XII

Если бы она была страшна как смертный грех или хотя бы на двадцать лет постарше и менее красива, то — никаких проблем. Джханси был бы захвачен и более старая рани была бы заколота штыками или застрелена во время штурма — и никто бы не обратил на это особого внимания. Но Каннинг, наш просвещенный генерал-губернатор, оказался сентиментальным дураком, вознамерившимся укротить мятеж с минимально возможным кровопролитием, и уже был обеспокоен жестокостью мести, с которой за дело взялись люди вроде Нейла и Хэйвлока. Он полагал, что рано или поздно справедливый гнев британцев в Англии пойдет на спад, и если мы поубиваем слишком много панди, смена настроений будет более резкой — что, конечно же, и случилось. Полагаю также, что он опасался гибели молодой и красивой мятежной принцессы (слава и любовь к ней к этому времени распространились уже по всей Индии), потому что это могло бы нарушить равновесие в сознании общества — и к тому же не хотел, чтобы либеральная пресса изображала ее кем-то вроде индийской Жанны д'Арк. Итак, несмотря на гибель многих других черномазых, мужчин и женщин, Лакшмибай нужно было взять живой.

Представьте, я вполне понимал точку зрения Каннинга и лично сам полностью ее разделял. Жизнь ни одного живого существа — за исключением Элспет и нашего маленького Гавви — не была мне так дорога, как жизнь Лакшмибай, и я, не стесняясь, признавался себе в этом. Но, положа руку на сердце, я хотел бы, чтобы она спаслась безо всякого моего вмешательства, которое могло быть опасным лично для меня, так что чем дольше мне удавалось держаться подальше от Джханси, тем больше мне нравилось это местечко — ведь там мне было так хорошо.

Так что я сделал все что мог, чтобы добираться туда как можно дольше — рассчитывая на то, что все будет закончено еще до моего прибытия. Оправданием для меня могло послужить то, что двести миль, разделяющих Лакноу и Джханси, были чертовски опасными, поскольку повсюду здесь были панди и армии мятежных князей. У меня был солидный эскорт из конных пуштунов, но даже при этом мы продвигались очень осторожно, так что увидели этот мрачный форт на хмурой скале не ранее последней недели марта. Роуз к тому времени уже был здесь, бомбардируя городские укрепления из пушек, а его армия окружила стены гигантским кольцом, плотно запечатав наблюдательными постами и кавалерийскими пикетами все возможные выходы из мышеловки.

Он был хорошим солдатом, этот Роуз — такой же осторожный, как и Кэмпбелл, зато решения принимал раза в два быстрее его, и один лишь взгляд на позиции бунтовщиков говорил о том, что именно такой генерал здесь и нужен. Джханси лежал, огромный и неприступный, под лучами бронзового солнца, окруженный стенами и бастионами, а красное знамя мятежников лениво хлопало над цитаделью. Снаружи стен пыльная долина была лишена каких бы то ни было укрытий и пушки мятежников гремели в ответ нашим батареям, как бы предупреждая осаждающих, что их ждет, если они захотят подойти слишком близко. А за стенами сидело десять тысяч бунтовщиков, готовых сражаться до конца. Твердый орешек, как назвал его Кэмпбелл.

«Думаю, мы выкурим их за неделю — можете не беспокоиться», — таким был вердикт Роуза. Это был еще один шотландец (конечно же, как всегда, Индия просто кишмя кишела ими), живой, с горящими глазами и очень подвижный; я хорошо знал его еще по Крыму, где он был офицером связи в штаб-квартире лягушатников, и наименее противным из всех этих дипломатов-солдат. В Индии он был новичком, но вы ни за что бы об этом не догадались — с такой уверенностью он говорил и так щегольски был одет. Сказать по правде, в своих воспоминаниях мне часто трудно отличить его от Джорджа Кастера. Оба они обладали неукротимой энергией, а еще — светлыми шевелюрами, заботливо прилизанными штормом и совсем уж незатейливыми усиками. На этом сходство заканчивается. Будь Роуз с нами при Литтл-Бигхорне, Бешеный Конь с Желчным Пузырем профукали бы свой банкет.

— Да, через неделю — это крайний срок, — повторил он и показал мне, как планирует организовать атаки с правого и левого флангов на наиболее укрепление точки позиций мятежников, которые наши канониры обкладывали калеными ядрами, чтобы не дать расслабиться пожарным командам панди. Там и здесь за стенами были видны бушевавшие в городе языки огня. — Ночной штурм по всему фронту, как только удастся пробить достаточно большие бреши в стенах, а потом… — Он резко сложил свою подзорную трубу. — Пойдет кровавая работа, раз уж панди собрались драться до последнего — так мы ее сделаем. Вопрос лишь в том, как в этой резне сохранить жизнь ее высочеству? Вы должны быть нашим оракулом в этом вопросе, ага? Как думаете, она лично может сдаться?

Я огляделся по сторонам с холмика, на котором мы стояли с ним, окруженные группой штабных офицеров. Прямо перед нами были позиции осадных пушек, установленных в окопах; земля содрогалась от их залпов, дым от выстрелов относило к нам, а канониры, как муравьи, суетились вокруг своих орудий, перезаряжая и стреляя вновь и вновь. Во все стороны, насколько видел глаз, были выдвинуты летучие отряды кавалерии — красные мундиры легких драгун, серое хаки курток хайдерабадского полка, густо припорошенное пылью. В двух милях позади нас, неподалеку от руин старых казарм, виднелись бесконечные ряды палаток пехотных бригад, терпеливо ожидающих, пока пушки сделают свою работу, пробив бреши в массивных стенах Джханси, за которыми в тучах дыма тянулись путаные улочки и теснились дома — вплоть до мрачно парящей над городом цитадели. Принцесса должна быть где-то там, возможно, в прохладном зале для приемов или играет на террасе со своими ручными обезьянками; а может, она вместе со своими командирами и солдатами осматривает со стен огромную армию, которая готовится нахлынуть и поглотить город, превратив в руины дома и дворцы. «Мера Джханси денге най», — вспомнил я.

— Сдаться? — проговорил я. — Сомневаюсь, что она на это пойдет.

— Ну, ладно, вы ее лучше знаете.

Генерал посмотрел на меня с каким-то особенно лукавым выражением лица, которое, как я уже успел заметить за несколько часов пребывания в его штаб-квартире, появлялось всегда, стоило кому-нибудь произнести ее имя. Очевидно, ее представляли этакой великолепной тигрицей в человеческом облике, которая в полуобнаженном виде расхаживает по своим роскошным апартаментам, наслаждаясь тем, как пытают отвергнутых ею любовников — о, у моего набожного поколения было весьма живое воображение, это я вам говорю! [XLIII*]

— Мы, конечно, попробуем вести переговоры, — продолжал Роуз, но, поскольку мы не можем гарантировать неприкосновенности ее последователям, лучше и не тратить зря силы. С другой стороны, может быть, она и не захочет, чтобы жители города подвергались постоянным бомбардировкам, а затем испытали все ужасы штурма, а? Я имею в виду, что, будучи женщиной… кстати, какая она?

— Это настоящая леди, — сказал я, — исключительно красивая, пользуется французскими духами, очень добра к животным, фехтует, как венгерский гусар, молится по нескольку часов ежедневно, отдыхает, раскачиваясь на шелковых качелях в зеркальной комнате, устраивает послеполуденные чаепития для других леди и развешивает преступников на солнышке за большие пальцы рук. И еще она горячая наездница.

— Боже правый! — воскликнул Роуз, уставившись на меня, а за его спиной и весь штаб выпучил глаза от изумления, облизывая губы. — Вы это серьезно говорите?

— А что насчет ее любовников, а? — поинтересовался один из штабных, потный, с бегающими глазками. — Говорят, у нее целый гарем мускулистых молоденьких самцов, которых регулярно накачивают любовными микстурами…

— Она мне об этом не рассказывала, — мягко ответил я, — а я не спрашивал. Полагаю, что и вы бы не спросили на моем месте.

— Ну, ладно, — проворчал Роуз, снова странно посмотрев на меня. — Мы должны определенно решить, что с ней делать.

Этим я и занимался на протяжении трех последовавших дней, пока пушки и восьмидюймовые мортиры продолжали грохотать, пробивая солидную брешь в южной стене и поджигая баррикады повстанцев калеными ядрами. Мы подбили большую часть ее тяжелых пушек и на 29-е Роуз отдал окончательные приказы своим пехотным штурмовым отрядам — а мы все еще не имели твердого плана как захватить Лакшмибай невредимой. Чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в мысли, что она и сама будет драться в рукопашную, когда наша армия прорвется ко дворцу. Теперь, после Лакноу, мне было несложно представить себе истекающие кровью тела на расшитом китайском ковре, разбитые пулями зеркала и вопящих мародеров, которые громят и рвут на куски все в этих бесценных апартаментах, кромсая саблями и штыками всех, что встает у них на пути. Господь — свидетель в этом для меня не было ничего нового, и я сам охотно прикладывал руки к подобном делам, особенно если они не представляли для меня опасности. Но это будут ее комнаты, ее собственность и я был достаточно сентиментален для того, чтобы сожалеть об этом, ведь я любил все это и был так счастлив там! Клянусь святым Георгом, должно быть, глубоко она запала мне в душу, если я даже начал жалеть ее чертову мебель…

Что же станет с ней в этом безумии крови и стали? Сколько я ни пытался, мне в голову не приходило ничего лучшего, как специально выделить взвод и приказать ему, ворвавшись во дворец, следовать прямо в покои принцессы и обеспечить ее безопасность. Клянусь Богом, по крайней мере одной мелочи — личного участия во всем этом — я любой ценой хотел избежать. Нет уж, мое дело будет принять ее и охранять уже после того, как вся резня закончится. Флэши, суровый и печальный тюремщик, строгий, но добрый, скрывающий принцессу от слишком любопытных глаз и похотливых штабных, одержимых грязными мыслями, — вот это мое! Ее нужно будет увезти отсюда, возможно, даже в Калькутту, где и решат, что с ней делать. Хорошенькое долгое путешествие — и принцесса будет благодарна видеть хоть одно дружеское лицо среди врагов — особенно если это человек, к которому она в прошлом была столь неравнодушна. Я вспомнил о павильоне и блестящем бронзовом теле, приближающемся ко мне, чувственно трепеща под звуки музыки. Ну что ж, теперь мы сможем танцевать так хоть каждую ночь в нашей личной повозке и если к прибытию в Калькутту я не похудею до двенадцати стоунов, то это будет не из-за недостатка ночных упражнений.

Я изложил мои соображения Роузу — их первую часть, конечно, про специально выделенный взвод — прямо за обедом в его палатке, и он в ответ пожал плечами и покачал головой.

— Слишком ненадежно, — заметил сэр Хью, — нам нужно сработать решительно и наверняка прежде чем битва подойдет к ее дворцу; нужно ее захватить и вывести в безопасное место еще до этого.

— Ну, тогда клянусь жизнью, что не могу себе даже представить, как вы собираетесь это сделать! — воскликнул я. — Не можем же мы послать кого-нибудь перед атакующим отрядом, чтобы он выкрал ее или сделал еще что-либо в этом роде? Он и ста ярдов не пройдет по улицам Джханси, а даже если это ему и удастся, то у рани несколько сотен гвардейцев-пуштунов, которые стерегут каждый дюйм в ее дворце.

— Нет, — задумчиво проговорил Роуз, затягиваясь своей чирутой. — Согласен, силой здесь ничего не добиться, но вот дипломатией? Как вы думаете, Листер?

Это был юный Гарри Листер, адъютант Роуза и единственный свидетель нашего разговора. За последние десять лет я встречался с ним несколько раз; он был специальным констеблем во время чартистского фарса 1848 года, когда мне пришлось взять жезл старого Моррисона и выполнять за него его гражданский долг. Тогда мы втроем — я, Гладстон и Луи Наполеон — не дали этой плебейской толпе выйти из берегов. Листер также был сообразительным малым; если бы ему повезло больше, то сейчас бы он уже стал фельдмаршалом.

— Может быть, подкуп, — если нам удастся найти подходящего среди ее офицеров? — предположил он.

— Слишком сложно, — буркнул Роуз, — и скорее всего мы просто потеряем деньги.

— Они едят ее соль, — заметил я, — вы не сможете подкупить их. — Кстати, в этом я был совсем не уверен, но мне очень хотелось прекратить этот разговор про интриги и секретные послания — слишком часто мне приходилось слышать это раньше и я прекрасно догадывался, кому в финале придется красться во вражеский лагерь — в полной темноте, с бурчащим от страха животом и вздыбленными от ужаса волосами. — Боюсь, что в конце концов мы вернемся к специально выделенному взводу, сэр. Хороший туземный офицер с ловкими джаванами…

— Это совет отчаяния, Флэшмен, — Роуз решительно покачал головой. — Нет, нам нужно выманить ее. В этом и заключается единственная возможность — штурмовать город, как мы и намеревались. Но оставить для принцессы лазейку. Если мы уберем кавалерийские пикеты от ворот Орча, бунтовщики увидят нашу слабую точку, и когда мятежная леди поймет, что ее город обречен, я буду очень удивлен, если она не попытается там прорваться. Хорошо ли индийские женщины ездят верхом?

— Она? Не хуже польского улана. Да, это может сработать, — кивнул я. — Если у рани не возникнет подозрений, что мы ее поджидаем. Но у нее крысиный нюх…

— К тому времени она наглотается слишком много порохового дыма, чтобы почувствовать что-то еще, — доверительно сказал Роуз. — Она попытается вырваться из города, чтобы примкнуть к Тантии или к другому главарю мятежников, а мы будем поджидать ее на дороге в Орчу. Что скажете, джентльмены? — улыбаясь спросил он.

Ну что ж, меня это устраивало, хотя, по-моему, Роуз недооценивал ее сообразительности. Но Листер согласно кивнул [XLIV*] и Роуз продолжал:

— Да, думаю мы попробуем так сделать — но только в качестве запасного варианта. Этого все еще недостаточно. Лорд Каннинг придает особо важное значение тому, чтобы рани не получила ни царапины; чтобы добиться этого, мы должны использовать все наши карты. А у нас есть козырь, который было бы глупо не использовать, несмотря на всю его ценность. — Он повернулся и указал пальцем на меня: — Вас, Флэшмен.

Я застыл со стаканом в руке и попытался скрыть охвативший страх приступом кашля.

— Я, сэр? — я тянул время, как бы пытаясь отдышаться. — Но как, сэр? Я имею в виду, что…?

— Мы не можем позволить себе пренебрегать возможностями, которые предоставляет нам то, что вы знаете эту женщину — ваше знакомство с ней. Не думаю, что существует еще какой-нибудь белый, которому пришлось бы столь тесно общаться с принцессой — не так ли?

— Ну, не знаю, сэр…

— Мне все еще кажется, что мы сможем ее уговорить. Согласен, публичные предложения сдачи бесполезны — но личное предложение, переданное тайно, подкрепленное словом чести — моим и лорда Каннинга… это может быть совсем другим делом. Особенно если это убедительно предложит ей британский офицер, которому она может доверять. Понимаете?

Я понимал его слишком хорошо; я снова видел, как бездна страха и отчаяния вновь разверзается под моими ногами, а этот сумасшедший с горящими глазами продолжал:

— Это предложение должно убедить рани, что ее жизнь в безопасности, если она сдастся. При этом ей не обязательно сдавать Джханси — только свою собственную персону. Разве она может отказаться? Она сможет даже сохранить доверие своих сторонников — вот что! — воскликнул Роуз, хлопнув по столу. — Если принцесса согласится, она сможет воспользоваться лазейкой, которую мы предоставим ей напротив ворот Орча! Рани сможет сказать своим, что пыталась прорваться из города, но мы схватили ее сразу за стенами. Никто и не догадается, что это было заранее подстроено, кроме нее самой и нас! — Генерал расплылся в победной улыбке.

Листер встрепенулся:

— Но согласится ли она покинуть город и бросить свой народ на произвол судьбы?

Он посмотрел на меня.

— Да ладно вам! — воскликнул Роуз. — Вы же знаете, что это не европейская королева! Эти черномазые владыки и в грош не ставят своих подданных — не так ли, Флэшмен?

Я ухватился за эту мысль, словно утопающий за соломинку.

— Но эта принцесса — другое дело, сэр, — с чувством произнес я, — она не предаст свой народ — никогда.

Самое смешное, что я и сам в это верил.

Роуз растерянно посмотрел на меня.

— Я не могу в это поверить, — наконец сказал он. — Не могу. Абсолютно уверен, что вы ошибаетесь, Флэшмен, — генерал покачал головой. — Но, во всяком случае, мы ничего не теряем, если попробуем.

— Но если я пойду туда под белым флагом и потребую личной аудиенции с рани…

— Пхе! А кто тут говорит о белом флаге? Конечно же, это сразу испортит все дело — ее люди поймут — что-то затевается. — Роуз похлопал по столу, широко усмехаясь мне и прямо-таки раздуваясь от сознания своей сообразительности. — Разве я не говорил, вы — настоящий козырь? Вы не только хорошо знаете принцессу, вы еще и один из тех немногих людей, кто может пробраться в Джханси и предстать перед ней под видом туземца! — Он засмеялся, откинувшись на стуле. — Разве вы не проделывали это уже много раз? Ну же — уже весь мир знает про то, как вы провели Каваноу из Лакноу! Знаете, как вас теперь называют в Бомбее? Пуштун с Пэлл-Мэлл!

Бывают времена, когда вы вдруг понимаете, что бороться уже абсолютно бесполезно. Сначала Палмерстон, затем Аутрам, а теперь вот Роуз — и это только последние в длинной череде бешеных энтузиастов, которые время от времени решают, что я — именно тот человек, который им необходим для какой-нибудь чудовищной авантюры. Я сделал слабую попытку отвертеться, говоря, что у меня не успеет отрасти борода, но Роуз решительно отверг эту отговорку, сказав, что борода не имеет значения, налил мне бренди и начал излагать свой идиотский план.

В общих чертах он заключался в том, что уже было описано выше — я должен был убедить Лакшмибай в мудрой необходимости сдаться (чего, как я полагал, она никогда не сделает), и если она согласится, то разъяснить ей, что она должна сделать попытку прорваться через якобы неохраняемые с нашей стороны ворота Орча в тот самый момент, когда войска Роуза пойдут на приступ Джханси — это совпадение по времени, по словам генерала, было особенно важным и чем больше наша атака опередит попытку бегства принцессы, тем меньше подозрений останется у ее людей. (Я не видел, почему это так уж важно, но Роуз был одной из тех дотошных свиней, которые просто не оставляет вам шансов).

— А если она отвергнет наше предложение — а насколько я себе представляю, она так и сделает? — поинтересовался я.

— Тогда вы ни в коем случае не должны ничего говорить ей про ворота Орча, — отрезал он, — только если она согласится, вы сможете рассказать ей, как будет инсценирован ее «захват». Но если она откажется — что ж, у нее все равно останется шанс использовать последнюю лазейку для бегства, если мы ее оставим. Так что она в любом случае попадется к нам в руки, — самодовольно закончил он.

— А что будет со мной — если она откажется?

— Полагаю, — проговорил генерал, небрежно попыхивая сигарой, — что она попытается оставить вас в качестве заложника. Не думаю, что она пойдет на большее, а? В любом случае, — продолжал он, похлопывая меня по руке, — я знаю, что вы вообще не обращаете внимания на риск — я же видел вас под Балаклавой, клянусь святым Георгом! Вы слышали об этом, Листер? — воодушевленно продолжал он. — Этому красавчику недостаточно было одной атаки — вместе с Тяжелой бригадой — он пошел еще и вместе с Легкой! И, знаете ли, он к тому же расхохотался, увидев мое восхищение. Вы бы и сами живот себе надорвали от смеха, глядя на это.

Вот так оно опять и случилось: впереди ад и обратной дороги нет. Мысленно я попытался прикинуть шансы, изо всех сил сохраняя спокойное лицо и прихлебывая бренди. Станет ли Лакшмибай слушать меня? Наверное, нет; она может попробовать бежать, когда все будет потеряно, но не сдастся сама, бросив свой город погибать. Что же она тогда сделает со мной? Передо мной, как на картине, всплыло смуглое лицо рани, улыбающееся мне приоткрытыми губами, когда я в первый раз обнял и поцеловал ее среди зеркальных стен; я вспомнил павильон, нет-нет, она не даст причинить мне вреда, если только сможет. Хотя… не она ли послала за мной этих душителей-тугов? Нет, это был Игнатьев. И все же была ведь еще резня в Джханси — насколько сильно рани замешана в этом? Кто знает, что творится в голове у этой индийской принцессы? Может, она так же жестока и вероломна как и остальные князьки? Я не мог ответить на этот вопрос, но мне придется узнать об этом, хочу я этого или нет. Я узнаю об этом сразу, как только снова встречусь с ней лицом к лицу — и тут на мгновение я почувствовал, как в груди у меня вспыхнуло горячее желание еще раз увидеть ее. Это продолжалось всего лишь какие-то секунды, а потом я со страху вновь взмок от пота.

Должен все же сказать насчет Хью Роуза — при всей дьявольской находчивости, проявленной им для того, чтобы придумать мне новые опасности, он также обладал и огромным талантом организатора. Ему хватило всего лишь тридцати секунд, чтобы найти решение проблемы безопасной доставки меня в Джханси — на следующий день я должен был приготовить свою маскировку, намазать кожу, чтобы придать ей смуглость и прочее, а затем ночью генерал бросит эскадрон хайдерабадской кавалерии во внезапный рейд к пролому в городской стене. Всадники пробьются через хлипкую баррикаду, которой защитники попытались загородить брешь, порубят саблями немногочисленных часовых, поднимут дьявольский шум, а затем в полном порядке отступят — оставив среди обломков некоего туземца — бадмаша, крайне подозрительного вида. Вся соль в том, что это будет полковник Флэшмен, ранее служивший в Семнадцатом уланском полку и Генеральном штабе. По словам Роуза, мне будет совсем не трудно пролежать с полчасика в укромном уголке, а затем затеряться среди защитников крепости. После этого мне останется лишь пробраться по улицам ко дворцу рани и постучать в двери как старый мореход к своей подружке.

Глядя со стороны, причем с безопасной дистанции, теперь я мог бы сказать, что этот план великолепен, но помнится, тогда я подумал, что от него могли бы затрястись поджилки и у бронзовой статуи. Однако вот дьявольская штука — что бы ни предлагали генералы, вам остается только улыбаться и поддакивать. И, нужно признаться, это срабатывает.

Я не помню конца того проклятого дня, когда я должен был ждать, натянув на себя грязные лохмотья сипайского мундира, так чтобы снова приготовиться играть свою старую роль мятежника из Третьего кавалерийского. Но я никогда не забуду последние томительные секунды, когда мы собрались позади осадных пушек в готовности к атаке. Хайдерабадские кавалеристы стояли вокруг меня во мраке, Роуз пожал мне руку, а потом кто-то шепотом отдал приказ и началась все ускоряющаяся скачка сквозь холодную тьму и лишь похрапывание лошадей да поскрипывание кожи отмечало наше приближение к смутно виднеющейся в отдалении стене, за которой над городом поднималось багровое зарево; широкий провал бреши, в которой мерцали огоньки сторожевых костров, мы видели даже силуэты, снующие тут и там.

Вдалеке на нашем левом фланге дали залп дежурные батареи, тьму пронизали тонкие язычки огня, растаявшие в направлении части города, лежащей напротив старых казарм. Это было сделано для отвлечения внимания; я уже ощущал запах базара, доносившийся из-за стены, а нас еще так никто и не заметил. Даже сквозь мой привычный испуг я почувствовал странную дрожь возбуждения, знакомую каждому кавалеристу, когда эскадрон в полном молчании летит сквозь тьму туда, где притаился ничего не подозревающий враг — медленно и тяжело, бум-бум-бум, лошади идут шагом, мы скачем бок о бок, в одной руке поводья, другая — на эфесе тускло мерцающего клинка, а слух напряженно ловит первый крик тревоги. Как часто я сам чувствовал это — и испытывал ужас: в Афганистане, в Канпуре с Роуботемом, в Пенджабе, под стенами форта Рейм, когда я скакал на русских со старым Иззатом Кутебаром и целой ордой Небесных Волков и этой прекрасной ведьмой, дочерью Ко Дали, сжимающей в темноте мою руку…

Треск винтовочного выстрела, отдаленный вопль и громовой рев риссалдара: «Эге-ей! Эскадро-о-он — в атаку!» Темная масса по обе стороны словно прыгнула вперед и я тоже пришпорил своего пони, растянувшись у него на спине, пока мы преодолевали последние фарлонги до бреши. Хайдерабадцы закричали и, как фурии, бросились в атаку, за исключением четверых, которые продолжали держаться впереди по обе стороны от меня, прикрывая, словно щитом. За ними я видел дымящиеся костры в бреши — проломе в сотню ярдов шириной с рваными краями, на скорую руку перегороженному баррикадой; во тьме засверкали огоньки выстрелов и пули запели над головой, и тут же передовые всадники взлетели на гребень баррикады, размахивая саблями. Четверка моих защитников теперь крутилась среди груд битого камня и обгорелых бревен, вопя как безумные дервиши. Я заметил, как один из них зарубил панди, который бросился на него с примкнутым к мушкету штыком, а другой сцепился с огромным детиной в белом дхоти, набросившимся на него с копьем. Лошадь хайдерабадца споткнулась и упала, а я заставил своего коня вскочить на груду камня и битой штукатурки, из-за которой выскакивали темные фигуры, и визжа растворился во мраке.

Впереди виднелся костер, от которого ко мне бежали люди, так что я дернул за поводья моего скакуна и двинулся правее, в тень. Двое хайдерабадцев по-прежнему были рядом, отстреливаясь от наседающих панди и под их прикрытием мне удалось добраться до разрушенного дома, а лязг клинков, грохот мушкетов и вопли сражающихся слышались уже у меня за спиной. Рядом с домом были заросли кустарника. Быстро оглядевшись по сторонам, я понял, что ни один из неприятелей пока не замечает меня и аккуратно скатился с седла прямо в нечто, напоминающее навозную кучу и, тяжело дыша, залег под кустом.

Свою саблю я бросил, но за голенищем сапога у меня оставался солидный нож, а за поясом, под рубашкой — револьвер. Я отполз как можно дальше под прикрытие ветвей и замер. Послышался звук торопливых шагов — люди спешили на шум к баррикаде и еще две-три минуты эта адская музыка с выстрелами и воплями продолжалась. Затем все стихло, чтобы опять смениться градом криков и проклятий, предположительно адресованных защитниками города нашей отступающей кавалерии. Вдогонку прозвучало несколько выстрелов и затем в этом маленьком уголке Джханси воцарился сравнительный покой. Пока все шло хорошо — но, как сказал один умный парень, долго так продолжаться не могло.

Я выждал с четверть часа, а затем выбрался из кустов и оказался на узкой аллее. Вокруг не было ни души, но за углом виднелись отблески пламени сторожевого костра, вокруг которого сидело несколько панди и еще каких-то оборванцев; я прошел мимо них, обменявшись приветствиями и они лишь равнодушно скользнули по мне взглядами. Двумя минутами позже я уже был на базарной площади, покупая чапатти с соусом чили, и беседовал с лавочником, соглашаясь, что проклятые сагиб-логи неспособны ни на что большее, чем на жалкую стычку у бреши, так что Джханси им никогда не взять.

Несмотря на то, что было всего три часа ночи, на улицах оказалось людно как в полдень. Везде были войска — мятежники из Двенадцатого сипайского пехотного полка, солдаты-маратхи из армии рани, наемники-бхилы и всевозможный вооруженный до зубов сброд из окрестностей, в остроконечных шлемах, с длинными мечами, круглыми щитами и всевозможными ружьями — от винтовок Минье до фитильных мушкетов. Мне показалось, что в Джханси подозревают о том, что скоро наша армия пойдет на приступ и резервы выдвигаются к стенам.

На каждого солдата приходился десяток горожан и лавочники вели оживленную торговлю. Тут и там виднелись разрушенные дома и магазины, в которые попали ядра наших пушек, но среди населения не было и следа уныния, как того можно было ожидать — скорее ощущалось возбуждение и подъем — все были насторожены и громко болтали. Прошел отряд носильщиков, волоча тележку, набитую шестифунтовыми зарядами и я воспользовался случаем, заметив торговцу:

— Этого хватит, чтобы убить тысячу англичан, а, брат?

— Вполне, — согласился он, ухмыляясь. — И каждый пушечный снаряд стоит кругленькую сумму в рыночных ценах. Жизнь приходится покупать очень дорого — даже жизни англичан.

— Нет, рани заплатит за все из своей казны, — сказал я, одарив его настоящей сипайской ухмылкой.

— Хо-хо-хо, да вы только послушайте его! — презрительно захохотал он. — Сядь-ка на ее корм, солдат, поглядел бы, шибко ли разжиреешь. Когда это рани платила — или любой другой кто из принцев? А для чего же существуем мы, купцы, как не для того, чтобы платить, когда большие люди ведут войны?

«То же самое говорят и наши толстосумы в Реформ-клубе или в „Звезде и подвязке“», — подумал я, но вслух сказал:

— Говорят, сегодня ночью рани собирает в замке большой совет — это правда?

— Меня она не приглашала, — ехидно усмехнулся лавочник, — и вряд ли оставит мне свой дворец, когда захочет его покинуть. С тебя три пайсы, солдат.

Я расплатился, узнав все, что мне было нужно, и пошел по улицам по направлению к форту, причем с каждым шагом мои колени дрожали все больше. Клянусь Богом, это было скользкое дело; я успокаивал себя мыслью, что каковы бы ни были ее чувства по отношению к моей стране и британской армии, ко мне она всегда относилась исключительно дружелюбно — и вряд ли она допустит жестокость по отношению к посланцу британского генерала. Тем не менее, когда я вдруг обнаружил, что стою, вглядываясь через маленькую площадь в мрачные очертания массивных дворцовых ворот, освещенных факелами, по обе стороны которых стоят огромные пуштуны ее личной гвардии в красных мундирах, мне стоило большого труда побороть жгучее желание броситься назад, затаиться в путанице улиц и появиться уже тогда, когда все будет кончено. Я поглубже нахлобучил на голову свой пуггари, так чтобы прикрыть большую часть лица, осторожно вытащил из кармана послание, тщательно составленное нами вместе с Роузом, твердой походкой подошел к часовому и потребовал вызвать начальника караула.

Тот вскоре показался, зевая и потягиваясь, и оказался не кем иным, как моим старым знакомым, который когда-то плевал на мою тень. Я передал ему записку и сказал:

— Это лично в руки рани, и никому больше. Быстро отнеси ей письмо.

Он недоуменно переводил взгляд с письма на меня и обратно:

— Но что это, и кто ты сам такой?

— Если принцесса захочет, она скажет тебе, — небрежно бросил я, скрываясь в тени арки. — Но знай, если ты промедлишь, она снимет с плеч твою пустую голову.

Пуштун стоял, выпучив глаза и вертя письмо в руках. Похоже, оно произвело на него впечатление — с этой красной печатью, на которой был выдавлен фамильный герб Листера — иначе и быть не могло. После повторной попытки выяснить, кто я такой, которую я просто игнорировал, он почесал в затылке и важно удалился, приказав часовым не спускать с меня глаз.

Я ждал, а сердце мое стучало как молот, потому что вот-вот все могло резко измениться к худшему. Роуз и я долго ломали головы, чтобы написать нечто, понятное только рани — на случай, если письмо попадет в руки врагов. В целях дополнительной предосторожности, мы написали текст на примитивном школьном французском, который, как мне было известно, она понимает. Письмо всего лишь гласило:

Роуз пришел от этого в восторг — он, очевидно, был одним из тех, кто любит интригу ради самой интриги, и я был уверен, что он с удовольствием вместо подписи нарисовал бы череп со скрещенными костями. Сидя на корточках у дворцовой стены, я не мог относиться к этому делу так же легкомысленно. Если тупоголовый пуштун все-таки доставит письмо принцессе, она достаточно быстро догадается, от кого оно — но что, если она просто не захочет меня видеть? Что, если она решит, что лучшим ответом будет послать меня в штаб-квартиру Роуза — но только разрезанным на части? А если она покажет письмо кому-нибудь еще или неправильно поймет, или…

Из-за арки послышался шум шагов и я, дрожа, вскочил на ноги. Из темноты вышел хавилдар, за которым следовали двое солдат. Он остановился, окинул меня долгим, оценивающим взглядом и кивнул головой. Я сделал шаг вперед, и хавилдар жестом пригласил меня пройти во внутренний дворик, тяжело ступая со своими солдатами у меня за спиной. Я хотел было спросить, передал ли он записку лично в руки рани, но мой язык словно прилип к гортани — впрочем, я и без того узнаю об этом достаточно быстро. Когда мои глаза привыкли к сумраку после света факелов у ворот, я увидел, что мы идем через двор, с обеих сторон огороженный высокими черными стенами, в дальнем конце которого, у дверей, охраняемых двумя другими пуштунами, горит еще один факел.

— Заходи, — рявкнул хавилдар, и я оказался в маленькой сводчатой караульной комнате.

Я заморгал от неожиданно яркого блеска масляных ламп, и тут сердце у меня ушло в пятки, потому что в человеке, стоящем передо мной посреди комнаты, я вдруг узнал толстого камергера, столь хорошо знакомого мне по дурбару Лакшмибай.

Эта глупая шлюха сказала ему, кто я такой! Теперь уже не было никакой надежды сохранить секрет — весь план, над которым столько тужился Роуз, дал сбой и…

— Вы — тот самый офицер, который привозил подарки от британской королевы? — проскрипел он, — посланец Сиркара — полковник Флэшмен?

Он с недоверием покосился на меня, что было вполне понятно, так как сейчас я мало напоминал блестящего штабного офицера, которого он знал. Слабея от страха, я стянул с головы пуггари и откинул назад волосы с лица.

— Да, — сказал я, — я полковник Флэшмен. Вы должны срочно провести меня к рани!

Он так и впился в меня взглядом, его маленькие глазки забавно выпучились на жирном лице, а руки нервно задрожали. Затем что-то пролетело между нами — на секунду мне показалось, что это была ночная бабочка — и упало на пол, рассыпая небольшой поток искорок. Это была недокуренная сигарета; длинный желтоватый цилиндрик с мундштуком.

— Всему свое время, — произнес голос… Игнатьева, и когда я, не веря своим ушам, повернулся к двери, то почувствовал, что вот-вот буквально закричу от ужаса.

Да, там стоял он, а рука его замерла в жесте, которым он отбросил сигарету. Игнатьев, который, как я полагал, должен был находиться за тысячи миль отсюда, посмотрел на меня со своей ужасной ледяной улыбкой и слегка кивнул рыжеватой головой.

— Всему свое время, — повторил он по-английски, подходя ко мне. Он наступил каблуком на упавшую сигарету. — После того как мы закончим нашу… дискуссию?.. которая так неудачно была прервана в Балморале.

Не знаю, как у меня не остановилось сердце. Возможно, я просто испытал глубокий шок — все внутри словно заледенело, а горло перехватило; я не мог даже пошевелиться — просто стоял, окаменев, по коже у меня ползли мурашки. Игнатьев подошел ко мне вплотную — почти неузнаваемый в новом виде, яркой рубахе, широких полотняных штанах, персидских туфлях и с маленькой рыжеватой бородкой. Но его рот, похожий на мышеловку, остался прежним и немигающий взгляд наполовину голубого, наполовину карего глаза буравил меня.

— Я ожидал этой встречи, — произнес он, — с тех самых пор как услышал о вашей предстоящей поездке в Индию — кстати, вам известно, что я узнал о ней раньше, чем вы сами? — Он снова слегка улыбнулся — этот негодяй все же не мог удержаться от хвастовства. — Секретные планы столь проницательного лорда Палмерстона на самом деле не столь уж секретны, как он предполагает. Обычно это довольно глупые затеи, а это предприятие было и вовсе дурацким — не так ли? Вы должны были радоваться тому, что вам удалось ускользнуть от меня… дважды?.. Но вы все же решились попытать счастье в третий раз. Что ж — хорошо, — казалось, его разноцветный глаз сверкает как бриллиант, — вам не придется слишком долго жалеть об этом.

Я с усилием заставил себя выдавить несколько слов в ответ — черт побери мой дрожащий голос!

— Вам я ничего не скажу! — грубо, как только мог, воскликнул я и повернулся к маленькому камергеру. — У меня дело к рани Лакшмибай, а не к этому… этому ренегату! Я требую, чтобы мне дали немедленно увидеться с ней! Скажите ей…

Рука Игнатьева обрушилась на мои губы, заставив пошатнуться, но голос его нисколько не повысился:

— В этом не будет нужды, — заметил он и маленький камергер согласно кивнул. — Ее высочеству нет необходимости заниматься делом обыкновенного шпиона. Я сам разберусь с этим шакалом.

— Да лопни твои свиные глаза! — взорвался я. — Я посланец от сэра Хью Роуза к ее высочеству рани, а не к какому-то там головорезу русской секретной службы! Вы еще поплатитесь за то, что пытались мне помешать! Черт побери, отпустите меня! — заорал я, потому что двое стражников вдруг схватили меня за локти. — Я офицер штаба! Вы не смеете касаться меня, я…

— Штабной офицер! Посланец! — Игнатьев проговорил эти слова ледяным от гнева свистящим шепотом, который словно вернул меня в кишащее вшами подземелье форта Арабат. — Ты пробрался сюда в своей грязной маскировке, как шпион, а хочешь, чтобы с тобой обращались как с парламентером? Если ты тот, за кого себя выдаешь, так почему не пришел в мундире, под белым флагом и среди бела дня? — Лицо Игнатьева застыло от гнева и этот негодяй снова толкнул меня. — Я скажу тебе, почему — потому что ты бесчестный лжец, чьему слову никто не поверит! Предательство и вероломство — вот твоя работа, а может быть, теперь еще и убийство?

Его рука нырнула мне под рубашку и выхватила у меня из-за пояса револьвер.

— Это ложь! — завопил я, — пошлите к сэру Хью Роузу — он сам вам скажет! — Теперь я взывал к камергеру: — Вы же знаете меня — скажите рани! Я требую!

Но он лишь стоял, вытаращившись и ожидая, что решит Игнатьев, гнев которого вдруг растаял так же быстро, как и появился.

— Поскольку сэр Хью Роуз не оказал нам чести, направив парламентера, нет оснований беспокоить его, — сказал он мягко. — Мы имеем дело просто с ночным бродягой. — И он жестом подозвал стражу. — Уведите его.

— Вы не имеете права! — заорал я. — Я не стану отвечать тебе, ты, русская свинья! Пустите меня!

Они тащили меня изо всех сил, а я все еще кричал камергеру, умоляя его все рассказать рани. Меня выволокли за порог и швырнули вниз, по каменным ступенькам. Игнатьев шел следом, а камергер семенил за ним. Я панически сопротивлялся, потому что мне было ясно, что этот зверь хочет, чтобы рани ни за что не узнала о моем прибытии, прежде чем он покончит со мной… Я почти потерял сознание от ужаса, потому что солдаты волокли меня по полу к огромному колесу; напоминающему барабан, поставленному ребром на некотором возвышении. С него свисали цепи, а ножные кандалы были прикреплены к каменному полу — Господи Иисусе! Именно в этом форте они до смерти замучили Мюррея — так сказал Ильдерим, а теперь они растягивали меня на этой дьявольской конструкции. Один ухмыляющийся стражник привязывал мои руки, в то время как другие крепили цепи на моих лодыжках. Я вопил и сыпал проклятьями, так что камергер испуганно скрылся на лестнице, а Игнатьев невозмутимо закурил очередную сигарету.

— Все это может и не понадобиться, если я получу нужную мне информацию, — прошипел он своим ужасным металлическим шепотом. — Для такого труса, как ты, страха уже достаточно. Надеюсь, ты уже готов рассказать мне, зачем ты здесь, какое новое предательство задумал и для чего хотел видеть ее высочество. И когда я буду удовлетворен тем, что ты рассказал мне абсолютно все… — Игнатьев подошел ко мне вплотную, его ужасный глаз уставился на меня, и закончил по-русски, чтобы только я смог его понять: — Пытки будут продолжаться, пока ты не умрешь.

Он кивнул солдатам и отступил.

— Христа ради, Игнатьев! — простонал я. — Ты не можешь так поступить! Я британский офицер, белый человек — отпусти меня, ублюдок! Пожалуйста, во имя Господа, прошу тебя! — я чувствовал, как колесо поворачивалось вместе со мной, по мере того, как солдаты изо всех сил навалились на него, привязывая мои руки у меня же над головой. — Нет, нет! Отпусти меня, ты, сумасшедшая свинья! Я — джентльмен, черт тебя побери! Я пил чай с самой королевой! О, пожалуйста, нет…

Раздалось клацанье огромного колеса и цепи на моих запястьях и лодыжках натянулись. Дикая боль пронзила мои руки и ноги. Я закричал еще громче и колесо снова повернулось, казалось, растягивая меня до предела моих возможностей и тут Игнатьев снова подошел ко мне.

— Зачем ты пришел? — спросил он.

— Отпусти меня! Ты, проклятая бешеная собака! — За его спиной я заметил, что маленький камергер вновь поднялся на ноги, весь белый от ужаса. — Беги! — завопил я. — Беги же ты, безмозглая жирная сволочь! Приведи сюда свою хозяйку! Быстрее!

Но он, похоже, просто врос в землю, а колесо вновь щелкнуло, и мои руки и плечи пронзила нестерпимая боль, словно их выдергивали из тела (что, собственно говоря, и происходило). Я снова попытался застонать, но не смог издать ни звука, а потом это дьявольское лицо вновь приблизилось ко мне и я забормотал:

— Нет… нет… ради бога — нет! Я скажу вам… я все вам скажу!

И тут, даже сквозь кровавый туман, я вдруг понял, что если сделаю это, то я — мертвец. Но терпеть было невозможно — я должен был говорить — и сквозь агонию пришло вдохновение, я со стоном бессильно свесил голову набок. Если только мне удастся хоть немного протянуть время — если камергер все же бросится за помощью — если только Игнатьев поверит в то, что я буду говорить, а сам я смогу удержаться в сознании, пока все мое тело будет корчиться от боли. Его ладонь с размаху опустилась на мое лицо и я не смог сдержать крика. Он махнул было рукой своим солдатам и я лихорадочно прошептал:

— Не надо… я все скажу вам! Не давайте им снова крутить колесо! Клянусь, я скажу всю правду… только не позволяйте им делать это опять… о, Боже, только не снова!

— Ну? — спросил он и я понял, что ждать больше нечего — еще одного оборота я бы не пережил.

— Генерал Роуз… — мой шепот доносился до меня словно издалека. — Я из его штаба… он послал меня… повидаться с рани… пожалуйста, это правда, Богом клянусь! О, скажите, чтобы они отпустили меня!

— Продолжай, — проговорил этот ужасный голос. — Что ты должен был передать?

— Я должен был попросить ее…

Я смотрел в его ужасные глаза, видя в них лишь продолжение моих мук, когда где-то за его спиной, на верхних ступенях лестницы, вдруг возникло какое-то движение и, когда я смигнул, все стало видно необычайно ясно, а мой голос замер, пораженный видом грядущего освобождения, — тут я позволил своей голове безвольно склониться набок. Дело в том, что двери на верхней площадке лестницы раскрылись, поскольку их распахнул сержант в красном мундире, тот самый пуштун — мой добрый бородатый гений, который когда-то так ловко плевал на мою тень, и белая фигура вошла в зал и резко остановилась, глядя на нас. Я всегда думал, что рани прекрасна, но в этот момент Лакшмибай выглядела сущим ангелом красоты.

Я был настолько истерзан болью, что мне трудно было держать глаза открытыми, так что я и не пытался это делать. Однако услышал ее удивленный вскрик, а затем что-то забормотал камергер, и Игнатьев отступил куда-то назад. А потом, поверите или нет, первое, что она сказала, было: «Прекратите это немедленно! Прекратите, слышите?» — как будто она была юной учительницей, которая вдруг зашла в класс и поймала маленького Джонни за баловством с чернильницей. Готов поклясться, что она даже топала ножкой, говоря это, и тогда, в полубеспамятстве от боли, я подумал, как смешно это звучит; и затем неожиданно с последним рывком, который заставил меня вскрикнуть от боли, чудовищное напряжение моих конечностей вдруг ослабло и я повис на колесе, пытаясь вызволить из оков мои измученные ноги. Однако с гордостью должен отметить, что я все же сохранил свое самообладание.

— Ты ничего от меня не добьешься! — заорал я. — Ты, русская собака, — лучше уж я умру!

Я слегка приоткрыл один глаз, глядя, какое это произвело впечатление, но принцесса была слишком занята, изливая свой гнев на Игнатьева.

— Это делается по вашему приказу? — (Господи, что за милый голос!) — Знаете, кто он?

Должен отметить, Игнатьев встретил эту ее бурю, не моргнув и глазом, правда, он все же отбросил сигарету, прежде чем слегка поклониться принцессе.

— Это шпион, ваше высочество, который прокрался в ваш город переодетым — как вы сами можете это видеть.

— Это — британский офицер! — она дрожала от гнева всем телом — от покрытой белой вуалью головки до маленьких ножек, обутых в усыпанные жемчугом сандалии. — Это посланец Сиркара, который доставил мне письмо. Мне! — и она снова топнула ножкой. — И где же оно?

Игнатьев вынул письмо из-за пояса и молча протянул ей. Она прочла, небрежно скомкала листок и взглянула графу прямо в лицо.

— Шер-Хан сказал, что ему было приказано отдать письмо мне лично в руки. — Она все еще сдерживала свой гнев, хотя и с большим усилием. — Но увидев его с письмом, вы спросили, что это за бумага, и этот дурак отдал ее вам. А прочитав послание, вы осмелились допрашивать этого человека, не поставив меня в известность…

— Это было подозрительное письмо, ваше высочество, — совершенно спокойно заметил Игнатьев. — И абсолютно очевидно, что это человек — шпион…

— Ты, проклятый лжец! — прохрипел я, — ты чертовски хорошо знаешь, кто я! Не слушай его, Лакшми, высочество, эта свинья охотилась за мной! Он хотел убить меня — просто от злости!

Она лишь мельком взглянула на меня и снова обернулась к Игнатьеву.

— Шпион он или нет — здесь все решаю я. Иногда мне кажется, что вы забываете об этом, граф Игнатьев.

Некоторое время она пристально смотрела ему прямо в глаза, а затем резко отвернулась, глянула на меня и отвела глаза — а все мы ждали в мертвой тишине. Наконец рани спокойно сказала:

— Я сама разберусь с этим человеком и решу, что с ним делать. — Она обернулась к Игнатьеву. — Вы можете идти, граф.

Он поклонился и заметил:

— Сожалею, если помешал вашему высочеству. Если я и сделал это, то только из преданности делу, которому мы оба служим — правительство вашего высочества… — тут он сделал паузу, — и властитель моей империи. Я не исполнил бы своего долга перед обоими, если бы не напомнил вам, что этот человек — один из наиболее опасных и печально известных британских агентов, а значит…

— Я отлично знаю, кто он и кем является, — спокойно сказала она, и этот сукин сын с разноцветными глазами, не произнес больше ни слова, лишь поклонился и вышел вон, а два стражника поспешили за ним, торопливо произнеся «салам», когда проходили мимо принцессы. Они взбежали по лестнице вслед за Игнатьевым и Шер-Хан закрыл за ними двери. Мы вчетвером остались в теплой компании — Лакшмибай, застывшая блестящей белой статуей, настороженно замерший маленький камергер, Шер-Хан у дверей и Гарри Флэшмен, эсквайр, изображающий протестантского мученика. Мне было чертовски неудобно, но что-то подсказало мне, что благодарное бормотание будет сейчас в самый раз, так что я сказал насколько мог спокойно:

— Благодарю вас, ваше высочество. Простите, что не могу достойно поклониться вам, но обстоятельства…

Как видите, все было весьма галантно, но страшная боль по-прежнему терзала мои руки и ноги, так что я с трудом держался, чтобы не застонать. Принцесса все еще стояла и смотрела на меня достаточно безразлично, так что я с надеждой добавил:

— Если бы ваш хавилдар освободил меня…

Но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и меня вдруг пробрала дрожь под твердым взглядом этих темных глаз, которые так ярко сияли на ее смуглой коже. Какого черта она вдруг уставилась на меня, все еще висящего на этом проклятом орудии пытки, и до сих пор не улыбнулась мне, даже не дав понять, что узнала меня? Я лихорадочно размышлял об этом, пока рани стояла, разглядывая меня и о чем-то размышляя, затем она соизволила приблизиться на расстояние ярда и заговорила спокойным и твердым голосом.

— Что он хотел узнать у вас?

От звука ее голоса у меня перехватило дыхание, но я все же вскинул голову.

— Он хотел узнать, что у меня за дело к вашему высочеству.

Ее взгляд скользнул по цепям на моих запястьях, а потом по моему лицу.

— И вы сказали ему?

— Конечно же, нет, — я подумал, что смелая улыбка не помешает и попытался выдавить на лице что-то в этом роде. — Я люблю, когда мне задают вопросы, но вежливо.

Рани повернула голову к маленькому камергеру.

— Это правда?

Он вспыхнул и всплеснул руками, весь живое воплощение преданности.

— Точно так, ваше несравненное высочество! Полковник-сагиб не сказал ни словечка — даже под жесточайшими пытками! Он почти и не кричал… не слишком много… о, да — он же офицер-сагиб и, конечно…

Конечно, этот маленький ублюдок торопился подстелить себе соломки, но я все еще не был уверен, что выпутаюсь из этого дела — принцесса по-прежнему смотрела на меня, как на тушу в мясной лавке, и я похолодел от внезапной мысли, что она, должно быть, уже не раз наблюдала других бедняг в моей ситуации… Боже, может быть, даже Мюррея… а потом она повернула голову и позвала Шер-Хана, который торопливо спустился по лестнице, так что запах его пота докатился даже до меня. Конечно же, она не собирается приказать ему…

— Сними его, — коротко бросила принцесса, и я чуть не упал в обморок от облегчения.

Она бесстрастно смотрела, пока пуштун освобождал меня от цепей и я с трудом сделал несколько чертовски болезненных шагов, опираясь на это адово колесо, а затем…

— Приведи его ко мне, — так же коротко сказала рани, — я сама его допрошу, — и не сказав более ни слова, она повернулась и двинулась вверх по лестнице, прочь из темницы; маленький камергер, торопясь, подпрыгивал рядом с ней, а Шер-Хан то и дело сплевывал и похрюкивал, помогая мне следовать за ними.

— Замолви за меня словечко перед ее высочеством, хузур, — бормотал он, подставляя мне плечо. — Если я и свалял дурака, передав твой китаб русскому сагибу, то разве я не исправил эту ошибку? Я тотчас же пошел за ней, как только понял, что он собирается плохо с тобой поступить… Видит Бог, я не узнал тебя сразу…

Я заверил, что замолвлю обязательно — я готов был пообещать ему даже пэрство и часы с дворцовой башни. Между тем Шер-Хан провел меня через караульную комнату к маленькой винтовой лестнице, а затем вдоль выложенного камнем прохода цитадели, который заканчивался покрытым коврами коридором, где стояли на страже личные гвардейцы рани, в стальных шлемах и кирасах. Я бодро прохромал по нему, теша себя мыслью, что за исключением нескольких болезненно потянутых мышц и ободранных запястий я не понес особого вреда… по крайней мере — пока. И тут Шер-Хан помог мне пройти в двери и я оказался в уменьшенном варианте дурбара — зала для приемов — длинной, белоснежной, богато обставленной комнате, с узорчатым ковром на полу и шелковой обивкой на стенах. Повсюду были диваны и кушетки, покрытые персидскими коврами; была даже большая серебряная клетка, в которой порхали и щебетали маленькие птички. Воздух был тяжелым от благовоний, но из моих ноздрей все еще не выветрился запах страха, да и вид ожидающей Лакшмибай не слишком ободрил меня.

Принцесса устроилась на низкой кушетке без спинки, слушая маленького камергера, который что-то быстро шептал ей, но, увидев меня, она остановила говоруна. Рядом с ней сидели две ее придворные дамы, так что вся группа теперь воззрилась на меня — женщины с любопытством, а Лакшмибай все с тем же проклятым безразличием, что и в темнице.

— Оставь его здесь, — приказала она Шер-Хану, указывая на середину комнаты, — и свяжи ему руки за спиной.

Тот бросился вязать узлы, не думая о моих изувеченных запястьях.

— Так он не причинит нам вреда, — сказала она маленькому камергеру. — Уйдите все — а Шер-Хан пусть подождет за дверью.

Боже милостивый, да она действительно собирается сама допрашивать меня — удивился я, когда ее леди поспешно двинулись к выходу, и камергер торопливо последовал за ними, испуганно косясь в мою сторону. Я слышал, как Шер-Хан последним вышел из комнаты, закрыв за собою двери, так что мы остались вдвоем.

Я стоял, а рани, гордо выпрямившись, сидела на стуле и пристально смотрела на меня — а затем, к моему глубокому удивлению, она вскочила на ноги и бросилась ко мне через всю комнату широко раскинув руки; с дрожащим лицом она приникла ко мне, лихорадочно шепча:

— О, мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой! Ты вернулся — о, я боялась, что никогда больше не увижу тебя!

Ее руки обвились вокруг моей шеи, и это прекрасное смуглое лицо, все мокрое от слез, прижалось ко мне. Она целовала меня, как раньше, — в щеки, подбородок, глаза и губы, почти рыдая от нежности и прижимаясь ко мне.

Вы знаете, что меня нелегко удивить, и обычно я принимаю такие вещи как должное, но вынужден сознаться, в этот миг мне показалось, что я сошел с ума или сплю. Не более двух часов тому назад я был в палатке Роуза, в полной безопасности британского лагеря, опрокидывал последний стаканчик бренди и безуспешно пытался читать рекламные объявления в «Таймс», чтобы хоть немного отвлечься от предстоящего мне дела, а юный Листер напевал мне над ухом какую-то модную песенку — и с тех пор я успел принять участие в кавалерийском налете, переодетым пробраться через вражеский город, переполненный черномазыми головорезами, чуть не потерял сознание от ужаса, встретив Игнатьева, испытал ужасные физические и еще большие моральные мучения; был спасен в последнюю минуту и поставлен перед деспотичной женщиной — и вот она, рыдая, обнимает и целует меня, причитая, будто над Малюткой Вилли, умирающим сыном горняка. Это было слишком для моего бедного измученного сознания и обессиленного тела, так что под грузом чувств и впечатлений я осел на колени и она опустилась вместе со мной, плача и целуя меня.

— О, мой милый, они что-то повредили тебе? Я думала, что упаду в обморок, когда увидела тебя — ах, твое бедное тело!

Прежде чем я опомнился, она уже оказалась у моих ног, поглаживая одной рукой мои израненные лодыжки, вторую подложив мне под голову, крепко целуя меня в губы и щекоча их кончиком языка. Мое удивление, наконец, нашло себе выход в виде странной смеси возбуждения и облегчения, а также почти эсктатического наслаждения тем, как ее смуглая кожа касается моего лица, а ее полуоткрытые губы, трепещут, прильнув к моим. Я ощущал, как ее грудь упруго уперлась в меня — но, черт побери, руки у меня были связаны и я мог лишь страстно прильнуть к ней, пока она не оторвала губ и не посмотрела на меня, заботливо поддерживая мою голову обеими руками.

— О, Лаки — моя милая Лакшми! — бормотал я, охваченный наслаждением. — О, мое удивительное, прекрасное создание!

— Я думала, что ты погиб, — сказала она, опуская мою голову себе на грудь — клянусь святым Георгом, вот уютное местечко для меня! И я отчаянно дергал руками в безуспешной попытке освободиться. — Все эти месяцы я оплакивала тебя — с того самого дня, как у павильона нашли убитого душителя, и я подумала… — она слегка всхлипнула и снова принялась целовать меня. — А ты жив и снова со мной… мой дорогой. — Слезы вновь выступили на ее огромных глазах. — Ах, я так люблю тебя!

Конечно, я слыхал эти слова и раньше — их произносило бессчетное количество разных женщин с разными оттенками страсти, и это всегда было приятно, но я не мог припомнить, когда бы это было более кстати, чем сейчас. Если мне когда и нужна была женщина, глубоко влюбленная в мои мужские достоинства, — это был именно этот момент, а поскольку и сам я был почти влюблен в нее, для всего последующего много труда не требовалось.

Итак, я вновь приник к ее губам и всем своим весом прижал ее к подушкам — это было чертовски трудно сделать со связанными за спиной руками — но она была к этому готова и опрокинулась навзничь, впившись в мои губы, дразня меня язычком и слегка похлопывая меня по лицу кончиками пальцев, так что в конце концов мне показалось, что я сейчас взорвусь.

— Лакшми, любимая, развяжи мне руки! — прохрипел я, и она вдруг оторвалась от меня, бросила взгляд на дверь и грустно улыбнулась.

— Я не могу… не теперь. Знаешь, ведь никто не должен знать… пока. Для всех ты — пленный, шпион, подосланный британцами…

— Я все смогу объяснить! Мне пришлось прийти тайком, переодетым, чтобы передать тебе послание от генерала Роуза. Лакшми, дорогая моя, ты должна принять его предложение — это предложение сохранит тебе жизнь! Пожалуйста, развяжи меня и позволь рассказать тебе!

— Погоди, — прошептала рани, — присядь. — Она помогла мне подняться, время от времени снова целуя меня, и усадила на краешек дивана. — Пока лучше мы оставим тебя связанным — о, любимый мой, это ненадолго, обещаю, тебе… только на случай, если кто-нибудь неожиданно войдет. Сейчас я дам тебе попить — ах, твои бедные руки, как жестоко они пострадали! — Слезы вновь хлынули у нее из глаз, и затем вдруг по ее лицу промелькнула гримаса такого отчаянного гнева, что я просто замер на месте. — Этот русский зверь! — воскликнула она, сжимая свои маленькие кулачки. — Он заплатит за все — я порублю его на кусочки и заставлю сожрать этот его отвратительный глаз! А его властелин — царь — может отправляться в ад и ждать там своего слугу!

«Отличные чувства», — подумал я, и, пока она наполняла кубок шербетом, постарался закрепить неожиданную удачу.

— Это Игнатьев натравил на меня тугов той ночью. Он следил за мной с тех самых пор, как я прибыл в Индию, шпионил и старался разжечь мятеж…

Здесь я резко остановился — в конце концов рани была одним из вождей мятежников и этот ужасный Игнатьев был ее союзником, несмотря на всю личную к нему неприязнь. Принцесса поднесла кубок к моим губам и я жадно выпил — знаете ли, после пыток так хочется пить — а когда жажда была утолена, она поднялась с кубком в ладонях, глядя на меня сверху вниз.

— Если бы я только могла выслушать тебя, — серьезно произнесла она, — если бы у нас было хоть немного больше времени! Я не знаю… если бы только я могла объяснить тебе — все эти годы ожидания и попытки противостоять беззаконию в отношении… меня, моего сына и моего Джханси…

— Кстати, как дела у твоего малыша? Надеюсь, с ним все в порядке? Он славный парень и…

— … ожидание превратилось в отчаяние, а отчаяние — в ненависть, и я думала, что ты — всего лишь еще одна из холодных, бесчувственных тварей Сиркара — и вот… — она вдруг опустилась на колени рядом со мной, схватила меня за руки и, под пристальным взглядом этих темных блестящих глаз даже мое опытное старое сердце забилось быстрее. — Но теперь-то я знаю, что ты не такой, как другие! Ты благородный, добрый и, кажется, ты можешь понять… а потом… тот день, когда мы фехтовали в зале для приемов… Я ощутила внутри себя что-то, чего никогда не чувствовала раньше. А потом…

— Да-да, в павильоне, — задыхаясь, подхватил я. — О, Лакшми, это был самый удивительный момент в моей жизни! Знаешь, это было по-настоящему замечательно… лучше всего на свете… дорогая, не могла бы ты развязать мне руки хотя бы на секунду?

Но в этот момент что-то промелькнуло в ее глазах и рани отвернула голову, а ее руки сжались на моих.

— … а когда ты неожиданно пропал и я подумала, что ты погиб, я вдруг ощутила такую пустоту… — Она едва сдерживала слезы. — И все вокруг вдруг потеряло смысл — я сама и даже Джханси — все. А потом пришли вести о красном ветре, разметавшем британские гарнизоны на севере — и даже здесь, в моем собственном государстве, сипаи поубивали их всех, и я ничего не смогла с этим поделать.

Она закусила губку, умоляюще глядя на меня и, если бы ее в этот момент могли видеть эти старые козлы из палаты лордов, то в один голос завопили бы: «Клянемся честью, она невиновна!» — и так три раза подряд.

— Да и что я могла сделать? Казалось, что империя — а я ненавижу империю — пала и мой собственный двоюродный брат, Нана, поднял знамя восстания. Оставаться безучастной к этому означало бы потерять Джханси, которое разорвали бы эти шакалы из Орчи и Гвалиора или даже сами же сипаи… о, но ты ведь британец, так что не сможешь этого понять!

— Дорогая моя, — сказал я, — тебе нет нужды оправдываться передо мной или еще перед кем-либо. Что же еще ты могла сделать? — Это не было случайным вопросом. — Но, знаешь, это все не имеет значения — вот почему я здесь! Все снова может пойти хорошо — по крайней мере, ты будешь спасена, а ведь только это и важно.

Рани посмотрела на меня и ответила почти беспечно:

— Теперь, когда ты вернулся, мне уже все равно.

И она снова наклонилась, нежно поцеловав меня в губы.

— Ты должна выслушать, — сказал я, — смотри, я прибыл от генерала Роуза, а то, что он предлагает, следует от самого лорда Каннинга из Калькутты. Они хотят спасти тебя, моя дорогая, если ты позволишь им сделать это.

— Они хотят, чтобы я сдалась, — бросила рани, вставая. — Она отошла, чтобы поставить кубок, затем повернулась, причем грудь ее бурно вздымалась, а грустное лицо было опущено. — Они хотят, чтобы я отдала им мой Джханси.

— Дорогая, княжество и без того потеряно. В любой день они могут взять стены штурмом, и это будет конец. И ты, и твои советники должны понимать это. Даже Игнатьев — кстати, какого дьявола он делает здесь?

— Он был здесь — и в Мируте, и в Дели — везде, с самого начала. Обещал помощь русских, разжигал восстание, как ты говоришь, от имени своего царя. — Она нервно взмахнула рукой в жесте бессилия. — Не знаю… поговаривали о русской армии за Хайберским перевалом — некоторые приветствовали эту весть; что же до меня… я боялась этого — но теперь все это не имеет значения. Полагаю, что Игнатьев останется до тех пор, пока сможет вредить твоему правительству… если Джханси падет, он двинется к Тантии или к Нана. — И тут она, задумчиво пожав плечами, добавила несколько слов, от которых мурашки так и забегали у меня по спине: — Если, конечно, я не убью его за все, что он сделал с тобой.

«Всему свое время», — радостно подумал я и перешел к более насущным делам.

— Но они хотят не Джханси, а тебя. — Принцесса широко открыла глаза, услышав это и я поспешно продолжал: — Они не могут вести переговоров с мятежниками — ведь половина твоего гарнизона — панди, которым не на что надеяться, ведь для них помилования не будет. Так что британцы возьмут город штурмом — что бы вы ни делали. Но тебе хотят сохранить жизнь — если ты сдашься, одна, и тогда они не станут… — я не смог взглянуть ей в глаза, — … наказывать тебя.

— Почему они решили пощадить меня? — на минуту в ее глазах вновь зажегся огонек. — А кого еще они пощадят? Зачем бы им оставлять меня в живых — когда они разрывают людей пушками, вешают их без суда и жгут города? Разве они пощадят Нана, Тантию или Азимулу? Так почему же решили сжалиться над рани Джханси?

На это трудно было найти ответ — по крайней мере, правдоподобный. Она вряд ли бы поверила, если бы я сказал, что это всего лишь политика, чтобы успокоить народ.

— Разве это имеет значение? — спросил я. — Каковы бы ни были их резоны…

— Неужели это из-за того, что я — женщина? — принцесса сказала это очень мягко и, вернувшись, остановилась прямо передо мной. — А британцы не воюют с женщинами? — она пристально смотрела на меня. — Или потому, что я красива? И они хотят привезти меня в Лондон, как это делали со своими пленниками римляне, чтобы показывать на потеху толпе.

— Это не в наших правилах, — отрезал я, — конечно же, мы не воюем с женщинами… И, видишь ли, ты… ну, ты — совсем другая…

— Для них? Для лорда Каннинга? Для генерала Роуза? Они же не знают меня. Что им за дело? Почему кто-либо из вас должен… — И тут она замолчала, снова опустившись на колени, а губы ее задрожали. — Это ты? Ты просил их — за меня? Ты приехал от самого лорда Палмерстона? Неужели ты просил их спасти меня?

Клянусь святым Георгом, вот мяч, который абсолютно неожиданно попал мне прямо под ноги! Мне и в голову не приходило, что она подумает, что за этим предложением Роуза стою я. Но теперь шансы возросли, и я понял, что смогу добиться своего — но только осторожно. Так что я взглянул на нее со спокойной и нежной улыбкой, заставил себя покраснеть, а затем перевел взгляд на ковер — весь само благородство и молчаливое достоинство. Она протянула руку и приподняла мой подбородок и, нахмурившись, посмотрела мне прямо в глаза.

— Неужели ты сделал это и рисковал жизнью, чтобы пробраться сюда — и все ради меня? Ответь мне.

— Ты же знаешь, что я про тебя думаю, — произнес я, напустив на себя самый романтический вид. — Я полюбил тебя с той самой секунды, как только увидел — на твоих качелях. Полюбил больше всего на свете.

И, заметьте, в то мгновение это не были просто слова. Я действительно любил ее — и крепко, по крайней мере, тогда. Осмелюсь сказать все же, что не так крепко, как Элспет — хотя, если поставить их рядом и обоих раздеть, то пришлось бы еще хорошенько подумать, прежде чем сохранить верность Англии. В любом случае мне нетрудно было выглядеть откровенным — особенно, при виде этого соблазнительного тела, трепещущего перед самым моим носом.

Рани молча смотрела на меня своими странными печальными глазами, а затем вдруг почти прошептала:

— Сегодня ночью я ни о чем не думала… Лишь понимала, что ты снова со мной, после того как я считала тебя погибшим. Мне все равно — искренне ты любишь меня или нет — главное, что ты снова со мной. Но сейчас… — она опять очень странно посмотрела на меня, по большей части с грустью и при том — с оттенком недоумения, — … сейчас, когда ты сказал, что это… что ты сделал это из любви ко мне…

Мне показалось, что она снова бросится мне на грудь в слезах, но спустя мгновение она лишь поцеловала меня, совсем легко и спросила:

— Что же они хотят от меня?

— Чтобы ты сдалась — только ты, лично. Не более того.

— Но как? Если город будет взят, бунтовщикам не видать пощады, и как же я…

— Не волнуйся за это, — прервал я, — все можно устроить. Если я скажу как — согласишься ли ты?

— Если ты останешься со мной после этого. — Ее глаза смотрели на меня — мягко, но упорно. — Тогда я сделаю все, что они потребуют.

Роуз говорил, что его послание будет вполне убедительным, но готов поклясться, что он и не рассчитывал на подобный успех — клянусь святым Георгом, его похотливые штабные не поверят своим глазам.

— Когда начнется штурм города, — начал я, — наши парни будут прорываться в крепость. Ты должна быть готова бежать — через ворота Орча. Мы отведем оттуда кавалерийские пикеты, так что это можно будет сделать вполне безопасно. Ты должна поскакать дальше по дороге в Орчу — на которой тебя и захватят. Это будет похоже на… в общем, все будет в порядке.

— Понимаю, — печально кивнула она, — но что будет с городом?

— Ну, конечно же, он будет взят, но грабежей не допустят — Роуз лично обещал это. И твоим людям ничего не грозит, если они не будут сопротивляться. Что же касается бунтовщиков… ну, что ж, им все равно не избежать своей участи.

— А что они хотят сделать… со мной? Они… они заключат меня в тюрьму?

Насчет этого я не был уверен, так что должен был говорить осторожно. Наверняка принцессу собирались выслать, по крайней мере куда-нибудь в отдаленную часть Индии, где никто бы не мог причинить ей вреда, но говорить ей об этом сейчас не было смысла.

— Нет, — сказал я, — вот увидишь, они будут обращаться с тобой очень хорошо. А потом — ты же понимаешь, что все утрясется. Знаешь, сколько раз местные князьки и вожди племен обнажали свое оружие против Британии? Но войны заканчивались — мы снова становились лучшими друзьями и все такое прочее. Никаких тяжелых чувств, видишь ли — мы, британцы, не мстительны, даже либералы…

Я улыбнулся, чтобы ободрить ее и после некоторого колебания она улыбнулась мне в ответ и одарила меня весьма откровенным взглядом, вроде бы поверив всему, что я говорил — так что я снова подумал, что хорошо бы было хоть ненадолго развязать мне руки — меня всего так и распирало от ее близости — но в ответ на просьбу об этом рани лишь покачала головой и сказала, что нужно немного подождать, чтобы не возбуждать подозрений. Она поцеловала меня на прощание и попросила потерпеть еще немного; нам нужно было рассчитать время в соответствии с планом Роуза и, поскольку ее люди не должны были знать о нем, приходилось по-прежнему изображать из себя пленника, но принцесса пошлет за мной, когда это будет возможно.

— А потом мы уедем вместе и, может… лишь с несколькими преданными людьми? — Она держала мое лицо в ладонях и смотрела в глаза. — И ты будешь… защищать и любить меня… когда мы окажемся под властью Сиркара?

«Тебе это даже успеет надоесть, моя дорогая гурия», — подумал я — но, ничего не сказав в ответ, просто поцеловал ей руки. Затем рани поправила свою вуаль и озабоченно глянула в зеркало, прежде чем снова усесться на диване; было забавно видеть, как она дарит мне последнюю, угасающую улыбку и тут же, на глазах, ее лицо превращается в ледяную маску. Я почтительно замер, стоя посреди комнаты со связанными за спиной руками. Принцесса ударила в маленький гонг, при звуке которого Шер-Хан, толстый камергер и куча женщин появились со скоростью деревенской пожарной бригады.

— Проводите этого пленника в северную башню, — сказала она, будто я совсем уже не мог идти. — Не стоит обращаться с ним слишком сурово, но не спускайте с него глаз — ты отвечаешь за это головой, Шер-Хан.

Меня быстренько утащили прочь, но я подозреваю, что Шер-Хан все же учуял своим хитрым пуштунским носом — что-то здесь не так, поскольку на протяжении всех последующих дней он был для меня самым заботливым тюремщиком, какого только можно себе представить. Он отлично кормил меня, лично таская еду и напитки, следил за тем, чтобы мне было удобно, насколько это позволяли скромные размеры камеры, и оказывал мне всяческие знаки уважения — заметьте, это было вполне естественно, если принять во внимание еще и мою афганскую репутацию.

Обустройство заняло несколько часов, после чего я принялся обдумывать ситуацию, и когда подвел итог, оказалось, что не все так уж и плохо. Несмотря на мои ноющие суставы и ободранные конечности, я чувствовал себя вполне сносно и был чертовски благодарен за это судьбе. Что же касалось будущего — я всегда считал, что план Роуза просто нереален, но не предполагал, что Лакшмибай так увлечена мной. Втюрилась, это понятно — редкая женщина устоит перед Флэши, но сила ее страсти сбивала с толку. Впрочем, почему бы и нет? Я знал, что такое случалось и раньше, причем, как правило, с женщинами подобного сорта — высокородными, избалованными, которых всю жизнь окружали мужчины, привыкшие пресмыкаться и льстить — так что если вдруг появлялся настоящий отчаянный парень вроде меня, который относился к ним просто как к бабам, а не королевам — они сдавались. Для них было нечто новое в том, чтобы видеть рядом с собой большого здорового малого, который отнюдь не смущен их величием, а все поглядывает на них лукавым глазом, ведет себя почтительно, но в то же время не перестает добиваться их благосклонности. Это и сбивало их с толку, и нравилось им, так что если вам удавалось затащить таких женщин в постель и показать им, чего они себя лишают — что ж, потом они просто с ума сходили от любви к вам.

Так было с герцогиней Ирмой и с этой дикой черномазой шлюхой Ранавалуной на Мадагаскаре (хотя та была настолько чокнутой, что ручаться невозможно), так почему бы подобное не могло случиться с рани Джханси? Ведь ее старый муж был ни рыба ни мясо во всех отношениях, и скольких бы молодых жеребцов она после него ни перепробовала, ни один из них не обладал моими манерами. Да, это был весьма ценный подарок судьбы, да вдобавок еще и весьма лестный.

Что же до сдачи в плен — рани отнюдь не глупа. Это для нее хороший выход, причем гораздо более верный и безопасный, чем она могла на то рассчитывать, тем более — под крылышком обожаемого Флэши, который, как она думает, будет защищать и лелеять ее до скончания дней… Я был не против заняться этим — на несколько месяцев, разумеется, что само по себе было намного больше, чем многие женщины могли бы от меня ожидать. Заметьте, я действительно был увлечен принцессой (и, в некотором смысле, люблю ее до сих пор), но рассуждал я вполне хладнокровно. В любом случае я не мог взять ее с собой в Англию, а значит, когда придет время, ей суждено лишь помахать мне на прощание — впрочем, как и многим другим.

Между тем я мог только ждать, причем в некотором возбуждении, так как Роуз готовился нанести удар. Когда на следующий день в городе разразилась страшная канонада, сопровождаемая воем туземных труб и грохотом барабанов, я уж было думал, что приступ начался, но, как позже рассказал мне Шер-Хан, тревога оказалась ложной. Вроде бы Тантия Топи внезапно появился у города, во главе двадцатитысячной армии мятежников, чтобы попытаться снять осаду с Джханси. Роуз же, по своему обыкновению, хладнокровный, как карп, оставил тяжелую артиллерию и кавалерию продолжать осаду, а с остальными силами развернулся и задал отменную трепку Тантии у реки Бетва, в нескольких милях от города. В то же время он приказал провести демонстративную атаку на Джханси, чтобы отвлечь мятежников от мысли сделать вылазку на помощь Тантии; это и был шум, который я слышал. [XLV*]

— Это было слишком для наших бравых повстанцев в Джханси, — ухмылялся Шер-Хан. — Если бы мятежники решились на вылазку, ваша армия оказалась бы как орех между двух камней, но они предпочли подбадривать себя криками и жечь порох впустую. — Он сплюнул. — Пусть Сиркар проглотит их — и побыстрее.

Я напомнил пуштуну, что и сам он стоит на стороне мятежников, и если Джханси падет, участь бунтовщиков будет решена.

— Я не мятежник, — гордо заявил он, — а наемный солдат рани. Я ем ее соль и дерусь за нее — это так же верно, как то, что я из племени юсуфзаев — как и тогда, когда дрался за Сиркар в полку Проводников. Сахибы знают разницу между мятежником и солдатом, который исполняет свой долг; они будут обращаться со мной честно — если, конечно, я останусь в живых, — беспечно добавил он.

В своем роде это был еще один Ильдерим — более приземистый и безобразный, со сломанным носом и рябым лицом, но вылитый хайберский пуштун — до кончиков ногтей.

— Если только британцам хоть немного повезло, то они уже могли бы повесить нашего русского друга, — продолжал он ухмыляясь. — Ночью он выехал из города, чтобы присоединиться к Тантии, и до сих пор не вернулся. Это хорошая новость, Ифласс-ман-хузур?

Но так ли это? Конечно же, Игнатьев был бы дураком, если бы остался в Джханси — после взятия города мы бы повесили его как иностранного шпиона, так что он вполне разумно предпочел присоединиться к главным мятежникам в открытом поле. Мне было легче сознавать, что он теперь был подальше, но все же я сомневался, что граф позволит убить себя или взять в плен, — для этого он был слишком стреляным воробьем.

Разгром Тантии означал для меня, что Роуз не будет больше терять времени и бросится на штурм Джханси, но прошли еще день, и еще ночь, которые я провел дрожа и ожидая приступа, а все еще ничто, кроме отдаленного гула канонады, не нарушало тишины в моей камере. Это продолжалось до третьей ночи, когда почти сразу после полуночи вдруг началась жестокая бомбардировка города, которая продолжалась почти до самого рассвета, а затем я услышал то, чего давно ожидал — треск ружейных залпов, оповещающий, что в дело вступила британская пехота, звуки взрывов в самом городе и даже отдаленное пение горнов.

— Они ворвались в город, — сказал Шер-Хан, когда принес мне завтрак. — Мятежники дерутся лучше, чем я думал, так что, говорят, на улицах теперь жарко. — Он довольно ухмыльнулся и похлопал по рукояти своего хайберского ножа. — Как думаешь, может, ее высочество прикажет мне перерезать тебе глотку, когда британцы пойдут в последнюю атаку на дворец? Хорошо кушай, хузур. — И эта скотина выкатилась за дверь, заливаясь смехом.

Было ясно, что рани не рассказывала ему о своих намерениях. Я понимал, что она, очевидно, ожидает ночи, чтобы бежать, но к тому времени наши парни могут оказаться уже перед самыми воротами цитадели. Так я думал, прислушиваясь к звукам выстрелов и взрывов, которые все настойчивее приближались, так что перед заходом солнца они уже раздавались всего в нескольких сотнях ярдов от нас — можете представить, как я кусал ногти, слыша это. Но наступила ночь, а звуки битвы все еще не стихали и я вроде бы слышал нечто, напоминающее отдаленные возгласы на английском, пробивающиеся сквозь вопли и стоны. Ночное небо в одном из окон моей комнаты вдруг окрасилось красным — судя по всему, Джханси умирал в тяжких мучениях.

Не помню, который был час, когда я вдруг услышал скрежетание засова моей темницы и вошел Шер-Хан с двумя стражниками, с факелами в руках. Они бесцеремонно вытащили меня наружу и провели вниз по узким каменным ступеням и переходам в маленький внутренний дворик. Луна еще не взошла, но было уже достаточно светло — над стенами вставало багровое зарево, а воздух был тяжелым от порохового дыма и гари пожаров. Треск мушкетов доносился теперь почти из под самых стен цитадели.

Двор был набит личными гвардейцами рани в красных мундирах, а невдалеке от узких ворот я заметил стройную фигуру верхом на белой лошади, в которой сразу распознал Лакшмибай. Рядом с ней было несколько гвардейцев, тоже верхом и несколько ее придворных женщин — также в седлах, с плотно закутанными в вуали лицами; один из всадников держал перед собой в седле ребенка: это был ее приемный сын Дамодар. Я хотел было уже позвать ее, но Шер-Хан неожиданно остановился рядом, раздался лязг металла и вокруг моей левой лодыжки обвилась цепь. Прежде чем я успел даже запротестовать, он подтолкнул меня к лошади, прорычав: «Лезь, хузур!» и, стоило мне только взобраться в седло, как он продел короткую цепь под брюхом животного и закрепил кандалы на моей правой ноге, так что я был надежно прикован к своему скакуну.

— Какого дьявола? — воскликнул я, но пуштун лишь рассмеялся. Вскакивая на соседнюю лошадь.

— Пришпоривай, хузур! — сказал он. — И не волнуйся, все это — по приказу ее высочества и, несомненно, исключительно для твоей собственной безопасности. Трогай!

И он дернул мой повод, направляя лошадь через площадь; небольшая группка у ворот уже скрылась из виду и через минуту-другую мы понеслись по узкому крутому переулку, сжатому с обеих сторон высокими каменными стенами — Шер-Хан чуть впереди меня и другой пуштун — сразу же за спиной.

Я не знал, что обо всем этом подумать, пока до меня вдруг не дошло: рани не собирается держать свою поездку в полном секрете — ее спутники знают, что принцесса решила бежать, но и не догадываются, что она решила сдаться британцам. Так что для вида я и дальше должен был изображать пленника. Я бы предпочел, чтобы она заранее дала мне какой-нибудь тайный знак и позволила ехать рядом — мне совсем не улыбалось заблудиться в темноте и наткнуться на кавалерию осаждающих.

Однако пока делать было нечего. Наша маленькая кавалькада скакала все вниз по переулкам, то и дело поворачивая, а затем выехала на более широкую улицу — по обе ее стороны горели дома, но не было видно ни души и треск стрельбы становился все глуше. Мы проехали мимо нескольких костров, едва освещающих тьму и какие-то хибары вокруг, и вот впереди показался свет факелов и высокие тяжелые ворота. Рядом с ними толпились еще гвардейцы рани. Я видел, как ее белая лошадь остановилась, а принцесса наклонилась в седле, чтобы посоветоваться с командиром стражи, и ждал, а сердце у меня гулко билось от волнения, пока офицер наконец не отступил в сторону и прорычал приказ. Двое стражников отодвинули тяжелый засов на главных воротах, мгновением позже мы просочились сквозь них и я понял, что копыта лошадей стучат уже по дороге в Орчу.

В тени огромных ворот было темно, как в аду, но в полумиле впереди мерцали огни костров наших пикетов и время от времени виднелись вспышки огня, когда все новые орудия присоединялись к бомбардировке города. Шер-Хан зажал мой повод в кулаке и мы двинулись вперед — сначала шагом, а затем — легкой рысью. Вначале скакать по твердой широкой дороге было легко, но затем смутные фигуры всадников впереди нас вроде бы свернули куда-то вправо, а когда мы последовали за ними, копыта моей лошади вдруг мягко застучали по рыхлой земле — похоже, мы свернули с дороги через майдан — и тут у меня зародились первые сомнения. Зачем мы свернули? Путь к безопасности лежал прямо, вдоль по дороге, где нас должны были ждать пикеты Роуза — рани знала это, даже если ее спутники об этом и не догадывались. Неужели она не понимала, что так мы можем заблудиться и наткнуться на кавалерийские разъезды, которые о нашем появлении не предупреждены? В любом случае время недомолвок прошло — мне пора быть рядом с ней и взять все дело в свои руки — иначе один Бог знает, куда нас занесет. Но стоило мне только напрячься в седле, чтобы ударом каблуков послать своего скакуна вперед, как рука Шер-Хана скользнула от моего запястья к уздечке, блеснула сталь, острие хайберского ножа уткнулась мне прямо между ребер, а пуштун прошипел из темноты:

— Ни звука, Кровавое Копье — одно лишь слово — и второе ты скажешь уже самому шайтану!

Шок от всего этого парализовал меня — но только на мгновение. Это прикосновение восемнадцати дюймов острой, как бритва, стали убедительнее всего превратило мое легкое сомнение в стофунтовую уверенность: что-то идет не так. И прежде чем мы проскакали еще пять шагов, я пришел к самому ужасному выводу: принцесса бежит, это ясно, но не в руки Роузу, как я это планировал — она просто использовала предоставленную мной информацию, но только по-своему! Прозрение обрушилось на меня сплошным хороводом мыслей — я вспомнил все эти ее возражения, ее причитания надо мной, глаза, наполненные слезами, ее губы на моих губах, страстные объятия — так все это было притворство? Но, ради всего святого, этого же не может быть! Она же просто вилась вокруг меня, как сумасшедшая школьница… но сейчас мы все же скакали (и все быстрей) в неизвестном направлении, а нож упирался мне в бок. Неожиданно впереди раздался окрик, потом тревожный вопль, всадники пришпорили коней, шарахнул мушкетный выстрел и Шер-Хан заорал прямо мне в ухо:

— Скачи, феринджи — и скачи прямо, не то я разрежу тебя на кусочки!

Он дернул за уздечку и потянул мою лошадь вперед, так что через секунду я волей-неволей уже летел в полном мраке рядом с ним, а впереди мелькали тени и раздавался топот копыт. Левее прогрохотало еще несколько выстрелов, раздались крики и пули просвистели над головой; я бросил поводья, положившись на чутье своего пони и заметил костры пикета всего в нескольких сотнях ярдов. Но что я мог сделать, когда с одной стороны у меня скакал Шер-Хан, а с другой — еще один пуштун? Я не мог скатиться с седла, даже если бы и решился — все из-за этой дьявольской цепи под брюхом моей лошади. Не мог я и повернуть, иначе нож вонзился бы прямо мне в спину — я мог только нестись галопом, проклиная свою идиотскую наивность и моля Бога, чтобы не наткнуться на клинок или пулю. Куда, черт побери, мы мчимся — может, все это лишь ужасная ошибка? Нет, это предательство, и теперь я точно знал это. Огни пикета переместились ближе к нашему флангу, послышалось еще несколько выстрелов, где-то впереди заржала лошадь и мой скакун перемахнул через какую-то темную массу, бьющуюся на земле, а Шер-Хан по-прежнему несся бок о бок со мной. За нами пропела труба и послышались отдаленные крики; впереди стучали копыта и виднелись смутные силуэты всадников рани, мчащихся изо всех сил. Было ясно, что мы прорвались и с каждым шагом все дальше удалялись от Джханси, Роуза и безопасности.

Не знаю, сколько продолжалась эта бешеная скачка и в каком направлении мы неслись — я был слишком поражен всем случившимся, чтобы ломать голову над этим. Я не знал, что и думать — рани не могла так жестоко предать меня — после того, что она говорила, после того как ласкала мое лицо и так смотрела на меня? Но я все же понимал, что так и случилось — мое недоверие было лишь следствием уязвленного тщеславия. Боже, а я-то думал, что бессовестней меня нет лжеца во всем мире! И вот я здесь, несусь к черту на рога, обманутый и похищенный отрядом этой вероломной мятежной шлюхи — или я все же ошибаюсь и всему этому, в конце концов, найдется объяснение? Конечно, мне все еще хотелось в это верить, настолько я увяз, питая бесплодные надежды.

В любом случае здесь нет смысла приводить все аргументы «за» и «против», которые я придумывал во время той безумной скачки, пока мы незаметно пролетали милю за милей. Мрак понемногу начал рассеиваться и перед нами в дымке открылась изрытая равнина. Шер-Хан по-прежнему нависал надо мной бородатым призраком, сверкая зубами над гривой своего коня. Всадники вокруг все еще гнали своих измученных лошадей во весь опор; почти в сотне ярдах впереди я мог разглядеть стройную фигурку Лакшми на белом скакуне, окруженную пуштунами. Все это напоминало пьяный кошмар — изнуряющая скачка все вперед и вперед, по бесконечной равнине.

Откуда-то с боку раздался крик и один из пуштунов приподнялся на стременах, всматриваясь вдаль. Грянул выстрел, я заметил алый отблеск пламени слева от нас, и там же появилась небольшая группа всадников, несущихся во весь опор, — их было почти вдвое меньше, чем в отряде рани, но это — клянусь Богом — была кавалерия Компании! Они заезжали так, чтобы ударить с фланга по нашим передовым, как это принято в легкой кавалерии, и я хотел было уже завопить от радости, но Шер-Хан вновь ухватился за мою уздечку и потянул мою лошадь вправо, а остальные пуштуны-гвардейцы выхватили сабли и встали в круг, обратившись лицом к атакующим. Я смотрел, как они столкнулись, с воплями и лязгом клинков; тучи пыли взвились из-под копыт и закрыли всю картину. Шер-Хан вместе со своим помощником все тянули меня прочь, но, полуобернувшись в седле, я видел, как сверкают сабли и лошади бьют копытами, вставая на дыбы — кавалеристы Компании пытались прорваться.

Пуштуны подались было под их натиском, прикрывая отступление еще одного всадника, и я заметил, что это была какая-то из женщин рани — а затем все больше фигур стали выныривать из облака пыли и в одной из них я узнал Лакшмибай, на которую, размахивая саблей, бросился один из кавалеристов. Я услышал, как Шер-Хан тревожно вскрикнул, заметив, как ее белая кобыла как будто споткнулась, но рани, дернув за узду, заставила ее оправиться; в руке у принцессы тускло блеснула сталь, и когда британский кавалерист бросился на нее, она резко склонилась над шеей животного в молниеносном выпаде — сабли лязгнули друг о друга и зазвенели, а спустя мгновение лошади уже разнесли всадников, и противник принцессы судорожно зажимал рану, сползая с седла. [XLVI*]

Это все, что мне удалось увидеть, перед тем как Шер-Хан вместе со своим товарищем отконвоировали меня ко входу в маленький нуллах, где мы остановились и переждали, пока шум стычки не замер вдали. Я знал, что произошло, так же хорошо, как если бы сам видел это — в схватке на саблях кавалеристы Компании были отброшены и сейчас пуштуны наверняка уже в полном порядке спускаются к ущелью, сомкнув строй вокруг Дамодара и женщин; одной из последних подъехала сама Лакшмибай.

Впервые за время нашего ужасного бегства я мог ее как следует рассмотреть. Под длинным плащом на ней была одета кольчужная куртка, поверх тюрбана блестел стальной шлем, а в руке она все еще сжимала саблю, с лезвия которой капала кровь. На минуту рани остановилась рядом со всадником, который вез Дамодара и заговорила с ребенком. Потом она засмеялась, что-то сказала одному из пуштунов и передала ему свою саблю, а сама вытерла лицо носовым платком. Затем она оглянулась на меня и остальные, в полной тишине, последовали ее примеру.

Как вам известно, я уютно чувствую себя в любом обществе и всегда готов поддержать разговор вежливой фразой или жестом, но вынужден признаться, что в этот момент абсолютно не знал, что сказать. Представьте, что вас только что предала индийская королева, которая незадолго перед тем признавалась вам в неземной любви — и вот вы оказались лицом к лицу, а на ее сабле еще не высохла кровь вашего соотечественника, которого она рубанула, возможно, насмерть; вы в лапах ее сообщников, а ваши ноги скованы цепью под брюхом лошади… вряд ли тут придется думать о соблюдении этикета. Полагаю, что мне понадобились одна-две минуты, чтобы прийти в себя и сообразить, что же делать: разразиться бранью, молить о пощаде или задать вежливый вопрос, но прежде чем я попытался что-то сказать, рани сама обратилась к Шер-Хану:

— Отвезешь его в Гвалиор, — ее голос был тихим и абсолютно спокойным. — Стереги его там, пока я не пошлю за тобой. В крайнем случае этот пленник станет моим выкупом.