про себя эти слова… Но, опять-таки, как «казалы» бывалые казаки: «Если живой вернулся — уже повезло! А коли с прибытком — счастье!» А «прибыток» у Тимофея был неплохой.

Крепость, в которой уже почти все защитники слегли от голода и болезней, сдалась, когда гарнизон узнал об окружении королевского войска. Счастье ляхов, что убивать их никто не стал. Да и куда их убивать, полумертвых-то? Даже татары, посмотрев на пленных, не стали брать их с собой — в таком состоянии не довести! Тех, кто был еще жив, включая Вишневецкого и других панов, просто отпустили восвояси, забрав у них все мало-мальски ценное.

Казаки, захватив Збараж, сложили все, что захватили, в одну большую кучу. Потом отделили из нее десятую долю на вдов и сирот, двадцатую — самому гетману, а остальное разделили между собой. Не обидели и Тимофея. Ему перепало аршинов десять шелка, кое-что из серебряной посуды и полный гусарский доспех с позолоченным зерцалом. Предлагалось еще много чего, да он не стал брать. Ну на кой леший ему расписные сундуки, фарфоровые тарелки и женские платья? Конечно, будь у него арба с волами или простая телега, то взял бы, не поморщился. А много ли верхом увезешь? Посему вместо громоздкого и неподъемного барахла он попросил отдать ему охотничье ружьишко с серебряной гравировкой на стволе и перламутровой инкрустацией на ложе. Казаки отказывать не стали. Это ружьишко Тимофей подарил своему другу Выговскому. И, как оказалось, не зря. Иван Евстафьевич, опознав в трофее любимое оружие самого Вишневецкого, не знал, чем отблагодарить друга! Для начала он одарил Тимоху настоящим месхетикинцем, за которого можно было выручить не меньше двухсот русских рублей. Ну а самое главное, как полагал Тимофей, хорошее отношение второго человека в Сечи тоже немалого стоит!

После трех месяцев ночевок в шатрах да под телегами бабкина лежанка, покрытая тощим тюфяком, представлялась царской периной. Ну а еще бы в баньку да бабкиных галушек…

От галушек мысли Тимохи плавно перешли к бабам. За месяцы похода он всего пару раз попользовался услугами «меркитанток», но это было не то. И денег брали много, и торопили. Ну а как не торопить, если желающих-то вон сколько! Бабы не успевали подолы опускать да дух переводить. А чтобы спрятаться от «любвеобильных» казаков, им порой приходилось уходить куда-нибудь в лес. Но даже и там находили. Правда, Тимофей не брезговал и теми девками, которых казаки привозили в шатер для Выговского. Правда, приходилось-то уже вторым быть…

А дома да после бабкиных галушек, да холодца с хреном, да под горилку! Вот потом-то можно будет и жидовочку (как там ее, Генька?) позвать. Или вначале жидовочку позвать, а уж потом и галушки.

Бабка Одарка встретила Тимофея ласково. То ли радовалась, что мужик живой вернулся, то ли — что не потеряла выгодного квартиранта.

Не забыла сразу же напомнить, что от тех талеров, что были даны на прокорм для лепшего друга Конюшенко, уже ничего не осталось. Пришлось дать старой ведьме талер да пару аршинов шелка.

Конюхов от радости прыгал вокруг друга, как собачонка, и приговаривал:

— А я-то уж весь извелся! Думал, как бы чего не случилось! Ночами не спал.

— Да врет он все, — беззлобно толкнула Одарка Костку. — Он, пока тебя-то не было, трезвым ни разу не был!

— Да будет врать-то, — обиделся Костка. — А когда жидовку хоронили?

— Жидовку? — забеспокоился Тимофей. — Это какую? Уж не Геньку ли?

— Ее самую, — подтвердила бабка. — Она ведь, дура, руки на себя наложила. Э, — укоризненно посмотрела старуха на Тимоху, — не нужно было ее при детях-то насиловать… Мог бы и на улицу вывести, коль невтерпеж было. Ну да, — вздохнула бабка, — кто ж их знал-то, что хоть и жидовка, а тоже — человек…

— Ну и ну, — загрустил Тимофей. — Жалко…

— Конечно, жалко, — согласился Костка. — У нее же двое детишек осталось.

— Детишек? — не понял Акундинов. — А при чем тут детишки-то? Как-нибудь да выживут.

Признаться, он жалел, что Генька наложила на себя руки, совсем по другой причине.

— Выживут, — отмахнулась бабка, ставя на стол миску с огнедышащим борщом. — Жиды, они живучие. Сколько их у нас вешали, а все равно выползают откуда-то. Откуда и берутся-то?

— Слушай-ка, — вдруг вспомнил Тимофей. — А чего ж это ты трезвым-то был, когда Геньку хоронили?

— А он могилу ходил копать, — объяснила бабка.

— С чего это вдруг? — удивился Акундинов, прекрасно зная, как его приятель «любит» работать.

Вместо Костки опять отозвалась Одарка:

— Наши-то копари могилу для жидовки копать отказались, а ихних — так и вовсе не было. Лежала она в хате дня три. Староста и сказал, что, кто могилу выкопает да похоронит, того он будет за свой счет целую неделю горилкой поить. Костка-то наш и побежал. Я ведь кормить-то его кормила, а горилку наливать перестала. Он первое-то время в шинки ходил. Там ему вначале казаки наливали, а потом уж и гонять стали. А как выкопал, то вместо одной недели со старостой две пропьянствовал, пока старостиха не пришла! Своему всыпала, да и нашему крепко досталось. У нее рука-то тяжелая!

— Это правильно! — засмеялся Тимофей.

— Чего правильно-то? — возмутился Конюхов, с вожделением посматривая на бутыль, которую ради возвращения достала хозяйка. — Своего-то побила, ладно. А меня-то за что?

— И сильно побила?

— Старостиха об них метелку сломала, — сообщила бабка, чем еще больше насмешила Акундинова и разбудила воспоминания в Костке, который потер бок и поморщился.

* * *

В шинке, куда Тимофей зашел от нечего делать, то тут, то там мелькали знакомые рожи — казацкие, усатые, и русинские, бородатые. С кем-то судьба свела в траншеях под Збаражем, с кем-то — уже здесь, в Чигирине. Чего бы не выпить с хорошими-то людьми?

Когда сидевшие рядом с ним русские и казаки стали казаться старыми друзьями, Тимоха изрек:

— Я — царевич!

Народ доброжелательно загудел. То, что во время осады Збаража в шатре Выговского жил сын русского царя, знали, почитай, все. Хотя вроде бы, кроме гетмана да Ивана Евстафьевича он никому об этом и не говорил.

Один из казаков полез целоваться к царевичу. Облобызав, попросил:

— Вы, ваше царское величество, вирши бы почитали.

«Величество» отнекиваться не стало, тем более что у него были готовые, сложенные под Збаражем, но еще нигде не читанные:

Царь московский Алексей,
Повелитель кислых щей!
Вялит он спросонок уши,
А бояре — бьют баклуши!

Нет порядка на Руси,
Только ноют все — спаси!
На хрен нужно вас спасать?
Не пора ль дубины брать?

Утопить бы воеводу,
Побросать бояр всех в воду.
А Алешку бы царя
Пришибить из-за угла!

Жизнь тогда пойдет иначе,
Коль богатые заплачут.
Станет бедный сыт да пьян,
Коль на трон зайдет Иван!

— Выпьем за царевича Иоанна Васильевича! — провозгласил тост Лесь Недоруба, которого все уважали за умение пить, не пьянея. — Да развеются все его враги!

— Здравие царевичу! — заорали все остальные усатые и бритоголовые казаки, поднимая кружки, чарки и стаканы.

Хотя даже тут не обошлось без маловеров.

— Да поди ты… — недоверчиво сказал какой-то бородач, бывший явно не из казаков… — Видали мы таких царей! Чем докажешь?

Казаки, что верили Тимохе на слово, не требуя доказательств, попритихли, глядя на «царевича».

— У меня на то грамотка есть! — обиделся Акундинов. — Самим царем Михаилом, покойничком, дадена! Ну, то есть дадена-то тогда, когда Михайла еще покойником не был. Только, — спохватился он, — я ее тебе показывать не буду!

— Врешь, значит, — продолжал подначивать бородач. — Нет у тебя никакой грамотки. Коли бы была, то показал бы!

Тимоха полез за пазуху. Хотелось вытащить да ткнуть ею в нос нахала, но, как на грех, бумага была оставлена в хате. Не таскать же ее с собой все время.

— Завтра покажу, — пообещал Акундинов. — Как протрезвею. А на «слабо» ты меня не возьмешь, не пацан голожопый, чай.

— Э, горазд ты врать, как корова с…ть, — засмеялся русский. — Какая разница-то — трезвый ли, пьяный ли?

— Поскандалить хочешь? — поинтересовался Тимоха, всматриваясь в наглеца.

Тимофею этот москаль чем-то не понравился… Вроде бы бородач был из «чужих». «Свои» русские — те, что из беглых холопов да из стрельцов, осевших в Малороссии, — уже давно одевались так, как сами казаки, — в широкие шаровары, короткие камзолы или турецкие жилетки. Да дело-то не только в одежде… Этот бородач напоминал московского приказного. И подсел он позже, чем остальные. И почему-то купил для всей честной компании полуведерную бутыль, из-за которой разомлевшие казаки были готовы посчитать москаля другом.

— Да ну, чего тут скандалить-то? — пожал тот плечами. — Ну, бывает, по пьянке-то чего только не ляпнешь… Вон, сосед у меня как-то раз сказал своей бабе, что та замуж за черта вышла, так та его потом три дня святой водой поливала. А потом еще и стребовала, чтобы в церкву сходил да у попа исповедался.

— Слышь, земляк… — собирая всю пьяную волю в кулак, сказал Тимофей. — А ты вообще кто такой будешь?

— Да так, человек прохожий. Тебе-то что? — неопределенно ответил москаль.

— Не-е, — уперся Тимоха. — Ты скажи — ты кто таков есть? Имя свое скажи, род-племя…

— Ну, Иван, хватит, — попытался остановить Тимоху кто-то из соседей. — Человек как человек. Вишь, горилку проставил обществу…

— Не, господа казаки! — пьяно уперся Акундинов. — Я ж ему докажу, что я царь! Да я, если хочешь знать, сейчас же у гетмана тридцать тысяч сабель возьму да на Москву пойду! Да у меня в России город свой есть. Он так и называется — Шуя. Отсюда и мы — князья Шуйские! А вот — сабля с каменьями драгоценными, — хлопнул Тимола по клинку, — родовая! Мне еще круль польский, который Ян Казимир, деньги обещал за то, что ляхи мою отчину в смутные времена сожгли!

— Держи карман! — засмеялся кто-то из казаков. — Ляхи, они дадут, да еще и поддадут!

— Ничо! — уверенно сказал Тимофей. — И ляхи заплатят, и литовцы. Они, сволочи, за все заплатят! Добром не захотят — силой отберу!

Последняя фраза Акундинова вызвала одобрительный гогот казаков. Тимофей сел и попытался вспомнить — что там в России у него еще есть из владений! И, вспомнив, опять встал:

— Да у меня, если хочешь знать, под Путивлем имение есть — Большое Болото называется! А посреди болота замок у меня стоит, как у польского короля. А вокруг замка сад цветет, в котором птицы всякие поют да звери на цепи ходят… А в замке-то том гарем у меня есть! Там — такие гурии, которых ты даже в раю не увидишь! А дед у меня родной — наместник Вологодский да Великопермский. И мне, по деду моему, Вологда, Устюг Великий, Тотьма да Пермь с городами в кормление были отданы! Да там у меня, под рукой моей, сто тыщ сабель ходило! А если гетман мне хотя бы тридцать… нет, — махнул он рукой, — лучше сорок тыщ даст да на Руси сто, да я…

— Да ладно тебе, не заводись, — примирительно сказал все тот же сосед. — Ну, не верит человек, так и хрен-то с ним.

— А я и не завожусь! Просто, — пригорюнился Тимофей, обняв соседа, — слышать обидно, когда не верят! Грамоту ему, вишь, надо! — опять вскинулся Акундинов. — Да кто ж он сам-то такой? Пусть он нам скажет, с кем это мы пьем! А то, что горилки поставил, так и что? Много тут таких ходит. Мы что — горилки не видели?

Тимоха красивым жестом бросил на стол целый талер и крикнул шинкарю:

— Эй, братец. Ведро водки всем!

Когда трактирщик притащил здоровенную бутыль и отсчитал сдачу (обсчитал, собака!), то Тимоха, с усилием поднимая бутыль, разлил всем «друзьям» и, подняв свою чарку, сказал:

— В обычае у нас, — поклонился он окружающим, — у казаков да у тех, кто с казаками хлеб-соль делил да под сабли ляшские ходил, говорить, кто он такой да какого роду-племени! Вот я, например, Иоанном зовусь, Каразейским прозываюсь, а по фамилии — Шуйский! Вот это — Лесь Недоруба, потому как ни один лях его срубить не может. А это — Гнат Вилы, потому что поперву вилами орудовал, пока в бою себе саблю не добыл. Да я, хотя и царской крови, за орлов таких выпить хочу!

Те, кого Тимофей называл, горделиво выпячивали плечи. В эту минуту они были готовы порвать любого за своего царевича!

— Верно Иван говорит! — поддержал Тимоху Степка Крученый. — Мы вместе с ним Збараж брали. Да я с Иваном за одним бруствером сидел, ляхов выцеливал! А вот что за гостенек к нам пришел? Пусть имя нам свое скажет!

— Ну, братцы, чего же вам с имени-то моего? Зовусь — зовуткой, а величают — уткой! — попытался перевести все в шутку москаль.

— Да он же над нами смеется! — воскликнул Тимофей. — Тебя лыцари запорожские русским языком спрашивают — зовут-то как?

— А может, не русский он, а лях? — криво ухмыльнулся Гнат Вилы. — Ну-ка, говори, бисов сын! Ты — лях али не лях?

— Да вы чо, мужики?! — возмутился москаль. — Какой же я лях?! Меня Петром зовут, — начал было говорить москаль свое имя, но было уже поздно.

— Чего?! — раздался дружный вопль. — Как ты нас обозвал?!

Бородач получил в глаз от Гната Вилы и в ухо от Леся Недорубы… Потом, награжденный пинками Остапа Нечесы да тумаками Остапа Другого, вылетел из шинка, как пробка из бочки с перебродившим пивом… И пусть радуется, что дешево отделался… Надо бы ему, дураку, знать, что назвать запорожского казака мужиком — это как османа обозвать турком!

После того как выпили еще, а потом — еще, Тимоха сам не заметил, как заснул. А когда проснулся, то обнаружил, что во всем шинке на ногах уже не стоит никто. Кто валялся на полу, кто — на лавках. Даже шинкарь лежал на прилавке. Да что шинкарь! Сам Лесь Недоруба уткнулся носом в собственную недопитую кружку.

«Ну да, етишкина ж жизнь! — подумал Тимофей. — Ведь это ж надо так нажраться!»

Все-таки хватило ума проверить — на месте ли драгоценная сабля да кошель с деньгами. Все было при нем. Правду говорят, что не принято у казаков воровать у своих. Вот отобрать — это могли. Тимоху, как это обычно было после изрядного перепоя, потряхивало. Вытащив из-под носа у Недорубы кружку, он допил горилку. Полегчало. Немножко посидев, Тимофей решил-таки идти до дому, до мазанки бабки Одарки. Подумал — а не стоит ли поискать еще вудки, но передумал. «Голову поправил, а коли еще выпьешь, так и вовсе развезет. Дойду до Одарки, да там вместе с Косткой еще похмелюсь», — решил Акундинов, осторожно пробираясь между «павшими» казаками.

Возможно, этим решением Тимофей спас сегодня свою жизнь. Ну, коли не жизнь, так свободу.

Тимофей шел навеселе. Однако он уже был не настолько пьян, чтобы не услышать чьи-то шаги «Тать? — подумал он. — Или тот самый москаль?»

Дорожка, по которой он шел, петляла. После очередного поворота Тимоха встал, укрылся за ближайшим деревом и стал ждать…

Крадучись, будто кот, подбирающийся к хозяйскому салу, по дорожке шел давешний москаль. В темноте было незаметно, насколько он пострадал от казачьих кулаков, но коли шел сам, то, стало быть, не слишком…

Акундинов осторожно вытащил из ножен саблю, а когда москаль поравнялся с деревом, то рубанул по его лицу.

Москаль, опешив от неожиданности, глухо зарычал от боли и схватился руками за рану, пытаясь остановить брызнувшую кровь. Тимоха, воспользовавшись замешательством, ударил русского эфесом по голове, сбив его с ног.

Стоя над распростертым москалем, Акундинов приставил саблю к его горлу и спросил:

— Кто такой? Кто послал?

— Да пошел ты к едреной матушке! — выматерился москаль, держась одной рукой за раненую щеку, а вторую пытаясь засунуть под полу кафтана…

— Я-то пойду, — миролюбиво согласился Тимофей, от всей души пнув преследователя в плечо, отчего тот сразу же остановил руку и застонал от боли. — А вот ты-то куда пойдешь?

Пока русский стонал, Акундинов вытащил у него из-за пазухи небольшой пистолет.

— Хорошая штука, — одобрил Тимоха, пряча оружие за пояс. — Сгодится. Ну, — обратился он к москалю, — звать тебя Петром, это я слышал. А фамилия-то как? Сам-то кто таков будешь?

Свой вопрос Акундинов сопроводил несколькими ударами.

— Протасьин я, Петр, — ответил тот. — Сын дворянский.

Несмотря на темноту, Акундинов рассмотрел недобрые глаза Протасьина.

— А! Сын дворянский? — усмехнулся Тимофей. — А чего же только сын? А чо сам-то, не дворянин, а, сукин ты сын? И чего же ты тут делаешь?

— Имения у меня нет, потому на службе состоять не могу, — глухо отозвался тот, — батька у меня дворянин, а я — в приказчиках хожу. За товаром я…

— А товар-то у тебя какой? Уж не живой ли товар возишь? Может, девок татарам продаешь, а? Да за такое дело тебя казаки голой жопой на кол насадят. Или брюхо распорют да кишки к дереву прибьют, а потом бегать вокруг столба заставят.

— Не твое дело, сволочь! — попытался было возмутиться Петр, но, получив еще пару ударов в живот, замолк.

— А не с Посольского ли ты приказа? — вкрадчиво поинтересовался Тимофей. — И не пес ли гончий?

— Да пошел ты…

— Це-це, — по-татарски поцокал языком Тимофей. — Чего ж ты, холоп драный, царской-то особе грубишь?

Акундинов, сев на грудь Протасьина, взял саблю одной рукой за рукоять, а другой — за самый кончик острия и ласково сказал:

— Вот смотри, сын дворянский… Сейчас, если ты мне не расскажешь, кто такой да зачем сюда явился, то буду тебе горлышко пилить… Вот так вот…

Медленно протягивая клинок от себя и на себя, как двуручную пилу, Акундинов стал пилить горло…

— Стой! — не выдержав, захрипел Протасьин. — Правду скажу. Убери.

— Н-ну! — поощрил его Тимофей, но саблю не убрал. — Говори, дворянский сын!

— Из приказа я, из Посольского. Велено нам тебя найти, выкрасть тайком да в Москву доставить. А если выкрасть не удастся, то требовать у гетмана да у короля польского, чтобы они тебя нам сами выдали…

— А чего не убили-то? — удивился Акундинов. — Куда бы проще. Подстерег бы где да нож в спину.

— Да вот, — с сожалением чмокнул языком дворянский сын. — Велено было живым брать. А будь моя воля, так я бы тебя еще в Италии где-нибудь прирезал. Видели мы тебя, когда ты из гостиницы-то убегал. Уж башку-то твою как-нибудь бы довезли.

— Сколько вас тут? Только не ври, что один. Старший-то кто?

Протасьин собрался было соврать, но не стал:

— Четверо нас. Старший — Васька Унковский. Он как клещ. Ежели вцепится, не отстанет. Унковский-то с гетманом сам будет говорить. И вот еще, — усмехнулся Петр, — ежели меня убьешь, то знай — тебя все одно достанут! А гетман тебя нам непременно отдаст. На кой ты ему нужен-то, самозванец! Богдану сейчас дружба с Россией нужна. А из-за тебя, недоделыша, ссориться с государем он не захочет.

— Это точно! — согласился Тимофей, ударив Протасьина эфесом в висок.

Обшарил лежащего без сознания «посольского пса», снял у него с пояса кошель с деньгами (негусто, судя по звону, но лучше, чем ничего!) и ножи (один — с пояса, а второй — из-за голенища). Акундинов поднялся и задумался — добить или не стоит? Можно бы добить. И даже нужно. Мертвый враг — это завсегда лучше, чем живой. Но, с другой стороны, обнаружив смерть товарища, посольские псы могут и забыть о приказе брать живым. Так что — выживет — ладно, а не выживет — так и хрен-то с ним!

Утром, когда Тимофей еще спал, прибежал казачонок, который, глотая слова, сообщил, что пана москаля хочет видеть сам батька, и тот должен явиться «не мешкая»! Спешно собираясь, Тимоха даже не сомневался, что срочный вызов связан с приездом русских.

Придя в «резиденцию», Тимофей застал своего друга и покровителя в компании с гетманом. Выговский сидел за столом, а гетман — около открытого окна. Иван Евстафьевич был бодр и свеж, батька, как и всегда поутру, — мрачен и недоопохмелен!

— Сидай, — кивнул ему Хмельницкий, высовываясь в окно.

— Русские? — спросил Тимоха, не задавая лишних вопросов.

— Они самые, пся крев! — выругался Выговский по-польски, а потом спохватился: — А ты-то откуда знаешь?

— Да вот с одним вчера уже познакомился, — хмыкнул Тимофей. — Выкрасть он меня хотел, дурачок!

Акундинов вкратце пересказал вчерашнюю историю. По мере рассказа генеральный писарь мрачнел, а гетман, напротив, хохотал… Отсмеявшись, Хмельницкий сказал:

— А у меня вчера вечером гостенек был. Старший приказной Унковский Василий. Грамотой передо мной тряс да требовал, чтобы выдал я тебя с головой.

— И что же вы решили? — с напряжением в голосе спросил Тимофей.

— Что, что… — буркнул Богдан Михайлович. — От нас, от казаков, выдачи нет. Так я ему и ответил. Мол, если я Акундинова выдам, то что мне казаки скажут? Предатель, мол, батька! Скажут ведь?

— Скажут, — поддакнул Акундинов, переводя дух. Но ненадолго… Что-то его смущало — то ли в словах, то ли в поведении гетмана.

Гетман посидел, посопел и решительно сказал:

— Достань-ка, Ваня, штофчик…

Выговский недовольно зыркнул на Хмельницкого, но ничего не сказал. Вытащив из-под стола поставец, извлек из него штоф, две стеклянные чарки и блюдце с раскисшим от тепла салом. Разлив, подал одну чарку гетману, а вторую — Тимофею.

— А сам-то чего? — вытаращился на него Хмельницкий.

— Дел у меня много, — объяснил писарь. — Ежели выпью, так уж и не до них будет. А мне еще сегодня списки реестровые проверять.

— Ну, как знаешь, — повел плечом гетман и, жестом предлагая Тимофею пить, довольно крякнул. — Уф ты, — сказал Хмельницкий, блаженно выдыхая из себя воздух: — Хорошо пошла.

Акундинов, выпив свою чарку и беря шматок сала, спросил:

— Ну так, Богдан Михайлович, договаривай, раз уж начал…

— Так а чего тут непонятного-то? — заметил гетман, показывая Выговскому — наливай, мол, еще. — Вроде все я тебе сказал…

— Все, да не все…

— Да ладно тебе, Богдан, объясни хлопцу, — вмешался Иван Евстафьевич. Тимофей, удивившись, что писарь назвал гетмана просто по имени, насторожился еще больше.

— Ну, дело-то вот в чем, — начал объяснять гетман, «отмякнув» после второй чарки. — Я-то тебя не выдам. Только у себя-то тебя держать теперь не смогу. Ежели русские узнают, что я самозванца у себя держу, то ни порох, ни пули, ни ружья мне поставлять не будут. Или будут, но по своим ценам. А мне такие цены — как нож вострый по одному месту… Но и тебя выдавать никакого резона нет. Одного выдашь, а там и остальных затребуют! А у нас каждый третий — из москалей да из холопов беглых. Один раз волю дай, так царь русский и всех остальных выцарапает… Но! — многозначительно сказал гетман, поднимая пустую чарку. — Тут тебя оставлять тоже нельзя. Понравился ты мне чем-то. Оставишь, так ведь выкрадут тебя да в Москву и отвезут. Мои же казарлюги и выкрадут, коли им золота-серебра посулить! И караул к тебе не приставишь. Так что… — замолчал гетман, протягивая Выговскому посудину.

— Стало быть, уезжать мне надо, — загрустил Тимофей, представив, что опять ему болтаться по постоялым дворам да по пыльным дорогам.

— Надо, — кивнул головой генеральный писарь. — Только — куда? Куда хлопца-то спрячем?

Гетман, который после третьей чарки окончательно «оклемался», выглядел теперь вполне трезво и рассуждал здраво:

— Хотел я тебя вначале в Варшаву отправить, к королю, о союзе против турок да татар договариваться. Но у короля-то точно изловят! Казимир не захочет сейчас ссориться с Московией. Уже не первую бумагу шлет, чтобы я тебя России отдал…

— Тогда на Хортицу, в Запорожье? — предложил Выговский.

— Ну а зачем в Запорожье-то? — покрутил гетман ус. — Сделаем лучше. Пущай он к князю Ракоци едет, в Трансильванию. Юрко Ракоци уже давно мне союз против поляков предлагает. Знаешь, где эта Трансильвания-то?

«Ну, гетман, — с восхищением подумал Тимофей. — Союз с поляками против турок и татар, вчерашних союзников. Союз с Семиградьем против поляков! А может, есть еще и тайный союз с поляками (или шведами?) супротив России? Вот уж точно — не голова, а царская Дума!»

— В Трансильванию? — переспросил Тимофей. — Что-то я такое про нее слышал, — стал он припоминать. — Про графа какого-то.

— Дракула, что ли? — усмехнулся Выговский. — Про него баек много ходит… Только правил-то он не в Трансильвании, а в Валахии…

— Точно! — обрадовался Тимоха. — Вспомнил! Слышал я о князе Владе Цепеше, что Дракулой прозвали. Князь Львов, когда меня грамоте учил, книжицу давал почитать, что монахи из Кирилло-Белозерского монастыря переписывали.

— Вона! — удивился генеральный писарь. — Это чего же, про Влада Цепеша и на Московии знают?

— А то! Храбрый был воин. С турками бился. А тех, кто от боя бегал да трусил, он на кол сажал… Туркам, что перед ним чалмы не сняли, приказал их гвоздями прибить.

— Да на кол-то он сажал не только трусливых, — подметил Выговский, тоже читавший книгу неизвестного автора. — Говорят, однажды десять тысяч пленных приказал на кол посадить. Он ведь крестьян отправлял на кол да нищих приказывал сжечь…

— И правильно! — одобрил Тимофей. — Нечего нищебродов-то плодить. А крестьянку он за леность на кол приказал садить, потому что мужу рубаху поленилась починить.

— Кхе, кхе, — засмеялся Хмельницкий, — коли ты, пан Иоанн, царем-то станешь, так всех тогда на кол пересажаешь!

— Да ну, это я так, — попытался выкрутиться Тимофей, поняв, что увлекся. — Да и Россия-то большая, где же всех нищих-то извести… Да и нищим-то, коли помните, он ведь вначале загадку загадал.

— Ну-ко, напомни, — заинтересовался Выговский. — Я-то давненько уж книгу-то эту читал, так что позабыл уже…

— А чего тут помнить-то? — вмешался Хмельницкий. — Загадку он своим нищим такую задал: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свете и ничем же нужни будете?» А нищие, дураки, не сообразили — что ж такое, избавить их от любой нужды да печали. А человек ведь, пока жив, он всегда в чем-нибудь да нуждаться должен…

— Богдан Михайлович, неужто этому тебя в колледже иезуитском учили? — удивленно вытаращился Выговский на своего друга и начальника.

— Да нет, — ответил гетман. — В колледже нас такой дурости не обучали. Все больше на философию да на иностранные языки налегали. А книжку про Цепеша я как-то в Варшаве прочитал. Цепеш-то, говорят, упырем был. Кровь он человеческую пил, — усмехнулся Выговский.

— Тьфу ты, пакость какая! — поморщился Акундинов. — Да неужто правда?

— Враки, — хладнокровно отозвался гетман. — Никакой он крови не пил, зато турок бил в хвост и в гриву! А живой-то Дракула страшнее был любого упыря.

1651 год от Рождества Христова.

Шведское королевство.

— Йоханн, ты уже прочитал «Гамлета»? — спросила Кристина, поворачиваясь лицом к Тимофею.

— Ага, — кивнул тот, пытаясь поцеловать ее в плечо.

— Мне кажется, что Гамлет — это ты, — сказала девушка, с нежностью посмотрев на любовника. — Читаю и тебя представляю…

— Ну, не знаю… — задумался Тимофей. — В Англии не бывал. Да и в Италии вроде бы Шекспиров не встречал.

— Смешной, — засмеялась Кристина, принявшись теребить его волосы. — Шекспир умер сорок с лишним лет назад. А легенду о Гамлете он вычитал у хрониста Саксона Грамматика.

— А, ну тогда да! — изрек Акундинов, попытавшись обнять Кристину. Та увернулась и, проводя ладонью по его лицу, заявила:

— Я прикажу написать с тебя портрет.

— И назовешь сию парсуну «Русский Гамлет»! — усмехнулся он.

— А что! — загорелась она идеей. — Можно заказать прекрасный портрет.

— И буду я писаный красавчик, — проворчал Тимофей. — С оттопыренной-то губой.

Эта губа всегда доставляла мучения. Помнится, в детстве его даже дразнили губошлепом. Уж чего он только с ней, с губой-то этой, не делал — и спал вниз лицом, и веревочкой привязывал. А уж прикусыванье и по сию пору осталось вредной привычкой. Как-то раз подпоил коновала, которого отец нанимал холостить кабанчика, чтобы тот сделал два надреза по краям рта. Пьяный «медикус» уже начал резать, но тут пришла мать и устроила такое…

Что такое «писаный красавчик», произнесенное по-русски, девушка не поняла. А вот услышав по-немецки про губы, только усмехнулась и поцеловала Тимофея в эту самую губу. Потом Кристина вдруг загрустила:

— Только у нас живописца хорошего нет. Ни в Стокгольме, ни в Осло. Ну разве что в Копенгагене поискать. Нет, — ответила она сама себе. — Там тоже нет. Если только в Париже. Если сегодня отправить письмо, то во Франции оно будет дня через два. Ну, пока живописца ищут да пока нанимают. Недели две нужно, а то и все три. Хотя, — опять заспорила девушка сама с собой, — лучшие живописцы все равно в Италии! Как считаешь, из Италии он долго будет ехать?

— Ну, — протянул Тимофей, прикидывая расстояние. — Месяц. Это в лучшем случае. А скорее всего — два.

— Ну, тогда не очень долго, — легкомысленно сказала Кристина. — Сегодня же и распоряжусь.

— Еще неизвестно, захочет ли ехать, — изрек Акундинов. — Живописцы да богомазы — народ балованный. То им не так, это не нравится. Пока найдут, то да се… А он возьмет да и откажется.

— Не откажется! — усмехнулась девушка. — Ты же знаешь, что любой художник, хоть и самый талантливый, хочет кушать. И не только луковую похлебку, но и курочку. Да еще желательно с вином. Если ему хорошо заплатить, то сам прибежит.

— Слушай, — вдруг спросил Тимофей. — Если ты говоришь, что Шекспир вычитал о Гамлете у этого Грамматика, то не лучше ли летопись и читать?

— Саксон Грамматик, как бы тебе сказать… — задумалась девушка. — Он писал очень скучно. Ну, жил такой принц, у которого отняли трон. И, чтобы его не убили, стал он тогда кричать петухом и спать со свиньями. А когда все решили, что принц сумасшедший, то он взял да и перебил всех своих недругов.

— Вот молодец! — одобрил Тимофей. — Знал, что делать… И чего это я, дурак, не догадался? Пошел бы в юродивые. Ну, — стал он объяснять, — это такие сумасшедшие, что блаженными считаются.

Поняв, что и сам запутался, пытаясь объяснить по-немецки, кто же такие юродивые, попытался выкрутиться:

— В общем, такие святые, которые с придурью. Бродил бы себе по дорогам. А потом бы раз — и перебил всех…

— Ты шутишь? — удивилась девушка. — Как бы ты мог перебить всю охрану, а потом всю армию царя Алексея?

— Конечно, шучу, — успокоил Тимофей подругу, которая, как и все особы с немецкой кровью (пусть и шведы), не отличалась особым чувством юмора. Пожалуй, это было единственное, чего не хватало ему в девушке.

— Жаль, что у меня нет Шекспира на английском языке, — вздохнула Кристина.

— Была бы она на английском, так я и не понял бы ничего. Еще хорошо, что немецкий немного знаю. Да и какая разница?

— Ну, — вытянула губки Кристина. — Разве переводчик сможет правильно передать всю красоту языка? Да ты и сам знаешь, что переводчики всегда ошибаются. Напишет поэт: «Стрела вонзилась в круп оленя!», а получится что-нибудь…

— Попала пуля в зад козлу! — договорил за нее Тимофей, немедленно получив сначала легкий тычок в бок, а потом — поцелуй.

— Вот послушай, — сказала Кристина и принялась читать:

Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?

Закончив, девушка перевела взгляд на любовника и спросила:

— Если я не знаю языка подлинника, то откуда же я буду знать — хорошо это звучит или плохо?

— Традитторе — традутторе! — произнес Акундинов, оторвавшись от губ девушки, и перевел на немецкий: — Переводчики — предатели!

— Хочу выучить итальянский! — уже не в первый раз заявила Кристина. — Почему ты не хочешь меня учить?

— Ну куда ж тебе, солнышко мое, еще и итальянский-то знать? — попытался усмирить девушку Тимофей. — Ты же и так вон сколько языков-то знаешь…

— Не так уж и много. Знаю, — стала загибать пальчики Кристина, — само собой — шведский и немецкий да еще датский, норвежский, английский, голландский, испанский и французский. Ну, разумеется, древнегреческий и латынь. Да, могу сказать несколько слов по-русски.

— Правда? — удивился Тимоха.

— Знаю па-руски немношка, нескалька слоф, — медленно, с запинкой проговорила девушка. — Как старовье его царскага величества? Как пошиваете, каспадин пасол? Тавольны ли препыванием в Свейском каралефстве?

— Ух ты, умница моя! — восхитился Тимоха, обнимая Кристину, но та, отстранившись, вновь спросила:

— Ты мне так и не ответил! Почему ты не учишь меня итальянскому?

— Не хочу, потому что учить тебя должен не русский, который плохо знает итальянский и еще хуже — немецкий, — уже в который раз объяснял Тимофей.

— Я бы не сказала, что ты плохо знаешь немецкий. Правда, твой чудовищный русский акцент…

— Вот-вот, — поддакнул Акундинов. — И еще то, что думаю-то я на русском языке. Если я буду учить тебя итальянскому, мне понадобится вначале вспоминать, как это слово звучит на русском. Потом переводить на немецкий… В общем, — заключил он, — ничего хорошего.

— Странно, что ты такой способный к языкам, — сказала вдруг девушка, проведя рукою по спине Тимофея. — Помнится, когда тебя привезли из Нарвы, ты знал лишь с десяток слов.

При воспоминании о Нарве Тимофея передернуло.

— Н-ну, чего не сделаешь, если очень надо, — промямлил он. — Нужда заставит калачи есть.

Последнюю фразу он сказал по-русски, не сумев найти подходящей к этому случаю немецкой.

— Мне говорили, что ты пишешь стихи? — лукаво спросила Кристина. — Это так?

— Н-ну, — скривился Тимофей. — Не такие, что дамам нравятся…

— Это ты напрасно, — сказала девушка, и, как показалось Тимохе, — искренне. — Я читала одно:

И я, как юноша Давид, шел по своей юдоли,
Нес камни для пращи в пастушеском тоболе…

— Интересное сравнение, — заметила Кристина. — Ты называешь царя Алексея Голиафом, а себя — Давидом… Думаешь, тебе удастся сразить своего соперника?

В переводе с русского на немецкий получилось немного по-другому. Но суть Кристина уловила.

— С Божией помощью, — кротко ответил Тимофей и собрался уж было поговорить и о другой помощи, но девушка вдруг перевела разговор:

— Я попросила дядюшку назначить в Нарву другого коменданта.

— А он? — заинтересовался Акундинов.

— Сказал, что целиком согласен со мной. Во-первых, — принялась перечислять она, — не стоит потакать какому-то русскому дьяку, пусть он и имеет на руках письмо царя…

— В котором царь требует моей выдачи… — грустно улыбнулся Тимофей.

— Не перебивай! — неожиданно жестко сказала девушка, но спохватилась и, принимаясь целовать Акундинова, попросила: — Ой, прости меня…

— Ладно, — примирительно улыбнулся тот. — А что во-вторых?

— Во-вторых, ты прибыл в Швецию, имея письмо от герцога Рокоци, властителя Трансильвании. И, как на посланника одной августейшей особы к другой, на тебя распространяется дипломатический иммунитет.

— Эх, какая же ты умная! — в который раз восхитился Тимофей, принимаясь целовать девушку и одновременно начиная ласкать ее плечи и грудь…

Она попыталась сделать вид, что отбивается, но вышло как-то неуверенно.

— Мне уже пора… Скоро горничные придут…

— Ничего, подождут! — уверенно сказал Тимофей, снимая с нее тонкую сорочку из французского батиста, расшитую нежнейшими фламандскими кружевами…

— Какой ты неистовый, — сладко вздохнула Кристина через полчаса, уютно устроившись на его плече. — Среди твоих предков не было викингов?

— А Рюрик? — слегка удивился Акундинов. — Ведь он же родоначальник наш.

— Точно, — хлопнула девушка себя по лбу. — Как же я забыла? Ну, с тобой еще не то забудешь…

Взгляд девушки упал на высокие часы, стоявшие в ногах кровати, и она прямо-таки подскочила на месте, спрыгнула и принялась одеваться, лихорадочно собирая разбросанную по полу одежду.

Через несколько минут раздался стук в дверь и без разрешения на пороге появились две горничные. Они сделали вид, что не заметили лежавшего в постели мужчину, а сразу же стали помогать Кристине — подтягивать чулки, шнуровать платье, поправлять сбившуюся прическу и накладывать стертые белила и румяна.

Тимофей, наблюдая за туалетом, только удивлялся. Даже не верилось, что еще несколько минут назад она лежала под ним и стонала, изгибаясь дугой, перемежая нежные шведские и немецкие слова с такими, которые нельзя повторять даже в мужском обществе. Кристина теперь выглядела не на свои двадцать пять лет, а значительно старше. Сразу же стала как-то величественней, значительней и… недоступней, прямо как статуя языческой Минервы, виденной им в Италии. Впрочем, а как же еще должна выглядеть Христиана-Августа — королева Швеции?

Глядя на нее, уже и не скажешь, что несколько минут назад ты был с ней в постели, а королева делала все то же самое, что и любая деревенская девка на сеновале!

— Я — скоро, — кивнула королева с порога и, не потрудившись объяснить своему любовнику — куда она пошла и зачем, вышла.

Оставшись один, Тимофей полежал еще немного, размышляя о насущном. Разумеется, быть фаворитом королевы — замечательно. Только надолго ли? И то, что Швеция не даст ему ни одного солдата, было высказано не самой королевой, но ее правой (а также левой) рукой — так называемым дядюшкой…

…Аксель Оксенштерна, граф Седермере, принял Йоханна Синельсона (Шуйский — на шведский лад!) в рабочем кабинете. Канцлер сидел рядом с огромным камином, в который можно было бы запихать не меньше воза дров. Видимо, в последнее время старая кровь плохо грела старика.

Соратник короля Густава и бывший регент при малолетней королеве чем-то напоминал царского воспитателя Морозова. Редкая борода (покороче, правда, нежели у русского боярина), высокий, с залысинами, лоб и тяжелый взгляд… Взгляд мудрого, пожившего на свете человека, привыкшего к почти безграничной власти.

— Господин Синельсон, — говорил Оксенштерна. — Швеция недавно закончила две самые тяжелые войны, которые она когда-либо переживала. И, к счастью, они оказались удачными. Но сейчас мы стоим на пороге новой войны с Речью Посполитой. Единственное препятствие к этому — королева, которая не желает войны, и риксдаг, который не хочет дать для этого денег. Но события могут пойти так, что деньги им давать придется. Теперь, что касается лично вас, — посмотрел старик на Тимофея. — Как я знаю, пока ваше содержание еще не стало проблемой для нашей казны. Но если попытаться возвести вас на русский трон… Это равносильно тому, чтобы развязать новую войну. Естественно, что члены риксдага зададут мне вопрос: «Зачем нам это нужно? Чего ради тратить деньги?»

— Сколько мне помнится, — попытался уговорить Тимофей канцлера, — во время Смуты Швеция выбила русских с Балтийского побережья и едва не создала в России собственное королевство! Почему бы с Божией и с моей (скромно потупился он) помощью снова не попытаться это сделать? Ведь в случае моего воцарения на престол я могу отдать Швеции и Новгород, и Псков. Думаю, что прибыток от такого гешефта будет выгодным для Швеции.

— Все, что вы говорите, разумеется, очень заманчиво. Но! — внушительно сказал канцлер. — Ваша коронация достаточно проблематична. Сейчас мы более чем заинтересованы в хороших отношениях с Россией. Швеция нуждается в древесине для кораблей, парусине и канатах. Нам гораздо выгоднее торговать, нежели воевать. Ну, и потом, — с неким сожалением добавил Оксенштерна, — в Стокгольме уже два месяца сидит русский посланник Алмаз Иванов, который имеет при себе письмо от царя Алексея с требованием выдать вас русскому правительству. Царь пишет, что вы — беглый вор и самозванец. Кстати, этот посланник уполномочен заключить договор на размещение в России заказа на канаты для королевского флота. И, кроме того, сей господин дьяк имеет право подписать соглашение о поставке крупной партии железа для русской армии.

— А он ничего подписывать не хочет, пока ему не выдадут мою голову, — загрустил Тимофей.

— Нет, — совершенно серьезно сказал Оксенштерна. — Одной головы ему мало. Он требует вас целиком. И хотя у меня есть рычаги давления на парламент, многие из членов риксдага не желают терять прибыль. Им гораздо проще согласиться с доводами русского царя о том, что вы самозванец, нежели слушать мои речи о том, что в случае вашей коронации Швеция сумеет что-нибудь приобрести. Да и доводы русского посланника вкупе с письмом царя кажутся парламенту более весомыми, нежели ваша сомнительная авантюра. Поэтому я даже не буду и пытаться заговаривать с членами парламента о новом русском царе. Мне и так приходится тратить огромные усилия и все свое влияние, чтобы риксдаг не принял решение о вашей выдаче. Разумеется, ее величество проигнорирует это решение, но, — развел старик руками, — парламент может урезать цивильный лист, а доходы с личных владений королевы не так уж велики. Пока мне удалось убедить наших бюргеров в том, что вы — личный гость ее величества.

— Почему? — мрачно поинтересовался Акундинов. — Вам-то какой резон стараться?

— Прежде всего, из-за королевы. Когда-то она прочитала жизнеописание английской королевы Елизаветы, и оно произвело настолько сильное впечатление, что она решила остаться королевой-девственницей. («Как же!» — злорадно подумал Тимофей, знавший, что у королевы было несколько любовников). Увы, доброе отношение ее величества к некоторым персонам изрядно повредило ее доброму имени. Тем не менее королева не желает сочетаться законным браком, что означает отсутствие у шведской короны наследника. По крайней мере, законного… — выделил канцлер, глядя прямо в глаза Тимофея. — Таким образом, если с королевой, не дай бог, что-то случится, на шведский престол может претендовать племянник королевы, польский король Ян Казимир. Как следствие этого, внутри страны наступит гражданская война.

— Ну а при чем же тут я? — спросил Тимофей, немного запутавшийся в политических расчетах старика. — Уж за меня-то точно она замуж не пойдет!

— Действительно, — кивнул Оксенштерна. — Можно было бы рассмотреть вашу кандидатуру как принца-консорта, если бы ваше положение не было таким… спорным. Но даже если и допустить, что вы законный наследник русского престола или родственник царя Алексея, свадьба русского принца с королевой Швеции…

Канцлер замолк. Потом, взяв с решетки железный прут, стал неспешно шевелить пылающие поленья. Тимофей терпеливо ждал. Наконец старик отложил прут в сторону:

— Видите ли, господин Синельсон, ее величество искренне желает отречься от престола…

«Вот ведь стерва! — ругнул про себя королеву Тимоха. — Все бы ей любовь-морковь! А про главное-то не говорит».

— Удивлены? — усмехнулся канцлер. — О, а как же будет удивлен и риксдаг, и Государственный совет, и дворянство! Думаю, что и вся Европа. Не так уж часто августейшие особы добровольно отрекаются от престола…

— И, что, я должен уговорить королеву остаться?

— Думаю, этот вопрос ее величество решит без вашего участия, — мягко поставил его на место Оксенштерна. — Мне бы хотелось, чтобы вы помогли в другом…

— В чем же тогда? — грустно спросил Тимофей. — Поясните, граф.

— Остаться с королевой еще хотя бы на три-четыре месяца. А лучше — на полгода. В свое время я допустил ошибку, когда выступил против брака ее величества с ее кузеном Карлом-Густавом Пфальцским. Королева, отказавшись от замужества, добилась того, чтобы объявить его наследником престола, так что здесь я был бессилен. Но все же есть еще ряд вопросов, которые нужно решить сейчас. Например, нужно добиться, чтобы королева после отречения получала не менее двухсот тысяч талеров ежегодного дохода. Я хочу, чтобы ей шли доходы с Готланда, Эланда, Эзеля и Померании. Христиана-Августа требует, чтобы в отведенных землях ее по-прежнему считали королевой.

— А разве такое возможно?

— Почему нет? Но ей будет запрещено отчуждать эти области, а население вместе с самой королевой будет обязано присягнуть на верность Карлу-Густаву. Но потребуется согласие сословий — бюргеров, духовенства и крестьянства. В случае если все это удастся, я буду спокоен за будущее девочки и за судьбу королевства.

— А когда все закончится, то вы, граф, выдадите меня царю? — спросил Тимофей.

— Ну зачем же мне это нужно? — искренне удивился канцлер. — Вы считаете меня настолько неблагодарным?

Тимофей промолчал. Ну, не говорить же канцлеру, что именно так он и считает? Вот, доведись ему быть на месте канцлера, он бы так и сделал. Как там в Кристинкиной книжице-то написано: «Мавр сделал свое дело…»

Оксенштерна, между тем, продолжал удивлять Акундинова:

— Ее величество еще не делилось планами относительно вашей судьбы? — поинтересовался канцлер.

— У нее есть какие-то планы? — удивился Тимофей.

— Королева вправе возвести вас в ранг дворянина и даже выделить имение, где-нибудь в Финляндском герцогстве. Или — в Эстляндии.

— Поближе к России…

— Ну а где же нам взять сейчас другие земли? Христиана-Августа охотно одаривает дворян землей, возводит в дворянство чиновников. Но свободной земли во владениях короны нет. Хотя… — задумался вдруг старик, — уже несколько лет мы обдумываем решение о ревизии всех помещичьих владений.

— То есть? — не понял самозванец.

— Проверить — имеются ли у дворянства, владеющего поместьями, надлежащие документы.

— А что, разве может быть по-другому? — с удивлением спросил Тимофей, вспоминая, что в России каждый помещик-вотчинник, там где надо и не надо, кичился количеством жалованных грамот. А уж если из таких грамот склеивался свиток-столбец — так получался цельный столбовой дворянин! А уж не будет грамот, то поди докажи потом соседям, что это земля твоя!

— Еще как! — усмехнулся канцлер. — Большинство наших прибалтийских владетелей утеряло документы либо во время Ливонской войны, либо во времена Смуты. Но, — с сожалением вздохнул старик, — ее величество слишком хорошо относится к дворянству, чтобы заставить его доказывать свое происхождение. Хотя я и считаю, что рано или поздно такая ревизия произойдет.

— Особенно если придет новый король, которому будут нужны верные люди. А любая верность хороша, когда за нее платят, — завершил Акундинов мысль канцлера.

— А знаете, господин Синельсон, — хмыкнул старик, рассматривая Тимоху так, будто бы впервые его увидел, — вот сейчас я думаю, а может, вы действительно сын царя? Ведь мыслите-то вы по-государственному…

Тимофею, конечно, была приятна похвала всесильного канцлера, но больше интересовало другое:

— Если королева возведет меня в дворянство, то я должен буду служить шведской короне, — забеспокоился он. — В России дворянин обязан нести за жалованную землю ратную службу. И сам должен в походы ходить, и людей выводить.

— О, тут вы не должны волноваться, — успокоил его канцлер. — Благодаря реформам покойного короля в Швеции уже не собирается ополчение. Армию мы набираем из волонтеров и рекрутов. Деньги на их содержание отпускает казна. А дворянин волен служить или не служить. Однако, — сделал Оксенштерна паузу, — став шведским дворянином, вы уже не сможете претендовать на русский престол.

— Почему? — удивился Тимофей. — Что плохого в том, что шведский дворянин станет государем всея Руси?

— Прежде всего, став шведским дворянином, вы станете подданным королевства Швеции. Собственно, первый шаг вами уже сделан. Насколько я знаю, вы недавно приняли лютеранство?

Акундинов кивнул. Действительно, по приезде в Стокгольм первое, что он сделал после приема у королевы, — обратился к ближайшему пастору (или патеру, как там его?), потому что был уверен — рано или поздно о его переходе в католичество стало бы известно…

— Ну а поскольку вы становитесь подданным иноземного государства, — невозмутимо продолжил канцлер, — то по законам вашей страны вы не можете стать ее государем.

— Это еще почему? — изумленно спросил Акундинов.

— Потому, — объяснил ему старик, — что первое решение, принятое в России на Земском соборе тысяча шестьсот тринадцатого года…

— Когда Мишку Романова на престол выбирали, — косо усмехнулся Тимофей, перебивая собеседника.

— На Соборе, что был созван в Москве для выборов нового царя, — терпеливо продолжил канцлер Швеции, — первым решением было исключить из списка претендентов-иноземцев.

— Вот оно что… — протянул озадаченный Тимофей. — А я и не знал.

— Это было сделано для того, чтобы выбросить из списка польского королевича Владислава и нашего короля Густава. Тем не менее оно до сих пор имеет силу. Разумеется, — с насмешливой снисходительностью сказал канцлер, — если у вас будет реальная сила и власть, когда вы займете Москву и коронуетесь, то сможете отменить закон. Но в этом случае шведская корона будет рассматривать Русское государство как свою провинцию.

— Как я понял, — в раздумьях сказал Тимофей, — мне следует отказаться от королевского подарка. И, как только во мне минует необходимость, уехать вон из Швеции.

— Вы все правильно поняли, — кивнул старик, опять принимаясь за поленья, которые, прогорая, становились все меньше и меньше. — Выбор, разумеется, за вами. Но не забудьте, что русские не успокоятся. Как только королева отречется, риксдаг немедленно потребует от нового короля вашей выдачи. Вряд ли он захочет ссориться одновременно и с парламентом, и с Россией.

— Я уеду, — пообещал Тимофей, добавив: — Как только узнаю что-нибудь о судьбе своего секретаря.

— Господина Конюшевского? О, тогда не трудитесь. У вашего слуги не было письма от герцога Рокоци, потому комендант Ревеля передал его московскому дворянину Унковскому. Кажется, вы его тоже знаете?

— Еще как, — злобно усмехнулся Акундинов. — Васька Унковский, он как пес…

Этот дотошный подьячий преследовал его давно. В Ревеле он уж совсем было выследил и его, и Костку, а потом, потрясая царским письмом (сколько же этих писем-то понаписано?), потребовал от шведского коменданта их ареста.

— Кстати, а как вам удалось скрыться? — поинтересовался Оксенштерна. — Мне докладывали, что в Ревеле вас тоже задержали?

— А! — пренебрежительно махнул рукой Тимоха. — Нас в комнате заперли, где окна широкие, без решеток. Секретарь мой высоты испугался, а я стекло головой высадил да и удрал. Солдаты нас не обыскивали. И оружие, и деньги — все у нас оставалось.

— А в Нарве опять попались, — засмеялся канцлер тонким старческим смехом.

— Ну что же делать-то, — вздохнул Акундинов. — Я же не вор какой беглый, чтобы от властей-то прятаться. А приходится…

— Но все же пока не спешите уезжать. На какое-то время мы сумеем укрыть вас в каком-нибудь отдаленном поместье или в охотничьем домике, чтобы королева могла навещать вас и, скажем так, — многозначительно хмыкнул канцлер, — беседовать с вами.

Назад: Часть вторая ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ…

Дальше: Примечания

Часть третья ДОРОГА НА ЛОБНОЕ МЕСТО

* * *

* * *

* * *

Часть третья
ДОРОГА НА ЛОБНОЕ МЕСТО