Вели меня два солдата с примкнутыми штыками, так что в солнечную Испанию я был препровожден с воинскими почестями. Передавая меня испанским пограничникам, один сказал:

– Документов у него никаких нет.

– Es aleman? – спросил испанский капрал. – Ты немец?

– Si, сеньор, – ответил я.

– Добро пожаловать, – усмехнулся капрал. – Ты останешься у нас.

И, вырвав листок из записной книжки, отметил в нем время прибытия и убытия французов.

Они с достоинством удалились. Гуд бай, Франция!

Испанский капрал тут же потащил меня в дежурную часть. Там меня окружили пограничники, они жали мне руку и поздравляли с прибытием. Один даже хотел поцеловать меня в щеку, но я уклонился. «Объяви войну американцам и не будет у тебя друзей более близких, чем испанцы». Хорошо, что они не знали, что это я отнял у них Кубу и Филиппины и причинил массу других неприятностей, а то могли бы отправить меня обратно во Францию, где мне грозил неминуемый расстрел. Мне налили вина, дали вареное яйцо и кусок прекрасного сыра. Потом я выкурил сигарету, и мне опять налили вина и опять дали кусок сыра и яйцо. Мне это понравилось, потому что капрал сказал, что скоро меня будут кормить настоящим обедом. Пограничники целыми толпами приходили в дежурку. Они узнали, что к ним пришел настоящий бош из Франции и хотели взглянуть на такое чудо. Контрабандисты могли свободно проносить через границу свои товары, потому что в дежурной части вдруг собрались чуть ли не все солдаты и офицеры. Они видели живого немца и хотели ему сказать, как прекрасно они относятся к немцам и к Германии.

Если судить по внешности, я, конечно, сильно уступал сложившемуся в умах образу немца – аккуратному, прилизанному человеку, вымуштрованному, дисциплинированному. Потеряв «Тускалузу», я ни разу не менял белье, одежда моя истрепалась. По крайней мере, с первого взгляда было понятно, что я стирал свои вещи прямо в речках, а потом сушил на кустах. Но, возможно, именно это больше всего подчеркивало мое немецкое происхождение. Я выглядел типичным немцем, проигравшим войну, разутым и раздетым англичанами и американцами. Я настолько соответствовал представлению о настоящем немце, что любое мое признание вызывало бы со стороны испанцев только гнев и усмешку. Было ясно, что немец, добравшийся до Испании, должен быть голоден, как волк. За обедом мне подали всего столько, что я мог питаться этим целый месяц. Потом кто-то принес чистую рубаху, другой сапоги, третий шляпу. Заодно полдюжины носков и платков, даже пиджак и брюки. А после обеда меня посадили играть в карты. Играть я не умел, но меня научили. Скоро я начал играть так хорошо, что у меня образовалось немного денег. Испанцы понимающе переглядывались и подмигивали друг другу. Еще бы! Я тут был первым представителем столь любимого испанцами народа.

О, солнечная Испания! Первая страна, в которой у меня не спрашивали ни корабельную книжку, ни другие документы, первая страна, где никто не интересовался моим именем, возрастом, отпечатками пальцев, где не рылись в моих карманах, пытаясь найти то, чего там никогда не бывало, и где в голову никому не приходило спросить, где я провел последние несколько месяцев. Наоборот, меня одарили всякими нужными вещами, дали денег. Первый день я провел в дежурном помещении, а ночь в доме какого-то пограничника. На другой день вечером он отвел меня к своему приятелю. А тот к своему. И никто не хотел отпускать меня. Наоборот все хотели, чтобы я провел у них хотя бы неделю. Когда я перебывал у всех пограничников, меня стали приглашать жители близлежащей деревни. Все старались показать себя, все старались накормить и напоить меня от души. И я не выдержал и ударился в бегство. Убежден, что люди в той пограничной деревеньке до сих пор не отошли от такой черной, такой ужасной неблагодарности. Но расстрел и даже повешение – ничто перед медленной смертью от переедания. Поэтому я и сбежал. Может, жители деревеньки решили, что я беглый каторжник, не знаю. Или решили, что я немец, но такой, что всегда не в ладах с законом. Кто знает? Может, теперь настоящему немцу они и ложки супа не предложат, а если предложат, то с такой миной на лице, что ему сразу станет ясно, что они предложили бы эту тарелку даже самому Сатане, потому что от голода в их селе еще никто не умирал. Любовь очень быстро и незаметно превращается в ненависть, это всем известно. Но гораздо хуже, когда она быстро и незаметно превращается в рабство. Даже во двор я не мог выйти. Сразу за мной бежал кто-то из этих испанцев с озабоченным видом: не забыл ли я взять бумагу? Yes, Sir!