Книга: Десятый самозванец
Назад: Евгений Шалашов ДЕСЯТЫЙ САМОЗВАНЕЦ
Дальше: Часть вторая ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ…

Часть первая
БЕГЛЫЙ ПОДЬЯЧИЙ

7154 год от Сотворения мира (1646 год от Рождества Христова).
Москва.

 

Сухонький, как лущеная шишка, боярин сидел за длинным столом и мял листы дорогой немецкой бумаги. Не удержавшись — запустил комком в стоящего перед ним дьяка и пристукнул твердым кулачком:
— Из Константинополя грамотка пришла — у турок русский царевич объявился!
Борис Иванович Морозов, царский дядька, коему покойный Михаил Федорович велел заботиться о сыне, был, почитай, главным боярином. Да что там — и на Руси, и в Европе знали, кто нынче настоящий царь в Москве…
Назарий Чистой, думный дьяк и глава Посольского приказа, благоразумно помалкивал, а Морозов повысил голос чуть ли не до визга:
— Почему ж вы, дьяки посольские, головы ученые, самозванца проспали? Или знали, да не докладывали? А?! Отвечай, когда спрашивают?!
Борис Иванович закашлялся, схватил стоявший на столе корец с квасом и принялся пить, словно хотел вымыть из горла гнев.
«Ну, вроде выдохся!» — решил дьяк и начал оправдываться:
— Прости, Борис Иванович, — не ведали мы о самозванце. Истинно — ни сном ни духом не ведали! Послы константинопольские, сиречь стамбульские, нам не подчиняются и отписок в приказ не шлют…
— Знаю, что не подчиняются… — буркнул Морозов, успокаиваясь. — Иначе — другой бы разговор был: не то что с шапкой бобровой, а с головой бы распростился. Ладно, садись, — смилостивился боярин.
Назарий Петрович с опаской присел на край тяжелого табурета.
— Так вот, думный дьяк Чистой, — продолжил между тем боярин Морозов. — Должен ты сего самозванца сыскать и к нам доставить!
— Что за самозванец-то? — осторожно спросил дьяк. — Кто таков-то?
— Ну, если бы я знал… — фыркнул боярин, поправляя высокую шапку. — Посланник, князь Телепнев, пишет, что зовется Иоанном Каразейским-Шуйским.
— А точно самозванец-то? — осторожно поинтересовался дьяк. — Вдруг — правда…
— Не вдруг, а точно! — прикрикнул Морозов. — Не было у царя Василия сыновей. Точно тебе говорю! Было у него от жены две девки, да обе во младенчестве померли. Да и молод, чтобы сыном Шуйского-то быть…
— Князь Телепнев сам-то вора ловить не пытался? — деловито спросил Назарий Петрович.
— Ну, как же, пытался. Только, — развел боярин руками, — разве ж они выдадут?! Им, басурманам, на руку, чтобы новая Смута у нас завелась.
— А может, — подумав, предложил дьяк, — подкупить кого — из тех же турок али татар? Дело нехитрое… Ну а разве нашего беглого ворья в Османской империи мало? Там же такие есть, что за полушку родную мать удушат. Вот ежели серебра не жалеть, то и нового самозванца прирежут. Ну, а что бы не обманули, так пообещать, что ежели, мол, голову-то сюда привезут, так и вовсе — награда царская будет.
— Ну, это — как уж пойдет, — помотал головой Борис Иванович. — Для начала узнай — кто таков, самозванец-то этот. А не то государь-то спросит — что я отвечу? Телепнев даже имени настоящего узнать не смог. Как узнаешь, так и ловить-то легче будет! Вот, забери все отписки от послов, всех приказных хомутай. И — с Богом! — заключил боярин, провожая дьяка…

 

…Вернувшись в приказ, дьяк для начала просмотрел бумаги, скопившиеся на столе. Самозванец — самозванцем, но ежели есть дело, что требуется выполнить немедля, так самозванец обождет. Ждал, чай, с год, так лишний час не помеха — не убежит.
Обнаружив, что стол с ножками, как у индийского слона, завален лишь грамотками, что могут полежать день-другой, а то и неделю, Назарий Петрович немного успокоился. Выглянув за дверь, крикнул:
— Я обеда-то седни дождусь?
Было слышно, как с рундучка, стоявшего в сенях, упал проснувшийся Гринька Котошихин — молодший приказной, должный следить за порядком да бегать в харчевню.
— Так ведь ничего еще не принесено, — сунул Гринька в дверной проем опухшую от сна рожу. — Я ж думал, что ты, Назарий Петрович, позже приедешь… Сон мне тут давеча приснился, что к батюшке-царю тебя вызывали, за наградой великой… Вот, стало быть, — принялся рассказывать подьячий, а у самого по морде было видно — только что все придумал: — Приходишь ты к государю великому да становишься впереди бояр да окольничих, а царь-батюшка тебе и говорит — жалую тебя, слуга мой верный Назарий, чином думного дворянина! И выносят тебе бояре шапку песцовую! И сам боярин Морозов возлагает, батюшка-дьяк, на головушку твою…
В другое время дьяк с интересом послушал бы Гринькино вранье, но сегодня было не до этого, да и брюхо начинало подводить…
Чистой хмуро посмотрел на подьячего, раздумывая: то ли на двор отправить — с приказными мужиками дрова рубить, то ли — сразу в конюшню, навоз убирать…
— Э, не извольте беспокоиться, — переменился в лице Котошихин. — Щас, в харчевню сгоняю…
— Я ведь тебя в приказ-то почему взял? — задушевно было начал дьяк, глядя в глаза непутевому приказному. — Взял, потому что батька твой на коленках ползал, просил к делу дурня приставить. А дурень-то, что даже перо не может очинить, совсем уже и страх и совесть потерял. Видел же, что дьяк приехал, а время обеденное? И что, сообразить не мог? Лень-то матушка вперед тебя родилась? Может, к батьке тебя отправить, обратно?
Приказной мелко затрясся. Знал, паразит, что ежели разозлившийся дьяк отправит его к батьке, старому дворянину Котошихину, имевшему и без того троих сыновей, перебивавшихся с хлеба на квас, в захудалых имениях, будет худо… На него земли у отца не хватит. Тогда останется только подаваться в стрельцы либо, плюнув на гордость и честь дворянскую, идти к кому-нибудь в холопы. Ну, можно еще в монастырь или на дорогу, с кистенем… А в приказных Гринька худо-бедно имел ежегодно три рубля — на хлеб-квас да, на одежу хватало. Ну, перепадало еще и праздничных да наградных (хотя этих нечасто). Мог бы, конечно же, давным-давно получать и больше, только — был парень глуп как баран. Чистой из уважения к отцу не гнал дурня, определив его в личные посыльные. Ну, грамотку там из приказа в приказ доставить да обед из харчевни для боярина притащить — на это ума у парня хватало. Ну а еще врать он умел как сивый мерин.
— Назарий Петрович! — возопил Гринька, бухаясь на колени. — Прости меня, дурака! Прикажи лучше в батоги меня бить без жалости, но к батьке не отправляй!
Ладно, — вздохнул дьяк, — к батьке погожу отправлять. Но, — нахмурил он бровь, — из молодших подьячих переведу я тебя обратно — в неверстанные писцы…
— Назарий Петрович, да я щас, мигом! — радостно возопил Гринька, срываясь с места.
— Стой! — рыкнул Чистой, а когда тот встал как вкопанный, строго заметил: — Судочки-то небось грязью да паутиной поросли? Так ты, лодырь, их так в харчевню-то и понесешь… А там — кто же их мыть будет? Так ведь и плюхнут прямо в грязное! Нет уж, всю посуду намоешь да золой надраишь, а опосля мне покажешь. Понял?
— У-гу-у, — радостно завыл лодырь, срываясь с места.
— От дурень, — беззлобно сказал дьяк вслед Котошихину.
А когда Гринька гордо предъявил начищенные до блеска медные судки, Назарий Петрович остался доволен и вроде бы его простил.
— На-ко, — протянул дьяк копеечку. — Возьмешь сегодня щи да каши на троих, а потом скажешь Ерофею Ивановичу да Унковскому Ваське, чтобы на обед ко мне шли.

 

…Приглашенные к столу понимали, что дьяк их зовет не на особливый пир, а потому, что есть срочное дело. Дьяк Посольского приказа Ерофей Иванов, коего все, кроме начальника, звали Алмазом, послал домой татарчонка предупредить жену, чтобы обедать не ждала и послала бы чего-нибудь к столу. Ну а та и расстаралась рыбными пирогами да кашей с черносливом (день-то постный). Унковский, старший подьячий, был вдовцом и потому приволок к столу копченого леща и квас.
Помолившись, все трое принялись за постные щи, принесенные Гринькой.
— Поварню бы завести? Что мы все — по харчевням да по трактирам, прямо как стрельцы холостые, — задумчиво сказал думный дьяк, отодвигая пустую миску.
— Неплохо бы, — согласился Унковский, а Ерофей-Алмаз, которому было все равно, промолчал.
От каши с черносливом дьяк решил отказаться, зато пирога с осетром отведал с удовольствием.
— Мастерица супруга-то у тебя! — похвалил Чистой, на что Иванов горделиво кивнул.
— Только ежели поварню-то заводить, так ведь и место под нее нужно, — отметил Унковский, обдирая леща. — Это ж тогда пристройку надобно делать…
— И — повара брать и мужиков кухонных, — согласился начальник приказа, запивая обед квасом.
— А для Васьки — повариху погрудастей! — хохотнул Алмаз Иванович.
— По мне, так лучше позадастей! — не стал спорить Унковский, вдовствовавший уже второй год.
— Ну, приказной люд, ерунды не болтать! — с нарочитой строгостью насупился дьяк. — День-то не скоромный, а вы…
Подчиненные притворно притихли, а Назарий Петрович продолжил рассуждать о поварне:
— Ну, надо бы все обдумать да обсчитать, а там уж и решать — челобитную государю подавать или нет. Даст боярин Морозов денег — тогда можно. Ну а ежели не даст? Ну да ладно, — заключил он, — поварня от нас не уйдет. Жили мы как-то без нее и еще проживем…
— Дело, стало быть, спешное есть, — вздохнул Алмаз Иванович.
— Ну, может, не столько спешное, сколько важное, — кивнул Чистой, вытирая руки рушником. — Помолимся да поговорим…
Поблагодарив Господа за трапезу крикнули Гришку, чтобы тот убрал со стола. А после того, как Котошихин сгреб всю посуду и протер столешницу, посольские чины принялись за дело. Бумаги, присланные из Константинополя-Стамбула, читались вслух самим дьяком, а потом перечитывались наособицу.
— Не густо примет-то Телепнев накопал, не густо… — вздохнул Назарий Петрович. — Лет, может, под тридцать, а может, чуть поболе… Волос черен, лицо продолговатое… Хм. Нет бы шрамы какие там на теле… Или пятна там, родинки. Как искать-то будем?
Алмаз Иванович читал грамотки более вдумчиво, посему первым нашел кое-какую зацепочку:
— А вот, Назарий Петрович, пишет Телепнев, что переводчик при посольстве, Зульфикар-ага, сказал, что сей самозванец по-турецки говорит чисто, но так, будто татарский язык вначале учил… И вот, еще… Хвастал оный самозванец, что в Польше бывал и язык польский разумеет, впрочем, обронил еще в беседе, что Москву тоже хорошо знает.
— Ну и что? — пожал плечами Чистой. — Ну, знает… И что с того, что знает-то? Чем нам это помочь-то сможет?
— Так подумать нужно, чем… — задумался Иванов. — Может, прикинуть, кто у нас такой умный-то может быть? Кто ж он таков-то — Иоанн Васильевич Каразейский-Шуйский?
— Ну так где тут зацепочка-то? — хмуро сказал начальник приказа. — Ну, то, что не Шуйский, — понятно. А Иван? Иванов-то у нас пруд пруди. А может, имя-то совсем другое… Из княжат или из детей боярских? Ну, из этих-то — вряд ли… Телепнев бы узнал.
— Может, из купцов? — предположил Унковский. — Купцы-то могут и языки хорошо знать. Как считаешь, Алмаз Иванович?
— Может, — согласился приказной дьяк Иванов, который и сам был из московских гостинодворцев. — Только что-то не припомню такого…
Алмаз Иванов задумался, но, не упомнив, кто из знакомцев мог бы подойти под описание вора, покачал головой.
— Может, из приказных? — предположил Унковский.
— Из приказных? — недоверчиво спросил Назарий Петрович. — Много ли приказных, чтобы по-татарски, по-турецки да по-польски говорить умели? Ну, по-татарски, положим, — принялся рассуждать думный дьяк, — многие знают да понимают. А по-польски? Тоже есть такие. А так, чтобы сразу да три языка? Наш ежели приказ взять, так и то — не более пяти-шести человек наберем. Грамотный да иноземную речь знающий? Вот я таких за двадцать лет службы не упомню.
— А Костка Конюхов? — вспомнил вдруг Алмаз Иванович. — Умнейшей головы мужик был, хоть и пьяница. Все грамотки, хоть русские, хоть иноземные, читал как Псалтырь. Пропал он, не то три, не то четыре года назад.
— Да нет, — покачал головой Чистой. — Не Костка это. Тому, сколько помню, и лет-то уже к полcта, да и приметы другие. Длинный он, сутулый, да и волос не черный. Он, помнится, весь уж седой был. Вроде бы спился да помер. А так… светла головушка была! Васята, а ты что скажешь?
— А что сказать? — спросил Унковский, которому было не впервой работать «гончим псом» Посольского приказа. — Среди беглых приказных надо искать. Сейчас возьму молодших подьячих да по приказам разошлю. Поспрошают, списки составят — всех, кто без вести пропал али в бега подался. Потом приметы их сверять будем… А вот Алмазу Ивановичу — в Разбойный бы приказ сходить. Пусть приказные тамошние посмотрят — нет ли у них кого похожих людей в розыске, с такими вот приметами. Мне-то могут и не сказать… Ну, чует мой нос, что что-нибудь там да должно быть — такое… такое… любопытственное. Может, где-нибудь да и всплывет рыбка-то наша…
* * *
— Ну, нашли чего? — с надеждой посмотрел Чистой на вошедших в палату дьяка Иванова и старшего подьячего Унковского.
— Вроде бы… — неопределенно ответствовал Унковский, вытаскивая из-за пазухи несколько грамоток.
— Ну садитесь да толком разъясните, — осерчал дьяк. — Почитай, цельную неделю по приказам лазили, так не тяните кота за хвост! Меня же нонеча боярин грозился к царю отвести, чтобы о деле потолковать…
— Алмаз Иванович, ты начнешь али я? — почтительно спросил Унковский.
— Ну, давай я вначале скажу, а ты — продолжишь, — предложил Иванов. — Пришел, значит, я в приказ Разбойный да попросил, чтобы рассказали — не было ли каких-нибудь с приказными происшествий? Может, пропадал кто, может — убили. Вначале-то они поворчали: мол, таких случаев в Москве — пруд пруди. Ну где ж им всех приказных упомнить? Каждый год бегут, кто — в Литву, кто — на Дон да на Запорожье. А уж мертвыми-то кажий месяц одного-другого находят. А я им тут приметы-то и обсказал… Старшой подьячий сразу тут вспомнил, что был у них мужик с такими приметами. Только вроде погиб мужик-то — года три назад пожар на Тверской случился. Может, помнишь, Назар Петрович?
— Ну, где же мне все пожары-то на Москве упомнить? — буркнул было дьяк, но тут же спохватился: — Постой-постой… Это не тот ли пожар, когда дом шведского посланника едва не сгорел? Еле-еле отстояли. Ну и что же?
— А вот что! Разбойный приказ, когда сыск по пожару чинил, обнаружил, что начался-то он с дома Тимошки Акундинова. Уголья да бревна горелые разобрали да там труп нашли. Он хотя и горелый весь, но видно, что бабий. Соседи по одеже да жуковиньям опознали, что труп тот супружницы Тимошкиной, Таньки. Ну, а Тимошкина-то тела нигде не нашли. А в доме, окромя Акундиновых, жил еще Костка Конюхов. Так вот, Конюхов-то тоже куда-то делся. Смекаешь, господин дьяк?
— Конюхов? — заинтересовался думный дьяк, припоминая, что разговор о Костке Конюхове и его знании иноземных языков у них уже был. — Хм… А Тимошка, что это за гусь?
— Мужик, говорят, грамотный, родом из Вологды, стрелецкий сын. Отец его, Демид Акундинов, во дворе у владыки Вологодского и Великопермского жил. Ну а за сына Демидова владыка свою внучку, что крестницей у боярина Ивана Патрикеева была, замуж отдал. Приданое хорошее дал да и самого Тимоху к Патрикееву в службу отдал. Патрикеев, до того как в Новую четверть сесть да боярином стать, в Вологде, при воеводе Лыкове служил. Ну а сам князь Лыков Тимоху грамоте-то и обучал.
— Лыков, Лыков… — задумался Чистой. — Если тот, что в Вологде, в воеводах был — так его князь Михайло звали. А князь Михайло, помнится, греческий да латынь хорошо знал! И ежели он Акундинова грамоте обучал, то мог и языкам иноземным научить. Как мыслишь?
Цепкая память да прежний опыт помогали Чистому держать в уме сказки едва ли не на всех служилых людей Российского царства.
— А я об этом и не знал, — уважительно посмотрел Алмаз Иванович на начальника. — У тебя, Назарий Петрович, не голова, а дума Боярская! А я-то решил, что это Конюхов мог его татарскому да польскому обучить!
— Так ведь одно другому не мешает! — хмыкнул польщенный дьяк. — Он ведь мог и у Лыкова поучиться да и у Конюхова чего-нибудь перенять. Парень-то, сам сказывал, толковый. А что там еще-то про пожар-то? Может, они с Косткой-то бабу убили да в бега и пустились. Только зачем?
— Ну, точно-то сказать нельзя, — поднял плечи Иванов. — Но дело-то еще вот в чем… В Разбойном-то приказе, поперву, розыскные листы никуда не рассылали. Ну а вдруг и сам Тимоха в пожаре погиб? Тела-то ведь могли и не найти. Убил он свою бабу или нет — никто не знает. Но вот в приказе Разбойном Васька Шпилькин служит. Его-то на месте сейчас нет, но говорят, что у Васьки на Тимоху вот такой зуб! Якобы взял как-то Акундинов у его бабы ожерелье да зажилил. Ну а еще соседи Тимохины видели, как два воза добра из дома увозили, по виду — скупщики краденого везли. А люди-то сказали, что в доме-то все, что было, — приданое Танькино…
Назар Чистой был умным человеком, посему долго раздумывать не стал:
— Приданое знатное прокутил, ожерелье зажилил… Видимо, для чего-то деньги ему нужны были? Смекаешь, для чего?
— Да кто его знает? Я ведь еще узнал, что Тимошка-то в приказе Новой чети служил, ну а в Новую четь Василий и ходил…
Унковский, что слушал старших, не перебивая, почтительно кивнул:
— Узнал я, что Акундинов сто рублей в приказе получил, да деньги в казну не вернул. Расписочка его лежит. А казначей, что лишние деньги выдал, платит теперь все сполна из собственного жалованья… Боярин Патрикеев как косточки-то крестной увидел, то заплакал да в Разбойный приказ пошел, — ловите, мол, убивца! А приказные тамошние говорят — а где видоки, что зрели, как Тимошка бабу-то свою убивал? Ну, Патрикеев полаял да и отступился. Решили, что грамотки сыскные отправят на Акундинова как на татя, что деньги в казне украл… Ну а коли сыщут его, тогда можно и спросить — убивал он жену-то али нет. Может, от какого воеводы и отписки есть, только на память не вспомнят, а искать долго. Я там человечка посадил, пусть все подряд смотрит — вдруг да чего найдет…
— Списки с листов розыскных на татя остались? Приметы?
— Приметы все схожи — роста среднего, волос — черен, губа — оттопырена. Ну, еще — когда он на Москве жил, то бороду носил. Ну, бороду с усами сбрить недолго… Я еще с народом потолковал, кто Тимошку знал. Говорят — точно, его приметы!
— Стало быть, самозванец Тимошка Акундинов и есть! — утвердительно заметил думный дьяк. — Может, он еще тогда воровство-то измыслил? Чтобы сыном-то царя назваться, деньги немалые надо иметь… И скажи-ка — родня у Тимошки есть?
— Сын у него есть, Сергунька, — кивнул Унковский. — На Москве живет, у приятеля Тимошкинова — Ивана Пескова. Был я у Пескова-то. Тот рассказал, что мальчонка к нему прибежал перед самым пожаром, сказал, что батька да матка ругаются сильно… Иван-то баял, что боярин Патрикеев хочет мальчонку к себе во двор взять, вроде на воспитание. Ну а пока он к дьячку бегает, грамоте обучается. Вроде говорят, еще и мать у Акундинова жива.
— Ну что же! — повеселел Чистой. — Одну задачу, что боярин задал, решили. Стало быть, оный самозванец — Тимошка Акундинов. Ну, ты, Ерофей Иванович, еще подьячих-то в Вологду пошли — пусть мать его отыщут да в Москву привезут. И грамотки сыскные всем воеводам да посланникам надо отослать, чтобы Акундинова ловили. Но это уже царю-батюшке да Морозову надо докладывать, чтобы они сами приказали, — так вернее будет…

 

7151 год от Сотворения мира (1643 год от Рождества Христова).
Москва.

 

…Тимофей Акундинов раскрыл похмельные зенки и понял, что лежит он не на собственной мягкой перине да не под боком у нелюбимой, но законной супружницы, а в чужом чулане да на грязном тряпье. Окон нет, так что и не понять — вечер сейчас али утро…
— Очнулся, голубок? — услышал он голос. — Пить, небось, хочешь?
— Хочу, — не стал скрывать Тимофей, попытавшись рассмотреть — кто это с ним разговаривает.
«А, вроде бы Федотом звать, — с трудом припомнил парень. — Кажись, гость торговый, из Холмогор. Точно. Говорил, что в Москву он кость рыбью привез да сукна, что у аглицких купцов прикупил, да еще что-то. Сколько же мы с ним вчера выпили?»
— Держи, милок, от щедрот, — добродушно сказал Федот, протягивая ковшик. — Тута пивко тебе. Всю ночь караулил. Хотел сам выпить, да поберег. Вот, думаю, проснется друг-то мой сердечный да пить и захочет!
Тимоха жадно ухватил ковшик, сделал один, второй и третий глоток. Хотел было сделать еще один, чтобы башка встала на место, но был остановлен.
— Эвон, присосался-то как, как телок к вымени, — ласково приговаривал Федот, отбирая посудину. — Давай, друг любезный, о деле поговорим, а уж потом и пивко допьешь!
— А что за дело у тебя ко мне? Просьба, что ли, какая? Да ты ведь вроде бы по торговой части, а не по питейной…
— Просьба? — искренне удивился Федот. — У меня-то к тебе какие просьбы могут быть? Не, парнек…
— А что?
— Ты в кости вчера играл?
— Ну, — нехотя протянул Тимофей, пытаясь припомнить. — Может, и играл… Что с того?
— А помнишь, сколько проиграл-то?
Вот это Тимоха помнил смутно. Помнил, что когда в каморку, где они пили, зашел цыган да предложил сыграть, первым к нему сел Федот. Проиграв копеек пять, друг махнул рукой и с горя заказал еще водки. Ну а потом решил попытать судьбу и сам Акундинов. Помнится, вначале везло — цыган только скалил белые зубы да вытаскивал из кисета новые копеечки, что переходили в Тимохину кису. Ну а потом вроде бы фартить перестало… Кажется, он даже хотел и вовсе перестать играть, но выпили еще… Дальше вроде бы были какие-то незнакомые морды — не упомнить, мужские или бабьи, новая выпивка, которую он уже и пить-то не мог…
— Так сколько же? — с томлением в голосе поинтересовался Акундинов. Ну ладно, если рубль-два… Хотя тоже жалко. Ну а ежели все десять?! Считай, что треть жалованья коту под хвостик…
— Ты, друг любезный, — продолжал ласково улыбаться Федот, — вчера двести рублев продул…
— Двести рублев?! — еле сумел вымолвить обескураженный Акундинов. — Да быть такого не может!
— Может, может, — замахал руками друг-собутыльник. — Еще как может! Не поверишь — бывает, что и тыщу проигрывают. А у тебя-то — всего-то двести. Плюнуть да растереть.
— Да как же так? — не веря своим ушам, переспросил Тимофей. — Не может такого быть…
— Тут и свидетели есть, — продолжал издеваться Федот. — И я подтвердить могу, и сам цыган, да и хозяин.
Тимофей перевел дух, откинулся назад и задумался. То, что его облапошили, — понятно. Тут, как говорится, и к бабке не ходи. Обычно он старался не пить с незнакомцами, но тут… Не так он себе представлял «подсадных». Да и хозяин, сволочь такая, не иначе, как в доле. Что и делать-то теперь?
— Дай ковшик-то, — попросил он, а когда Федот отвернулся, потянувшись за пивом, попытался вскочить и вырваться на волю. Увы, Тимофей был с жуткого похмелья, потому руки-ноги его не слушались. Да и мужик этот, похоже, был наготове — увернувшись от удара, пнул Тимофея в живот так, что тот упал на пол и скрючился от боли.
— Э, ромалы, да что тут творится-то? — донесся из дверей веселый голос. — Кто тут кого бьет?
— Он, сволочь, бежать хотел, — объяснил довольный Федот появившемуся цыгану. — Ну а его…
— Ты осторожней давай, — обеспокоился цыган. — Не искалечь мужика-то. Зачем нам калека нужен? Не, калека нам не нужен, — рассудительно заметил он и звонко засмеялся: — Калека платить не сможет!
— Ничо, — усмехнулся Федот уголком рта, а потом пнул еще раз, пытаясь попасть в пах. — Парень молодой, сильный. Чо ему сделается-то? А поучить-то надо, чтобы не рыпался, на кого не след…
Наклонившись к Тимофею, стонавшему от боли, цыган укоризненно сказал:
— Вай, ром, да нехорошо-то как! Играли честно, кто хошь подтвердить может. Сел играть — играй! Проиграл — плати!
— Да где же я такие деньги-то найду? — захрипел Тимофей, ползая по грязному полу и размазывая по нему слезы и сопли. — Это же все жалованье мое, за шесть лет с лишним! Да за такие деньги можно три дома на Москве купить!
— Ну, ром, а вот это меня ну никак не колышет! — жестко усмехнулся цыган, опять показав белоснежную пасть. — Кто вчера кричал, что жена у тебя — внучка епископа Вологодского, а сам ты — сын князя Каразейского? Врал никак?
— Не, почти не врал, — отозвался Федот. — Жена-то у него на самом деле внучка епископская. Ну а сам-то он — стрельцов сын.
— Ишь, — горько усмехнулся Тимофей. — Все-то и вызнали…
— Ну а как же, — довольно хмыкнул Федот. — Нужно же знать, кого из репьев московских разводить будем. Ежели он безденежный, так чо и стараться-то?
— Ну а ежели… — стал успокаиваться Акундинов, почувствовав, что и боль потихоньку отступает. — Положим, если я, скажем, заплатить не смогу? Возьму да боярину Патрикееву пожалуюсь?
— Э, ром, да на что пожалуешься-то? — усмехнулся цыган. — На то, что в кабаке напился да двести рублев проиграл? Что тебе боярин-то на это скажет? А? Думаешь, после этого ты у него в любимцах останешься? В рот тебе водку никто не лил да силком за стол не усаживал.
— Ну а платить не захочешь, — вмешался в разговор бывший друг-сотрапезник, — тогда можно, скажем, домишко твой спалить. Али женку подстеречь да снасильничать. Ну, в крайнем случае — тебя самого на куски порезать…
— А на кусочки-то резанный, как я тебе деньги отдам? — поинтересовался Тимофей. — С каждого кусочка — по копейке, а с каждого клочочка — по денге?
— Ох, да ты шутник, — улыбнулся цыган, а потом ткнул парня в бок одним пальцем. И вроде бы несильно и ткнул, но Тимофей весь зашелся от боли.
— Вот, вишь, ром, как больно-то бывает, — рассудительно сказал цыган. — Так что лучше не шути…
Когда боль утихла и Тимоха смог соображать, то услышал степенный голос «торговца»:
— Ты, Тимоха-Воха, не шуткуй. Польза от того, что тебя на куски порежем, самая прямая — другим урок будет! Посмотрят на клочки-кусочки те, что от тебя останутся, да и поймут… Ну а если же ты не заплатишь, то вон, гляди.
Федот вытащил из-за пазухи клочок бумаги и сунул его под нос Акундинову:
— Видишь? Запись кабальная, что ежеля ты, Тимофей Демидов, сын Акундинов, не выплатишь двести рублев, взятые в долг, то с головой и с имуществом своим отдаешь себя в полон помещику Федоту Иванову, сыну Иванову. Вот — подпись твоя. А тут — подписи видоков… Понял, нет? Срок у тебя — неделя! Иначе будешь ты моим полным холопом.
— А ты что, помещик? — сквозь боль усмехнулся Тимофей. — Ты ж говорил — гость торговый. Гостям-то торговым холопы не положены. Рылом не вышли…
— Ну, когда надо — гость я торговый. А коли нужда какая — помещик я, — ухмыльнулся Федот. — Я, когда припрет, — и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты не боись, все законно…
— Верю, — кивнул Тимоха, а из его уст сами собой стали выходить вирши, до сложения которых он был большой охотник:
Спьяну взял я игральные кости,
На кон бросил свою судьбу.
И беда пришла ко мне в гости,
Наплевав на мою мольбу!

Коль пришла такая паскуда,
Мне теперь на все наплевать.
Водки-пива теперя добуду,
Победую, едрит твою мать!

— Ну, парень, силен! — прищелкнул языком цыган. — Знал бы тебя раньше, попросил бы песню сложить! А теперь что уж там…
— Ладно, мужики, отдам я деньги, раз проиграл, — хмуро сказал Акундинов. — Только, — чуть помедлил он, — водки мне поднесите…
— Вот это по-нашему, — обрадовался Федот. — Правильно, проиграл — плати! А вот водки-то, не обессудь… — притворно развел он руками, — хозяин задарма не нальет. Он же решит, что ты как приказной хочешь ему проверку устроить — государеву водку да задарма! Домой ступай да и пей там, сколько влезет…
* * *
…А еще вчера казалось, что жизнь — славная штука! Вчера подьячий приказа Новой четверти Тимофей Демидов, сын Акундинов возвращался домой, довольный собой, жизнью и службой, которую он раньше частенько поругивал. Приказной дьяк Редькин по приказу боярина Патрикеева, ведавшего приказом, сообщил, что с завтрашнего дня он назначен старшим подьячим. Приказные средней руки запоглядывали косо, зато младшие на всякий случай стали именовать его Тимофеем Демидычем, а жалованье теперь будет не в пример больше — не десять рублев в год, а цельных тридцать!
Выйдя на Тверскую, миновав терема и службы шведского резидента, Акундинов подошел к собственному двору. Немного постоял и подумал — а не постучать ли в ворота, чтобы жена али Костка вышли и открыли новоиспеченному старшому, но передумал. Засов, чай, супруга опустит только на ночь, а потянуть за веревочку, поднимая крючок, особого труда не составит.
Перед тем как зайти в избу, Тимоха немного помешкал, поглядывая на дом. Что ж, хорош дом… Нынешним летом плотники заменили три нижних венца и надставили еще на три — изба стала выше. Еще бы пару-тройку венцов — тогда терем будет!
«Баньку, что ли, новую срубить… — подумал Тимофей, еще толком не представляя — куда же он будет тратить такие огромные деньги?! — Или сарай каретный поставить?» Правда, вовремя вспомнил, что каретный сарай ему вроде как и не нужен, потому как не то что кареты, но даже простого возка нет! Ну а зачем возок, если он и лошадь-то не держит? Ну, теперь-то и лошадь можно завести. Ну а там и о возке подумать можно.
— Танька! — громко позвал Тимофей супружницу, пытаясь, чтобы его голос звучал грозно, по-хозяйски.
— Тихо ты! — отозвался вместо жены Костка Конюхов, бывший в доме то ли приживалом, то ли слугой. — Сергунька спит. Только-только спать уложил. Разорался…
— А чего он сам-то не уложится? — удивился Тимофей, но потишел. — Осьмой уж год парню пошел. Меня в его годы никто спать не укладывал. Да я… — стал он вспоминать, как в младоотроческие годы таскал отцу в караулку туесок с едой, бегал с хворостиной за гусями да ловил в реке Вологде здоровущих раков.
— Да ладно тебе, — примирительно сказал Константин, слезая с полатей, где спал сын. — Попросил малец, чтобы я ему быличку рассказал. Ну, я ему и рассказал. Правда, — зевнул Костка, — сам чуть не заснул. С робетенком-то, как с котом, — засыпается страсть как хорошо…

 

…Константин Евдокимов, сын Конюхов, был единственным сыном стремянного Дворцового приказа. Батька его, родом из дворянских детей, ратной службе служить не восхотел, а потому, не получивши имения, выбрал для себя стезю царского конюха, но постепенно дошел до высоких придворных чинов и скопил изрядное состояние. Константин, или, как звали его родные и друзья — Костка, с детства терся около приказных да посланников иноземных. К шести годочкам уже знал и письмо, и грамоту, а к десяти мог «шпарить» целые страницы из Иоанна Дамаскина да из Николы Медиоланского. Иноземные языки учил вообще шутя. К двадцати годам знал греческий и латынь, аглицкий и немецкий, турецкий и польский и состоял в личных толмачах у Великих послов. В двадцать пять лет Константин Евдокимович стал старшим подьячим Посольского приказа. Бывал и в немецких землях, и во французских, живал в Польше и Швеции. И быть бы ему приказным дьяком и доверенным помощником боярина Лыкова, ведавшего в те годы Посольским приказом! Да что там — приказным дьяком. Боярин говорил, что Константин может и думским дьяком стать! Только сгубило мужика то, что губит многих других, — страсть к «зелену вину». Вначале Конюхову все сходило с рук. Лыков, тогдашний начальник приказа, самолично таскал его за чуб и делал отеческие внушения. Константин клялся и божился, что пить будет только по большим праздникам, но проходила неделя-другая — срывался. И длилось так не год-два, а лет, наверное, десять. Постепенно «слетел» из старших приказных в средние, а там — и в младшие, а из Константина Евдокимыча стал просто Константином, а там и Косткой. Потом, правда, судьба ему предоставила редкостный миг, когда можно было бы все возвернуть и даже приумножить! Любимец царя Михаила Федоровича, боярин Морозов, отправляемый в Свейское королевство для подтверждения границ да для подписания торгового договора, пообещал, что ежели все выгорит, то быть Константину опять старшим подьячим, а то и помощником боярина! Но Конюхов, встретив знакомого по Франции мушкетера, искавшего места при королевском дворе, набрался так, что потребовал, чтобы свеи вернули обратно Корелу с Ижорой и все, что отошло шведской короне после Смуты! И хотя войны между Россией и Швецией не случилось, и договор тот шведы подписали, но разъяренный боярин, которому пришлось потратить серебра раз в десять больше, чем рассчитывал, велел бить толмача кнутом и отправить в Сибирь, куда-нибудь в Тобольский острог. Правда, остывши (а тут еще и батька долго вымаливал прощения у царя), пристроил дурня в приказ Новой чети в разряд неверстанных подьячих, коим денежное жалованье не полагалось, но положены были «перьевые» деньги, позволявшие не помереть с голоду. Теперь Костка ходил в приказ только тогда, когда в нем была большая нужда. Нередко и старые друзья-приятели из Посольского приказа, не сумев разобрать какую-нибудь заморскую грамоту, звали его на подмогу. Так что денег на еду ему хватало. Ну а водки… Какой же кабатчик-целовальник не напоит бесплатно подьячего из приказа Новой четверти, зная, что он завтра может быть послан с проверкой? Правда, раздосадованный батька, Евдоким Конюхов, отчаявшись дождаться от сорокалетнего оболтуса хоть чего-то путного, согнал его со двора. И как-то раз пьяный Костка, шагавший из кабака, упал в сугроб. Наверное, в этом сугробе и закончилась бы его жизнь, но судьба была к нему благосклонна.
Тимофей, возвращавшийся в тот вечер со службы, прошел бы мимо мужика, спавшего в сугробе, ведь пьяниц в Москве было много. Каждую зиму, почитай, можно увидеть заснувших в сугробе. Кому-то везет, и, проспавши ночку в сугробе, греет счастливчик потом задницу на печке да посмеивается. Кто-то потом на паперти стоит, культями трясет да ради Христа на водку просит. Ну а ночные караулы поутру стаскивают крючьями до десятка замерзших. Хорошо, если у кого-то из мертвецов родственники сыщутся. А нет — так пролежит до весны, а когда землица оттает, то похоронят во рве, за кладбищем.
Жалеть всех — жалетельности не хватит. Но этого угораздило упасть около ворот Акундинова. Помрет, так ищи потом родственников, а не найдешь — хороняй сам, за свои кровные. Решив, что распинать и растолкать мужика дешевле, чем платить за копание могилы (а копари зимой берут вдвое дороже!), Тимоха поднял пьянчугу. Ну а раз уж поднял, то бросать его было уже нельзя. Пришлось вести в дом, укладывать в сенях и объясняться с женой. При свете лучины выяснилось, что спасенный в придачу ко всему еще и сослуживец, так что выгонять его было совсем неможно. Так с тех пор Костка и жил у Акундинова. Танька, супружница Тимохи, хоть и ворчала порой на постояльца, редко бывавшего трезвым, но подкармливала. Костка, будучи пьяным, хозяевам старался на глаза не показываться (дом-то большой, чуланов хватало!), а когда был трезвым, то исправно кормил скотину, таскал воду, дрова, а зимой еще и расчищал дорожки. В трезвом виде, заработав какую-нибудь денежку, Костка сдавал ее на хранение Таньке, зная, что пьяному она их не отдаст ни за что!
…Сегодня Конюхов был трезв аки голубь. И даже собирался терпеть целых две недели, аж до самой Казанской…
— Что за быличку-то рассказывал? — полюбопытствовал хозяин. Тимофей и сам, вместе с женой, с удовольствием слушал Косткины россказни, коих тот во множестве нахватался в разных странствиях. Особенно Акундинову нравилась та, что про кота в сапогах. Только — дурак этот кот. Надо было самому князем становиться, а не бездельника пропихивать. Хотя на хрена коту власть и титулы?
— Да вот, про девку одну, которую злая мачеха в лес прогнала да убить хотела. А там ее семеро карликов к себе жить взяли.
— Карликов? А разве ж это не семь богатырей было? — удивился Тимофей, который уже давно заметил, что былички, которые рассказываются в разных царствах-государствах, очень похожи с нашими, русскими.
— Ну, у нас — семь богатырей, — не стал спорить приятель, — а у немцев да французов — семь гномов, карлов по-нашему.
— Ну а потом ее яблоком порченым отравили, да выжила девка-то. А там и королевич приехал, девку поцеловал, да за пир и свадебку. Все так? — завершил Тимоха.
— Так, да не совсем, — покачал головой Костка. — Во французской-то быличке, там прынц-королевич спящей принцессе ребенка заделал да и утек.
— Вот ведь… — покачал головой Тимофей. — Все-то бы им опаскудить… Э, — спохватился вдруг он, — а Сергуньке-то как рассказал?
— Не боись, рассказал так, как положено, — хохотнул друг.
— Ну и ладно, — успокоился любящий отец. — А где Танька-то?
— К вечерне ушла, — сообщил Конюхов, загремев печной заслонкой. — Велела — ее не ждать, мальчонку уложить да тебя накормить.
Костка, ловко орудуя ухватом (будто всю жизнь этим занимался!), вытащил из печки горшок. Поставив его на опечек, снял крышку и зажмурился от удовольствия:
— Ух ты, вкуснота!
По избе разнесся запах мясных щей. Тимоха, сглотнув слюну, достал из хлебного ларя каравай. Конюхов сбегал в сени и притащил соленых огурцов.
— М-м, — только и сказал Акундинов, проглотив первую ложку.
— Мастерица женка-то у тебя, — подтвердил и приятель, наворачивая щи. — Одну ложку съешь, так и язык проглотишь…
Что да, то да! Танька, хотя и взял ее Тимоха только ради приданого (нет, девка-то была смазливая, только вот «давала» направо и налево так, что и родители, и дед-епископ плакали от стыда), после свадьбы остепенилась. Оказалось, что и готовить мастерица, и хозяйка хорошая. Да что там, положа руку на сердце, и жена верная, и мать на зависть.
— К такой бы еде да водочки чуток, — заметил Тимофей, лукаво покосившись на Костку.
— Ну, дак как скажешь, — деланно-равнодушно отозвался тот, а потом с тревогой спросил: — А Танька-то ругаться не будет?
— Ну, сегодня не будет, — снисходительно ухмыльнулся Акундинов и сказал то, чего уже давно хотел рассказать: — Я ведь нонеча повышение получил. Теперь я — не хухры-мухры, а — хрум-хрум!
— Ну, никак Тимоша в старшие подьячие выбился! — восторженно произнес Костка. — Ну, молодец! Ну а там, глядишь, в дьяки выйдешь.
— В дьяки-то вряд ли, — вздохнул Акундинов. — Патрикеев-то, боярин, нынче у государя в остуде. А так… — задумался он, — кто его знает.
— Ну, так кончится остуда-то, — утешил друг. — Глядишь, станет он у государя опять в милости. Да и какая у боярина-то остуда? При деле, при месте. Никто ни шапки его соболиной не лишал, ни места в приказе. Ха… Так что будет Танькин крестный во власти — и тебя не забудет. Эх-ма, — вздохнул Костка, — вроде не хотел я и пить-то, но за-ради такого дела… У тебя есть чего?
— Ну, кое-что для аппетиту… — хитро ухмыльнулся Акундинов, доставая маленькую скляницу не больше шкалика.
— Ну а чего тут пить-то? — разочарованно сказал Конюхов, но за чарками сбегал.
Скляницы хватило аккурат по половинке чарки.
— Ну, Тимофей! — поднял Костка тост. — За то, чтобы быть тебе дьяком!
Акундинов скромно потупился, но подумал: «А чем черт не шутит? И впрямь — почему бы дьяком-то не стать? Тот же боярин Патрикеев, прежде чем начальником Новой четверти стать, и в дьяках успел побывать, да и в приказных хаживал. Чем это я хуже?»
— Скляница-то такая хитрая откуда? — поинтересовался Костка, рассматривая посудину. — На аптекарскую похожа.
— Ну, так она аптекарская и есть! — хохотнул Тимоха. — Мне ведь за что старшинство-то дадено? За то, что накрыли кабак, который мимо казны торговал.
— Слыхал, — кивнул Костка.
— Ну вот, — принялся объяснять Тимофей. — Ту-то водку, что в кабаке нашли, вылить пришлось…
— Вылить?! — в ужасе встрепенулся Конюхов. — Это как — вылить?
— Да так, — повел плечами Тимофей. — Боярин приказал — вылить. Мы поохали да и вылили. Да и водка-то — дрянь, на табаке настоянная, — сморщился он. — Но все равно, виновен целовальник-то. Он же, подлец, крест целовал, что торговать будет честно да все доходы в казну отдаст. Ну а сегодня, по государеву указу, велено было энтого кабатчика водить по Москве, а на шею ему скляницы малые с водкой привязать. Весь день водили! Ну а потом отвели на торг да там тридцать батогов и всыпали. Теперь он, коли жив останется, в Сибири будет медведям водку продавать!
— А скляницы, стало быть, себе? — понятливо кивнул Костка. — Ну а чего же взял-то так мало?
— Так ведь я не один там был.
— Ну, — грустно вздохнул Конюхов, — не хрен было и вообще брать. Только в нюх попало…
— Недолго и сходить, — хмыкнул Тимофей, оставляя ложку.
— Ну, так я — мигом, — встрепенулся Костка, с готовностью вскакивая из-за стола. — Токмо — ты денежку-то дай, а не то за бесплатно даже нашему брату только «вторака» нальют, сволочи.
— Знаю, как — мигом, — усмехнулся Тимофей. — Уйдешь в кабак, так и припрешься к утру — без водки, с мордой побитой. Нет уж, сам схожу.
Да и чего не сходить? Уж кто-то, а Акундинов по должности своей знал, что казенных кабаков на Москве — как блох на худой собаке. А как же иначе, если половина дохода в казну идет от водки?
Неподалеку от дома был такой кабак, про который он точно знал, что хозяин никогда не доливает водку водой да не настаивает ее на той иноземной травке, табаком именуемой, от которой потом два дня болит башка. Ну, то, что целовальник приторговывает не только казенной, но и самодельной водочкой, — всем известно. А кто же не без греха? Целовальник, однако, был умен, потому ни разу не попадался.
Кабак был хорош еще и тем, что имел совсем низенькое крыльцо. Правильно — с высокого-то и навернуться недолго да шею сломать. А там — объясняйся излишний раз с приказными из Разбойного приказа да с плачущими родственниками.
Миновав длинные сени, заставленные пустыми бочками, и пройдя внутрь, Акундинов осмотрелся — нет ли кого из знакомых, к кому бы подсесть да похвастать новым чином? Но за длинным, ничем не покрытым, зато отскобленным до белизны столом, уставленным разными бутылками, заедками и закусками (в зависимости от кошелька), таковых не было. Были тут либо крестьяне из зажиточных, что приезжали в Первопрестольную по торговым делам, купцы, зашедшие порассуждать все о тех же делах, да стрельцы, свободные от караула.
Целовальник, завидев подьячего из Новой четверти, заулыбался и закивал так, что того и гляди, башка оторвется.
— Милости просим! — заворковал кабатчик так радостно, как будто встретил лучшего друга.
— Да не на службе я, не боись, — усмехнулся Тимофей. — Водочка-то у тебя какая?
— Ну, как обычно, — ответил хозяин. — Казенная. Ту, что с государева винокуренного завода отпускают. Вот, попробуй…
В любом кабаке Акундинов мог бы пить-есть в три горла да задарма. Только за красивые глазки никто поить не будет. Рано или поздно, но стребуют с тебя службу за все съеденное и выпитое! Отслужить-то ты, конечно же, отслужишь. Но, как говорят старики: «Сколь веревочке ни виться, а хвостик все равно торчит!» И ежели тебя только со службы попрут — так рад-радехонек будешь, что дешево отделался. Таких, что зарились на дармовщинку, Тимофей уже насмотрелся… Кого потом ставили на правеж да били батогами так, что мясо клочьями летело, ну а кого после правежа — прямо в Сибирь, а кого — на кладбище… Это в других приказах — фарт. Там не то что старшие подьячие, но и писцы неверстанные уже так зажрались на подарках да подачках, что спали на шелке да с серебра ели. А за Новой четью, что водочные сборы блюдет, смотрят со всех сторон. Тут тебе и Разбойный приказ, и приказ Большой казны, и Дворцовый. Все посматривают — не взял бы приказной чего…
Акундинов решил вначале сам попробовать водку. Ну не брать же незнамо какую. Хотел было прямо у стойки опрокинуть чарку, да толклись тут какие-то рожи самого синюшного вида, что и стоять-то с ними рядом было противно. Брезгливо покосившись на шваль да принюхавшись, Тимоха спросил у целовальника:
— А эти-то тут чего делают?
— Так известно, чего, — вздохнул тот. — Чего и все — водку пьют. Ну а где они на это денежки берут, так это не мое дело. Мое дело — копеечку в государеву казну вносить. Ну, так ведь сам же знаешь.
Это точно! Главную копеечку тащат в кабак не бояре-купцы, а самый что ни на есть простой люд. А тут уж такой простой, что проще вроде бы и некуда… Куцые шапчонки, кафтаны в неряшливых заплатках, а штаны так засалены, что уже не понять, какого они цвета. Даже лапти, которые можно бы самому сделать за полчаса, если не полениться надрать лыка, были обмотаны склизлыми тряпками…
Стоять рядом с кабацкой теребенью, от которой разило мочой да навозом, было невмоготу. Пришлось заказать себе кувшинчик на два шкалика, пару соленых огурцов (не пить же голую!) и поискать глазами местечко. Облюбовав край скамейки и уголок стола, чтобы не тревожить соседей (не надолго ведь, чай!), Тимофей сел.
Водка была настоящая — первой выгонки. Акундинов не спеша (подождет Конюхов, не помрет, чай, от лишней минутки) сидел и чокался с солидным мужиком, назвавшимся торговым человеком по имени Федот. Будь это какой-нибудь теребень, что клянчит глоточек водки да огрызок огурца, то послал бы его на три буквы. Этот же пришел со своей выпивкой и закуской.
Сидели, помалкивали, прислушиваясь к разговору соседей о ценах на рожь и пшеницу, да о том, когда же выгодней забивать бычков, чтобы не продешевить на московском торгу, да почем нынче соль будет, и еще о всякой всячине.
Когда все было выпито, Федот предложил:
— А что, Тимофей, может, еще — чуть-чуть? Угощаю…
Тимофей прислушался к себе. Вроде с двух шкаликов только слегка похорошело в желудке. Ну а что такое два шкалика на двух крепких мужиков? Так, тьфу. Вот ежели бы он целый штоф принял, то да… А так, пожалуй, можно бы продолжить. А Костка подождет…
Выпили еще по чарке, закусили. Торговый гость, явно войдя в кураж, предложил добавку. Сказал, что хорошо нынче поторговал, потому и угощает! Ну, Тимофей еще не был пьян до такой степени, чтобы отказываться от дармовщинки да заказывать самому. Хотя знал он за собой такую слабость — если начинает кутить, то пропивает все, что есть… Ну а предложение нового знакомого перейти в другую, «чистую» половину Тимоха воспринял на ура. Действительно, а чего же это старший подьячий да гость торговый должны сидеть в одном зале с разными пьянчугами?!
Сидя в чистой каморке, отделенной от общего зала не дерюгой, а дощатой перегородкой, друзья-приятели «уговорили» полуштоф, заказанный Федотом, и принялись за другой, купленный на сей раз самим Акундиновым. И как-то стало совсем тепло и хорошо, а когда в каморку заглянул незнакомый мужик цыганистого вида да предложил перекинуться в кости, то Тимофей и отказываться не стал…
* * *
…Тимофей едва-едва сумел доползти до дома. Упав на руки перепуганной насмерть Таньке и встревоженному Костке, которые дотащили его до лавки, он то ли заснул, то ли потерял сознание. Проснулся уже тогда, когда на дворе был белый день.
— Ну, где же ты пропадал? — поинтересовалась Татьяна, которая хмуро сидела на скамье и пряла шерсть.
— Да вот, избили меня, — хмуро сказал Тимоха, попытавшись задрать рубаху и посмотреть, что там у него…
Танька бросила пряжу, соскочила с лавки и подбежала к непутевому муженьку:
— Где болит? — с тревогой спросила баба, оглядывая его живот. — Живот али — ниже?
— Ну, вроде того, — буркнул он, а Танька уже спускала с него штаны и подштанники, оглядывая «хозяйство».
— Ну, вроде бы все на месте, — удовлетворенно сказала она, поднимая порты обратно. — Ничего не отшибли. Синяки только здоровенные. Главное, куренок твой на месте. Ну да ничего, — легкомысленно отмахнулась она. — Тебе на пользу! Лишний раз кобелиться не будешь. Били-то тебя — из-за бабы али из-за девки?
— Да пошла ты к едреной бабушке! — выругался Акундинов так, что живот схватило от новой боли. — У тебя на уме — только кобели да сучки, да всякие случки!
— Никак по пьянке побили? — удивилась жена. — Ну и ну! Да неужели напился в кабаке да с мужиками подрался? Неужто все как у людей? — недоверчиво покачала головой баба, не веря в такое счастье.
За восемь лет супружеской жизни она неплохо изучила муженька. Бывало, пару раз Тимохе перепадало от парней за то, что лез к ихним девкам. Ну а как не лезть, если не отказывают?

 

…Целый день Акундинов отлеживался, слушая ленивые попреки жены. Однако Танька хоть и сердилась из-за вчерашней неявки, но, перекипев, принесла миску с квашеной капустой и нацедила стаканчик рассола. Видя, что помогает плохо, вытащила откуда-то штоф водки. Хотела в чарку налить, но Тимоха затребовал, чтобы отдала всю посудину. Супруга обматерила муженька, но водку поставила на табурет, рядом с лежанкой. А куда она, зараза, денется, если супругу невмочь? Да и сама Татьяна хотя и сердилась, но, как любая баба, жалела битого мужика, еле-еле приползшего домой…
К вечеру, когда от штофа осталась добрая половина (одному-то пить как-то и не с руки), а Тимофей успел и поспать, и протрезветь, явился слегка пьяненький Конюхов.
— Ну вот, а сам про меня говорил — без водки придет да битый, — язвительно ухмыльнулся Костка. — А сам-то пришел со штофчиком да как огурчик…
— Пошел ты! Без тебя тошно… — поморщился Акундинов.
— Да ладно, Тимоша, не серчай. Я же понимаю, что все в жизни бывает впервые, — сказал приятель, покосившись на штоф.
— Да уж, — фыркнул Тимоха, разливая водку в свой и в невесть откуда-то взявшийся второй стакан, подставленный Конюховым.
Молча, без чоканий, выпили. Акундинов, отставив стакан, откинулся на подушку…
— Ну впрямь как о покойнике, — заметил Костка.
— В чулан сейчас оба пойдете! — пригрозила Татьяна, занятая хлопотами по хозяйству. — Перегаром разит так, что дышать нечем. Рассол надо с похмелья хлебать, а не водку!
Тимофей, не чувствуя настроения ни стукнуть, ни даже обматерить жену, сполз с лежанки, взял штоф, стаканы и безропотно поплелся в каморку Конюхова. Костка, ухватив со стола пару ломтей хлеба да миску с солеными огурцами, пошел следом.
Расположившись на деревянном топчане со старым овчинным тулупом, на котором спал Костка, мужики разлили водку, сидя перед маленьким столом, сколоченным из горбыля.
— А чего переживать-то? — выпив и откусив от огурца, стал рассуждать Конюхов. — Из-за морды битой? Так плюнь — не девка красная. Все заживет как на собаке. Из-за того, что в приказ не пошел? Я ведь, когда ты вчера не пришел, пождал-пождал да спать лег. Я с утра, когда ты пьяный да битый пришел, в приказ сходил да сказал — болен, мол, Тимофей Демидов, сын Акундинов. Может, еще день-два проболеешь. Боярин, правда, спрашивал — не запил ли свежий старшой-то от радости? А я уж соврал, что съел, дескать, чего-то… Ну так он и говорит — пусть, мол, выздоравливает, а тогда уж и на службу приходит. Знает ведь боярин-то наш, что муж у евонной крестницы не пьяница да не прощелыга. Ну, то, что бабник, дак тоже ничего. Все ж таки у боярина в любимцах ходишь.
— Благодарствую, — как-то спокойно поблагодарил Тимофей. Ну, а как же не ходить? Он у Патрикеева еще с Вологды в любимцах ходит. Не зря же его на Таньке женили да в Москву в приказ Новой четверти определили. Правда, было подозрение, что боярин не о нем беспокоился, а о крестной своей. Ну, кто бы ее в Вологде-то замуж взял? Пожалуй, он бы тоже не взял, зная, что придется оставаться дома. Уж Танькина «слава» до замужества была такова, что ей бы только в деревню за какого-нибудь бобыля-холопа замуж идти. А ведь если кому сказать, что дед у нее владыка Вологодский да Пермский! — не поверят…
— Слушай, а где ты весь день-то болтался? — спросил Тимофей. — Вроде бы дел к тебе из приказа не было. Если б было что, так я бы знал.
— Так из нашего-то — не было, — кивнул Костка. — А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка — посыльный, из Посольского приказа. Там, мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена не то польские, не то латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать — что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?
— Прочитал? — равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.
— А как же! — ухмыльнулся Костка. — Только не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то как следует не умеют.
— А-а, — только и сказал Акундинов и замолчал.
— Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? — слегка обиделся Костка.
— Ну, что в той бумаге было? — послушно спросил Тимофей.
— Э, — довольно погрозил пальцем Конюхов. — Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!
— И правильно, — вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. — И не говори тогда никому.
— Благодарствую, — сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: — Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну так вот, — продолжил он рассказ. — О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми да боярам-предателям, что в верности ему клялись да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, — захрустел Костка остатками огурчика, — не дошел он до Москвы…
— Ну а что с самозванцем-то сделали?
— А, — небрежно отмахнулся Костка. — Царь Василий Иванович его зарезать велел, тайком, чтобы никто и не знал. Не он первый, не он последний…
— Вон как, — улыбнулся чему-то Тимофей. — Да сколько же этих самозванцев-то у нас было?
— Сщас, посчитаю, — пьяненько икнул Костка, загибая пальцы. — Лжедмитрий, который Гришка Отрепьев. Ну а может — вовсе он и не Гришка, а настоящий Димитрий Иоаннович был… Кто его знает? Ну, да ладно — один Лжедмитрий, самый первый, это — раз. Еще один Дмитрий, который Мишка Молчанов, тот, что Лжедмитрий второй, вор Тушинский — два. Потом, вроде бы было еще, не то два, не то три. Заруцкий-атаман да еще кто-то. В Посольском-то приказе их считали как-то да плюнули. А, — вспомнил вдруг Конюхов, — был еще Петр Федорович, что за внука царя Иоанна себя выдавал, за сына Федора Ивановича. Тот, что Илейкой Муромцем звался. В общем, — заключил он, тупо глядя на сжатые в оба кулака пальцы, — у всех царей, что последними из Рюриковичей были, по два да по три воскресших сынка объявилось. Вроде штук девять было…
— Ну а за сынка Шуйского-то, Василия Ивановича, вроде никто себя не выдавал? — поинтересовался Тимофей. — Шуйский-то ведь тоже Рюрикович.
— Ну, у этого — никого, — сказал Костка, потянувшись к штофу. — Но у Шуйского-то две девки были да померли. Малы они были, чтобы рожать-то. Но какая разница? Было б надо кому, так и девки б воскресли али сынок бы какой объявился. Вон как в прошлый-то раз — только ляхам Москва понадобилась, так живенько царь Дмитрий и объявился. Ну и сейчас… Ежели ляхам, шведам, а то — туркам нужно будет, так и найдут.
— Слушай, а на хрена им это нужно? — поинтересовался Акундинов, отбирая у друга штоф, чтобы тот не расплескал, и сам разлил оставшуюся водку. — Что им-то с того?
— Ну, брат, — хмыкнул Костка, даже забыв про стакан. — Это же ежику понятно! Одно дело — идти простой войной. И совсем другое — если повод есть. К тебе ведь коли на улице пристанут, дак морду-то бить тоже не сразу зачнут, а покобенятся вначале. Спросят — кто таков, да почему не здороваешься, да почему шапку не снимаешь… А коли царство-государство на другое царство-королевство напасть захочет, дак оно всегда лучше, коли повод есть. Ну, коли причина есть, то повод-то несложно найти. А лучший повод — так это ежели законного царя пошли на престол возводить. Тут ведь и среди русских сумнения начнутся.
— Что за сумнения-то? — не унимался Тимофей.
— Ну, ты еще спрашиваешь, — понизил голос Костка, оглядываясь по сторонам — не услышал бы кто! — Царем-то нашим, Михайлом Федоровичем, разве ж все довольны? А как его на престол выбирали, знаешь?
— Знаю, рассказывал батька, — кивнул Тимофей, также понижая голос. — Казаки черкасские его выкликнули да люди лихие… А Пожарский-то, который освободитель, — он против Михайлы завсегда был.
— Откуда знаешь? — подозрительно прищурился Конюхов.
— Так говорю — батька рассказывал, — пояснил Тимоха. — Он же у князя Пожарского в ополчении был и Москву освобождал. Ну, а как Михайлу-то на престол избрали, то князь Дмитрий в немилость попал. В Думе окольничим сделали — ровно кость кинули. А те, кто ляхам да Тушинскому вору задницу да все остальное лизали, те в боярах-то и остались… Батя, почитай, года три вместе с ним ляхов гонял. Потом уж только в Вологду служить назначили.
— Вот, видишь… — туманно изрек Константин. — Как все было-то. Так и сейчас, кто против Михайла-царя какие пакости мыслит, может к самозванцу тому и перекинуться…
— Может, — согласился Тимофей, но, решив оставить разговор, от которого все равно никакого толку, спросил о другом: — Что там в нашем-то приказе деется?
— Да вот, неверстанные навроде меня тебя ругмя ругают. Мол, из-за тебя, выскочки, денег им не дают.
— Это почему же из-за меня? — удивился Тимофей.
— Ну а кто же у нас старшой подьячий? — вопросом на вопрос ответил Конюхов, грустно поглядев на пустую скляницу.
Акундинов аж подскочил. А ведь верно! Он как старшой заведовал теперь теми деньгами, что положены были на покупку перьев, чернил да бумаги. Если с умом подойти, то старшой всегда мог заполучить какую-никакую денежку в свой кошелек. Ну скажите, пожалуйста, кто разберет, из какого крыла у гуся брали перья? Чем, скажем, перья из левого крыла отличаются от правого? А ведь те, что из левого, ценились выше. Купчины об этом прекрасно знали и посему оценивали такие перышки дороже. А бумага? Ну кто будет разбирать — купил ты отличную бумагу или просто хорошую, если брать не одной кипой, а двумя-тремя? А кто проверит расходы на неверстанных приказных вроде Конюхова? Что, тот же Костка не напишет расписку на три копейки, если дать ему две? Напишет! Еще как напишет! Знает, что в следующий раз его вообще не позовут, а кушать-то хочется…
А отпускалось на все про все сто рублей в год! Деньги бешеные! Половину долга покроешь! Только вот хранились те деньги у приказного казначея. А он, считай, третье лицо после боярина да дьяка. А ведь казначей деньги-то выдает не на год, а на полугодие! Только потом, сволочь, стребует с тебя расписки да купчие на все, до последней денежки! Как отчитываться-то будешь? Ну, как деньги будут, то можно чего-нить да придумать…
Назад: Евгений Шалашов ДЕСЯТЫЙ САМОЗВАНЕЦ
Дальше: Часть вторая ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ…