VII

Я и сейчас вспоминаю все это так же ясно, как видел тогда — темные силуэты по-ястребиному хищных лиц на фоне стены храма, в красноватых отблесках пламени и яркую полоску слезы, скатившейся по его щеке. Нечасто можно увидеть плачущего пуштуна, но Ильдерим-Хан плакал, когда рассказывал мне о том, что произошло в Джханси.

— Когда пришли сообщения из Мирута, эта черномазая шлюха, именующая себя махарани, заявила Скин-сагибу, что ей необходимо увеличить количество телохранителей, чтобы обеспечить безопасность собственной персоны и сокровищ, собранных во дворце. Время было неспокойным, а она говорила так сладко, что Скин, будучи молодым и глупым, дал ей все, что она захотела, — он даже сказал, что наша свободная кавалерия должна служить ей, и Кала-Хан (чтоб ему жариться в аду!) принял ее соль и ее деньги, а с ним и еще двое других начальников. Но большая часть ее новых телохранителей были базарным отребьем — бадмаши, клифти-валла и прочие уличные убийцы, привыкшие нападать вдесятером на одного, по которым плакала не одна тюрьма.

— Затем, две недели назад, начались волнения среди сипаев Двенадцатого пехотного полка; там из рук в руки передавали чапатти и цветки лотоса, и некоторые из них ночью подожгли бунгало. Но полковник-сагиб поговорил с ними и все, казалось, успокоилось. Потом прошли еще один день и одна ночь и Фаиз-Али вместе с этой лживой свиньей — Кала-Ханом, во главе толпы сипаев и этих новых героев из гвардии рани, напали на Звездный форт и завладели пушками и порохом и двинулись на британский квартал, чтобы предать его огню, но Скин-сагиб получил предупреждение от верных сипаев, так что хоть несколько сагибов попали в руки этих паразитов и были перерезаны, большинству не только удалось запереться в маленьком городском форте вместе со своими мэм-сагиб и малышами, но и дать мятежникам порядочный отпор. Они держались пять дней — мне ли не знать этого? Я тоже был там, вместе с Рафиком Тамваром, Шадман-Ханом и Мухаммед-дином, которых ты видишь здесь. Там я получил это, — он коснулся своей раненой руки, — бунтовщики семь раз пытались ворваться на стены.

— Они лезли, как саранча, — проворчал один из соваров, сидящих у огня. — И мы их давили, как саранчу.

— Затем кончилась провизия и вода, не осталось и пороха для бундуков, — мрачно продолжал Ильдерим. — И Скин-сагиб — видал ли ты, брат, когда-нибудь, чтобы молодой человек так постарел всего за неделю? — сказал, что держаться больше невозможно, так как дети могут умереть. Он послал трех человек под белым флагом к рани, прося ее о помощи. А она — она ответила им, что ей нет дела до английских свиней.

— Не могу в это поверить, — обронил я.

— Слушай, брат, — и верь мне, потому что одним из этих троих был я, а вторым — сидящий здесь Мухаммед-дин и мы пришли к дворцовым воротам вместе с Мюреем-сагибом. Ему одному разрешили войти, а нас двоих бросили в вонючую яму, но нам рассказали, что произошло вслед за этим — что она отказала Мюррей-сагибу, а потом он был растерзан на куски в ее темнице. — Ильдерим повернулся и посмотрел на меня горящими глазами. — Я не знаю, как было на самом деле — но вот, что мне сказали; выслушай, что было дальше, а потом суди сам.

Он уставился на пламя, сжимая и разжимая кулак, а затем продолжил:

— Когда Скин-сагиб не получил ответа и увидел, что население города перешло на сторону мятежников, а дети продолжали страдать от голода и жажды, он приказал сдаться. И Кала-Хан согласился, так что сагибы открыли ворота и сдались на милость бунтовщиков.

Я вновь заметил слезу, скользнувшую по его бороде; он не смотрел на меня, продолжая вглядываться в пламя и говорить очень ровным голосом:

— Они привели всех белых — мужчин, женщин и детей — к Джокан-багу и сказали, что все пленные должны умереть. Женщины рыдали и бросались на колени, умоляя сохранить жизнь их детям. Мэм-сагиб, брат мой, леди, которых ты знал — лежали у ног этой базарной сволочи. Я сам видел это! — неожиданно вскрикнул он. — И эти неприкасаемые ублюдки — эти черви из высших каст, которые смеют называть себя мужчинами, а сами в ужасе убегают прочь, стоит только тени настоящего воина упасть на их чатти — эти мерзкие создания хохотали, издеваясь над мэм-сагиб и гнали их прочь пинками.

— И я видел это — я, Мухаммед-дин, так как эти сволочи привели нас в Джокан-баг, говоря: «Поглядите на своих могущественных сагибов, поглядите на гордых мэм-сагиб, которые раньше смотрели на нас, как на грязь — смотрите, как они пресмыкаются перед нами, ожидая смерти!»

— За это в аду их ждет трижды раскаленная печь, — произнес один из соваров, — помни об этом, риссалдар-сагиб.

— Даже если они будут гореть вечно — это недостаточная кара, — проворчал Ильдерим, — первыми они убили сагибов — сборщика налогов, Эндрюс-сагиба, Гордона, Берджесса, Тэйлора, Тарнбулла — всех. Они построили их в ряд и зарубили топорами. Скин-сагиба они убили последним; он просил пощадить его жену, но они хохотали ему в лицо и били его и, прежде чем зарезать, хотели поставить его на колени. «Я умру стоя, — сказал он, — сожалея лишь о том, что меня коснулись руки такой бесчестной сволочи. Бей, трус — ведь мои руки связаны!» И Бакшиш-Али, эта тюремная гнида, перерезал ему глотку. И на все это они заставили смотреть женщин и детей, крича: «Смотри, это кровь твоего мужа! Гляди, малыш, это — голова твоего папочки, попроси его поцеловать тебя!» А потом они поубивали всех мэм-сагиб, а жители города смотрели на это с приветственными криками и осыпали палачей цветами. И Скин мэм-сагиб сказала Фаизу-Али: «Если это доставит тебе удовольствие, сожги меня живьем или сделай со мной что хочешь, но только пощади детей!» Но они швыряли грязью ей в лицо и поклялись, что дети тоже умрут…

Один из соваров добавил:

— На небесах ей на руку повяжут красную нить, как у гази.

— А я, — продолжал Ильдерим, — рвался как тигр и с пеной у рта осыпал их проклятьями. Я крикнул: «Шабаш, мэм-сагиб!» и «Гип-гип-гип-ура!», — как это делают сагибы, чтобы подбодрить ее. И эти мерзавцы ее зарезали. — Ильдерим рыдал, не стыдясь своих слез, продолжая свой рассказ: — А затем они принялись за детей — их было два десятка, — совсем малышей, которые плакали и кричали, зовя на помощь своих уже мертвых родителей. Их всех покрошили на кусочки ножами и топорами. А потом они бросили мертвых в Джокан-баге без погребения. [XXVIII*]

Слышать что-либо подобное все же не так ужасно, как непосредственно видеть; разум может это понять, но сознание, к частью, не сможет представить во всей полноте. Несмотря на то, что я был потрясен рассказом, все же не мог представить себе ужасную сцену, описываемую Ильдеримом, — все, о чем я мог думать, было красное веселое лицо Макигена, когда рассказывал свои забавные истории и маленькая миссис Скин, столь озабоченная тем, к лицу ли ей это новое платье на обеде у сборщика налогов, и Эндрюс, рассуждающий о поэзии Китса и Скин, утверждающий, что ему не сравниться с Бернсом, и маленькая забавная девчушка Уилтон, напевающая «боббити-бобити-боб» вместе со мной и хохотавшая до упаду. Казалось невозможным, что все они умерли — заколотые, как скоты на бойне, но полагаю, больше всего меня поразил вид великого воина гильзаев, которого, казалось, можно было зажарить живьем и не услышать при этом ничего, кроме насмешек и проклятий, который всхлипывал, как дитя. Мне нечего было сказать; через некоторое время я поинтересовался, как ему удалось остаться в живых.

— Они бросили нас с Мухаммед-дином в темницу и обещали замучить до смерти, но ребята из нашего отряда ночью прорвались в замок, так что нам удалось спастись. До вчерашнего дня мы скрывались в лесу, но потом бунтовщики ушли — бог знает куда — и мы вернулись сюда. Шадман и двое с ним отправились за лошадьми; мы ожидали их — и тебя, брат. — Ильдерим вытер лицо, с усилием улыбнулся и обнял меня за плечо.

— А что же рани?

— Бог ниспошлет ей справедливое наказание и она вечно будет лежать на раскаленной докрасна кровати, — сказал он и сплюнул. — Она здесь, в своей цитадели, а Кала-Хан дрессирует ее гвардию на майдане — возможно, ты слышал его рев? Рани рассылает сборщиков за налогами, чтобы увеличить свою армию. Для чего? — послушай и тебе станет смешно. Часть мятежников выбрали своим вожаком Садашео Рао из Парола. Он занял форт Карера и провозгласил себя раджой Джханси — вместо нее. — Ильдерим хрипло рассмеялся. — Говорят, что рани поклялась его распять на штыках его же сторонников — Бог даст, у нее получится. Затем она двинет силы против Кат-Хана или против девана Орчи, чтобы бросить их к своим хорошеньким ножкам. О, эта рани — предприимчивая леди и знает, как извлечь выгоду даже из того, что мир вокруг летит кувырком. И в то же время говорят, что она рассылает британцам письма, в которых клянется в своей преданности Сиркару — сгнить бы заживо этой твари, за всю ее ложь и предательство!

— Может быть, она и останется, — заметил я, — имею в виду, лояльной. Понимаешь, я не сомневаюсь в том, что тебе говорили — но видишь ли, Ильдерим, я кое-что о ней знаю — и поскольку довольно хорошо ее изучил, то не верю, что она приказала убивать детей — это не в ее духе. Тебе известны факты, что она присоединилась к мятежникам или поддерживала их, или могла противостоять им?

На самом деле я просто не мог представить, что рани — враг.

Ильдерим пристально посмотрел на меня и презрительно прищелкнул пальцами.

— Кровавое копье, — сказал он, — возможно ты самый храбрый наездник во всей Британской армии и Господь — свидетель, что ты не дурак, но когда дело касается женщин, ты глуп как дитя. Должно быть, ты пришпорил эту индийскую шлюху, а?

— Черт бы побрал твою грубость…

— Думаю, что да. Скажи-ка мне, мой кровный брат, сколько женщин ты покрыл в своей жизни? — и он подмигнул своим приятелям.

— Какого черта ты имеешь в виду? — вспыхнул я.

— Так сколько? Скажи мне как старому другу.

— Сколько? Проклятье, да что тебе до этого? Ну, ладно… во-первых, жена и… э-э… некоторые…

— Да ладно — ты ходил налево чаще, чем мне приходилось перебираться через ручьи, — заметил этот вежливый малый, — и неужели ты верил им только потому, что они позволили тебе получить удовольствие? Только из-за того, что они были красивы и доступны — но делало ли их это честными? Так вот, если эта рани просто очаровала тебя — ну что ж, иди прямо сейчас к воротам ее дворца и крикни: «О, любимая, впусти меня!» А я встану под стеной, чтобы потом собрать то, что от тебя останется.

Что мне было на это сказать? Конечно, смешно. Оставалась ли она лояльной британцам или нет — а я с трудом мог поверить, что нет — время было не слишком подходящее для того, чтобы это проверить, так как вся провинция просто кишела бунтовщиками. Боже милостивый, где же можно теперь найти тихое местечко в этой проклятой стране? Дели, Мирут, Джханси — сколько же гарнизонов еще осталось? Я расспрашивал Ильдерима и рассказывал ему то, что мне довелось видеть и слышать на моем пути к югу.

— Никому это не известно, — мрачно ответил он. — Но будь уверен, сипаи не разгромили всех, как они пытаются убедить в этом весь мир. Пока им удалось безнаказанно превратить в кровавое пепелище все земли между Гангом и Джамной — но даже здесь уже поговаривают о том, что британцы двинулись на Дели и отряды сагибов, которым удалось уцелеть при падении гарнизонов, рыщут в окрестностях, причем во все возрастающем количестве. Это не только военные, но и штатские сагибы. У Сиркара еще остались зубы — и гарнизоны, которые сохранили силы. Например, Канпур — всего лишь четыре дня езды отсюда. Говорят, что старый генерал Уилер стоит там с большими силами и уже потрепал армию сипаев и бадмашей. Когда Шадман приведет наших лошадей, мы двинемся туда.

— Канпур? — я почти испуганно пропищал это слово, так как оно означало путешествие еще дальше в глубь страны, охваченной жаждой мести. Однажды выбравшись оттуда, я не горел желанием снова возвращаться обратно.

— А что же еще? — спросил Ильдерим. — Более безопасного пути бегства из Джханси не существует. Дальше к югу я двигаться не решусь — там всего лишь несколько мест, где живут сагибы и нет больших гарнизонов. То же самое и на западе. Под Джамной округа тоже может пылать мятежом, но именно там живет твой народ — а теперь это и наш народ — мой и моих парней.

Я посмотрел на угрюмые лица сидящих вокруг костра людей — покрытых шрамами ветеранов множества приграничных стычек, в их грязных старых поштинах, с огромными хайберскими ножами за поясом — клянусь святым Георгом, мне действительно было бы безопаснее снова вернуться на север в их компании, чем попытаться скрыться где-нибудь в одиночку.

То, что говорил Ильдерим, также похоже, было правдой — Канпур и другие укрепления неподалеку от крупных рек, очевидно, и будут теми точками, в которых наши генералы постараются сконцентрировать свои силы — а значит, я снова смогу принять свое собственное обличье, соскоблить эту чертову бороду, сбросить сипайские тряпки и вновь почувствовать себя цивилизованным человеком. Почему бы не придумать пока какую-нибудь бессмыслицу насчет того, что мне пришлось исчезнуть из Джханси — например, преследуя Игнатьева или что-нибудь подобное? Мой бог, да я смогу совершенно забыть и о нем, и о тугах. Моя миссия в Джханси — Пам, эти лепешки и предупреждения — все это сейчас лишь сухая листва, развеянная ветром, обо всем этом можно забыть из-за урагана, который потряс Индию. Теперь никому не будет дела до того, куда я спрячусь или что буду делать. Мой дух рос с каждой минутой — когда я думал о моем первом бегстве из Джханси, то мог сказать, что ужасный опыт, полученный в Мируте, того стоил.

Вот вам другая сторона моего трусливого характера — если вас легко испугать, то вы так же быстро можете воспрянуть духом, стоит опасности миновать. Ну, конечно, она пока не совсем миновала меня, но зато я снова был среди друзей и к тому же как сказал Ильдерим, мятеж не был таким уж непреодолимым бедствием, как мне казалось. Конечно, как только британцы переведут дух, этим проклятым мятежникам останется только бежать без оглядки, а Флэши будет во всю глотку кричать: «Ату их!» — с безопасной дистанции. А ведь и меня могли зарезать вместе с остальными в Джокан-баге — я вздрогнул от ужаса, при воспоминании о страшном рассказе Ильдерима — или сжечь живьем в Мируте вместе с Доусонами. Клянусь Юпитером, в конце концов дела обстоят не так уж плохо.

— Хорошо, — важно сказал я, — Канпур подойдет.

Разве я сознавал тогда, что этими словами практически вынес себе приговор?

Между тем я наконец-то хорошенько выспался — ощущая себя в полной безопасности в окружении негодяев Ильдерима, и весь следующий день мы провели в развалинах храма, послав одного совара на поиски Шадман-Хана, добывавшего для нас лошадей. Весь этот день до нас доносились звуки горнов и барабанов из долины, где армия рани готовилась к ведению собственных маленьких войн с соседями. Вечером Ильдерим рассказал, что владычице Джханси удалось собрать несколько сотен пеших воинов и несколько отрядов конных маратхи, да еще с полдюжины пушек — неплохо для начала. К тому же в то тревожное время, благодаря сокровищнице Джханси, она могла обещать регулярную плату своим солдатам, а заодно обещать им отдать на разграбление Орчу — после того как она разделается с ее деваном.

На следующее утро объявился-таки Шадман, восторженно кудахтая от гордости за собственные успехи. Он с приятелями уже наложил лапы на шестерых лошадей, которых укрыл в чаще, в нескольких милях от города, а теперь у него созрел прекрасный план, как разжиться еще полудюжиной скакунов.

— Этой индийской шлюхе нужны кавалеристы, — ухмылялся он, — так что я просто пришел на майдан в ее лагере и предложил свои услуги. «Я могу подыскать шесть своих старых приятелей по службе Компании, которые способны проскакать до Джеханнума и обратно всего лишь за рупию в день и за долю в военной добыче, — сказал я этому безносому борову, который там у них командует кавалерией, — если вы дадите мне шесть добрых коней для них». «У нас хватает лошадей с избытком, — ответил он, — приводи своих приятелей и каждый получит пять рупий в день, карабин и расшитый чепрак в придачу». Я ударил с ним по рукам на десяти рупиях на нос — так что дайте только завтра шестерым из нас присоединиться к их кавалерии, и уже к ночи мы смоемся оттуда и встретимся с тобой, риссалдар, приведя лошадей на всех. Отважный план, не правда ли — да к тому же он обойдется этой шлюхе-рани в шестьдесят рупий, дюжину лошадей и кучу амуниции!

Никто не выглядит столь радостным, как пуштун, замышляющий какую-то пакость, — его приятели одобрительно похлопали Шадмана по колену и пятеро уехали с ним в тот же вечер. Ильдерим, я и оставшиеся трое подождали до вечера и пешком двинулись в район леса, где была назначена встреча. Здесь мы нашли шесть лошадей и охранявшего их совара, а около полуночи подъехал и Шадман с остальными, чуть не лопаясь от смеха. Им не только удалось увести еще шестерых лошадей, но и подрезать поджилки дюжине других, заколоть уснувшего начальника конницы и поджечь склад с фуражом — просто для того, чтобы доставить удовольствие кавалерии рани.

— Отлично, — прорычал Ильдерим, призывая их к молчанию. — Мы вернемся к этому делу, когда снова приедем в Джханси. Нам еще надо расплатиться за Джокан-баг, не так ли, мой кровный брат?

На мгновение он сжал мое плечо, когда мы уже сидели верхом в тени деревьев, а остальные выстраивались за нами в колону по двое. В отдалении, абсолютно черные на пурпурном фоне ночного неба, вырисовывались контуры цитадели Джханси и города, простершегося у ее подножия. Ильдерим вглядывался в них блестящими глазами — я так четко помню этот момент: теплый мрак, запах индийской земли и лошадиного пота, скрип кожи и мягкий топот копыт. Я вновь подумал об ужасах Джокан-бага — и о рани, этой прекрасной девушке, там, на своих качелях, в увешанном зеркалами дворце, с мягкими коврами и драгоценной мебелью — пытаясь убедить себя в том, что все это принадлежит одному миру.

— Одного мертвого мятежника и нескольких лошадей недостаточно, чтобы расплатиться за Скин-сагиба и остальных, — проворчал Ильдерим. — Нужно больше, намного больше. Ну что — в Канпур? Рысью — марш!

Он говорил, что это займет не более четырех дней, но за это время мы едва успели добраться до Джамны за Хаминпуром, поскольку, по моему совету, держались в стороне от больших дорог и старались двигаться лишь мимо небольших деревушек и бедных ферм. Но даже здесь были видны следы разорения, охватившего эту землю. Мы проезжали поселки, еще дымящиеся после пожара, почерневшие руины с разбитыми стенами, трупы людей и животных, валяющихся там, где они были застрелены или разорваны на части. Несколько раз нам попадались отряды мятежников, все, как и мы, направляющиеся к северу. Это заставило меня подумать, правильный ли путь мы избрали, но я успокаивал себя, что в более многочисленной компании ехать безопаснее — пока утром четвертого дня Ильдерим не разбудил меня, кипя от ярости сообщением, что восемь человек из нашего отряда ускользнули ночью, оставив нас только с Мухаммед-дином и Рафиком Тамваром.

— Это все продажный вор, ублюдочный сын кабульской шлюхи Шадман-Хан подговорил их! — Ильдерим весь кипел от гнева. — Он и этот навозный жук Асаф-Якуб, который нес караул на рассвете — они бросили нас, украв весь провиант и фураж!

— Ты полагаешь, что они собираются присоединиться к мятежникам? — воскликнул я.

— Нет! Если бы это было их целью, мы бы с тобой не дожили до рассвета. Нет — они решили заняться своим делом — то есть грабежами и мародерством! Я должен был об этом догадаться! Разве я не видал, как Шадман-Хан жадно облизывал свои разбойничьи губы, когда вчера вечером мы проезжали мимо покинутых бунгало? Он и остальные видят в этом разоренном краю больше возможностей набить свои карманы, нежели для честной службы, согласно присяге. Они снова станут бандитами — такими же, как и были, когда Сиркар в недобрый час призвал их на службу. А награбившись вдоволь, они вновь уйдут за северную границу — у них даже не хватит духу стать честными мятежниками!

И он презрительно сплюнул.

— Никогда не верь человеку из племени африди, — философски сказал Тамвар. — Я знал, что Шадман — бадмаш с того самого дня, как он пришел к нам в отряд. По крайне мере, они оставили нам наших лошадей.

Все это было для меня слабым утешением — в окружении одиннадцати отличных всадников я чувствовал себя почти в полной безопасности, но теперь их число сократилось до трех — и только одному можно было доверять — так что я снова почти дрожал от ужаса.

Однако теперь, когда мы забрались так далеко, нам ничего не оставалось, как двигаться дальше. До Канпура оставалось не более дня езды, а в лагере Уилера мы могли бы чувствовать себя в полной безопасности. Больше всего меня беспокоило то, что чем ближе мы подъезжали, тем выше была вероятность встретить значительные силы мятежников. Это подтвердилось, когда через несколько часов после подъема солнца мы услышали очень отдаленный гул канонады. Чтобы напоить лошадей, нам пришлось остановиться у колодца; дорога здесь по обоим краям густо поросла лесом. Ильдерим при этих звуках насторожился.

— Канпур! — пробормотал он, — что же может означать эта стрельба? Неужели Уилер-сагиб в осаде? Наверняка…

Прежде чем я успел ему ответить, раздался стук копыт и не далее чем в двухстах ярдах впереди нас показались три всадника; я едва узнал в них туземных кавалеристов, а значит, скорее всего — мятежников, когда вдруг разглядел их преследователей — и издал вскрик облегчения, так как впереди их мчался белый офицер с поднятой саблей и что-то кричал. За его спиной виднелся целый кавалерийский отряд, но у меня не было времени разглядывать их — я присел у обочины, выхватил свой кольт и навел его на ближайшего из беглецов. Затем я выстрелил — его конь сделал гигантский скачок и рухнул в пыль; двое его товарищей хотели было свернуть и скрыться среди деревьев, но одна из лошадей споткнулась и сбросила своего седока, так что только одному удалось пробиться к лесу, а группа преследователей уже ломилась сквозь кусты вслед за ним.

Остальные окружили оставшихся двоих, а я бросился к ним, крича:

— Ур-ра! Браво, ребята! Это я — Флэшмен! Не стреляйте!

Теперь я видел, что большую часть из этих кавалеристов составляли сикхи, хотя среди них виднелось, по крайней мере, с полдюжины белых лиц, уставившихся на меня, по мере того как я подбегал; вдруг один из них выхватил свой револьвер.

— Ни с места! — прорычал он, — брось свой пистолет — и поживее!

— Нет, нет! — кричал я, — вы не поняли! Я — британский офицер! Полковник Флэшмен!

— Дьявол — вот ты кто! — британец переводил взгляд с меня на Ильдерима и обратно. — Выглядишь очень похоже. А это кто — герцог Кембриджский?

— Это — риссалдар иррегулярной кавалерии. А что касается меня, старина, то веришь ты или нет, но под этой бородой и местными тряпками скрывается полковник Гарри Пэджет Флэшмен — о котором, смею предположить, ты кое-что слыхал? — я едва мог говорить от слабости, вызванной волной облегчения, все протягивая ему руку.

— Ты похож на чертового панди, — заметил он, — держись-ка от меня подальше!

— Да ладно, ты и сам не похож на конногвардейца, — сказал я, смеясь. Впрочем, таким был не он один — в отличие от сикхов, которые выглядели по-настоящему угрожающе, их белые спутники представляли собой самую странную толпу, какую только можно себе вообразить, одетую в обрывки мундиров дюжины полков, а сбруя — сплошное старье. Некоторые из них носили пуггари, другие — тропические шлемы, а на голове одного белобородого толстяка в едва сходящемся фраке, торчала соломенная шляпа. Все они были грязными и небритыми после нескольких недель, проведенных в седле, и единственное, чего у них было вдосталь — так это оружия: пистолеты, карабины, сабли, ножи за поясом, а у одного-двух были даже копья для охоты на диких свиней.

— Могу ли узнать, к кому имею честь обращаться? — поинтересовался я, пока они толпились вокруг, — и если у вас есть старший офицер, возможно, вы могли бы передать ему мои приветствия?

Это произвело на него впечатление, но он все еще смотрел на меня подозрительно.

— Лейтенант Чизмен из полка головорезов Роуботема, — ответил он, — но если вы один из наших, то какого черта одеты как черномазый?

— Вы говорите, что вы Флэшмен? — спросил другой — в пробковом шлеме, очках и чем-то, напоминающем старый фланелевый костюм для игры в крикет, брюки которого он заправил в высокие сапоги. — Ну, что ж, если это так — а хочу заметить, что вы ничуть на него не похожи — то вы должны знать меня, потому что Гарри Флэшмен был крестным отцом моего ребенка в Лахоре в 1842 году. Так как меня зовут, а?

Мне пришлось прикрыть глаза и задуматься — это случилась во время моего триумфального путешествия к югу после заварухи в Джелалабаде. Какое-то ирландское имя — да, клянусь Богом, его просто невозможно было забыть.

— О'Тул! — воскликнул я, — вы оказали мне честь, окрестив своего младшенького Флэшменом О'Тулом — надеюсь, он здоров?

— Клянусь Богом, так оно и было! — воскликнул очкастый, вглядываясь в мое лицо. — Это, должно быть, он, Чизмен! Эй, а где полковник Роуботем?

Сознаюсь, мне тоже было интересно — вид головорезов Роуботема был для меня новинкой и если их командир похож на своих солдат, то он должен быть необычным человеком. На дороге, позади группы всадников, окруживших меня, поднялся сильный гул и я увидел одного из беглецов, которого тащили два сикха. Они швырнули его в пыль перед одним из всадников, который наклонился с седла, вглядываясь в лицо человека, чью лошадь я подстрелил.

— Проклятье, и этот мертв! — воскликнул он со злостью. — Чертово невезение! Давайте-ка сюда этого второго негодяя! Сюда, Чизмен, кого вы там поймали — еще один из этих мерзавцев?

Он заставил лошадь переступить через мертвое тело и взглянул на меня так, что я подумал: «Никогда раньше не видал такого агрессивного человека». Все в нем просто дышало яростью — его круглое красное лицо, его мохнатые, торчащие пучками брови, его взъерошенные песчаного цвета бакенбарды, даже то, как он погонял свою лошадь, а когда он говорил, его хриплый писклявый голос, казалось, захлебывался от гнева. Он был невысок и коренаст, а на пони сидел, словно кабан на заборе; его пробковый шлем был обмотан пуггари, а на плечи был наброшен полинялый просторный плащ, напоминающий американское пончо, перетянутый ремнем с пряжкой в виде змеиной головы. Все вместе это представляло забавное зрелище, но отнюдь ничего забавного не было в его светлых, пристальных глазах и ли же в том, как подергивались его губы, пока он оглядывал меня.

— Кто это? — пролаял психованный, и когда Чизмен сказал ему, а О'Тул, который к тому времени уже рассмотрел меня и с уверенностью заявил, что я — Флэшмен, всадник что-то подозрительно проворчал и осведомился, какого черта я шляюсь здесь, одетый как туземец, и откуда я взялся.

Я коротко рассказал ему, что я — специальный политический агент, прибыл из Джханси, где мне вместе с тремя спутниками удалось избежать резни.

— Что вы такое говорите? — воскликнул писклявый. — Резня в Джханси?!

Остальные также столпились вокруг на своих лошадях, пялясь на меня и что-то восклицая, пока я рассказывал, что случилось со Скином и остальными — и лишь закончив рассказ, я был неприятно поражен, заметив, как странно они на него реагировали: это была достаточно шокирующая история, однако она вызвала среди них необычное возбуждение — изможденные лица пылали огнем, глаза лихорадочно блестели и я не мог понять, чем это вызвано. Обычно, когда англичане выслушивают страшные истории, то делают это молча, в большинстве своем — с гримасами омерзения и недоверия — но эта толпа нетерпеливо ерзала в седлах, что-то восклицая и бормоча, а когда я закончил, человечек разразился слезами, скрежеща зубами и размахивая руками.

— Отец небесный! — воскликнул он. — Неужели это никогда не кончится? Столько невинных — вы сказали, два десятка детей? И все женщины? Боже мой!

Он выпрямился в седле, вытер слезы, а его товарищи продолжали стенать, потрясая кулаками. Это была удивительная картина — дюжина огородных пугал, которые, судя по виду, провоевали в своих лохмотьях долгую кампанию, сыпала проклятьями и обращалась к небесам. Мне даже показалось, что у них не все в порядке с головой. Но тут коротышка взял себя в руки и повернулся ко мне.

— Прошу прощения, полковник, — сказал он и хоть теперь его голос звучал более твердо, он все еще вздрагивал от переполнявших его эмоций. — Эти страшные новости — этот шокирующий рассказ — заставили меня забыться. Я — Роуботем, Джеймс Кейн Роуботем, к вашим услугам, а это — мои головорезы, отряд конных добровольцев, собранных мною после падения Дели, а сам я произведен в офицерский чин губернатором Колвином в Агре.

— Произведены… штатским? — это звучало весьма необычно и чертовски странно, но и он, и вся его банда также выглядели весьма необычно. — Я полагаю, сэр, что вы не… не принадлежите к армии?

Он взвился при этих словах:

— Мы солдаты, сэр, так же как и вы! Всего месяц назад я был врачом, в Дели… — Его губы снова задрожали, а язык словно не слушался: — Моя… моя жена и сын, сэр… пропали во время восстания… убиты. Эти джентльмены… добровольцы, сэр, из Агры и Дели… купцы, юристы, служащие — представители всех классов. Пока мы действуем как летучий отряд, так как гарнизоны не могут выделить для этого регулярную кавалерию; мы стараемся удержать дорогу между Агрой и Канпуром, но поскольку сейчас силы мятежников под Канпуром нарастают, мы ведем разведку сельской местности, чтобы разузнать все об их передвижениях и нападаем на них, когда представляется возможность. Твари! — он прошипел это слово, задыхаясь от гнева и озираясь по сторонам, пока его взгляд не упал на пленного, лежащего в пыли, шею которого прижимал ногой сикх. — Да! — воскликнул Роуботем, — возможно, в ваших глазах, сэр, мы и не солдаты, но мы сделали кое-что для того, чтобы приструнить эту нечисть! О, да! Вы увидите это — своими собственными глазами! Чизмен! Сколько бунтовщиков мы захватили?

— Семерых, сэр, считая этого, — Чизмен кивнул на лежащего пленного. — Сейчас подойдет Филдс вместе с остальными.

Отряд, который показался мне остатками этого необычного полка Роуботема как раз приближался к нам по дороге бодрой рысью: с дюжину сикхов и двое англичан, в таких же лохмотьях, как и остальные. Между ними, привязанные за руки к стременам сикхов, бежали или волочились по земле с полдюжины индусов на последней стадии истощения; трое или четверо из них, судя по обрывкам мундиров и бриджей, явно были из числа туземных пехотинцев.

— Тащите их сюда! — дико закричал Роуботем, и когда пленников отвязали и построили перед ним в неровную шеренгу, указал на деревья у них за спиной. — Это отлично подойдет — готовьте веревки, Чизмен! Развяжите им руки и вздерните их в тенечке.

Он едва не подпрыгивал в седле от возбуждения и брызги слюны виднелись на его небритом подбородке.

— Посмотрите, сэр, — сказал он, обращаясь ко мне. — Вы увидите, как мы поступаем с этими грязными убийцами женщин и детей! Обычно мы вешаем их группами по тринадцать человек — но принесенные вами новости о Джханси — эти новые ужасы — делают необходимым… делают необходимым… — Он бессвязно забормотал, сжимая в руке поводья. — Мы должны немедленно дать им урок, сэр! Эта раковая опухоль мятежа… что? Пусть это послужит жертвой, принесенной в честь тех невинных, которые погибли в Джханси столь жестокой смертью!

Я понял, что Роуботем не был сумасшедшим — это был просто обычный маленький человечек, случайно оказавшийся на войне — я много раз видал подобное. По-своему, он был прав; я, переживший столько в Мируте и Джханси, был бы последним, кто осмелился это отрицать. Его соратники были такими же: пока сикхи перебрасывали веревки через ветви деревьев, они сидели и с ненавистью смотрели на своих пленников. Я огляделся по сторонам и заметил горящие глаза, сжатые зубы, языки, облизывающие вдруг пересохшие губы и про себя подумал: «Здорово же вы, ребята, наловчились убивать черномазых. Ну, что ж, удачи вам в этом; панди испытают много неприятностей, прежде чем их прикончат».

Представьте себе, обреченные не выглядели слишком огорченными в это время, а лишь тупо наблюдали, как сикхи накидывают им петли на шеи — за исключением одного — жирного мерзавца в дхоти, который стонал, бился и даже на секунду вырвался было из рук сикхов и бросился на землю перед Роуботемом, но солдаты тотчас оттащили его прочь. Он извивался в пыли, молотя по дороге руками и ногами, в то время как другие стояли молча.

— Посадим их на лошадей, сэр — ускорим это дело? — предложил Чизмен.

— Нет! — рявкнул Роуботем. — Сколько можно вам повторять — я не хочу быстрой смерти этим… этим мерзавцам! Они будут повешены в наказание, мистер Чизмен, и я не намереваюсь облегчать его! Пусть мучаются — и чем дольше, тем лучше! Неужели это слишком много за все те зверства, которые они сотворили? Нет и нет — даже, если бы с них живьем содрали кожу! Слышите вы, негодяи? — Полковник погрозил пленным кулаком. — Вы знаете, чем расплачиваются за мятеж и предательство — сейчас вы заплатите справедливую цену и благодарите любых ложных богов, которым вы молитесь, за то что вас ждет милосердная смерть — вас, которым совесть позволяла мучить и убивать невинных!

Теперь он почти бредил, потрясая руками в воздухе, а затем, заметив мертвое тело, лежащее на дороге, крикнул сикхам вздернуть и его, так чтобы все были повешены вместе, как того требует правосудие. Пока они тащили тело, полковник медленно проехал вдоль шеренги пленных, внимательно осматривая каждый узел на петлях, а после, сняв шляпу, начал молиться вслух, призывая Господа милосердного, как он его называл, в свидетели, что это лишь возмездие, которое они творят именем его, добавив по адресу обреченных, что им нисколько не помешает провести несколько тысяч лет в аду.

Затем он торжественно скомандовал сикхам тянуть, те дернули за веревки и панди повисли в воздухе, а толстяк при этом ужасно захрипел. Я был уверен, что он не был мятежником, но, очевидно, было бы не слишком тактично обсуждать это в такой момент. Остальные пленники корчились, задыхаясь, и бились в своих удавках — пока постепенно все не успокоились, и, посинев, не обвисли, слегка раскачиваясь под лучами яркого солнца. Зрители же завороженно следили за тремя счастливчиками, которым удалось ухватиться за веревки; теперь они пытались подтянуться, чтобы хоть немного ослабить петли на глотках. Они били ногами и судорожно стонали, дико раскачиваясь в разные стороны, и видно было, как их мускулы напрягаются в невероятных усилиях.

— Пять к одному на раджпута, — предложил О'Тул, роясь в карманах.

— Ерунда, — ответил кто-то. — У него нет шансов; ставлю на вон того, маленького — видите ли, ему приходится поддерживать меньший вес.

— И все равно никто из них не пропляшет в петле столько, сколько тот артиллерийский хавилдар, которого мы поймали у Бартаны, — добавил третий. — Помнишь, которого старый Джей Кей нашел спрятавшимся под женской накидкой? Я уж думал, тот черномазый будет барахтаться до скончания века — сколько он выдержал, Чиз?

— Шесть с половиной минут, — ответил Чизмен. Он устроился в седле, подогнув ногу, и достал записную книжку. — Кстати, вместе с сегодняшними их набралось уже восемьдесят шесть, — он кивнул в сторону дергающихся фигур. — Считая троих, которых мы застрелили прошлой ночью, но без тех, которых удалось убить из засады на Майнпурской дороге. Если повезет, к завтрашней ночи мы округлим это число до сотни.

— Я бы сказал, что это неплохо — эй, О'Тул, вот и спекся твой раджпут! Не повезло тебе, сынок — пять монет, а? Говорил же я тебе, что мой маленький петушок — отличная лошадка, не так ли?

— Смотри-ка — да он того и гляди выберется из петли! Видал!

О'Тул ткнул пальцем в маленького сипая, которому удалось почти освободиться от удавки, просунув в нее локоть и оттягивая петлю другой рукой. Один из сикхов подскочил было, чтобы дернуть его за лодыжки, но Роуботем рявкнул на него, а потом вытащил револьвер и, тщательно прицелившись, выстрелил сипаю в живот. Пленник конвульсивно дернулся, затем тело его опало, голова свесилась набок и веревка натянулась; кто-то рассмеялся и крикнул: «Позор!», но другие загудели и через мгновение все повыхватывали пистолеты и начали палить по болтающимся в петлях фигурам, которые подергивались и раскачивались под ударами пуль.

«Получай, ублюдок!» «А вот это — за маленькую Джейн! А вот — еще и еще!» «Как тебе это нравится сейчас, ты, жирная черная свинья? Хотел бы я, чтобы у тебя было пятьдесят жизней — я выбил бы их все до одной!» «Умирай, проклятый — а потом жарься в аду!» «Это — за Джонсона, а это — за миссис Фокс — вот, вот и вот — это за Прайса!» Стрелки кружились на своих лошадях вокруг мертвых тел, которые сочились кровью из многочисленных ран.

— Они еще слишком легко отделались! — кричал белобородый вояка в соломенной шляпе, лихорадочно перезаряжая револьвер. — Полковник прав — после всего, что они натворили, с них надо было живьем содрать кожу! Получай, дьявол! Или сжечь этих негодяев. Говорю тебе, Джей Кей, почему бы нам их не изжарить?

Они палили до тех пор, пока Роуботем не приказал прекратить, и их пыл поугас. Дымящиеся пистолеты были убраны, толпа распалась и только рои мух громко жужжали над восемью лужами крови, образовавшимися под мертвыми телами. Я не удивился тому, что всадники вдруг притихли. Их возбуждение ушло, они обмякли в седлах, тяжело дыша, пока Чизмен проверял строй. Так обычно и бывает со штатскими, неожиданно попавшими на войну и получившими возможность убивать. Впервые после долгих лет, проведенных за заточкой карандашей или пересчитываем пенни, они вдруг ощущают освобождение от всего — от жен, семей, ответственности и могут наконец удовлетворить свои животные инстинкты. Через некоторое время они становятся немного сумасшедшими, и если вам удастся убедить их в том, что они стоят за правое дело, то им все это даже начинает нравиться. Ничто не разжигает жесткость в обычном богобоязненном человеке больше чем сознание справедливого возмездия, — я, который таковым не являюсь и не нуждаюсь ни в каких надуманных оправданиях своим самым диким выходкам, говорю вам это. Сейчас же, выпустив пар, они словно насытились и даже ощущали себя несколько потрясенными — как будто первый раз в жизни сходили по девкам (о чем, впрочем, эти благочестивые маленькие христиане никогда и не мечтали). Если вы спросите меня, что я думаю об увиденной картине — ну что ж, лично я поставил на предложенного О'Тулом раджпута и потерял свои деньги.

Так или иначе, теперь, когда кровавое правосудие свершилось, а Роуботем и его благочестивые спутники были готовы продолжить свой путь, я снова мог заняться решением вопроса — как благополучно добраться до Канпура.

К счастью, они сами туда направлялись, так как две недели охоты за панди в округе исчерпали запасы их фуража и патронов (чему я не удивился, помня, с каким пылом они расстреливали мертвецов). Но когда по дороге я расспросил Роуботема о том, что творится в округе и что это за канонада слышна к северу, то был весьма неприятно удивлен его ответами — худшие новости трудно было себе представить.

Канпур действительно был в осаде, причем уже две недели. Это означало, что Уилер, в отличие от других командиров, смог предвидеть надвигающиеся неприятности. Он и на чертов дюйм не доверял собственным сипаям и как только узнал о восстании в Мируте, тут же подготовил большие новые укрепления вокруг казарм на восточной оконечности Канпура, с траншеями и пушками, так что даже если бы четыре его туземных полка также взбунтовались, он смог бы запереться там с верными войсками, забрав с собой всех штатских британцев. Генерал понимал, что сам город, далеко растянувшийся вдоль Ганга, оборонять было невозможно и что он не мог надеяться спасти значительное количество белых, в том числе — женщин и детей — иным путем, кроме как эвакуировав их в новое укрепление, которое располагалось за площадкой для скачек и имело хорошие возможности для кругового обстрела.

Так что, когда панди начали мятеж, Уилер был к этому готов и в ту же ночь хорошенько им всыпал, несмотря на то что повстанцев поддержал местный туземный принц, Нана Донду Пант-сагиб, который предал его в последнюю минуту. У Роуботема не было никаких сомнений в том, что укрепление удастся удержать; ходили слухи, что помощь уже идет из Лакноу, расположенного в сорока милях к северу, а также из Аллахабада, который лежал немного дальше к востоку вдоль долины Ганга.

Все это было очень хорошо, но, как я заметил, мы намеревались с боем прорваться в осажденный город; разве не было бы более разумным обогнуть его и направиться в Лакноу, в котором, судя по всему, мятежников все еще не было? Однако Роуботем не согласился с этим — его отряд отчаянно нуждался в боеприпасах и в связи с неопределенной обстановкой в стране он должен был направиться к ближайшему британскому гарнизону. Кроме того, он не видел никаких особых сложностей с проникновением в Канпур: его сикхи уже давно следили за мятежниками, у которых, несмотря на значительную численность, практически не было порядка, так что всегда было много местечек, через которые можно было незаметно проскользнуть в город. Роуботему даже удалось переслать Уилеру донесение, в котором он сообщал время нашего прибытия и условный сигнал, так что мы сможем войти в укрепление, не опасаясь, что нас ошибочно примут за врагов.

Надо сказать, что для бывшего хирурга он стал неплохим маленьким бандитом, но после его слов меня бросило в дрожь. Получалось, я прыгнул с раскаленной сковородки Джханси прямо в пылающий огонь Канпура, но что же, дьявол побери, я могу с этим поделать? Из того, что рассказал Роуботем, следовало, что от Агры до Аллахабада не осталось ни единой безопасной щелки; никому не известно, сколько гарнизонов еще держится, да и те вряд ли могут быть безопаснее Канпура. Я не рискну даже попытаться бежать дальше в Лакноу вдвоем с Ильдеримом (одному Богу известно, что нас ждет, когда мы доберемся туда). Проведя лихорадочные подсчеты, я убедился, что у меня нет лучшего выбора, нежели оставаться с этим маленьким сумасшедшим и молить Бога в надежде на то, что полковник знает что делает. В конце концов, Уилер — опытный вояка — я помнил его по Сикхской войне — и Роуботем был уверен, что он удержит свои позиции и скоро получит помощь.

— И тогда этому проклятому восстанию придет конец, — уверенно заявил он, когда той же ночью мы разбили лагерь милях в десяти от Канпура, а небо на севере озарялось вспышками орудийного огня, который велся почти непрерывно. — Мы знаем, что наши войска уже подступают к Дели, так что вскоре должны проломить оборону бунтовщиков и сбросить нечистое создание, именующее себя королем Индии, прочь с его предательского трона — это посеет неуверенность в сердцах мерзавцев. А затем, когда с юга от Лакноу двинется Лоуренс, а другие наши силы продвинутся вверх по реке, это гнездо мятежников под Канпуром окажется в ловушке — уничтожить их, и дело сделано. Потом останется только восстановить порядок и назначить этим негодяям достойное наказание; им нужно будет преподнести незабываемый урок — даже если придется уничтожать этих выродков десятками тысяч. — Роуботем вновь погрузился в сладостные мечты, которые напомнили мне о повешенных в этот день, а его вояки, сидящие у костра, возбужденно загалдели. — …Даже сотнями тысяч. Это — минимум, который потребуется, чтобы раз и навсегда выбить из них даже саму мысль о мятеже. Милосердие было бы настоящим сумасшествием — его бы приняли за нашу слабость.

Эта проповедь вызвала небольшую, но весьма оживленную дискуссию, что делать с побежденными мятежниками — разорвать выстрелом из пушек, повесить или расстрелять. Некоторые предпочитали сжечь их живьем, кое-кто — засечь до смерти, а малый в соломенной шляпе настаивал на том, чтобы всех распять, но кто-то из присутствующих заметил, что это будет напоминать богохульство. Мои спутники всерьез и со знанием дела занялись обсуждением этого вопроса, и прежде чем вздымать руки в благочестивом ужасе, вспомните, что семьи многих из них были вырезаны в обстоятельствах, подобных тем, которые я наблюдал в Мируте, и они жаждали отплатить панди той же монетой, что, в общем-то, было вполне нормально. Кроме того, они были убеждены, что если не зададут бунтовщикам хороший урок, мятежи будут продолжаться, так что кара за убийство любого белого человека в Индии должна быть так ужасна, чтобы память о ней делала невозможным повторение этого преступления.

Должен признаться, мне все это было безразлично — я был слишком озабочен тем, как безопасно добраться до Канпура, чтобы печалиться о том, как они собираются расправиться с бунтовщиками; мне же все эти планы представлялись несколько преждевременными. Мои же новые спутники действительно оказались весьма странными — стоило им только закончить обсуждение деталей казней, как они ударились в спор о том, следует ли разрешить в футболе толчки и перенос мяча и поскольку я был настоящим воспитанником Рагби, то сразу же присоединился к поборникам толчков. Наверное, это странно выглядело со стороны — я, в своем образе заросшего волосами пуштуна, в поштине и пуггари — рассуждающий о том, что стоит только запретить толчки на поле — и с самой мужественной из всех игр будет покончено (несмотря на то что сам я ни за какие деньги не стал бы принимать в этом участие), а рядом седобородый оборванец, на куртке которого еще не высохла кровь сипаев, утверждающий, что подобное ведение игры — сущее варварство. Большинство других также присоединилось к спору, с одной или другой стороны, но были и такие, что, нахохлившись, сидели в сторонке, читали свои библии, чистили оружие или просто что-то бормотали себе под нос; это была не слишком душевная компания и даже сегодня меня пробирает дрожь, когда я думаю о них.

И тем не менее они умели воевать; меня поражало, как Роуботему удалось так сбить отряд менее, чем за месяц (и откуда у него взялись к этому способности), но когда на следующий день они планировали дальнейший марш, то делали это на удивление искусно: с разъездами на флангах и разведчиками, двадцатифунтовыми мешками с фуражом на седле у каждого, а оружие и все металлические части амуниции были обмотаны тряпьем, так чтобы ни одна железка не звякнула и даже кожаные башмаки для того, чтобы ночью приглушить стук лошадиных копыт, были заботливо приторочены сзади. Даже казаки Пенчерьевского и охотники за скальпами Кастера не могли бы выглядеть более браво, чем этот сборный отряд из клерков и прочего сброда, которых Роуботем вел в Канпур.

Мы подходили к городу с востока и, поскольку армия панди сконцентрировалась вокруг укрепления Уилера и в жилых кварталах, мы приблизились к Канпуру на расстояние двух-трех миль, а затем Роуботем приказал залечь в лесу и ожидать, пока стемнеет. Кстати, перед этим мы наткнулись в рощице на пикет мятежников, убив двух из них, а еще троих взяли в плен — только для того, чтобы повесить. Еще двух бродяг поймали несколько позже и, поскольку рядом не было подходящих деревьев, достойный Роуботем и риссалдар просто отсекли им головы. Сикх разделался со своей жертвой одним ударом; а Роуботему понадобилось три — он не слишком-то ловко владел саблей. Так что общее число жертв, по данным Чизмена, достигло пока девяноста трех.

Мы пролежали в духоте леса до конца дня, изнемогая от зноя и прислушиваясь к непрерывному гулу канонады; единственным утешением нам служили слаженные артиллерийские залпы, указывающие на то, что канониры Уилера отлично справляются со своим делом и пока не ощущают недостатка в порохе и снарядах. Выстрелы продолжались и после захода солнца, а один из сикхов, подобравшийся к траншеям менее чем на четверть мили, доложил, что слышал, как британские караульные четко, как часы, выкрикивают свое: «Все спокойно!»

Около двух часов утра Роуботем собрал нас и отдал свои приказы.

— Путь на Аллахабадскую дорогу свободен, — сказал он, — но прежде чем мы достигнем ее, должно принять немного вправо, чтобы выйти на нее за позициями пушек мятежников, не далее чем в полумиле от британских траншей. Ровно в четыре я выпущу ракету, по которой мы выскакиваем из укрытия и изо всех сил скачем к укреплению; часовые, увидев ракету, пропустят нас. Пароль — «Британия». А теперь запомните, ради собственной жизни, что наша цель находится слева от церкви, так что во время движения держитесь так, чтобы ее шпиль был чуть впереди и справа от вас. Наш путь будет проходить мимо беговой дорожки через поле для крикета…

— О! — воскликнул кто-то, — тогда нужно остерегаться крикетных калиток.

— …а затем нам придется заставить наших лошадей преодолеть траншейный бруствер, высота которого составляет около четырех футов. Ну, а теперь — Боже, благослови нас и дай нам встретиться снова — в английском лагере или на небесах!

Должен отметить, что подобные благочестивые напоминания о том, что все мы смертны, мне особенно нравятся. Пока они обнимались и пожимали друг другу руки в темноте, я прошептал Ильдериму, что он любой ценой должен держаться рядом со мной. От испуга я впал в свое обычное полуобморочное состояние и мне отнюдь не прибавилось бодрости, когда мы выехали на опушку леса и кто-то рядом прошептал:

— Эй, Джинкс, который час?

— Десять минут четвертого, — ответил Джинкс, — доброго солнечного утра двадцать второго июня — и будем надеяться на Бога, что нам удастся дожить до двадцать третьего.

Двадцать третьего июня; я вспомнил эту дату — как будто вдруг перенесся в просторную, обшитую панелями комнату Балморала, и как тогда сказал Пам «…империя падет через сто лет после битвы у Плесси… двадцать третьего июня следующего года». Клянусь святым Георгом — да это же знамение! Все вокруг было погружено во мрак, слышался только глухой перестук копыт; я стиснул поводья в потных ладонях, изо всех сил впиваясь взглядом в зыбкий темный силуэт всадника, скачущего впереди. Когда мы остановились, раздался тихий гул голосов, а затем мы долго ожидали сигнала в редеющей мгле, между двумя рядами полуразрушенных домов — пять минут, десять, пятнадцать, и наконец голос впереди выкрикнул: «Все готовы!» Чиркнула спичка, кто-то сдавленно выругался, затем огонек разгорелся поярче и вдруг брызнул снопом искр — и оранжевая ракета взлетела в пурпурное утреннее небо, таща за собой яркий хвост, как маленькая комета. Ее взрыв утонул в реве и воплях, где-то далеко Роуботем крикнул «Вперед!» — и мы вонзили шпоры в бока скакунов, буквально выстрелив в направлении траншеи всей нашей сплоченной конной массой.

Впереди было открытое пространство, а дальше — небольшая рощица, за которой виднелась какая-то насыпь и мечущиеся по ней тени. Когда мы двинулись, я понял, что это были мятежники — панди; мы обошли их позиции с тыла, и было уже достаточно светло, чтобы разглядеть пушки, установленные через правильные интервалы. Раздались крики тревоги, треск выстрелов, и через мгновение мы пронеслись мимо, огибая орудийные окопы; впереди меня и по бокам виднелись наши всадники, а у самого моего локтя скакал Ильдерим, низко склонившись в седле. Он что-то завопил, указывая вправо, и, оглянувшись, я увидел какую-то темную бесформенную массу, очевидно — церковь. Слева от нее, прямо перед нами на некотором расстоянии вспыхивали огоньки — защитники укрепления открыли огонь, прикрывая наш прорыв.

Кто-то заорал: «Браво, ребята!» — и тут же прямо за нами словно разверзся ад; раздался сокрушительный пушечный залп, земля впереди вздыбилась фонтанами пыли и ядра засвистели над нашими головами. Заржала лошадь и меня пронесло буквально в волоске от клубка, в который смешались конь и всадник — так близко, что его рука скользнула мне по колену. Голоса ревели во тьме и я расслышал неистовый вопль Роуботема: «Держитесь плотнее! Вперед!» Выбитый из седла кавалерист рухнул прямо передо мной и мой конь отбросил его в сторону. За спиной я услышал чей-то предсмертный стон, лошадь без седока догнала меня, а потом вдруг резко шарахнулась влево. Еще один грохочущий пушечный залп в тылу и снова адский вихрь пронесся сквозь наши ряды — словно я опять оказался под Балаклавой, только теперь все происходило в темноте. Неожиданно мой пони приостановился, и по тому, как он двинулся дальше, я понял, что его ранило; прямо в лицо меня хлестнуло ошметками земли, вперемешку с мелкими камнями, ядро пронеслось над головой и я увидел, что Ильдерим мчится уже далеко впереди.

— Стой! — взревел я, — моя лошадь ранена! Стой, черт тебя побери, помоги мне!

Я видел его спину и круп его лошади; затем он повернул и подскакал ко мне, так что когда мой пони вдруг пал прямо подо мной, рука Ильдерима вырвала меня из седла — клянусь Богом, ну и силач же он был! Мои ноги коснулись земли, но мне удалось уцепиться за узду и несколько ярдов его конь буквально волочил меня, а Ильдерим пытался подхватить и втянуть на седло. Когда, напрягая все свои силы, я уже взбирался на круп его лошади, что-то вдруг врезалось в нас: сильный толчок — и Ильдерим перекатился через меня, вылетев из седла.

Когда мне удалось утвердиться в седле, все вокруг вдруг залило ярким светом — какая-то свинья зажгла фальшфейер и его дрожащее пламя осветило адскую картину, словно нарисованную сумасшедшим художником. Казалось, люди и лошади смешались в сплошную массу, которая со всех сторон обтекала меня, озаряемая вспышками новых залпов и отбрасывая вокруг причудливые тени. Я видел, как всего в нескольких ярдах корчился на земле Роуботем, придавленный упавшей лошадью; Чизмен, с лицом, похожим на кровавую маску, лежал рядом с ним навзничь, раскинув руки; Ильдерим, левая рука которого бессильно повисла, приподнялся на колено, цепляясь за мое стремя. В каких-нибудь ста ярдах перед нами можно было уже отлично рассмотреть укрепление — видны были головы его защитников, а какой-то осел даже взобрался на бруствер и размахивал оттуда шляпой. Огненные вспышки канонады позади нас вдруг исчезли и, к моему ужасу, в свете, отбрасываемом фальшфейером, я разглядел неровную линию всадников — сипайская кавалерия с саблями наголо шла в атаку под уклон и находилась уже не далее чем в фарлонге от нас. Ильдерим все цеплялся за мое стремя, стоная:

— Вперед, вперед! Скачи, брат!

Я не колебался. Он повернул, чтобы помочь мне и его благородная жертва не пропадет даром, если я все-таки спасусь. Сзади к нам подбиралась безусловная смерть; я вонзил каблуки в бока лошади, скакун рванулся вперед и Ильдерима почти сбило с ног. Шагов пять он еще продержался — а вопли и стук копыт позади нас все нарастали — а потом вдруг споткнулся и упал. Я изо всех сил пытался стряхнуть его, но в этот момент чертова уздечка лопнула, я вылетел из седла и грохнулся на землю с такой силой, что задребезжали все кости. Резкая боль пронзила мою левую лодыжку — Боже, она же застряла в стремени, а лошадь все мчалась вперед, волоча меня по земле в путанице сбруи, которая еще каким-то чудом держалась на ее спине.

Если вам, молодые люди, когда-нибудь придется оказаться в подобных же обстоятельствах — когда вас тащит волоком по изрытой, твердой как камень земле, а за вами с воплями гонится целая толпа черномазых дьяволов — вспомните мой совет. Постарайтесь приподнять голову (стоны и крики помогут вам в этом) и обязательно попытайтесь перевернуться на спину — это будет стоить вам ободранной задницы, но все же лучше так, чем если ваши кишки размотает по кустам. Постарайтесь также, чтобы несколько ловких парней открыли по вашим преследователям беглый огонь, и позаботьтесь о верном друге-гильзае, который успеет освободить вашу ногу из стремени до того как ваш позвоночник треснет пополам. Я был почти без сознания и практически до основания стесал себе задницу, когда Ильдерим — одному Богу известно, откуда при его ране у него взялись на это силы — подтянул меня к самой траншее и втащил мое почти бесчувственное тело на бруствер. Я приподнялся в полном замешательстве, из последних сил крича: «Британия! Британия! Во имя Господа! Я свой!», а затем вдруг какой-то малый подхватил меня и, осторожно опустив мой несчастный скелет на землю, спросил:

— Хотите ли орешков или сигару, сэр?

Затем у меня в руках оказался мушкет и я с удивлением обнаружил себя уже в укреплении, а вокруг меня в дыму и облаках пыли сновали фигуры в красных мундирах. Ильдерим был рядом со мной и в руках у него был мой револьвер, из которого он всаживал пулю за пулей в наступающую толпу черномазых. Вокруг раздавался грохот залпов и громкий басовитый голос гремел: «Оддс, огонь! Заряжай! Эванс, огонь! Заряжай!» Боль из лодыжки растекалась все выше по ноге, отчего голова шла кругом и я чувствовал себя абсолютно разбитым. Я закашлялся от накрывшего меня облака порохового дыма, затем раздалось пение горна, гром приветственных возгласов — и следующее, что запомнилось было: я лежу под неяркими лучами восходящего солнца, опираясь головой на стену из мешков с песком, уставившись на толстую, изрытую пулями стену казармы, а высокий лысый старик с трубкой в зубах, снимает мой сапог и прикладывает влажную тряпку к моей распухшей лодыжке.

На все это взирает пара парней с мушкетами, а еще один малый — в кени и очках — бинтует руку Ильдериму. Вокруг снуют другие, перенося раненых в казармы, а вдоль бруствера видны изможденные лица солдат — белых и сипаев, с ружьями наготове. Страшный смрад поднимается вокруг, все покрыто толстым слоем пыли, перемешанной с кровью и потом, причем кажется, что люди движутся крайне медленно. Я еще чувствовал удивление, но полагал, что все это сон, так как третий слева от меня парень, стоящий у парапета, с головой, повязанной носовым платком, был не кто иной, как Гарри Ист. Второго такого курносого носа было не найти во всем мире и хотя в последний раз я видел его, когда сам лежал, придавленный санями в снегах южной России, а он в это время молнией летел навстречу свободе, казалось невероятным встретить его здесь.