IV

На мгновение я ей не поверил: за последние три месяца я так часто представлял ее себе в виде настоящей старой жабы с высохшими руками и ногами, что мог только стоять и глазеть. [VIII*] Но чем больше я смотрел на нее, тем больше убеждался, что она говорит правду: богатство ее наряда просто кричало о ее королевском происхождении, а посадка головы, вместе с царственным взглядом темных глаз, также говорили о том, что передо мной женщина, которой никогда в жизни не приходилось просить разрешения у кого-либо. Каждая ее черточка буквально излучала силу, несмотря на женственность. Клянусь святым Георгом, я не припомню, чтобы когда-либо видел так дерзко вздернутые грудки, которые, подобно маленьким тыковкам вырисовывались под тонким муслином ее корсажа, перехваченного посредине всего лишь единственной драгоценной пряжкой, — если бы по обоим его бокам не были вышиты чуть заметные цветочки, то скрыть что-нибудь вообще было бы невозможно. Перед столь царственной красотой я мог только безмолвно стоять, лихорадочно размышляя о том, как бы распахнуть муслин, сунуть туда усы и — аах!

— Вы собирались вручить подарок, — эти слова, которые она произнесла быстрым мягким голосом, заставили меня прийти в себя.

Щелкнув шпорами, я вручил ей сверток. Она взяла его и взвесила на руке, все еще полулежа в своих качелях, и вдруг резко спросила:

— Почему вы так смотрите на меня?

— Простите меня, ваше высочество, — ответил я, — я и не рассчитывал увидеть королеву, которая выглядит так… — я хотел было сказать «молодо и соблазнительно», но быстро сменил комплимент на менее личный: —…так по-королевски.

— Как эта королева? — спросила она, указывая на фото Вики и Альберта, валяющееся на подушке.

— Каждая из ваших величеств, — дипломатично ответил я, — выглядит королевой по-своему.

Она серьезно посмотрела на меня и протянула мне сверток.

— Можете открыть его.

Я снял обертку, открыл коробочку и вынул подарок. Можете смеяться, но это был флакончик духов — как видите, Флэши не так уж глуп, как могло показаться. Возможно, ехать с духами в Индию было все равно, что везти уголь в Ньюкасл, но по моему опыту, который не назовешь незначительным, ни одна женщина не устоит перед благовониями, в каком бы возрасте она ни была. К тому же именно такой подарок как раз и мог выбрать прямолинейный, честный солдат в своей простоте душевной. Кроме того, они были прямо из Парижа и влетели в добрых пять совов одному старому козлу, который презентовал их Элспет (воспользоваться ими она так и не успела). Я протянул принцессе флакончик с легким поклоном, и она капнула немного на свое изящное запястье.

— Французские, — заметила она, — и очень дорогие. А вы, полковник, богаты?

Это застало меня врасплох. Я пробормотал что-то насчет того, что не каждый день имею честь выполнять поручение королевы.

— А почему вас послали с ним? — холодно поинтересовалась она, — что такого особенного вы можете сказать мне наедине?

Я заколебался, а рани вдруг одним быстрым движением поднялась — клянусь Юпитером, они там всколыхнулись, точь-в-точь как пудинг во время шторма.

— Пойдемте, там вы расскажете мне, — продолжила она и прошла на террасу в другой стороне комнаты легкой и изящной походкой, от которой ее сари колебалось более чем соблазнительно.

Раздался мелодичный перезвон — как и на всех богатых индийских женщинах, на принцессе было надето столько украшений, сколько она могла унести, с браслетами на запястьях и лодыжках, бриллиантовым ожерельем на груди и даже маленькой жемчужинкой, поблескивающей на одном из крыльев носа. Я последовал за ней, оценивая по пути все линии ее высокой, полной фигуры и в который раз ломая себе голову над тем, что же мне ей сказать.

Видите ли, Пам с Манглсом вообще не дали мне никаких конкретных указаний: предполагалось, что мне удастся уговорить рани стать хоть немного лояльней к Британии, но у меня не было полномочий гарантировать уступки по каким-либо ее требованиям. Дело обещало быть нелегким — с одной стороны принцесса была прекрасна, что облегчало разговор с ней, с другой же — меня здорово смущала ее прямолинейность. Это была настоящая королева — умная и опытная (она даже различила французские духи по запаху); обычная политическая болтовня, похоже, не произвела бы на нее впечатления. Так что же мне сказать? «Да дьявол все побери, — решил я, — думаю, что ничего не потеряю, если буду столь же прямолинеен, как и она».

Так что, когда принцесса расположилась на кушетке, я, с трудом заставив себя выбросить из головы полоску шелковистой кожи под корсажем и изящные смуглые лодыжки, выглядывающие из-под сари, поставил свой шлем на пол и устроился рядом.

— Ваше высочество, — начал я, — я не могу говорить так же красиво, как мистер Эрскин или даже капитан Скин. Я солдат, а не дипломат, так что не умею играть словами.

И сразу за этим я как раз и начал играть ими изо всех сил, рассказывая ей о той озабоченности, которую вызывает в Лондоне охлаждение взаимоотношений Джханси с Сиркаром и Ост-Индской компанией; как подобное положение дел тянется уже четыре года и приносит неудобства обеим сторонам; как все это беспокоит королеву, которая ощущает сестринскую любовь к правительнице Джханси, не только как к монархине, но и как к женщине, и тому подобное. Я перечислил все обиды Джханси, указал на желание Сиркара удовлетворить их как можно быстрее, намекнул, что я послан лично от лорда Палмерстона, и закончил горячим призывом к принцессе открыть свое сердце Флэши — чрезвычайному и полномочному представителю, так чтобы мы могли стать друзьями и жить долго и счастливо. Это было сплошной болтовней, но я выдал все в своем лучшем стиле, с выражением благородного сочувствия в глазах и даже растрепавшимися от пыла локонами.

Принцесса выслушала меня, причем ни один мускул не дрогнул на ее красивом лице, а затем спросила:

— У вас есть полномочия, чтобы исправить дело? Чтобы изменить сделанное раньше?

Я ответил, что все могу доложить непосредственно Паму, но она возразила, что то же самое мог сделать и Скин. Ее же собственные представители в Лондоне также обращались прямо в Совет по контролю, но безуспешно.

— Ну, — заметил я, — видите ли, ваше высочество, здесь есть небольшая разница. Его светлость будет знать, что я услышал все из ваших собственных уст, а значит, мы сможем говорить о…

— Здесь не о чем говорить, — отрезала она, — что мне еще добавить к сказанному — чего еще бы не знал Сиркар? Что можете вы…

— Могу ли я узнать, госпожа, какие действия Сиркара кроме вывода войск из Джханси и признания прав вашего приемного сына могли бы удовлетворить ваши требования — или хотя бы способствовать их удовлетворению?

Услышав это, принцесса приподнялась на локте, глядя на меня своими чудесными глазами. То, на что я намекал, — и, заметьте, без малейших полномочий на это — было уступками, которых она тщетно ожидала все четыре года.

— Ладно, — произнесла она задумчиво, — но ведь все уже давно известно. Я сообщила свои требования еще четыре года назад — и все это время их игнорировали. Чем же поможет их повторение?

— Разочарованный истец может найти нового адвоката, — сказал я с самой обезоруживающей из своих улыбок. Она посмотрела на меня долгим взглядом, а затем встала и подошла к балюстраде, глядя через нее на город. — Если ваше высочество будет говорить со мной открыто…

— Погодите, — бросила принцесса и на мгновение замерла, трепеща, прежде чем вновь обернулась ко мне.

Она не знала, что обо всем этом думать, ее терзали сомнения, она едва смела надеяться и все же была удивлена. Боже! Это была настоящая смуглая красавица — будь я на месте Сиркара, она бы получила Джханси и еще фунт чая в придачу всего лишь за полчаса, проведенных на кушетке.

— Если лорд Палмерстон, — начала она (старина Пам лично бы пожелал вернуть ей трон, если бы услышал, как мило эта красавица произнесла «Ло-од Паммер-стан»), — действительно желает загладить нанесенные мне обиды, то это вызвано лишь тем, что он надеется извлечь некую выгоду из подобных изменений — или обещаний таковые изменения произвести. Я не знаю, в чем состоит эта выгода, и вы мне об этом не скажете. Но это не просто милосердное желание восстановить справедливость по отношению к моему Джханси. — Тут принцесса гордо подняла голову: — Это абсолютно точно. Но если он хочет моей дружбы — с какой бы то ни было личной целью — то может доказать искренность своих намерений, восстановив мои доходы, которые должны были перейти ко мне после смерти моего мужа, но были конфискованы Сиркаром.

Она замолчала, вызывающе выпятив подбородок, и я спросил:

— И что потом, ваше высочество? Что дальше?

— Он сможет пойти на это? И Компания?

— Я не могу сказать, — замялся я, — но если дело будет хорошо подготовлено — когда я доложу лорду Палмерстону…

— А будете ли вы поддерживать это требование?

— Это мой долг, госпожа.

— А другие… требования… которые я могу выдвинуть? — Она вопросительно посмотрела на меня, и легкая улыбка притаилась в уголках ее губ. — Тогда я сначала изложу их вам — несомненно, вы сможете подсказать, как лучше одеть их в слова… или изменить. Вы посоветуете мне и… постараетесь сделать их убедительнее?

— Конечно, — заверил я, — я постараюсь помочь вашему высочеству чем только смогу…

К моему удивлению, принцесса звонко расхохоталась, блестя полоской зубов и грациозно откинув головку.

— Ох, уж эта британская тонкость! — воскликнула она. — Деликатны, словно слоны в болоте! Лорд Палмерстон желает, по своим тайным причинам, ублаготворить рани Джханси. И для этого предлагает ей повторить просьбы, которые постоянно отвергаются уже на протяжении четырех лет. Но разве он присылает законника или адвоката, или хотя бы официального представителя компании? Нет — простого солдата, который должен обсудить с ней новую петицию и то, как лучше представить эти просьбы его светлости. Неужели законник не даст лучшего совета? — Она потерла руки и медленно двинулась вокруг меня. — Но разве многие законники так высоки и широкоплечи и… да ладно — так симпатичны и убедительны, как Флэшмен-багатур? Вне сомнения, он лучше всех убедит глупую женщину в том, что ее скромная просьба может быть услышана — и она, бедная маленькая девочка, откроет ему всю свою душу и при этом будет меньше настаивать на своих правах. Не так ли?

— Ваше высочество, вы абсолютно не правильно поняли… Заверяю вас…

— Неужели? — презрительно удивилась она, все еще смеясь. — Мне не шестнадцать лет, полковник. Я уже солидная леди двадцати девяти лет. Я могу не знать целей лорда Палмерстона, но прекрасно ориентируюсь в его методах. Ну-ну, похоже, его светлость и не предполагает, что даже бедная индийская леди так же может быть весьма сметлива. — И она взглянула на меня несколько вызывающе, уверенная в своей красоте, — чертова шалунья! — и в том действии, которое она оказывает на меня. — Похоже, лорд Палмерстон недооценил меня, а?

Что мне оставалось делать, кроме как улыбнуться ей в ответ?

— Не осуждайте его светлость, ваше высочество — он никогда не видел вас, да и многие ли могут похвастаться этим, если вы пурдах-нишин?

— Надеюсь, достаточно будет рассказать ему, какая я. Как он инструктировал вас — развлеките ее, какова бы она ни была: простодушная или лгунья, молодая глупышка или старая уродина? Обворожите ее так, чтобы она поступилась своими требованиями задешево, так? Покорите ее, как это может сделать только герой, — она нахмурила брови, — да и кто сможет устоять перед воином, сразившим четырех гильзаев — где это было?

— При Могале, в Афганистане — как ваше высочество слышали у ворот. Так вы приказали, чтобы пуштун плюнул на мою тень, чтобы испытать меня?

— Его грубость не нуждалась в приказах, — отрезала она, — сейчас его секут за это. — Рани отвернулась от меня и вернулась в приемную. — Если захотите, язык, который оскорбил вас, будет отрезан, — небрежно бросила она через плечо.

Это меня встряхнуло — уж можете мне поверить. Мы так свободно болтали, что я позабыл о том, кто она — настоящая индийская принцесса, со всей своей капризной жестокостью, прикрытой нежной красотой. Несмотря на то, что она так небрежно напомнила мне об этом, я решил выдержать характер.

— В этом нет необходимости, ваше высочество, — сказал я, — я уже забыл про него.

Она кивнула и ударила в маленький серебряный гонг, висящий у нее на запястье.

— Время моей полуденной трапезы, после чего я принимаю двор. Вы можете вернуться завтра и мы обсудим, как вы представите мои требования утонченному лорду Палмерстону, — она слегка улыбнулась мне на прощание: — Благодарю вас за подарок, полковник!

Вошли ее служанки и маленький толстый камергер, так что я почтительно поклонился.

— Госпожа, — сказал я, — ваш самый преданный слуга.

Она высокомерно подняла голову и отвернулась, но, заглянув за перегородку, я заметил, что она взяла мой флакончик духов со столика и предложила понюхать своим девушкам.

Я вышел с этой аудиенции, размышляя о своих не слишком больших дипломатических успехах. Ну, во всяком случае, я продвинулся в отношениях с нею дальше, чем любой другой представитель Сиркара до сих пор, даже если мне для этого пришлось дать Джханси лживые обещания. Господь — свидетель, у меня не было ни малейших прав обещать отмену каких-либо решений по судьбе княжества, и если привезу в Лондон перечень требований, Совет, без сомнения, снова положит его под сукно. Но принцесса не может знать об этом, и если я смогу развлекать ее в течение одной-двух недель, намекая на те или иные возможные уступки, то смогу настроить ее более дружественно по отношению ко мне — в конце концов, именно этого и хочет Пам. Ее надежды оживут, а к тому времени как их окончательно похоронят, я снова буду в Англии.

Кончено, это была только официальная сторона дела; более важным оказался приятнейший сюрприз — «старая ведьма из Джханси» оказалась красавицей, вполне подходящей именно для моего способа ведения дипломатических переговоров. Она была заносчивой шлюхой, умело пользующейся своим королевским положением, но меня не сбила с толку ее болтовня — на самом деле она давала понять, чтобы я не тратил времени, ходя вокруг да около. Это был чистой воды флирт, чтобы подзадорить меня — видите ли, я знал подобных красоток, а то, что они были крестьянками или королевами, значения не имело. Когда такие начинают корчить из себя холодную гранд-даму — это верный знак того, что они ждут, когда же наконец ты решишься их оседлать. Когда принцесса оглядывала меня, я заметил, как вспыхнули ее глаза, и спокойно сказал себе: «ничего, девочка, ты еще попыхтишь у меня, не пройдет и двух недель».

Вы, наверное, сочтете меня самонадеянным, тем более что объект моих воздыханий был королевских кровей — умная, угрожающе могущественная индийская леди высшей касты, свято хранящая свою репутацию. Но все это ерунда, если женщина заинтересовалась самцом вроде меня; а кроме того, я кое-что знал об этих высокорожденных индийских девках — большинство из них были похотливы как хорьки и к тому же имели все возможности удовлетворять свои капризы. Женщина с лицом и фигурой Лакшмибай вряд ли могла позволить зря терять время в течение четырех лет вдовства (тем более после того, как ее выдали замуж за старую развалину) — причем не только с жеребцами из дворцовой гвардии, готовыми на все по одному знаку ее маленького пальчика. Ну что ж, я смогу обеспечить принцессе некоторое разнообразие — а если ее здоровые инстинкты и нуждаются в некотором стимулировании, она вскоре поймет, что приветливое отношение к послу Флэши — самый короткий и приятный путь к тому, что она хочет получить для себя и своего государства. Dulce et decorum est pro patria rogeri, — так может подумать принцесса и — тут я погрузился в плен сладостных мечтаний, живо представляя себе, как будет выглядеть это страстное смуглое тело, когда я наконец сорву с него сари, и размышляя о том, какими приятными штуками можно будет с ней заняться — в интересах поддержания дипломатических отношений…

Но между тем я должен был исполнять и другие поручения Пама, так что конец дня я провел в лагере туземных пехотинцев, изучая сипаев Компании, чтобы получше понять их настроения. Прилежничал я не особо, потому как они выглядели достаточно вымуштрованными и дисциплинированными, но все же это был важный визит — ибо он привел к встрече, которая спасла мне жизнь, а заодно — заставил меня пережить одно из самых странных и ужасных приключений в моей карьере, которое, возможно, определило дальнейшую судьбу Британской Индии.

Я как раз закончил разговор с группой джаванов, рассказывая им, что, по моему мнению, после принятия нового акта [IX*] их теперь не могут послать на службу на заморские территории, когда сидевший рядом офицер — малый по имени Тарнбулл — поинтересовался, не хотел бы я взглянуть на отряд иррегулярной кавалерии, расположившийся неподалеку. Будучи кавалеристом, я согласился. Это была неплохая картина: в основном пенджабцы и жители пограничья — огромные, перетянутые ремнями амуниции здоровяки с напомаженными усами, в рубахах, заправленных в бриджи. Они смеялись и шутили, возясь с упряжью, столь отличные от гладко выбритых пехотинцев — как индейцы шайены от готтентотов. Я с удовольствием болтал с ними, поскольку во время моих афганских приключений мне пришлось побывать (хоть и поневоле) в гостях у подобных негодяев, как вдруг подошел риссалдар — и при виде меня остолбенел у дверей, как будто не веря собственным глазам. Это был огромный бородатый гази, судя по дьявольскому выражению лица — афганец, я бы сказал, гильзай или дурани — в шапке, сбитой на затылок, и старой желтой куртке полка Скиннера на плечах. [X*]

— Джеханнум! — проговорил он, вновь вгляделся в меня, а затем упер руки в бедра и разразился смехом.

— Салам, риссалдар, — поздоровался я, — чего тебе нужно от меня?

— Взглянуть на твое левое запястье, Кровавое Копье, — ответил он, скалясь, как череп мертвеца. — Нет ли там шрама, похожего на вот этот?

И он подтянул рукав, а я с недоверием уставился на маленькую сморщенную царапину, поскольку человек, оставивший ее, должен был умереть еще пятнадцать лет назад, а вместо этого юный гильзай, чье окровавленное запястье когда-то соприкоснулось с моим, вырос в настоящего здоровяка. Эту церемонию совершил его сумасшедший отец, Шер-Афзул, унося с собой на небеса уверенность в том, что жизнь его сына теперь навечно посвящена службе Белой Королевы.

— Ильдерим? — я был поражен. — Ильдерим-Хан из Могалы? — а он заключил меня в объятия и пустился в пляс, в то время как его совары ухмылялись и подталкивали друг друга.

— Флэшмен! — он похлопал меня по спине, — сколько лет прошло с тех пор, как ты привел меня на сторону Сиркара? Постой, старый дружище, дай мне на тебя наглядеться! Бисмилла, ты подрос и пополнел на этой службе — настоящий барра сагиб и к тому же, стал полковником! Хвала Всевышнему, что я встретил тебя!

И он начал знакомить меня со своими парнями, рассказывая, как мы встретились с ним в старые кабульские деньки, когда его отец удерживал проходы к югу от города и как я убил четырех гильзаев (странно, что одна и та же лживая легенда всплыла два раза за один день), и как он стал моим заложником, а потом мы потеряли друг друга из виду во время Великого Отступления. Обо всем этом я рассказывал в своих прошлых мемуарах и, не смотря на все ужасы, эти приключения заложили основу моей славной карьере.

Словом, начался вечер разговоров: мы делились старыми воспоминаниями и похлопывали друг друга по плечам около часа или что-то вроде этого. Затем Ильдерим спросил меня, что я тут делаю, и я осторожно ответил, что направлен с поручением к рани, но вскоре снова возвращаюсь домой. Он недоверчиво взглянул на меня, но ничего не сказал, до тех пор как я собрался уезжать.

— Все это, без сомнения, паллитика, — пробормотал мой побратим, — ничего не говори мне об этом. Вместо этого послушай, что тебе скажет друг. Если будешь говорить с рани, будь осторожен — это индийская женщина, и для женщины она знает слишком много.

— А что ты знаешь о ней? — спросил я.

— Немного, — пожал он плечами, — кроме того, что она похожа на серебряную звезду, что она прекрасна, хитра и любит поддеть сагибов. Компания сделала из нее кутч-рани, Флэшмен, но она до сих пор точит когти. Это, — добавил он с горечью, — стало возможным из-за слабости правительства в Калькутте, из-за этих уток и мулов, которые слишком долго грелись на солнце. Так что остерегайся ее и иди с Богом, старый друг. И помни, пока ты в Джханси, Ильдерим будет твоей тенью, а если и не я сам, то эти луз-валла и джангли-адми. Они тебе пригодятся, — и он ткнул пальцем в сторону своих товарищей.

Так я встретился с афганским «аппер роджером» который оказался еще и моим другом, что было лучшей страховкой, какой только можно пожелать, — хотя я был настолько глуп, что новых страхов относительно пребывания в Джханси у меня пока не возникло. Что же касается сказанного им о рани — ну что ж, я все это уже знал, а к женщинам афганцы относятся еще более сурово — настоящие звери. Тем не менее я не сомневался в своих способностях приручить Лакшмибай — во всех смыслах этого слова.

Я вспомнил его слова на следующий день, когда снова прибыл в зал для приемов и увидел принцессу, восседающую на троне и принимающую просителей. Она была одета в серебристое сари, которое облегало ее как вторая кожа, с расшитой серебром шалью, обрамляющей прекрасное смуглое лицо. Стоило ей повернуться, казалось, что танцует гибкая блестящая змейка. Она была спокойна и выглядела по-королевски, а ее придворные и просители пресмыкались пред ней и готовы были сквозь землю провалиться, стоило ей поднять свою розовую ручку. Когда был выслушан последний посетитель и гонг возвестил окончание приема, она сидела, гордо вскинув голову, пока чернь, кланяясь, пятилась к выходу. Наконец остались лишь мы с ней и еще двое ее главных советников. Тут она соскользнула с трона, вскрикнув от облегчения, свистнула одной из своих обезьянок и погнала ее на террасу, хлопая в ладоши в притворном гневе, а затем вернулась, абсолютно спокойная, чтобы вновь уютно устроиться на своих качелях.

— Теперь мы можем поговорить, — сказала принцесса, — и пока мой вакиль зачитает суть моего «прошения», вы, полковник, можете освежиться.

И она указала на маленький столик, уставленный флягами и чашками.

— И еще, — добавила рани, вынимая из-под сари маленький носовой платочек, — сегодня я попробовала ваши французские духи, вы заметили? Миледи Вашки полагает, что я ничем не лучше вероотступницы.

Это действительно были мои духи. Я понимающе поклонился, она рассмеялась и устроилась поудобнее, а вакиль начал читать ее прошение на официальном персидском.

Оно стоило того, чтобы его повторить, поскольку являлось ярким образчиком претензий, которые имелись к британским властям у многих индийских принцев — требования вернуть доходы ее мужа, компенсации за убитых священных коров, введение должностей придворных палачей, упраздненных Сиркаром, возвращение конфискованных средств храмов, признание ее прав регентши и тому подобное. Все это была сплошная трата времени и она, очевидно, знала это, но это была прекрасная тема для наших с ней бесед в течение следующей недели или двух, до тех пор пока я не добьюсь гораздо более важного — не уговорю ее прилечь со мной на часок.

У меня не было сомнений, что она хочет того же, что и я — она испробовала мои духи и дала мне об этом знать, и она была довольно любезна со мной во время встречи — хотя и в своей обычной холодной манере. Принцесса грациозно кивала, когда я обсуждал с ее советниками текст петиции, улыбалась, когда я шутил, предлагала соглашаться с моими доводами (что они были вынуждены делать), при случае даже спрашивала моего совета и, когда я говорил, все время томно поглядывала на меня своими большими темными глазами. Все это казалось весьма дружелюбным после нашего свободного разговора при первом свидании — но с тех пор она оценила политические преимущества своего хорошего ко мне отношения и делала все, чтобы я исполнил свою работу с удовольствием.

Но во всем этом была не только политика — я знаю, когда под ложечкой у женщины дрожит от чувства ко мне и во время наших встреч я видел, что ей доставляет удовольствие испытывать на мне свою красоту, причем делала она это так, что ей могла бы позавидовать сама Лола Монтес. Должен сказать, что я находил ее очаровательной. Конечно же, она обладала всеми преимуществами королевы, что делало ее красоту еще более притягательной, но даже мне было трудно представить себе, как я после короткого знакомства, схвачу ее одной рукой за грудь, а другой за задницу и опрокину на спину, что-то страстно шепча — хотя именно так я бы в другом случае и поступил. Но нет, с дамой королевских кровей следовало немного подождать. Не то чтобы я колебался при этих первых встречах, когда она отпускала своих советников и мы оставались одни — раз или два, под теплым взглядом ее глаз, когда она раскачивалась на качелях или лежала на кушетке, я думал, что вот бы… но все же решил торопиться медленно и сыграть свою партию, когда придет время.

Иногда казалось, что это может произойти достаточно быстро, но несмотря на то, что обычно рани достаточно легко относилась к политике, я вскоре заметил, что она становилась чертовски серьезной, если затронуты были дела Джханси или ее собственные амбиции; стоило разговору свернуть в это русло — и страсть ее чувств прорывалась наружу.

— Много ли нищих было на улицах пять лет назад? — воскликнула она как-то. — Едва десятая часть того, что мы видим сегодня. А кто виноват в этом? Кто же, как не Сиркар, так организовавший ведение государственных дел, что теперь один белый сагиб исполняет работу, которой занималась дюжина наших людей, а теперь должны умирать от голода. Кто охраняет государство? Конечно же, солдаты Компании, а значит, армию Джханси надо разогнать, чтобы воины грабили, воровали или голодали!

— Ну же, ваше высочество, — мягко говорил я, — трудно винить Сиркар в том, что он старается быть эффективным, а что касается ваших безработных солдат, то их с радостью примут на службу в Компанию.

— В иностранную армию? А будут ли им сохранены их звания, как, впрочем, и тем знатным индийцам, которым эффективность Сиркара стоила рабочего места? А купцы, чья торговля приходит в упадок под благословенной властью Раджа?

— Вы должны дать нам немного времени, госпожа, — произнес я, стараясь подбодрить ее, — да и не все так плохо, как вам известно. Бандитов разогнали, бедным людям теперь не грозят дакойты-грабители и туги — да и ваш собственный трон теперь в безопасности от жадных соседей вроде Кат-Хана и девана Орчи…

— Мой трон в безопасности? — вспыхнула она, прекращая раскачиваться на качелях и нахмурившись. — О да, в полной безопасности, причем все доходы достаются Сиркару, который фактически занял мое место, лишив моего сына наследства — ха! Что же касается Кат-Хана и этого шакала из Орчи, которым Компания по своей великой мудрости оставила жизнь, — если бы я правила этой страной и располагала бы моими солдатами, а Кат-Хан и его гад-приятель посмели бы двинуться против нас, то… — она выбрала фрукт из корзинки, стоящей у самого ее локтя, изящно надкусила его и твердо закончила: — эти двое уползли бы обратно корчась, без рук и ног.

— Не сомневаюсь, мадам, — поклонился я, — но факт остается фактом — когда Джханси было самостоятельным княжеством, вы не могли управиться с этими жуликами и даже утихомирить тугов…

— О, да — мы наслышаны о них, а также о том, как Компания пытается пресечь зло, которое они творят. Но почему — только ли из-за того, что они убивают путешественников, или потому что они служат индийскому богу, а значит — мешают христианской компании? — Должно быть, если бы туги исповедовали христианство, им бы позволили бродяжничать и дальше — особенно если бы они выбирали свои жертвы среди индусов.

С таким предубеждением было просто невозможно спорить, так что я скорчил дружелюбную мину и произнес:

— И, несомненно, если бы сутти, этот прекрасный старинный индийский обычай, согласно которому вдов замучивают до смерти, был бы христианским, то мы бы поддерживали его? Но в своей злости и невежестве мы запретили его — вместе с милосердными законами, которые обрекали вдов, отказавшихся от сожжения на костре, влачить жалкое существование в рабстве, с наголо обритой головой и бог знает чем еще. Ну что ж, госпожа, неужели мы не сделали ничего хорошего? — И, не подумав, я добавил: — Полагаю, ваше высочество, вы как вдова имеете некоторые основания поблагодарить Сиркар хотя бы за это.

Как только у меня вырвались эти слова, мне показалось, что пора уносить ноги. Качели резко остановились и принцесса вскочила, глядя мне прямо в глаза, с лицом, застывшим как маска.

— Я? — воскликнула она, — я? Благодарить Сиркар? — Внезапно она швырнула тарелку с фруктами в дальний угол комнаты и выпрямилась, испепеляя меня взглядом: — И ты смел предположить такое?

Конечно, я мог бы униженно просить о прощении, но я не привык пресмыкаться перед хорошенькими женщинами — разве что мне грозит опасность или чертовски не хватает денег Я лишь неразборчиво что-то пробормотал, а она произнесла ледяным голосом:

— Я ничем не обязана Компании! Даже если бы Компании и вовсе не существовало, неужели вы думаете, что я была бы приговорена к сутти или позволила бы сделать из себя рабыню? Думаешь, я настолько глупа?

— Клянусь Богом, нет, мадам! — поспешно воскликнул я, — ничего подобного, и если я чем-то случайно оскорбил вас, то прошу прощения. Я просто полагал, что этот закон распространяется на всех… э-э… леди и…

— Махарани сама творит законы, — гордо отчеканила она с видом Доброй королевы Бесс, посылающей ко всем чертям даго, и я поспешно поблагодарил небеса за такую удобную возможность. Принцесса удивленно уставилась на меня:

— Почему ты думаешь не так, как Компания и твоя страна? Какое тебе до этого дело?

Конечно, я ожидал этого намека; пару секунд я колебался, а затем вдруг взглянул ей прямо в глаза — очень свободно и мужественно.

— Потому что я видел ваше высочество, — спокойно сказал я, — и… да… для меня это важно, очень важно.

Здесь я остановился, постаравшись изобразить самую милую улыбку с оттенком глубокого восхищения и через некоторое время ее взгляд смягчился и она даже улыбнулась, когда снова села и сказала:

— Так вернемся к конфискованным сокровищам храмов?

Наши отношения в эти первые дни напоминали какую-то опьяняющую игру — особенно для принцессы, которая оказалась настоящим тираном, однако как только в наших разговорах возникало какое-либо противоречие, она позволяла смягчить его с теплой загадочной улыбкой. Игра захватывала и меня, поскольку я день за днем проводил взаперти наедине с этим соблазнительным кусочком плоти и даже ни разу ее не коснулся. Но я все еще ожидал своего часа и, поскольку она находила столь очевидное и естественное удовольствие от моего общества, берег свой пыл для нужного момента — конечно же, в интересах дипломатии.

Между тем я уделял внимание и другим интересам Пама, беседуя со Скином, сборщиком налогов Каршором и убеждая себя в том, что среди сипаев все обстоит благополучно. Не было заметно ни малейших признаков агитации, мои прежние страхи насчет Игнатьева и его негодяев представлялись просто ночными кошмарами и теперь, когда я снискал расположение рани, казалось, что последняя тучка над моей головой вот-вот растает. Смешно — если вспомнить, что дело было в 1856-м — и вы можете спросить, как я, да и все остальные могли быть столь слепы, несмотря на то что жили буквально на пороге ада? Но если бы вы сами тогда находились здесь, то что бы увидели? Мирное туземное государство, управляемое очаровательной женщиной, крепко обиженной британской властью, которая проводит большую часть своего времени, принимая авансы влюбленного в нее британского полковника. Порядок при этом охраняется преданными туземными солдатами — спокойная и счастливая британская колония!

Я был близок к завершению большого дела, а все люди вокруг — столь любезны и приятны. Помню обед в бунгало Каршора, с его семьей, Скином и его маленькой хорошенькой женой, такой взволнованной и красивой в своем новом розовом платье, веселого старого доктора Макигена, с запасом ирландских историй, а также офицеров гарнизона, развалившихся на стульях, с лицами под цвет своих красных мундиров, их болтливых жен и меня самого, вызвавшего взрыв смеха своей успешной попыткой накормить одну из девиц Уилтон «сельским капитаном» — благодаря обещанию, что от этого у нее со временем начнут виться волосы.

Все было так удобно и просто, что напоминало семейный обед в старой доброй Англии, если бы не смуглые лица и блестящие глаза слуг, застывших вдоль стен и огромных ночных бабочек, порхающих вокруг ламп. После этого была какая-то простенькая игра в карты, шарады «правда или ложь» и сплетни о местном скандале, и разговоры об отпуске и об охоте под чируты и портвейн на веранде. Достаточно обычные воспоминания, если не думать о том, что случилось потом — я все еще помню, как юная Уилтон шутливо дернула меня за руку и крикнула:

— О, полковник Флэшмен, папа сказал, что вы великолепно поете «Скачущий майор» — о, спойте, пожалуйста!

И снова вижу эти сияющие глаза и кудрявую головку девушки, которая тянет меня туда, где ее сестра уже ожидает за фортепиано.

Увы, мы не можем знать будущего, а жизнь была прекрасной — особенно для меня, с моими дипломатическими обязанностями, а они с каждым часом становились все приятнее. Что касается рани Лакшмибай, то она знала толк в том, как превратить дела в удовольствие. Большую часть времени мы беседовали даже не во дворце — как и говорил Скин, она оказалась отличной наездницей и не знала большего удовольствия, чем натянуть свои бриджи для верховой езды и тюрбан, заткнуть за пояс два маленьких серебряных пистолета и галопом промчаться по майдану или же поохотиться с соколом на берегу поросшей лесом речки неподалеку от города. Здесь же был очень милый маленький павильон, двухэтажный, с дюжиной комнат, укрытый среди деревьев, в котором я пару раз принимал участие в пикниках, вместе с несколькими ее приближенными и слугами. В другое время мы разговаривали в дворцовом саду, среди множества ручных животных и птиц, содержащихся здесь, а однажды она пригласила меня на что-то вроде девичника в зале приемов, во время которого она угощала чаем и пирожными самых знатных леди Джханси, а меня заставили прочесть настоящую лекцию об европейских модах — перед почти полусотней хихикающих индийских женщин, одетых в сари, звенящих браслетами и непрерывно стреляющих своими шустрыми черными глазками. Вопросы, которые они задавали о кринолинах и нижнем белье, могли бы вогнать в краску даже матроса.

Но главное удовольствие принцессы заключалось в пребывании за пределами стен дворца, на природе, где она любила играть со своим приемным сыном Дамодаром, восьмилетним мальчиком с безжизненным выражением лица, или проводила полевые учения со своей гвардией. Порой она наблюдала за состязаниями борцов и скачками, в которых принимали участие некоторые из наших гарнизонных офицеров. Я с удивлением отметил, что в этих случаях она надевала плотную накидку-пурдах и глухое бесформенное платье, хотя во дворце всегда ходила с открытым лицом и к тому же полуголой. И, несмотря на то что принцесса могла быть строго официальной — ни дать ни взять, биржевой маклер, только что купивший дворянский титул — она очень ласково относилась к простому народу. Никогда она не была столь счастлива и весела, как если ей удавалось устроить для городской детворы вечеринку в саду и разрешая малышам бегать среди птиц и обезьян. А во время раздачи милостыни она пристально следила, как ее казначей раздавал монеты толпе уродливых и вонючих нищих, осаждавших ворота дворца. Она отнюдь не всегда вела себя как принцесса, поскольку представляла собой смесь школьницы и опытной женщины — то сплошной огонь и порыв, а то — спокойствие и достоинство. Чертовски непредсказуемо и при том — привлекательно. Порой я ловил себя на мысли, что приглядываюсь к ней с интересом, в котором вожделение составляло не более четырех пятых — а это, надо сказать, совсем на меня не похоже. Это случилось как раз после раздачи милостыни, когда она выехала в свой павильон среди деревьев, а я ехал рядом, разглагольствуя о том, что Индии не хватает закона о бедняках и парочки исправительных домов для парий, она вдруг повернулась в седле и буквально взорвалась:

— Разве ты не понимаешь, что это — не наш путь, что вообще наши пути не совпадают с вашими? Вы толкуете о реформах, преимуществах британского закона и Сиркара и даже не предполагаете — то, что кажется вам идеальным, не подходит для остальных. У нас есть свои обычаи, которые вы считаете странными и бессмысленными, но ведь они существуют и они — наши собственные! Вы пришли сюда, с вашей силой и уверенностью в себе, с вашими холодными глазами и белыми лицами как… как машины, появившиеся на свет из ваших северных льдов. Вы все приводите в порядок, заставляете двигаться мерным шагом — как шагают ваши солдаты, при этом не заботясь о том, хотят ли этого те, кого вы завоевали и, по вашим словам, цивилизуете. Разве вы не понимаете, что лучше оставить людей в покое — пусть живут как хотят?

Она говорила без малейшей злости, но была столь выразительна, как никогда раньше, а ее глаза (что было самым необычным) смотрели на меня почти умоляюще. Я ответил, что думал только о том, чтобы как-то облегчить участь тысячам больных, нищих и голодных, населяющих ее город. Да и для самой правительницы будет выгоднее, если нищие смогут заработать себе на кусок хлеба, разбирая пряжу или ремонтируя дороги.

— Ты говоришь о системе! — воскликнула она, похлопывая своим хлыстом по седлу, — а мы не заботимся о системах. О, да, мы понимаем те преимущества, о которых вы нам рассказываете, но не хотим их. Нам они не нужны. Помнишь, мы говорили о том, как двенадцать индийских бабу выполняли работу одного белого…

— Ну, да — это же напрасные траты, мадам, — почтительно заметил я, — это же бесспорно…

— Напрасно или нет, это не имеет значения, если люди счастливы, — нетерпеливо воскликнула она. — В чем смысл вашего знаменитого прогресса, ваших телеграфов и железных дорог, если нас вполне устраивают наши сандалии и тележки с буйволами?

Я мог заметить, что денег, вырученных от продажи ее сандалий, могло бы хватить на пропитание сотне беднейших семей Джханси и что она в жизни своей не приближалась к повозке, запряженной быками, ближе чем на десять ярдов, но решил сохранять такт.

— С этим мы ничего не можем поделать, госпожа, — сказал я, — мы вынуждены делать лучшее из возможного — так, как мы это видим. И дело не только в телеграфе и железной дороге — со временем вы убедитесь в их пользе — почему бы, спрашиваю я вас, здесь со временем не появиться университетам и школам?

— Чтобы готовить философов, которые нам не нужны, и развивать науки, в которых мы не нуждаемся. А еще — изучать чужой закон, который наши люди никогда не смогут понять.

— Ну, что ж, в этом они не слишком отличаются от среднего англичанина, — заметил я, — но это справедливый закон — и, при всем моем уважении, более справедливый, чем те, которыми пользуются суды в Индии. Помните, что случилось, когда два дня назад на улице перед вашим дворцом возник скандал? Ваши гвардейцы не нашли зачинщиков, так что они схватили первого же попавшегося им бедняка и притащили его в ваш диван. Виноват он был или нет — не имело значения: его приговорили к подвешиванию за большие пальцы рук на двое суток, чтобы «подсушиться на солнышке» прямо на месте преступления. Этот малый чуть не умер — а ведь он ничего не сделал! Позвольте спросить вас, мадам, — и это правосудие?

— Он был бадмаш, и притом весьма известный, — прошептала она, удивленно расширив глаза, — неужели ваш суд позволил бы ему уйти?

— В этом случае — да, поскольку он ни в чем не был виноват. Мы наказываем только преступников.

— Но если их невозможно найти? Если не на ком показать пример? Полагаю, теперь перед дворцом не возникнет скандалов, — и, заметив мой взгляд, она продолжала, — я знаю, что тебе это не нравится и в твоих глазах выглядит несправедливым, даже варварским. Мы понимаем это — и разве этого не достаточно? Ты находишь это странным — подобно нашей религии, запрещенным вещам и нашим обычаям. Но разве твой Сиркар не может понять, что они столь же драгоценны для нас, как ваши — для твоего народа? Почему для вашей Компании не достаточно ее прибылей? Почему она так жадно требует еще и человеческие жизни?

— Это действительно так, ваше высочество, — сказал я, — но ведь нельзя торговать на поле непрерывного боя, не так ли? Для начала нужно установить мир и порядок, а вы не сможете обеспечить всего этого без… скажем, сильной руки и Закона, который справедлив для всех — или хотя бы для большинства людей. — Я знал, что она не поймет, если я скажу, что закон должен быть одинаков и для принцесс, и для их подданных. — И если мы даже допускаем ошибки, то пытаемся их исправить — ведь я и прибыл сюда, чтобы проверить, что вам принесло правосудие — наше правосудие…

— Думаешь, дело только в этом? — спросила рани.

Мы остановились в саду у павильона, лошади мирно щипали траву, а ее слуги ожидали в отдалении. Она посмотрела на меня, вздрогнула и ее глаза ярко засияли.

— Думаешь, доходы, драгоценности — даже права моего сына; неужели ты думаешь, что я забочусь только об этом? Это ошибки, которые должны быть исправлены, но что делать с теми, которые исправить нельзя? Что делать с жизнью этой земли, этой страны, которую вы измените, как изменяете все, к чему только прикасаетесь? Пока она еще яркая — а вы сделаете ее серой; сегодня она еще свободна — хотя, без сомнения, по-вашему, она неправильна и дика — а вы сделаете ее спокойной, упорядоченной и бледной, так что люди забудут, кем они были раньше. Вот что вы делаете с нами — и вот почему я буду сопротивляться этому как только смогу. Скажи лорду Палмерстону… — Клянусь святым Георгом, ее голос дрожал, но хорошенький ротик оставался твердым, — скажи ему, когда вернешься в Англию — что бы ни случилось, я не отдам мой Джханси. Мера Джханси денге най. Я не отдам мой Джханси!

Я был поражен; я и раньше не сомневался, что под нежной женской оболочкой скрывалась настоящая тигрица, но я никогда не думал, что это был столь страстный и сентиментальный зверь. Знаете, на мгновение я был почти тронут. Она показалась мне такой пылкой малышкой, что хотелось успокоить ее, погладить по руке (или даже по груди) или еще что-то в этом роде — но тут она вдруг успокоилась, выпрямилась в седле, как будто пришла в себя и вновь стала выглядеть так чертовски царственно и привлекательно, что я ничего не мог с собой поделать.

— Госпожа, вы не должны были заставлять меня говорить это. Приезжайте в Лондон сами, лично повторите эти слова лорду Палмерстону — и я клянусь, что он отдаст вам не только Джханси, но и Бомбей и даже Хакни Уик. — Я действительно так думал, в Лондоне она стала бы сенсацией и всех бы там приручила. — Лично повстречайтесь с королевой — почему нет?

Она на секунду задумалась и вполголоса пробормотала:

— Королева… Боже, храни королеву — что же за странные люди, эти британцы.

— За британцев не беспокойтесь, — улыбнулся я, — конечно, они будут распевать «Боже, храни королеву», но думать будут о королеве Джханси.

— Вот тут вы нарушаете присягу, полковник, — проронила принцесса и легкая улыбка вновь появилась в уголках ее глаз; она повернула лошадь и поехала шагом, а я последовал за ней.

Вы, наверное, подумали сейчас: «Да что случилось со стариной Флэшем? Неужели он размяк от этой юбки?» Знаете, наверное, дело в том, что я слегка увлекался каждой из моих девчонок — Лолой и Касси, Валей и дочерью Ко Дали, сводницей Сьюзи и Разгоняющей Облака, да и всеми остальными. Конечно же, меня привлекала в первую очередь плоть, но в то же время я испытывал подлинное чувство по отношению к ним — и тогда, и сейчас. С этим ничего не поделаешь — предаваться похоти — дело чертовски романтическое, и мне кажется, что Галахад совершил больше подвигов в постели, чем даже сам Ланселот. Это так, к слову, но все же стоит запомнить, если вы хотите понять наши отношения с Лакшмибай — я специально так много говорю о ней, потому что она была такой загадочной и противоречивой женщиной, что я не могу даже надеяться объяснить ее поступки (впрочем, этого не могут и историки) — так что вам остается только судить о ней по тому, что я написал — и тому, что за этим последовало.

Поскольку на следующее утро после нашего разговора у павильона — к тому времени прошло ровно две недели после моего прибытия в Джханси — произошли серьезные события. По крайней мере, в отношении меня.

Я почувствовал это, сразу после того как прибыл в приемный зал; принцесса была весьма приветливой и даже оживленной. Она рассказывала мне об охоте, которую для нее устроили, но ее вакиль и премьер-министр избегали взгляда своей госпожи, а ее ножки в нетерпении притоптывали под золотистым подолом сари. «Ага! — подумал я. — Что-то вертится на языке у этой плутовки». Похоже, она не была расположена к делам и пару раз я заметил, как она, даже смеясь, настороженно поглядывала на меня. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, я бы сказал, что это нервное. Наконец рани прервала разговор, сказав, что на сегодня хватит, и мы стали смотреть на ее гвардейцев, которые фехтовали во дворе.

Даже сейчас, когда мы смотрели на пуштунов, которые размахивали своими саблями, — эти парни выглядели чертовски грозно, скажу я вам — ее пальчики продолжали нетерпеливо постукивать по балюстраде, но через несколько минут она взяла себя в руки, начала говорить о приемах владения клинком и отражения ударов и наконец, искоса взглянув на меня, спросила:

— Вы фехтуете так же хорошо, как ездите верхом, полковник?

Я ответил, что достаточно хорошо, и принцесса, одарив меня ленивой улыбкой, предложила:

— Тогда мы устроим поединок.

После чего приказала слугам проводить меня в зал для приемов и принести туда же две рапиры, а сама вышла, чтобы переодеться в куртку и бриджи для верховой езды. Ну, конечно же, Скин говорил, что она росла вместе с мальчишками и училась владеть оружием у лучших мастеров, однако все это было чертовски странным. Затем принцесса вернулась, велела своим слугам выйти, повязала свои волосы широкой лентой и весьма деловым тоном скомандовала мне: «Защищайтесь!»

«Дома мне не поверят», — подумал я, однако последовал ее приказу, впрочем, достаточно снисходительно и… на первой же минуте она трижды коснулась меня клинком. Я сосредоточился, напряг все свои силы и на следующей минуте она уколола меня лишь один раз, рассмеялась и предложила попробовать еще.

Клянусь Богом, это меня взбесило: теперь мне было наплевать, что мой противник королевских кровей, — и я принялся за работу. Я сильный фехтовальщик, хотя и не сторонник классической школы — так что навалился на нее изо всех сил. Ее мускулы были крепче, чем о том можно было судить по внешнему виду, к тому же она была быстра как кошка, так что мне пришлось потрудиться, чтобы заставить ее отступить, что она и сделала, задыхаясь от смеха, пока не уперлась спиной в стеклянную стену. Она сделала выпад, удерживая меня на расстоянии, но затем, когда мне показалось, что ее защита неожиданно ослабела, я прыгнул вперед, пытаясь провернуть старую кавалерийскую штучку, ударив своим эфесом по сильной части ее клинка так, что рапира вылетела у нее из рук. На секунду мы сошлись грудь с грудью, мои глаза оказались всего в нескольких дюймах от ее смуглого лица и приоткрытого, смеющегося ротика — а ее огромные темные глаза были широко открыты и смотрели на меня с ожиданием. И тут мой клинок с лязгом упал на пол, а я заключил ее в объятия, впившись поцелуем в губы и ощущая сладость ее маленького язычка, а ее мягкое тело охватило меня, окутывая ароматом желания. Я почувствовал, как ее руки заскользили по моей спине к голове, наши лица замерли друг перед другом на долгое сладостное мгновение, а затем она прервала поцелуй, вздохнула, открыла глаза и спросила:

— А хорошо ли вы стреляете, полковник?

После этого принцесса вдруг выскользнула из моих рук и быстро прошла в двери, ведущие в ее личные апартаменты, а я, похрюкивая от нежности, бросился в погоню, но стоило мне только приблизиться, она подняла руку и, не останавливаясь и не поворачиваясь ко мне, твердо сказала:

— Прием закончен… на сегодня.

Двери за ней закрылись, а я остался среди разбросанных клинков, распаленный как буйвол перед случкой, и думал: «ну, мой мальчик, все прямо как дома — проклятая маленькая дразнилка». Я колебался, размышляя, не пойти ли мне на штурм будуара, но тут вошел толстый камергер, ошарашенно глядя на валяющиеся на полу рапиры, так что я раскланялся и, переполненный раздражением, поехал обратно в городок. Мне дали знать, что в конце концов скажут: «Играй!», так что пока ничего не оставалось, как следовать правилам игры.

Вот почему она так прыгала с утра, хитрая шалунья, — небось все думала, как бы получше меня расшевелить. «Хорошо ли вы стреляете?» — похоже, продолжение должно было последовать уже скоро — несомненно, мы закончим наше дело уже на завтрашнем приеме. Чтобы отметить это дело, я выпил слишком много игристого за обедом и даже захватил порядочную порцию с собой в бунгало — как оказалось, на счастье, так как около десяти ко мне, как обычно, заскочил поболтать Ильдерим — а мало найдется парней, более охочих до выпивки, чем жаждущий гильзай. Если же вы полагаете, что все мусульмане не пьют вина, то про одного могу вам точно сказать, что это не так. Так что мы хлопнули пробкой и выпили за добрые старые времена, а потом закурили и я наслаждался всякими откровенными мечтами о моей Лакшмибай и размышлял о возвращении домой, как вдруг кто-то заскребся в задние двери бунгало и вошел кхитмагар который сообщил мне, что пришла биби, которая настаивает на встрече со мной.

Ильдерим ухмыльнулся и покачал своей уродливой головой, а я чертыхнулся. Полагая, что какая-нибудь базарная гурия предлагает свои услуги именно тогда, когда они менее всего нужны. Но я все-таки вышел и, действительно, внизу у лестницы увидел женщину в сари, лицо которой было скрыто вуалью, а чуть подальше, у ворот, толпился ее внушительный эскорт. Женщина не была похожа на шлюху, и когда я спросил, что ей нужно, быстро поднялась по ступенькам, поздоровалась и передала маленький кожаный мешочек. Я удивленно принял его — внутри лежал носовой платок, и даже хмельные пары шампанского не могли сбить меня с толку — он был насквозь пропитан моими духами.

— Это от моей госпожи, — проговорила женщина, пока я таращился.

— Клянусь Богом, — пробормотал я, снова обнюхивая его, — кому взбрело в голову…

— Не называйте имен, господин, — попросила женщина звучным голосом на хинди. — Моя госпожа посылает его и просит, чтобы через час вы пришли к речному павильону.

Посланница попрощалась и тенью соскользнула по лестнице. Я попытался ее остановить и даже сделал несколько неуверенных шагов, но она не остановилась и, вместе с эскортом, растаяла во мраке.

«Ну, будь я проклят, — подумал я — удивление уже сменялось радостным предвкушением. — Она не может ждать, клянусь небесами… и, конечно же, павильон у реки, да еще ночью, — самое подходящее место… гораздо лучшее, чем дворец, где вьется столько народу. Уютно, безопасно и абсолютно секретно — как раз, чтобы маленькой проказнице-рани было где разгуляться».

— Сайс! — позвал я своего грума прежде чем вернуться в дом — немного покачиваясь и проклиная шампанское.

Некоторое время я изучал свой подбородок в зеркало, потом решил, что сойдет, и крикнул, чтобы мне принесли чистую рубашку.

— Снова куда-то собрался? — поинтересовался Ильдерим, сидевший на корточках на ковре. — Полагаю, не за какой-нибудь базарной девкой?

— Нет, брат, — качнул головой я, — кое-что гораздо лучше шлюхи. Если бы ты ее увидел, то навсегда отрекся бы не только от мальчиков, но даже от дынь.

Клянусь Юпитером, я прекрасно себя чувствовал. Быстренько приведя себя в порядок, сполоснул лицо, чтобы хоть немного убрать следы выпивки, и поднялся на веранду как раз к тому времени, когда сайс подвел моего пони.

— Ты с ума сошел, — рявкнул Ильдерим, — ты что, собрался ехать один? Куда?

— Я не собираюсь ею делиться, если ты это имеешь в виду. Я возьму с собой сайса, — сказал я (поскольку я не слишком хорошо знал, как доехать к павильону ночью, — а было абсолютно темно).

Должно быть, я был пьянее, чем мне казалось, так как мне удалось взобраться в седло лишь с третьей попытки, а затем, помахав на прощание Ильдериму, который с сомнением взирал на меня с веранды, я тронулся шагом, с сайсом, трусившим у меня за спиной.

Сейчас я могу признаться, что тогда был несколько не в себе, но должен сказать, что поехал бы, даже если бы был трезв как стеклышко. Уж и не помню, когда я так рыл копытом землю из-за женщины — наверное, за эти две недели ожидания я здорово распалился, так что две мили до павильона показались мне бесконечными. К счастью, мой сайс был сообразительным малым, потому что он не только удачно довел нас до цели, но и благополучно удерживал в седле. Сам я мало что помню из этого путешествия за исключением того, что оно, казалось, длилось целую вечность, а затем мы вдруг оказались среди деревьев, копыта мягко застучали по траве, сайс молча сжал мою руку и впереди показался павильон, полускрытый в листве.

Я не хотел, чтобы мой слуга подглядывал, так что я спешился и приказал ему ждать здесь, а сам двинулся вперед. Несмотря на ночную свежесть, мое опьянение как будто стало сильнее, но ориентировался я достаточно хорошо, хотя то и дело отклонялся от курса. Я внимательно осмотрел павильон: слабые огни горели на первом этаже и в одной из комнат наверху и, клянусь Георгом, до меня даже доносились едва слышные звуки музыки. Я вгляделся во тьму. Оркестр внизу, мягкий интимный свет наверху и, без сомнения, там найдется чем освежиться. Я вытер лицо и поспешил вперед, через сад ко внешней лестнице, ведущей сразу в верхние комнаты, ступая осторожно, так, чтобы не потревожить укрытых где-то поблизости музыкантов, которые сладко играли на флейтах.

Я взгромоздился на лестницу, стараясь держаться прямо, и вскоре достиг верхней площадки. Дальше был короткий коридор с дощатой дверью в конце, сквозь которою пробивался свет. Я на минуту задержался, возясь со своими просторными штанами, — по крайне мере, я не был настолько глуп, чтобы прийти в сапогах — сделал глубокий вдох, нетерпеливо надавил и почувствовал, как дверь подается под тяжестью моего тела. Воздух внутри был тяжелым от благовоний. Я сделал шаг, запутался в муслиновой занавеске, тихонько выругался, пытаясь из нее выпутаться и ухватившись за деревянный столбик, чтобы не потерять равновесия, осмотрелся в окружавшем меня полумраке.

У стены тускло горели розовые лампы, давая ровно столько света, чтобы увидеть широкое ложе, прикрытое москитной сеткой, стоящее в дальнем углу комнаты. И тут же была принцесса — ее силуэт четко выделялся на белом покрывале. Она сидела среди разбросанных подушек: одна нога вытянута вперед, а вторая согнута в колене. Послышалось тонкое позвякивание браслетов, я наклонился, все еще держась за столбик, и проскрипел:

— Лакшмибай? Лаки? — это я, дорогая… чабели… я здесь!

Она повернула голову и вдруг одним движением откинула сетку и скользнула на пол, застыв у ложа подобно безмолвной бронзовой статуе. Она действительно была в браслетах, в узеньком золотом пояске на бедрах и каком-то металлическом головном уборе, с которого свисала тонкая вуаль, закрывающая ее лицо до самого подбородка — и больше ничего. Я крякнул от удивления и собирался было броситься на нее, но она остановила меня жестом, выдвинула одну ногу вперед, сложила руки над головой и медленно заскользила ко мне, покачивая своими прекрасными золотистыми формами в такт музыке, доносившейся снизу.

Я мог только остолбенело смотреть; может, это было следствием опьянения или восхищения — не знаю, но я чувствовал себя как будто парализованным — во всех частях тела, за исключением одного. Она приблизилась ко мне, извиваясь; браслеты позванивали, а темные глаза ярко сияли в приглушенном свете. Под вуалью мне не было видно ее лица, но я и не пытался разглядеть его. Она попятилась, поворачиваясь и покачивая бедрами, а затем вновь приблизилась и, наклонившись, игриво провела кончиками пальцев по моей груди. Задыхаясь, я пытался схватить ее, но она ускользнула, теперь уже быстрее, поскольку музыка ускорила темп, затем снова вернулась ко мне, шепча что-то сквозь вуаль, приподнимая руками свои прекрасные груди, и тут я все-таки изловчился ухватить ее за грудь и бедро, просто клокоча от страсти, когда она вдруг прильнула ко мне, приподняв вуаль ровно настолько, чтобы прижать свои губы к моим. Ее правая нога скользнула вверх по внешней стороне моей, выше колена на уровень бедра, а затем как бы охватила его, так что ее пятка почти касалась моей спины — одному Богу известно, как они это делают, двойные соединения или что-то в этом роде — а затем она начала прыгать вверх-вниз, как сумасшедшая обезьяна на ветке, царапая меня ногтями, целуя и слегка постанывая, до тех пор пока тысячи факелов, которые бушевали пониже моей поясницы, не слились в одну сверкающую вспышку. Тогда она вдруг обвисла у меня на руках, а я подумал: «О Боже, сколь благодарен Тебе раб Твой!» — и осторожно опустился на пол, полностью обессиленный от экстаза, под восхитительным бременем, которое трепетало, цепляясь за мою грудь.

Учителя, которые обучали подобным танцам королевских отпрысков, должны были быть необычайно здоровыми; она почти полностью измотала меня, но, очевидно, я все-таки как-то смог добраться до ложа, так как следующее, что я помню — как лежал там, а мой нос упирался прямо в чудесные розовые бутоны ее грудей. Аах! Я собирался было снова нырнуть в них, но она повернула мою голову и поднесла чашку к моим губам. Несмотря на то, что я уже достаточно принял на борт, я жадно выпил и рухнул навзничь, тяжело дыша, удивляясь, что еще живой. Но она вновь взобралась на меня, ее руки и губы гладили мое тело, лаская и возбуждая, ее бедра вновь оседлали меня, но теперь она уселась спиной ко мне и — факельное шествие разгулялось во мне с новой силой, промаршировав до самой высшей точки и сокрушительно рухнув вниз. После этого она оставила меня в покое уже на добрые полчаса, насколько я мог об этом судить в своем полуобморочном состоянии. Единственное, в чем я был уверен, так это в том, что если бы я был трезв, она никогда бы не раздразнила меня до того, чтобы совершить это в третий раз — а она все-таки добилась своего, вытворяя такие штуки, что я сам с трудом верю в это, когда вспоминаю о них. Но все же я помню эти огромные глаза под вуалью и жемчужину на ее лбу, ее запах и смуглый бархат ее кожи в тусклом свете ламп…

Я проснулся в холодном поту, с трясущимися руками и ногами, пытаясь сообразить, где я нахожусь. Откуда-то из темноты дул холодный ветер. Я с трудом повернул раскалывающуюся от боли голову: розовые лампы еще горели, отбрасывая причудливые тени, но принцессы уже не было. Впрочем кое-кто кроме меня в комнате все же остался — я видел темную фигуру у дверей, но она не была обнаженной — в полумраке белела набедренная повязка, а на голове вместо золотой диадемы был туго повязан тюрбан. Мужчина? А что у него в руках — палка? Нет, на ней был какой-то резной набалдашник — а за спиной у него стоял еще один человек. Пока я пытался их рассмотреть, оба неслышно проскользнули в комнату и я заметил, что в руке у второго был кусок ткани.

Несколько секунд я неподвижно лежал, пристально вглядываясь, но тут до меня дошло, что это не сон, что они идут к кровати, и от этого повеяло ужасной, необъяснимой опасностью. Москитная сетка была откинута, и я мог хорошо рассмотреть их, с глазами, белеющими на смуглых лицах, а затем перекатился по ложу в противоположную сторону, соскользнул на пол и бросился к окну, прикрытому жалюзи. За спиной у меня раздалось негромкое рычание, что-то просвистело в воздухе, раздался глухой удар; краем глаза я заметил маленький топор, дрожавший в ставне — и бросился головой вперед прямо сквозь жалюзи, подвывая от ужаса. Хвала Господу, что я вешу четырнадцать стоунов — они с треском проломили преграду и я приземлился на маленькой веранде, выбрался из-под обломков и вскарабкался на балюстраду, окаймляющую павильон.

Мельком я разглядел темную тень, прыгнувшую ко мне через кровать; рядом с верандой росло дерево, раскинувшее свои листья на высоте добрых пяти футов, и я бросился прямо в эту листву, тщетно пытаясь ухватиться за ускользавшие ветви, и здорово ударился обо что-то бедром, да так, что мне показалось, будто я сломал ногу. На несколько секунд я словно повис в воздухе, но тут же свалился и с глухим стуком упал на спину, чуть не вышибив из себя дух. Я перекатился, пытаясь подняться, но тут две темные фигуры спрыгнули с дерева почти прямо на меня. Я бросился на одного из преследователей и ударил его кулаком в лицо — и тут что-то мелькнуло у меня перед глазами и я едва успел подставить руку, чтобы перехватить гаротту, которую второй уже накидывал мне на шею.

Я захрипел, пытаясь ослабить удавку; мое запястье было прижато к подбородку этой смертоносной петлей, но правая рука оставалась свободной, и, протянув ее назад мне удалось схватить негодяя за горло и рвануть изо всех сил. Он застонал в агонии, удавка ослабла и тело убийцы осело наземь. Однако, прежде чем я успел нырнуть за ближайшее дерево, его товарищ оказался у меня за спиной. Он действовал безошибочно — новая петля перехватила мою глотку, а коленями он придавил мне спину и я только беспомощно бился, ощущая его дыхание на своей щеке. «Пять секунд, — промелькнуло у меня в мозгу, — всего лишь пять секунд нужно опытному душителю, чтобы убить свою жертву. О, Иисусе!» — у меня потемнело в глазах, голова свесилась на грудь, горло раздирала жуткая боль и я почувствовал, что умираю, все глубже погружаясь в небытие. Затем вдруг я понял, что снова лежу на спине, жадно глотая воздух, а лица, плывущие у меня перед моими пылающими глазами, постепенно слились в одно — Ильдерим-Хан держал меня за плечи, приговаривая:

— Флэшмен! Лежи спокойно! Вот так — просто полежи немного и подыши! Иншалла! Пережить прикосновение душителя — это не так просто. — Его сильные пальцы массировали мне горло, а сам он улыбался, глядя на меня сверху вниз. — Видишь, что может выйти, если бегаешь за падшими женщинами? Еще минута — и нам бы пришлось с тобой распрощаться. Скажи спасибо, что у меня возникли подозрения и я со своими бадмашами поехал посмотреть, что за кунчуни так искусно заманила тебя в свою постель. Ну, как себя чувствуешь, дружище? Сможешь встать на ноги?

— Что случилось? — пробормотал я, пытаясь подняться.

— Лучше спроси почему. Может, у девчонки оказался слишком ревнивый муж? Мы видели огни и слышали музыку, но до поры все было тихо, лишь несколько человек вышли и сели в паланкин — вроде того, на котором путешествуют женщины, и уехали. Но тебя не было видно, пока мы не услышали, как ты проламываешь себе дорогу, а по пятам за тобой следовали два эти пса из преисподней. — И, проследив за его кивком, я увидел парочку его головорезов, сидевших на корточках рядом с двумя темными тенями, лежащими на траве. Одна из теней была абсолютно неподвижна, другая же задыхалась и хрипела, а по тому, как эта фигура скорчилась, я понял, что она принадлежала убийце, объятий которого мне удалось избежать. Один из соратников Ильдерима тщательно протирал пучком листьев свой хайберский нож, а еще один подошел, выступив из мрака.

— Сайс сагиба лежит там, — махнул он рукой, — богиня Кали укусила его своим зубом.

— Что? — переспросил Ильдерим, поднимаясь. — О, Всевышний…

Афганец быстро подошел к телу мертвого душителя, выхватил фонарь из рук одного из своих людей и пристально вгляделся в лицо мертвеца. Я услышал, как он что-то резко крикнул и затем позвал меня.

— Взгляни, — коротко бросил Ильдерим и пальцем оттянул веко у трупа; даже в неверном свете фонаря я разглядел свежую татуировку на коже.

— Туг! — процедил Ильдерим сквозь зубы. — Ну, Флэшмен, и что же это все значит? [XI*]

Я пытался собраться с мыслями, но голова у меня раскалывалась, а по глотке словно прошел паровой каток. Это был настоящий кошмар — только что я, накачавшись шампанским, занимался любовью с Лакшмибай — и вот уже меня пытаются убить профессиональные душители, которые к тому же оказываются тугами. Я был слишком ошарашен, чтобы думать, так что Ильдерим обернулся к стонущему пленнику.

— Вот он-то нам все и расскажет, — проворчал хан и схватил беднягу за глотку. — Слушай, ты все равно умрешь, но твоя смерть может быть быстрой — или же я отрежу все лишнее от твоей грязной туши и заставлю тебя все это съесть. Это так, для начала. Так что выбирай — кто послал тебя и почему? — Туг захрипел и плюнул, на что Ильдерим спокойно приказал: — Оттащите его под ближайшее дерево. — И когда это было выполнено, вытащил свой нож, оправил его лезвие о подошву сапога и, бросив мне: — Подожди здесь, хузур, — мрачно последовал за ними.

Я не мог бы пошевелиться, даже если бы захотел. Это было так кошмарно и невероятно, что за несколько последующих минут, пока из-под деревьев доносились жуткие стоны и сдавленные крики ужаса, я пытался хоть как-то осмыслить происходящее. Лакшмибай просто оставила меня спящим — пьяным, одурманенным или и тем, и другим — в павильоне, вскоре после чего там появились туги. Но почему — почему она хотела моей смерти? Клянусь Богом, это было бессмысленно: если бы она обрекла меня на смерть, то приказала бы устроить засаду по дороге к павильону, и не стала бы удовлетворять меня, подобно безумной шлюхе. Однако у нее не было абсолютно никаких оснований убивать меня — что я такого сделал, чтобы удостоиться подобной чести? Она была так дружелюбна, весела, так добра. Я готов был поклясться, что она просто влюбилась в меня за прошедшие две недели. О, я знал коварных женщин, шлюх, которые одной рукой расстегивают вам рубашку, а другой тянутся за ножом — но она была совсем иной. Я не мог поверить в это, не мог — и все тут.

Я даже мог понять то, что она ускользнула, оставив меня одного — ведь в конце-концов это было всего лишь тайное свидание и ей нужно было заботиться о своей репутации. Что могло быть для нее лучше, чем вернуться потихоньку во дворец, предоставив партнеру самому найти дорогу домой? Я с легким раздражением подумал, что, наверное, она проделывала такие штуки множество раз, в этом самом павильоне — стоило ей только захотеть. Она явно не была новичком в подобных делах — ничего удивительного, ведь ее старый муж давно потерял к этому интерес, а потом еще и умер: впрочем, бедняге и без того пришлось бы отойти в сторону.

Но кто же натравил на меня тугов? Или они были обычными неразборчивыми убийцами — как это обычно бывает у тугов, убивающими каждого, кто попадется им на пути, просто для развлечения или во имя своей религии? Может, они случайно наткнулись на меня ночью и решили принести еще одну жертву Кали?

Но тут из темноты показался Ильдерим, вытирая свой нож, и присел на корточки рядом со мной.

— Упрямый, — проговорил он, поглаживая свою бороду, — но недостаточно упрямый. Флэшмен, плохие новости для тебя. — Он печально взглянул на меня: — Это их племя охотится на тебя. Начали на прошлой неделе. Их братство убийц, которое долгие годы до этого считалось уничтоженным или распавшимся, получило приказ выследить сагиба полковника Флэшмена в Джханси. Тот, под деревом, был одним из главарей. Шесть дней назад они собирались в Фирозабаде, где какой-то факир предложил им за это золото и, — Ильдерим сжал мое колено, — предсказывал скорый конец власти британцев и возрождение учения тугов. Они должны приготовиться к этому дню — и для начала принести тебя в жертву Кали. Так что я выяснил все, — закончил он с мрачным удовлетворением, — это все паллитика и ты идешь по опасному пути. Ну что ж, тебя вовремя предупредили. Но теперь тебе понадобятся резвый конь, чтобы добраться до побережья, и быстрый корабль, чтобы переплыть кала пани, поскольку если эти ребята уже сели тебе на хвост, то на этой земле тебя ожидает смерть. Здесь ты нигде не найдешь спасения — от Декана до Хайберского перевала.

Я с трудом уселся, дрожа от ужаса; мне было страшно задавать следующий вопрос, но я хотел знать наверняка.

— Этот факир, — прохрипел я, — кто он?

— Про него никто ничего не знает, кроме того, что он приехал с севера. Это одноглазый человек со светлой кожей. Некоторые полагают, что он сагиб, но не из твоего народа. У него есть деньги и тайные последователи и он проповедует против сагиб-логов.

Игнатьев! — меня словно подбросило. Значит, случилось так, как и предполагал Пам: этот ублюдок вернулся и выслеживает меня — и, дьявол побери, он знает все о моей миссии. Он и его агенты всюду сеют ядовитые семена и хотят возродить против нас дьявольский культ тугов, а я — номер первый в списке! Ильдерим прав, дело безнадежно, если мне только не удастся выбраться из Индии — но я не могу этого сделать! Именно потому я и нахожусь здесь, именно для этого в своей близорукой глупости послал меня сюда старый Пам — чтобы испортить игру Игнатьеву и избавиться от него самого. Я не могу, поскуливая от страха, вернуться в Калькутту или Бомбей с криком: «Убивают! Билет первого класса домой, и побыстрее, пожалуйста!» Неужели настал момент отрабатывать свое жалованье — сражаться против этих чертовых душителей и русских агентов? Я судорожно сглотнул, обливаясь потом — и тут у меня мелькнула еще одна мысль.

Была ли Лакшмибай частью этой игры? Бог видит, у нее не было оснований любить Сиркар — так не была ли она еще одной паучихой в этой дьявольской паутине, играя для русских роль Далилы? Но нет, нет, одно было совершенно ясно даже моему взбудораженному уму: она никогда не разделила бы ложа со мной, если бы вела двойную игру. Нет, это все Игнатьев, хитрая бестия. Я обхватил голову руками и задумался: «Иисусе, как же мне все-таки ускользнуть и на этот раз?»

Понемногу мои мысли стали проясняться: я не могу покинуть Индию или даже хоть как-то дать знать, что хотел бы бежать, но я же говорил Скину, что если начнется кризис, то я на время исчезну из вида, чтобы незаметно следовать за Игнатьевым — так вот, теперь самое время исчезнуть, что будет нетрудно устроить. Я быстро оценил обстановку, как это мне всегда удается, если пахнет паленым, и обернулся к Ильдериму.

— Знаешь, брат, — важно сказал я, — как ты правильно угадал, это большое паллитическое дело. Я не могу тебе всего рассказать и не могу покинуть Индию…

— Тогда ты умрешь, — спокойно сказал он, — рука Кали настигнет тебя при помощи ее посланцев, — и он показал на убитого туга.

— Подожди, — сказал я, потея, — они ищут полковника Флэшмена — но если полковник Флэшмен станет, скажем, хайкинским торговцем лошадьми или воином племени абизаев, который отслужил свой срок в уланах или в полку Проводников, то как они смогут его выследить? Я прикончу их раньше. Проклятие, да я говорю на пушту не хуже тебя, а на урду — даже лучше — разве я не был агентом Секундар-сагиба? Все что мне нужно — это безопасное место на некоторое время, чтобы залечь там и следить, куда подует ветер, — и для пущего эффекта я бессовестно приврал — прежде чем я возьмусь за дело и выполню свой план — уничтожу этого одноглазого факира, вместе со всей его бандой бродяг и душителей. Понимаешь?

— Иншалла! — воскликнул он, ухмыляясь во всю ширь своей злодейской рожи, — это большая игра! Лежать тихонько, присматриваясь, прислушиваясь и ожидая, ведя переговоры с другими паллитическими сагибами Сиркара, до тех пор пока пробьет час, а затем начать против этих злодеев-изменников раззиа! А когда это время наступит, я с моими парнями тоже смогу принять участие в забаве и сделать халлал этим индусам и заморским свиньям? Ты же не забудешь тогда своего старого друга? — И он схватил меня за руку, этот кровожадный дьявол. — Ты ведь дашь знать своему брату Ильдериму, когда наступит время обнажить нож?

«Долго же тебе придется ждать, малыш, — подумал я, — дай мне только маскировку получше, да резвого пони — и ты меня не увидишь, по крайне мере, до тех пор как все не утрясется и какой-нибудь другой идиот не успокоит Игнатьева и его наемных убийц. Тут-то я и вынырну со своим донесением для Калькутты (и Пама), в котором распишу, как я крался по пятам за этим русским, но, к несчастью, мне не повезло». Тогда это будет звучать достаточно загадочно и убедительно, но сейчас мне нужна была маскировка и безопасное место — причем как можно дальше отсюда. Какой-нибудь удаленный уголок джунглей или пустыни был бы в самый раз. Я привык жить простой и грубой жизнью, так что сказал Ильдериму, что свободно сойду за жителя приграничья или афганца.

— Ты первым узнаешь о том, что настало время резать глотки русским, — заверил я гиганта, и он обнял меня, довольно ухмыляясь, и заявил, что я лучший из братьев.

Мысль о маскировке напомнила мне, что я до сих пор оставался полуголым и дрожал от холода. Я сказал Ильдериму, что хотел бы получить комплект одежды, как у его собратьев по оружию, и он поклялся, что я получу его и еще пони в придачу.

— Можешь передать от меня сагибу Скину, что время пришло, — предложил я, — и что капитан может начинать жалеть русских — он поймет. — Я не хотел возвращаться в английский поселок, а решил еще сегодня ночью выехать куда глаза глядят. — Расскажи ему про одноглазого факира, о том, что туги вновь собираются на границе и что обстановка накаляется. Можешь сказать, что у меня уже была стычка с врагами — но о том, что еще я делал сегодня ночью, ему рассказывать не обязательно. — Я подмигнул Ильдериму. — Понял меня? Да, еще — если он будет расспрашивать обо мне от имени рани Джханси, можешь сказать, что я был срочно отозван, и передать мои извинения.

— Рани? — удивленно переспросил он и глаза его вновь скользнули по павильону, — хорошо. — Он закашлялся от смеха. — Сегодня ночью я видел паланкин одной знатной дамы и множество слуг. Случаем, это была не…

— Язык гальзая — праматерь скандала, — ответил я пословицей, — знай свое чертово дело и не суйся в чужие. А сейчас будь хорошим мальчиком и дай мне одежду и пони.

Он подозвал одного из своих негодяев и поинтересовался, жив ли еще туг, которого подвергли пыткам.

— Да, но поведать ему больше нечего, — ответил тот, — потому что он ничего не сказал, когда я… — вы наверняка не хотели бы услышать, что последовало за этим. — Можно ли мне дать ему понюхать немного его же табачку? — спросил совар, закончив свой рассказ. [XII*]

— Да, — согласился Ильдерим, — и еще, скажи Рафику Тамвару, что мне нужна вся его одежда, его нож и лошадь. Иди!

Совар кивнул в ответ, вынул свой хайберский нож и вернулся назад, под деревья, где его товарищи стерегли пленного или же то, что от него осталось. Я слышал, как он обратился к умирающему — и даже в такое время и в таком месте последовавший диалог был настолько любопытен, что навсегда запечатлелся в моей памяти. Это была одна из самых удивительных вещей, о которых я когда-либо слышал, даже в Индии.

— Все кончено, душитель, — сказал он. — Вот нож, выбирай — в глотку или в сердце?

— В сердце, только быстро! — прохрипел туг, содрогаясь в агонии.

— Ты уверен? Ну, как хочешь.

— Нет, подожди! — задыхаясь, прошептал душитель. — Приставь острие вот здесь… за ухом. Да так. Нажми посильнее — так почти не будет крови и я умру спокойно. Давай!

Наступило молчание, а затем голос совара произнес:

— Он был прав — крови почти не было. Туги разбираются в таких вещах.

Через несколько минут ворча подошел Рафик Тамвар, в одной набедренной повязке, с ворохом своей одежды, перекинутым через руку, ведя в поводу маленького аккуратного пони. Я сказал, что Скин-сагиб возместит ему стоимость его одежды, а вдобавок он сможет получить моего пегого пони, на что добрый Тамвар ухмыльнулся в свою густую бороду и сказал, что он с удовольствием менялся бы так хоть каждый день. Я нырнул в его рубашку и кавалерийские бриджи, натянул мягкие сапоги, накинул его мохнатый поштин, засунул за пояс хайберский клинок, намотал на голову пуггари и как раз подумал, что неплохо бы достать где-нибудь револьвер, когда Ильдерим задумчиво поинтересовался:

— Куда ты поедешь, Флэшмен, — есть ли у тебя на примете местечко, в котором тебя не найдет ни один враг?

Я признался, что у меня такого нет, и спросил, не подскажет ли он мне что-нибудь. Ильдерим задумался, нахмурившись, потом вдруг улыбнулся, затем разразился хохотом так, что опрокинулся на спину и лишь через несколько минут немного успокоился, встал, пристально посмотрел на меня и вдруг ухмыльнулся.

— Немного орехового масла для твоей кожи, — проговорил он, — и когда у тебя отрастет борода, ты будешь выглядеть как настоящий головорез из Пешавара — ведь заносчивости тебе не занимать, остается только почаще подкручивать усы да презрительно сплевывать…

— Я все это знаю, — нетерпеливо сказал я, — ну и что, по-твоему, мне делать со всеми этими штуками?

— Есть одно место, где любой злоумышленник никогда не станет искать британского полковника, — с хохотом сказал афганец. — Хотел бы ты пожить веселой жизнью, есть и пить вволю и даже потолстеть, пока придет время расправиться с врагами королевы? А еще тебе будут хорошо за это платить — двадцать четыре рупии в месяц, плюс батта? — Он хлопнул в ладоши от восторга, видя мое недоумение. — Почему бы и нет — вступай в армию Сиркара! Что за рекрут для туземной кавалерии — не пройдет и месяца, как тебя могут сделать даффадаром! — Он прищелкнул языком: — А со временем, кто знает, может быть, даже и риссалдаром!

— Ты с ума сошел? — воскликнул я, — мне — записаться в совары? И какого дьявола ты полагаешь, что мне это поможет?

— А что тебе мешает? Тебе же удалось сойти за своего на кабульском базаре и на Кандагарской дороге. Покрась себе лицо, как я тебе говорю, отрасти бороду — и ты станешь лучшим приобретением Сиркара во всей Индии! Разве это не то, что тебе нужно — держаться поближе к месту развития событий, да еще в компании преданных тебе людей, готовых к действию, стоит тебе пальцем пошевелить?

Это было смешно, но чем больше я об этом думал, тем более подходящим мне это казалось. Сколько я собирался прятаться — месяц? Возможно, два или три? Все это время мне на что-то нужно было жить, но клянусь, мне и в голову не приходило более скрытое от посторонних глаз и более удобное местечко, чем полк туземной кавалерии. К тому же я обладал нужным опытом и знаниями, и если буду соблюдать осторожность… Впрочем, я всегда это делал, чем бы ни занимался. Я стоял, размышляя, а Ильдерим убеждал меня со все большим энтузиазмом.

— Слушай, двоюродный брат моей матери, Гюлам-бек, бывший малик одной из деревень моего отца, сейчас вурди-майор в Третьем кавалерийском полку в гарнизоне Мирута. Если ты отправишься к нему и скажешь, что тебя прислал Ильдерим, он будет только рад такому прекрасному здоровому вояке — так что ты сможешь получить оружие и паек, а он ради меня и не подумает взять с тебя ассами. Так, давай подумаем… — продолжал этот полоумный прохвост, — ты будешь пуштуном из Пешаварской долины. Нет, лучше сделаем тебя хазанзаем с Черной горы — они там все странные, склонные ко всяким сумасшедшим выходкам, так что на тебя не будут обращать особого внимания. Да, это мысль. Назовем тебя Маккарам-Хан, раньше ты служил в пешаварской полиции, так что знаком с обычаями сагибов; к тому же ты бывал и в перестрелках. Не бойся, Маккарам-Хан действительно жил на свете, пока я не застрелил его, когда был в отпуске. Он крикнет тебе шабаш из пекла — в свое время он был отличным наездником. Правда, слишком беззаботным — иначе бы внимательнее следил за тем, кто прячется среди скал. Итак, Маккарам, — по-волчьи оскалился он, — готов ли ты предложить свое копье Сиркару? [XIII*]

Пока он говорил, я уже принял решение. У меня просто не было иного выхода. Если бы я только знал, к чему это приведет, я вбил бы предложение Ильдерима ему же в глотку, но в то время оно представлялось мне привлекательным.

— Подвязывай на ночь челюсть своим пуггари, не то сболтнешь чего во сне по-английски, — говорит он мне на прощание. — Будь мрачен, говори мало и служи хорошо, кровный брат, не опозорь Ильдерим-Хана.

Когда мы обменялись рукопожатием под сенью деревьев, пуштун рассмеялся и похлопал моего коня по седлу.

— Когда дорога приведет тебя назад, иди в храм Буйвола, что за Джокан-баг. Я буду посылать туда человека, чтобы ждал тебя по часу на закате и на рассвете. Салам, совар! — вскричал он, взяв под козырек, и я ударил пятками в бока моего пони, помчавшись легким галопом в предутреннем сумраке, все еще чувствуя себя как в дурном сне.