IX

Она была самым странным посланцем Милосердия, которого вам когда-либо доводилось видеть, — старая полоумная чи-чи торговка, звенящая серьгами и зонтиком, которую на тележке рикши-гхари везли два панди; еще парочка изображала почетный эскорт, а хавилдар, шедший впереди, размахивал белым флагом. Уилер велел стоять наготове, когда эта странная маленькая процессия показалась у восточного угла укрепления, и лично вышел встретить ее вместе с Муром. Спустя несколько минут послали за мной и Вайбертом, который находился на моем конце вала.

Уилер и другие старшие офицеры собрались с внутренней стороны бруствера, в то время как старуха, обмахиваясь большим листом и прихлебывая чатти, сидела по другую сторону вала, в окружении своего эскорта. В руках у Уилера был лист бумаги, и он недоуменно переводил глаза с него на старуху и обратно; когда мы подошли, кто-то сказал: «Я не верю этому и на ломаный грош! С чего вдруг они собрались вести переговоры именно в это время дня — объясните вы мне?», но Уилер покачал головой и передал бумагу Вайберту.

— Прочтите, — сказал он, — если верить тому, что там написано, Нана хочет вести переговоры.

Сначала ничего не было понятно; пока Вайберт вполголоса читал послание, я изучал текст, глядя через его плечо. Это было короткое, ясное письмо, написанное по-английски, уверенным почерком и адресованное Уилеру. Насколько помнится, в нем говорилось:

Письмо было написано от имени Нана-сагиба и подписано именем, которое я не смог разобрать, пока Вайберт не пробормотал его: «Азимула-Хан». Он взглянул на Уилера, а затем на старуху. Уилер же махнул рукой и произнес:

— Это — миссис Джекобс из… ах — Канпура. Она получила эту записку лично от Азимулы-Хана в присутствии Нана.

— Добрый день, джентльмены, — проскрипела миссис Джекобс, поклонившись под аккомпанемент отчаянно заскрипевшего сиденья ее гхари. — Какая хорошая погода, не правда ли?

— Мне все это не нравится, — тихо проворчал Уилер, отвернувшись, так чтобы она не могла его слышать. — Как верно заметил Уайтинг, с чего бы это предлагать нам переговоры, когда мы и без того в его власти? Все что ему надо — только немного подождать.

— Возможно, сэр, — заметил Вайберт, — ему неизвестно, насколько нас стало меньше. — Он глубоко вздохнул. — И мы должны подумать о наших женах и детях…

В ответ послышался яростный гул приглушенных голосов: «Это западня!» «Нет-нет!» «Мы и без того столько держались против этих ублюдков…», «Предательство — я чую плутни черномазых за целую милю!» «Почему это должно быть западней — Бог мой, да что мы теряем? Если уж на то пошло, то нам конец…»

Несмотря на то, что я пытался сохранить на лице суровую мину, сладостная надежда начала проникать мне в сердце — мы спасены! Потому что в этот самый момент мне стало ясно, что несмотря на все разговоры и все чувства Уилера он собирается принять любые условия, которые панди решат предложить нам. Он просто не мог отказаться, обрекая тем самым женщин и детей на верную смерть в этих вонючих бараках, несмотря на все свои опасения о предательстве. Мы могли всего лишь рассчитывать на шанс выжить взамен неизбежной смерти — он будет вынужден принять его.

Я не сказал ни слова, пока они шепотом спорили у парапета. Глаза всех остальных защитников укрепления взволнованно смотрели на нас, так что эта старая карга, развалившаяся под навесом на своей гхари все кивала и важно кланялась, стоило кому-нибудь взглянуть в ее сторону. И, будьте уверены, наконец Уилер сам спросил:

— А каково будет ваше мнение, полковник Флэшмен?

Меня так и подмывало заорать: «Соглашайся же, чертов старый дурак — и отправляйся в Аллахабад хоть ползком!», но я пересилил себя и выглядел вполне хладнокровным.

— Ну что же, сэр, — важно произнес я, — это всего лишь предложение, не больше. Мы не можем ничего решить, пока не узнаем обо всем подробнее.

Это их всех просто заткнуло.

— Действительно, — кивнул Уилер, — но как…

— Кто-то должен поговорить с Нана-сагибом, — объяснил я, — возможно, он не слишком уверенно себя чувствует, а может быть, думает, что вся эта игра с осадой и штурмами не стоит свеч. А может быть, его драгоценным панди все это уже надоело.

— Верно, клянусь Богом! — вмешался было Делафосс, но я очень спокойно продолжал:

— Но мы не можем ни принять, ни отвергнуть это предложение до тех пор, пока мы не узнаем более того, что тут написано, — и я похлопал по листу бумаги в руке Вайберта. — Можно быть уверенным, что Нана-сагиб делает свое предложение отнюдь не из чистого милосердия, а значит, это — либо предательство, либо слабость. Давайте посмотрим ему в глаза.

Наверное, это звучало отлично — бесхитростный Флэши говорит абсолютно спокойно, в то время как все остальные аж порозовели от возбуждения. Они же не знали, чего мне стоило взять себя в руки, пока я читал письмо. Теперь же вся штука была в том, чтобы Уилер сделал свой ход — причем правильный. Потому что он был полон недоверия к Нана и уже почти готов был прислушаться к предложениям горячих голов, призывавших его швырнуть это письмо прямо в рожи бунтовщиков — большей бессмыслицы я в жизни не слышал. Вот нам, приговоренным к неизбежной смерти, предлагали спасение на самом пороге гибели и более половины идиотов на этом импровизированном совете собираются с ходу все отвергнуть. У меня так и похолодело внутри и я подумал, что тут нужно действовать осторожно.

Тем не менее Уилер увидел смысл в моем предложении и решил, что я вместе с Муром должны будем отправиться на встречу с Нана-сагибом и лично послушать, что он нам скажет. Слава богу, что он выбрал меня — как правило, я без особой охоты сую голову в пасть льву — даже под белым флагом перемирия — но именно в этих переговорах я намеревался участвовать лично. Я не хотел, чтобы что-либо помешало нашей сдаче — ибо если я хоть что-то понимал в этом деле, то все шло именно к ней. И тем не менее репутация моя должна была остаться на высоте.

В полдень Мура и меня под эскортом провели через позиции мятежников, причем миссис Джекобс в своем гхари тряслась рядом и тарахтела без умолку. О, да — это был настоящий стыд, хорошо хоть неопределенность ситуации предотвратила ее дальнейшее путешествие с нами по жаре — до самых холмов. Кстати, я так и не понял, кем она была; судя по виду — типичная сводня-полукровка, которую использовали в качестве посредницы, потому что выглядела она чертовски нейтрально и безобидно. Хотя, возможно, я и ошибался в этой леди.

Печально известный Нана-сагиб ожидал нас перед большим шатром, разбитым под сенью рощи, с кучей слуг и прихлебателей, толпящихся вокруг, и несколькими гвардейцами-маратхи, в нагрудниках и шлемах, стоящих по обоим краям большого афганского ковра, раскинутого перед его креслом. При виде этого ковра меня передернуло — он до боли напомнил мне тот, на котором Макнотена в Кабуле схватили и изрубили в куски при весьма сходных обстоятельствах. Так или иначе, мы с Муром расправили плечи и гордо вскинули головы, как и подобало британцам в присутствии мятежных черномазых, которые могут вот-вот наброситься даже на послов.

Сам Нана был расплывшимся толстомордым мерзавцем с вьющимися усами и бородкой, держался он очень надменно — таких называют тунг адми. Шелков и драгоценностей на нем было больше, чем на французской шлюхе. Он то и дело переводил взгляд с Мура на меня и, прикрывшись рукой, что-то шептал женщине, стоящей позади него. Ее вид, между прочим, вполне мог вызвать парочку похотливых мыслишек — это была одна из здешних высоких красоток, с чуть обвислыми прелестями и капризно оттопыренной нижней губкой. Ее звали Султанша Адала и мне до сих пор жаль, что не удалось подобраться к ней ближе чем на двадцать футов. Во время последовавшего разговора мы парочку раз обменялись с ней взглядами, что позволило разгореться нашему воображению; еще бы десяток минут тет-а-тет — и дело сделано. Рядом с Нана-сагибом сидел какой-то мутноватый, отвратного вида шельмец. Я быстро смекнул, что это и есть его подручный, Тантия Топи.

Начал же разговор сам Азимула-Хан, высокий, светлокожий красавчик, одетый в затканный золотом халат и тюрбан с драгоценным аграфом. Он, улыбаясь, ступил вперед по ковру, протягивая руку. Мур тотчас же заложил руки за спину, а я сунул большие пальцы за пояс. Заметив это, Азимула-Хан улыбнулся еще шире и грациозным жестом убрал руку — сам Руди Штарнберг не смог бы сделать это лучше. Я назвал наши имена и он широко распахнул глаза от удивления.

— Полковник Флэшмен! Настоящая честь для нас! Я всегда сожалел о том, что нам не удалось встретиться в Крыму, — сказал он, блестя зубами, — а как поживает мой старый друг, мистер Уильям Говард Рассел?

Настал мой черед недоуменно вытаращиться; я и не знал, что этому Азимуле довелось попутешествовать; он не хуже меня владел английским и французским, исполнял дипломатическую миссию в Лондоне — и в то же время успел пробежаться по глупым женщинам нашего высшего света, словно дикий жеребец. Обаятельный умный политик, цивилизованный облик которого удачно маскировал его змеиную сущность; он же, кстати, служил переводчиком для Нана, который не говорил по-английски. [XXX*]

Я очень холодно сказал Азимуле, что мы прибыли, выслушать предложение его хозяина. На что он кивнул, разводя руками.

— Конечно, джентльмены, это весьма печальное дело и никто не огорчен этим более, чем его высочество, что и послужило причиной отправки им письма генералу Уилеру, в надежде, что нам удастся положить конец кровопролитию…

Мур перебил его, заметив, что весьма печально также, что принц не прислал свое письмо ранее или, тем более, не сохранил верность британцам в начале восстания. Азимула-Хан лишь усмехнулся.

— Но мы ведь не говорим о политике, не правда ли, капитан Мур? Мы рассматриваем военные реалии — которые состоят в том, что ваше доблестное сопротивление, так или иначе, подходит к концу. Его высочеству претит сама мысль о бессмысленном кровопролитии; он желает, если вы согласны оставить в покое Канпур, разрешить вашему гарнизону покинуть укрепление с воинскими почестями; вы получите необходимое продовольствие и соответствующие условия для ваших женщин и детей (о которых его высочество проявляет особую заботу) и возможность уйти в Аллахабад. По-моему, это достаточно щедрое предложение.

Нана, который, очевидно, понимал о чем идет речь, при этих словах слегка наклонился вперед, расплылся в масляной улыбке и что-то пробормотал на наречии маратхи. Азимула-Хан кивнул и продолжил:

— Его высочество говорит, что уже идет сбор вьючных животных, чтобы довезти ваших раненых до реки, где вас ожидают лодки, чтобы доставить в Аллахабад.

Я задал вопрос, который так волновал Уилера:

— Какие гарантии личной безопасности будут нам предложены?

Азимула удивленно вскинул брови:

— Но разве они так уж необходимы? Если бы мы хотели вас уничтожить, то должны были бы атаковать или просто немного выждать. Видите ли, мы знаем, в каком положении вы находитесь. Поверьте мне, джентльмены, его высочеством движут исключительно человеколюбие и чувство милосердия…

Не знаю, было ли это спланировано нарочно, но его последняя фраза была прервана диким криком агонии — ужасным воем, донесшимся из-за деревьев. Крик повторился еще раз, а затем потонул в отчаянном вопле боли — так что я почувствовал, как волосы на загривке у меня встали дыбом, а Мур едва не выпрыгнул из своих сапог.

— Что это, во имя Господа? — воскликнул он.

— Полагаю, дипломатия махараджи, — ответил я с каменным лицом, хотя внутри у меня все тряслось. — Очевидно, с кого-то живьем сдирают кожу в нашу честь — чтобы мы могли это слышать и запомнить.

— … но если слова его высочества недостаточно, — спокойно продолжал Азимула, — он не будет возражать против того, чтобы вы забрали с собой личное оружие и… скажем, по двадцать патронов на человека? Согласитесь, что на открытом пространстве у вас будет не намного меньше преимуществ, чем за этими призрачными укреплениями. Но повторяю, джентльмены, его высочество ничего не выиграет, пойдя на обман, — даже напротив. Это просто невозможно для него, так как ударит по его политической репутации.

Я ни на грош не верил этому проклятому ублюдку, но лично сам чувствовал склонность с ним согласиться. Избавиться от британского гарнизона было важным делом, но он мог добиться этого в любом случае, даже не соблазняя возможностью свободного выхода. С другой стороны, заставив британцев спустить флаг, Нана добавил бы себе очков — хотя Азимула как мог избегал даже намекать на это, зная, что ничто более не заставило бы Уилера только усилить сопротивление.

Нана что-то быстро заговорил на маратхи, а я пока пытался забыть об ужасном крике, обменявшись откровенным взглядом с Султаншей Адалой, — такое никогда не повредит. Азимула-Хан дослушал Нану и снова повернулся к нам.

— Его высочество просит вас убедить генерала Уилера и добавляет, что на время, пока вы рассматриваете его щедрое предложение, он повелел своим войскам соблюдать армистицию. Я лично прибуду завтра за ответом генерала Уилера.

Вот так оно и было. Мы с Муром тронулись в обратный путь через лагерь панди — и если бы мне нужны были доказательства необходимости сдачи укрепления, то я бы нашел их в сердитых взглядах этих нахмуренных смуглых лиц, на биваках и артиллерийских позициях. Возможно, они выглядели не так бодро, как в то время, когда верно служили Компании, но, клянусь Богом, их было много и нигде не было и признаков слабости или дезертирства.

Прошло довольно много времени, прежде чем мы вернулись в укрепление и доложили Уилеру о предложениях Нана-сагиба. Генерал созвал на совет всех офицеров и мы, кто сидя, кто стоя, набились в отгороженный угол казармы, служивший ему штабом. За занавеской по-прежнему раздавались стоны раненых и крики детей, пока мы в сотый раз перебирали аргументы «за» и «против», которые уже шепотом высказывались этим утром. Можете мне поверить, как сильно я перепугался, когда понял, что Уилер продолжает вынюхивать обман, а наши юные горячие головы просто криком кричали, ратуя против сдачи.

— Мы же продержались до сих пор, — разорялся Делафосс, — а теперь бунтовщики ослабели. Говорю вам — пошлите их ко всем чертям и — десять против одного — они снимут осаду.

Послышались одобрительные выкрики, однако Вайберт заметил:

— Но если они не снимут ее, что тогда? Через три дня в этом дьявольском месте у нас не останется в живых ни одной женщины или ребенка. Вы готовы согласиться с этим?

— А вы готовы поверить слову мятежника? — парировал Делафосс. — Пока мы удерживаем это укрепление, мы, по крайней мере, хоть как-то сдерживаем его — так что он может все-таки снять осаду или нам на помощь подойдет Лоуренс. Но стоит нам лишь поверить слову Нана-сагиба и выйти из-за вала, как мы окажемся в его власти.

— И нам придется спустить наш флаг перед кучкой бунтовщиков, — с горечью произнес Томпсон. — Как же мы вернемся домой, в Англию, и расскажем об этом?

Кто-то крикнул «Браво!» и стал убеждать Уилера ответить Нана отказом, но старый Эварт, который настолько ослабел, что на совет его доставили на носилках, поинтересовался, что скажет Англия, если мы обречем сотни женщин и детей на смерть, продолжая бесполезную оборону пары разрушенных грязных бараков. Пожилые офицеры согласно закивали, но молодежь закричала, чтобы он замолчал и Делафосс, покраснев от раздражения, повторил свои аргументы о том, что силы Нана-сагиба должны были ослабеть — иначе бы он не сделал своего предложения.

Уилер, который, пока они спорили, сидел, то и дело подергивая усы, посмотрел на меня и Мура.

— Вы видели их лагерь, джентльмены; каково ваше мнение о нем? Ведет ли он переговоры из-за слабости или из-за того, что его войска пали духом?

Я решил выждать и предоставил первым отвечать Муру. Он честно сказал, что не заметил никаких признаков падения боевого духа. Уилер угрюмо покачал головой.

— Не думаю, что Нана-сагибу стоит доверять, — проворчал он. — Но все же… это жестокий выбор. Все мое естество, все инстинкты говорят за то, чтобы защищать нашу позицию до конца. Умереть — это мой долг, как солдата, за которого отомстит страна. Но выполнить этот долг ценой жизни наших любимых… да еще столь многих…

Он замолчал и повисла тяжелая тишина; все знали, что сын Уилера умер накануне. Наконец генерал провел ладонью по лицу и огляделся вокруг.

— Если бы мы были одни, то на все предложения врага был бы лишь один ответ. Но поскольку дело обстоит иначе, признаюсь, что я склоняюсь к тому, чтобы принять условия этого убийцы во имя спасения наших любимых и детей, хотя предчувствие говорит мне, что он попытается обмануть нас. Я…

— Простите, сэр, — спокойно сказал Мур, — но если он сделает это, мы ничего не потеряем. Потому что, если мы не поверим ему, то все равно умрем — все мы. Мы знаем это и…

— По крайней мере, мы можем умереть с честью! — воскликнул какой-то дурак и все эти молодые идиоты разразились приветственными криками.

Тут Уилер поднял голову и я заметил, как он упрямо выпятил губу, и подумал: давай, Флэши, пробил твой час! — иначе этот старый ублюдок погубит всех нас во имя Чести и Долга. Так что я осторожно кашлянул и звякнул шпорой — это вовремя привлекло внимание генерала и он взглянул на меня.

— Вы так ничего и не сказали, Флэшмен, — заметил он, — каково ваше мнение?

Я почувствовал, что все глаза повернулись ко мне, а я все тянул время, так как видел, что Уилер на грани того, чтобы решить драться до конца, и собирался заморочить голову ему, да и остальным, чтобы уговорить на сдачу. Однако здесь нужно было сыграть тонко.

— Ну что ж, сэр, — начал я, — как и вы, я верю Нана-сагибу не более, чем продавцу сладостей. — (Кое-кто рассмеялся; ах, этот веселый старина Флэши со своими школьными метафорами.) — Но, как верно заметил Мур — это не имеет значения. Что касается возможной — или, как мне кажется, неизбежной — судьбы наших леди, — (тут я постарался благородно покраснеть), — и… малышей, то если мы примем предложение бунтовщиков, то они, по крайней мере, получат шанс выбраться отсюда.

— Вы — за сдачу? — напряженным голосом спросил Уилер.

— Лично я? — воскликнул я, глядя в пол. — У меня никогда не было привычки… идти против совести. Это дело чести — как кто-то сказал сейчас. И, полагаю, что честь требует, чтобы мы сражались до последнего…

— Шабаш! — выкрикнул Делафосс. — Отлично сказано, Флэши!

— …но, знаете ли, сэр, — продолжал я, — день, когда в жертву моей чести придется принести жизнь сынишки Вайберта, матери Танстелла или дочери миссис Ньюнхем, то… — тут я поднял голову и обвел окружающие меня лица взглядом сильного, но простоватого человека, потрясенного до глубины души. От наступившей тишины едва не звенело в ушах. — Не знаю — я могу ошибаться… но я не думаю, что моя честь может стоить так дорого, а?

Это было красиво и при этом от начала и до конца — самой отъявленной ложью, которую мне когда-либо приходилось произносить, зато для всех остальных — честных и храбрых душ, какими были эти офицеры, все звучало как чистая правда. Забавно было, что свою трусость и эгоизм я облек в такие высокопарные выражения, что мне удалось пробиться сквозь их бессмысленное упрямое преклонение перед Долгом. Никакими доводами нельзя было бы убедить их в этом, но предположить, что сохранение чести требует сдачи во имя спасения жизней женщин и детей — означало обмануть их здравый смысл.

Старый Эварт бросил последний довод:

— И заметьте, джентльмены, — он поглядел на Делафосса почти с вызовом, — что это говорит вам человек, который удерживал форт Пайпер и возглавил атаку Легкой бригады под Балаклавой.

Уилер формально вынес вопрос на голосование, но теперь его результаты были предопределены. Когда Мур и Уайтинг проголосовали за сдачу, даже самые упрямые из молодых людей вынуждены были сдаться и в течение получаса письмо с ответом Уилера, содержащее согласие на почетную капитуляцию, было уже на пути к лагерю Нана-сагиба. [XXXI*] При этом генерал добавил условие, что мы не только сохраним свое оружие, но и возьмем с собой по шестьдесят зарядов на человека, вместо предложенных нам ранее двадцати — «так что если они решат нас обмануть, то не особенно на этом выиграют», — сказал он нам, почти в точности повторяя мысль, выраженную накануне Азимулой: «Мы с тем же успехом можем драться в открытом поле, как и в этой смертельной ловушке». Как в воду глядел.

Как видите, Уилер по-прежнему опасался предательства, а я — нет. Скажете, я обманывал себя, но дело в том, что я действительно не видел, что Нана может выиграть, если попытается обмануть нас. Я и сейчас это говорю абсолютно честно, и если так подробно рассказываю о сдаче Канпура, так лишь потому, что это было памятное событие не только в истории мятежа, но и всей Индии. Я высказался в пользу сдачи — и, как полагаю, мой голос стал решающим — потому что я видел в этом единственный способ спасти свою шкуру. Но и помимо столь жизненно важных соображений, я по-прежнему считаю, что сдача была оправдана по всем солдатским канонам и здравому смыслу. Можете назвать меня дураком и качать головой в свете дальнейшего развития событий — ничего не могло быть хуже продолжения обороны этого проклятого укрепления.

Какие бы сомнения ни продолжал испытывать Уилер, мало кто решился бы разделить их с ним после того, как стало известно о принятом нами решении, и Азимула вместе с Джвала Першадом прибыли к укреплению, чтобы сообщить и засвидетельствовать все начинания Нана: вьючные животные должны были прибыть на рассвете, чтобы облегчить нам путь к реке, почти в милю длиной, где нас будут ожидать лодки. Так что всю ночь в гарнизоне царила суета сборов, которые перемежались вознесением благодарения Всевышнему за счастливое избавление. Казалось, тяжелый груз спал с наших плеч; впервые за многие недели огни для приготовления пищи были разложены за пределами казарм, раненых вынесли из вонючих каморок, чтобы они могли подышать свежим воздухом и даже дети играли на валу, где мы только пару дней назад насмерть резались с сипаями. Усталые, истощенные лица озарялись улыбками, никто не обращал больше внимания на грязь с вонью и даже не думал о толпе мятежников с пушками и ружьями, стоявших лагерем всего в нескольких сотнях ярдов. Стрельба прекратилась, страх смерти ушел, мы готовились двинуться навстречу безопасности и всю ночь сквозь шум приготовлений к ночному небу поднимались звуки благодарственных молитв.

Одним из тех, кто был настроен по-прежнему мрачно, был Ильдерим. Уилер сказал, чтобы сипаи, оставшиеся верными своей присяге и сражавшиеся на стороне британцев, под покровом темноты ускользнули из укрепления через южные ворота, так как боялся, как бы утром бунтовщики не расправились с ними, но Ильдерим не последовал этому совету. Ночью он подошел ко мне на северную сторону вала, где я покуривал сигару и радовался умиротворению своих мыслей.

— Пристало ли мне бежать, как трусу, в которого кто-то швырнул камнем? — ворчал он. — Нет — я пойду завтра, с Уилер-сагибом и другими вашими людьми. А чтобы любая собака из числа мятежников могла узнать меня, а специально для этого случая надену киллут, — и когда пуштун подошел поближе, я увидел, что он одет в полную парадную форму офицера туземной кавалерии — белая куртка, перчатки с крагами, пуггари с длинным концом и прочее. — Это всего лишь мундир сипайского полка, который я снял с одного из тех, кого мы убили позавчера, но и этого достаточно, чтобы показать, что я солдат, — он ухмыльнулся, оскалив зубы. — И я возьму с собой все шестьдесят патронов — сделай и ты так же, мой кровный брат!

— Похоже, они нам не понадобятся, — заметил я, пожав плечами.

— Кто знает… Если тигр уже наложил свою лапу на спину козла и вдруг дружески улыбается ему… Уилер-сагиб не доверяет Нана. А ты?

— Но ведь выбора нет, не так ли? — спросил я. — И, в конце концов, этот Нана подписался под своими обещаниями…

— Но если он нарушит их, мертвые уже не пожалуются, — сплюнул Ильдерим. — Так что говорю тебе, Флэшмен-сагиб — возьми с собой эти шестьдесят патронов.

Я не обратил на его слова особого внимания, так как пуштуны известны своей подозрительностью, есть к тому основания или нет, а когда рассвело, было слишком много дел, чтобы терять время на размышления. Мятежники подошли при первых проблесках рассвета, ведя за собой буйволов, слонов и тележки для того, чтобы перевезти нас к реке, а перед нами стояла геркулесова задача — собрать всех в конвой. Нам нужно было перетащить две сотни раненых, а также женщин с детьми, некоторые из которых были совсем младенцами, да еще стариков, которые почти не держались на ногах после трех недель, проведенных на голодном пайке. Теперь, когда первая волна воодушевления схлынула, все чувствовали себя усталыми и павшими духом. И когда взошло солнце, оно осветило странный, кошмарный вид того, что до сих пор живет в моих воспоминаниях как серия отдельных картин — эвакуация гарнизона Канпура началась.

Я вижу эту процессию: повозки, запряженные буйволами, на которые санитары грузят окровавленные тела раненых, изможденных и исхудавших; оборванные белые женщины, сидящие в повозках или терпеливо стоящие рядом с ними, а дети, напоминающие беспризорников с Уайтчепела, цепляются за их юбки; солдаты, усталые и истощенные, в обнимку со своими мушкетами, занимающие места вдоль конвоя; красные мундиры и мрачные лица мятежников, сопровождающих нас через майдан и дальше к берегу реки, где за деревьями нас ждут лодки. Рассветный воздух казался тяжелым и густым — от тумана, подозрения и ненависти, когда Уилер, с Муром, который не отходил от него ни на шаг, стоял на валу, провожая взглядом потрепанные остатки своего войска, вытянувшиеся из укрепления и вяло ожидающие команд двигаться дальше. Все вокруг гудело шумом голосов, слышались приказы, торопливо сновали офицеры, трубили слоны, скрипели повозки, плакали дети и коршуны начинали кружить над пустеющими казармами.

Отдельные эпизоды и их участники запомнились очень живо — вот двое штатских спускают потрепанный флаг с крыши барака, бережно сворачивают его и подносят Уилеру, который принимает его с отсутствующим видом и тут же кричит: «Сержант Грейди! Все ли ушли с южной стороны вала, сержант Грейди?» Маленький мальчик с кудрявой головкой смеется и кричит: «Плоп-плоп!», при виде того, как обделался один из слонов; его мать, озабоченная молодая женщина в измятом бальном платье (помнится, на нем были вышиты розовые бутоны), со спящим младенцем у груди, ловит мальчишку свободной рукой, а затем поправляет волосы. Группка бунтовщиков, бродящих вокруг казарм, которые пинками гонят нашего повара-туземца, сгибающегося под грузом кастрюль. Британский рядовой в невообразимо грязном мундире, поддерживающий повисшую на нем старую мэм-сагиб, которую он подсаживал на повозку. «Спасибо, ты хороший парень, большое тебе спасибо», — проговорила она наконец усевшись, и начала рыться в ридикюле в поисках мелочи. Четверо мятежников, сновавших взад и вперед вдоль уродливо растянувшегося конвоя, перекликаясь и что-то ища, пока не заметили Вайберта с его семьей. Тут они подбежали к нему, крича: «О, полковник-сагиб! Мэм-сагиб!», и подхватили его багаж; один из них, расплывшись в улыбке и что-то лопоча, посадил младшего сына Вайберта себе на плечи, в то время как другие нашли в фургоне место для миссис Вайберт. Вайберт был ошеломлен, а двое из мятежников просто рыдали, когда пожимали ему руку и помогали тащить его вещи. Я видел и другое — старый, огромный, как медведь, хавилдар Пятьдесят шестого полка, стоял на валу, глядя на руины казарм и слезы струились у него из глаз, стекая по белой бороде; он горестно покачал головой и, не в силах более смотреть, развернулся и пошел по майдану, продолжая рыдать.

Конечно же, большинство мятежников не были столь сентиментальны. Один хотел вырвать из рук Уайтинга мушкет, и капитан отшвырнул его с криком.

— Хочешь заполучить ружье, а? Я скорее всажу в тебя заряд, проклятая собака, если ты не поостережешься!

Панди отступили, рыча и размахивая кулаками, а другая их стая остановилась, насмешливо наблюдая, как старого полковника Эварта на носилках несут к его месту в колонне.

— Отличный парад, полковник-сагиб, не правда ли? — загоготали они. — Хорошая выправка, а? — и мерзавцы, хохоча, сделали вид, что берут винтовки «на караул».

Мне ничуть не нравились подобные сцены, равно как и толпы панди, которые с угрожающим видом запрудили майдан. Обещания обещаниями, но мне хотелось бы быть подальше от этой толпы, так что я с облегчением вздохнул, когда Мур, спешащий куда-то в голову колонны, выкрикнул приказ, дунул в свисток и процессия начала движение, понемногу удаляясь от укрепления и выдвигаясь в долину. Я был неподалеку от тыловой части колонны, где Вайберт принял командование над фургонами с продовольствием; панди у нас за спиной все еще копались в опустевших казармах — клянусь Богом, не много же удалось им там найти!

До реки, где нас ожидали лодки, было около мили, но мы были настолько измучены, а конвой так неуклюж и растянут, что почти целый час ушел только на то, чтобы пересечь майдан. Это был адский путь, так как бунтовщики пытались задирать нас, осыпая насмешками и оскорблениями, а наши парни отругивались в ответ. Неуклюжие фургоны то и дело останавливались, погонщики хлестали животных, а один или двое из солдат гарнизона упали в обморок, и их пришлось погрузить на повозки. Толпы туземцев все надвигались со стороны Канпура, чтоб поглазеть и поиздеваться над нами; некоторые из них, вместе с наиболее агрессивно настроенными панди, протискивались поближе, чтобы выкрикнуть насмешку нам в лицо, ударить или даже стянуть кое-что из вещей. «Что-то вот-вот должно случиться», — подумал я, и действительно, как раз когда мы пытались перекатить один из фургонов с припасами через маленький белый мостик на дальней стороне майдана, где уже начинались заросли деревьев, раздался грохот выстрела, затем вскрик и снова грянули залпы.

Ездовой на моем фургоне в панике настегивал буйволов, одно колесо застряло на мосту и мы вместе с двумя штатскими пытались подтолкнуть фургон, когда подбежал Уайтинг, с мушкетом наперевес, спрашивая, что случилось. В этот самый момент один из наших капралов пулей вылетел из кустов, выкатившись прямо под колеса фургона, и вскочил на ноги с криком:

— Быстрее, сэр — идемте быстрее! Эти дьяволы убивают полковника Эварта! Они напали на него вон за теми деревьями и…

Уайтинг с проклятием прыгнул вперед, но один из мятежников, которые следили за нами на мосту, молнией метнулся ему наперерез и обхватил руками. На мгновение у меня мелькнула мысль: «О, Боже, сейчас они нас прикончат» и, похоже, капрал подумал то же самое, потому что он выхватил свой штык, но бунтовщик, схвативший Уайтинга, всего лишь хотел удержать его на месте, крича:

— Нахин, сагиб, хабадар! Если ты пойдешь туда, они тебя убьют! Не надо, сагиб! Иди вперед — к реке!

Уайтинг сыпал ругательствами, пытаясь освободиться, но мятежник — огромный, чернобородый хавилдар с медалью за битву при Чилианвалле — швырнул его наземь и вырвал из рук мушкет. Уайтинг в ярости вскочил на ноги, но капрал уже все понял и ухватил его за руку.

— Он прав, сэр! Эти эти свиньи попросту сарф карот вас… как они уже и поступили с полковником! Лучше пробираться к реке, как он говорит! Иначе они могут всех поубивать — и женщин с детьми тоже, сэр!

Конечно же, он был прав — и я подумал о подобном отступлении в Афганистане, когда приходилось закрывать глаза на случайные жертвы и продвигаться вперед, иначе могла разгореться битва. Думаю, Уайтинг также понял это, поскольку он повернулся к хавилдару и уже спокойнее сказал:

— Я должен посмотреть. Ты пойдешь со мной?

Этот малый ответил:

— Да, сагиб, — и они скрылись среди деревьев.

Представлялось наиболее разумным, не тратя ни минуты, спешить к реке, поэтому я сказал капралу, что должен доложить о случившемся генералу Уилеру, приказал ему проследить, чтобы фургон благополучно перекатили через мост, и бросился вперед, мимо еле тащущихся повозок, пассажиры которых озабоченно спрашивали, что же произошло. Я, спеша, пробрался среди деревьев и скоро уже смог увидеть Сутти-Чоура-Гат, а за ней — широкий спокойный простор Ганга.

Склон у реки кишел людьми. Передние фургоны достигли пристани и наши люди как раз выбирались из них, спускаясь к урезу воды, где на мелководье качалась длинная линия неуклюжих тростниковых барок. Фургоны, находящиеся поблизости от меня, отделились от конвоя, чтобы подъехать поближе к воде, и пока все еще не знали, что делать — некоторые вышли из повозок, другие оставались сидеть на месте. Все пространство вокруг было загромождено брошенными вещами и носилками с ранеными. Группки женщин и детей ожидали, не зная куда идти дальше, а их мужья, раскрасневшись, кричали, требуя приказов на погрузку в лодки. Кто-то орал: «Все леди и маленькие дети садятся в барки с двенадцатой по шестнадцатую!», однако никто не знал, где какая находится и даже собственного голоса нельзя было расслышать среди трубных криков слонов и гула толпы.

Везде на склонах стояли кучки панди, с ружьями и примкнутыми штыками, но они не делали ничего, чтобы помочь, а на небольшом холмике, чуть в стороне, я обнаружил группу пышно разодетых туземцев — там был Азимула-Хан, что-то говоривший Уилеру, который жестами указывал куда-то в сторону барок, так что я двинулся к ним, сквозь молчаливые ряды стрелков-панди. Когда я подошел поближе, Азимула как раз вещал:

— … но я уверяю вас, генерал, что мука уже в лодках — идите и убедитесь в этом сами. А-а, полковник Флэшмен, доброе утро, сэр! Полагаю, что вижу вас в добром здравии. Кстати, генерал, может, попросить полковника Флэшмена проверить лодки и удостовериться в том, что все так, как я вам говорю?

Так что меня отправили вниз, на берег, и мне пришлось вброд перебираться к баркам по мелководью; это были большие посудины, с тяжелым запахом плесени, однако довольно чистые, на каждой из которых было с полдюжины полуголых смуглых гребцов и действительно, на большинстве из них находились мешки с зерном, как и говорил Азимула-Хан. Я все соответственно доложил и затем мы начали погрузку, что попросту означало рассовывание людей по разным баркам и лодкам, перетаскивание через мелководье женщин, детей и раненых, чьи носилки при этом приходилось поднимать над головой, спотыкаясь и скользя в иле и прибрежной тине. Я сам дважды погружался с головой, но, спасибо Господу, не наглотался этой дряни — видите ли, Ганг — не та река, воду из которой можно пить. Это была дьявольская работа под адски жаркими лучами поднимающегося солнца; труднее всего было правильно разместить женщин, детей и раненых уже на барках — помнится, я с улыбкой подумал, как на руку мне сейчас мой опыт погрузки негров в трюм работорговца «Бэллиол Колледж», который я приобрел несколько лет назад. Вот как оно бывает — любые, даже необычные, знания рано или поздно могут вам пригодиться.

Клянусь Богом, грузить негров было легче. Думаю, я переправил на барки десятка два женщин (к моему счастью, ни одна из них не стоила и того, чтобы ее хоть немного потискали), вытащил из воды ребенка, который, плача, барахтался у берега и звал маму, врезал кулаком по роже одному панди, пристававшему к миссис Ньюнхем, пытаясь вырвать у нее зонтик, рявкнул на дряхлую старуху, которая отказывалась от погрузки до тех пор, пока точно не удостоверится, что предлагаемая ей барка действительно имеет 12-й номер, («Мистер Тернер сказал, что я должна сесть именно в номер 12; в другую я не сяду!» — как будто это был пароход «Грейт Истерн»), а затем мне пришлось крутиться по шею в воде, помогая заменить гнилую веревку для руля. Странно, но когда вы работаете подобным образом, потея и выбиваясь из сил, чтобы навести хоть какой-то порядок в этом хаосе, то и думать забываете про смерть, опасность и возможность предательства — все ваши мысли крутятся вокруг того, где бы найти кусок веревки, чтобы привязать ее к перу руля или как найти саквояж, который горничная миссис Бартеншоу забыла в повозке.

Я вусмерть умаялся, когда наконец выкарабкался на берег и огляделся по сторонам. Почти всех к тому времени удалось погрузить, высокие барки лениво покачивались на маслянистой поверхности воды, и, скользя между ними, остатки утреннего тумана уплывали через широкую поверхность реки к противоположному берегу, находившемуся на расстоянии около мили, а жаркое солнце понемногу превращало воду в огромное пурпурное зеркало.

Всего лишь около пятидесяти наших людей, по большей части — из числа арьергарда, возглавляемого Вайбертом, еще оставались на истоптанном, усыпанном обломками и обрывками вещей склоне. Уилер, Мур и Вайберт стояли рядом, и когда я подошел к ним, то услышал голос Уайтинга, дрожащий от злости:

— …и он был застрелен прямо в своем паланкине, говорю вам — по крайней мере, полдюжины пуль! Ох, уж эти проклятые свиньи! — тут он ткнул сжатым кулаком в направлении храма на холме, возле которого Азимула сидел с Тантией Топи и маленькой группкой офицеров Нана-сагиба.

Конечно же, самого Нана не было видно.

— С этим ничего не поделаешь, капитан Уайтинг! — голос Уилера был хриплым, а его измученное лицо побагровело и покрылось потом. Казалось, он был на грани обморока. — Я знаю, знаю, сэр, что это — самое отъявленное вероломство, но этого уже не изменить! Давайте возблагодарим Господа за то, что нам удалось добраться сюда — нет, нет, сэр — мы не в том положении, чтобы протестовать или пытаться наказать виновных — нам нужно торопиться вниз по реке, прежде чем случится нечто более страшное!

Уайтинг топнул ногой и выругался, но Вайберт, успокаивая, отвел его в сторону. Панди, окружавшие склон, теперь двинулись вниз, сквозь ряды брошенных фургонов, приближаясь к месту погрузки.

— Алло, Флэш, — устало проговорил Мур; как и я, он был густо покрыт грязью, а его раненая рука выскользнула из повязки. — Знаешь, они убили еще и Масси. Они вместе с Эвартом протестовали, когда панди схватили четырех наших сипаев — и расстреляли их всех…

— Как собак, прямо на обочине! — закричал Уайтинг. — Клянусь Богом, если бы у нас только была пушка! — он смахнул пот со лба, всматриваясь в панди, на склоне. — Тут он заметил меня. — Флэшмен — один из этих сипаев был пуштун — твой адъютант, тот здоровый парень в мундире хавилдара — они пристрелили его в канаве!

С минуту я ничего не мог понять и, лишь остолбенев, уставился в его красное злое лицо. «В канаве, как собаку!» — снова воскликнул он и тут меня словно ударило: он говорит мне о смерти Ильдерима. Не могу описать, что я ощутил — это не были печаль, ужас — скорее недоверие. Ильдерим не мог умереть — он казался неуязвимым, даже когда много лет назад я встретил его в Могале еще мальчишкой, одним из тех людей, которые просто брызжут жизнью. Я вспомнил его ухмыляющееся, обросшее бородой ястребиное лицо — прошло ведь всего несколько часов — «Чтобы ни одна проклятая собака не смогла бы меня с кем-то спутать!» Он был прав — и вот он умер, но не той смертью, которой этот отважный идиот всегда хотел умереть, а просто предательски убит на обочине. «Эх ты глупый гильзайский ублюдок, — подумал я — почему же ты не сбежал из укрепления, когда это еще было возможно…»

— Идем! — Мур толкнул меня в плечо. — Мы поднимемся на борт последними. Мы… алло, а это что за черт?

Из-за деревьев на вершине склона запел горн и чистые звуки донеслись до нас. Я посмотрел на холм и увидел, что там происходит что-то необычное. Должно быть, я был до сих пор настолько поражен смертью Ильдерима, что мне это зрелище показалось скорее странным, нежели ужасным. Панди на склоне — а там их было не менее пары сотен — присели для стрельбы с колена, вскинули мушкеты и направили их на нас.

— Господи Иисусе… — послышался крик и тут же склон холма будто взорвался громом мушкетных выстрелов, просвистели пули и я услышал, как кто-то рядом со мной застонал, а потом рука Мура дернула меня вниз и я, разбрызгивая жидкую грязь, шлепнулся прямо в воду. Я погрузился с головой и отчаянно замолотил руками и ногами, придя в себя только после того, как врезался головой в борт одной из барок. Надо мной кричали женщины, затем раздался отдаленный выстрел из пушки и я увидел, что узкий участок воды между мною и берегом, весь покрылся рябью от ударившей в него картечи. Я приподнялся, уцепился за планшир и с трудом подтянулся, а затем всю барку словно качнула какая-то гигантская рука, и я снова плюхнулся в воду.

Когда, задыхаясь, я поднялся на ноги, панди уже спускались по холму, держа сабли и мушкеты со штыками наготове, надвигаясь на остатки нашей береговой партии, которые пытались перебраться через мелководье. Другие мятежники, стоя на гребне склона, стреляли по лодкам, а в тени под тремя деревьями я заметил отблески залпов трехорудийной батареи, раз за разом посылающие порции картечи и ядер в беспомощно сгрудившиеся у берега барки. Люди барахтались в воде всего лишь в нескольких ярдах от меня — я видел, как одного британского солдата зарубили саблей, другой опрокинулся на спину, когда сипай выстрелил в него почти в упор, а третий, пронзенный штыком, медленно тонул у самого берега. Уилер, побледнев, кричал: «Предательство! Отходите от берега — быстро! Предательство!» Спотыкаясь и скользя по илистому дну, он выхватил саблю, замахнулся на наседающего сипая, потерял равновесие и погрузился с головой, но руки, показавшиеся из-за планширя ближайшей барки, ухватили и потащили его на борт; с генерала текла вода и он судорожно кашлял. Рядом в воде стоял Мур, а Вайберт пытался доплыть до нас, волоча свою раненую руку. Когда Мур рванулся ему на помощь, я снова ушел под воду, ударившись о дно лодки, а когда вынырнул, то абсолютно ясно понял — ну что ж, Флэши, мой мальчик, вот ты и ошибся еще раз — все же Нана-сагибу нельзя было доверять.

Я перебрался к другому борту и первое, что увидел, было тело, падающее в воду с лодки. Наверху горела солома, и большой пылающий пучок, зашипев, упал в воду, Я отпихнул его подальше и огляделся: на следующих двух барках солома также пылала, а люди кричали и прыгали в воду — я видел, как одна женщина бросилась за борт, сжимая в руках младенца — похоже, это была та самая, старший сын которой так смеялся при виде обделавшегося слона. За баркой мне не было видно берега, но треск огня значительно усилился, а крики и стоны просто оглушали. Люди торопились покинуть барки; я видел, как ниже по течению двое бились среди горящей соломы, а третий, слегка покачиваясь на волнах, похоже, плыл к противоположному берегу. «Нужно и мне последовать за этим парнем», — подумал я, но тут тростниковый борт барки лопнул прямо у меня над головой, с грохотом рассыпая вокруг потоки искр, из под которых доносились стоны и проклятия.

Несмотря на ужас, царящий вокруг, мне стало абсолютно ясно, что произошло. Очевидно, Нана с самого начала задуман обман — он только и ждал, чтобы мы собрались на лодках, чтобы открыть огонь из мушкетов и засыпать нас картечью из всех своих пушек. С места, где я находился, мне было видно, что одна барка уже тонет, а люди барахтаются вокруг в воде; по крайней мере еще четыре были в огне, а две беспомощно дрейфовали по течению. Панди зашли в воду, окружив оставшиеся три лодки, в которых в основном были женщины и дети, но затем густая пелена дыма затянула от меня картину происходящего, и в ту же секунду я услышал треск выстрелов с противоположного берега — эти вероломные ублюдки зажали нас с обеих сторон! Я опустил голову и поплыл к следующей барке, которой, по крайней мере, кто-то управлял. Когда я был уже невдалеке от ее кормы, то рядом в воде разглядел Мура, который изо всех сил толкал руль, пытаясь отвести барку подальше от берега. За ним я увидел Уилера, Вайберта и пару других офицеров, которых также удалось втянуть на борт, а наши солдаты стреляли в панди, столпившихся на берегу.

Мур что-то крикнул мне, но я не расслышал. Когда я вцепился в руль рядом с ним, его лицо оказалось всего в футе от меня — и вдруг оно взорвалось фонтаном крови, так что я был буквально забрызган его мозгами. Я, визжа, выпустил руль из рук и когда мне удалось очистить глаза от жуткого месива, барка уже медленно плыла по реке, так как наши люди смогли разобрать весла и мне в последний момент удалось ухватиться за планшир, в смертельном ужасе волочась за ней и крича, чтобы меня втянули на борт.

Должно быть, мы проплыли пару сотен ярдов, прежде чем я вскарабкался на палубу и немного пришел в себя. Первым, кого я увидел, был Уилер, мертвый или умиравший; на шее у него зияла широкая рана, кровь из которой заливала рубашку. Рядом на досках растянулся раненый солдат; тлеющая солома наполняла все вокруг едким дымом, а люди с обоих бортов палили по берегу. Я выглянул через планшир, посмотрев за корму — теперь мы уже плыли почти в полумиле от Сутти-Гат вниз по течению, а большинство барок все еще колыхались на местах своей стоянки, окутанные столбами дыма; река вокруг них была забита людьми, гребущими к берегу. Стрельба вроде бы ослабела, но вспышки мушкетных выстрелов по-прежнему были видны, а время от времени над вершиной дальнего холма появлялась яркая вспышка выстрела тяжелой пушки, и глухой гул разносился над водой. Еще двум баркам за нами, похоже, удалось выбраться на чистую воду, но наша была единственной, которой удалось продолжить движение, так как с полдюжины парней гребли веслами с каждого борта.

Я быстро обдумал создавшееся положение. Итак, мы выбрались, выстрелы мятежников не достигают нас. Уилер — мертвым лежит на палубе, а рядом с ним у планшира лежит Вайберт — глаза закрыты, а обе руки сочатся кровью. Кто-то бредит в агонии и я увидел, что это Тернер, одна нога которого была согнута под невообразимым углом, а вторая плавала в луже крови.

Уайтинг окровавленным привидением цеплялся одной рукой за оттяжку тента, а второй ковырялся в замке карабина. Похоже, командовать на барке было некому. Я заметил за одним из весел Делафосса, за другим — Томпсона, а сержант Грейди, с перевязанной головой, как раз выстрелил по берегу. А затем вдруг, с легким удивлением я обнаружил, что одним из раненых, лежащих на палубе, был Ист — и он умирал.

Не знаю, почему, но я бросился к нему и почувствовал, что пульс еще бьется. Он открыл глаза и посмотрел на меня, а кто-то, стоящий рядом со мной — я так и не понял, кто это был — прохрипел:

— Панди ранили его на берегу… штыком в спину бедолагу.

Ист узнал меня и попытался что-то сказать, но так и не смог; было видно, как жизнь покидает его глаза. Губы раненого зашевелились и я с трудом расслышал, что он произнес:

— Флэшмен… скажи доктору… я…

Это был конец — он лишь крепко сжал мою руку, а стоящий рядом человек заметил, что на борту вообще нет врача.

— Он не это имел в виду, — сказал я, — он имел в виду другого доктора — директора нашей школы, но тот давно умер.

На губах Иста показалась призрачная улыбка, его ладонь напряглась, а затем вдруг бессильно обмякла в моей — и я неожиданно поймал себя на том, что рыдаю от слез и вспоминаю Рагби, печеный картофель в магазинчике Салли и маленького хромоножку, так трогательно ковыляющего за игроками в Биг-сайд — ведь сам он играть не мог из-за своей хромоты. Я ненавидел этого ублюдка, мальчишкой и взрослым, за его мужество и самодовольную порядочность — но не каждый же день у вас на глазах умирает человек, которого вы знали еще ребенком. Наверное, потому я и плакал, а может — от шока и ужаса после всего, что случилось — не знаю. Но что бы это ни было, я чувствовал это сильнее, сознавая, что сам-то я жив и даже все кости у меня пока целы. [XXXII*]

Память — странная вещь. Стоит вам пройти через нечто дьявольское — например, осаду и сдачу Канпура, Балаклаву и Кабул, Жирные Травы и Исандлвану — как она стремится побыстрее забыть об этом, до тех пор пока не случается новый ужас. К счастью, путешествие в барке почти изгладилось из моей памяти — знаю только, что наше судно было единственным вырвавшимся из Канпура, остальные были разнесены на куски ядрами или сгорели вместе со своими пассажирами — за исключением тех, на которых были женщины и дети. Панди захватили их и перевезли всех женщин и малышей обратно на берег — весь мир знает, что случилось после этого. Хорошо помню лишь несколько деталей нашего путешествия вниз по реке — если вам интересно, Томпсон подробно описал их. Помню, как умер Уайтинг — точнее, помню его уже мертвым — он лежал на носу лодки, очень маленький и бледный. Помню, как резко дернулся руль, плеск воды и треск, когда мы в темноте сели на мель. Помню, как на берегу били барабаны, как Вайберт закусил от боли свой кожаный ремень, когда перевязывали его сломанную руку, помню глухие всплески воды, когда мы опускали за борт мертвые тела и запах плесени от залежалой муки, составлявшей всю нашу еду. После смерти Иста моя память стала ясной и последовательной именно с того момента, как из темноты прилетела огненная стрела и, трепеща, вонзилась в палубу. Мы начали стрелять по смутным фигурам на ближнем берегу и новые пылающие стрелы адским дождем обрушились на барку, пока мы упирались веслами, пытаясь вывести ее на течение, за пределы дальности выстрела. Мы гребли как черти, до тех пор пока вспышки света на берегу не остались у нас далеко за спиной, а вопли и барабанный бой черномазых не замерли вдали. Тогда мы в измождении повалились на палубу и течение понесло нас, выбросив на другую отмель как раз перед рассветом.

На этот раз выбраться на чистую воду не удалось — мы прочно увязли в иле неподалеку от пустынного, поросшего джунглями берега, где не было слышно ничего, кроме криков обезьян и пения птиц в густых зарослях. На противоположном берегу виднелась все та же масса зелени, а коричневая, маслянистая река медленно катила свои воды. По крайней мере, это была мирная картина, что представляло приятное разнообразие.

Вайберт считал, что мы все еще находимся в сотне миль от Аллахабада, и если поведение туземцев, осыпавших нас огненными стрелами, было обычным для этих мест, то большую часть пути нам придется проделать по враждебной территории. На барке нас было около двух дюжин, но едва половина могла стоять на ногах. У нас было мало пороху и пуль и отчаянно не хватало даже муки, не было абсолютно никаких медикаментов, так что вполне вероятно, что если мы не доберемся до безопасных мест достаточно быстро, у половины из раненых начнется гангрена. «Не слишком приятные перспективы», — подумал я, оглядывая наше потрепанное суденышко, с дюжиной раненых, стонущих или безразлично ко всему валяющихся на палубе. Все вокруг было пропитано запахом крови и смерти, так что даже здоровые выглядели изнуренными и пали духом. Я был в лучшем состоянии, чем многие, — мне ведь не пришлось сидеть впроголодь всю осаду — и это снова навело меня на мысль, что неплохо бы мне смыться и попытать счастья добраться до Аллахабада на своих двоих; в конце концов, я опять мог прикинуться туземцем.

Так что, когда мы собрали наш маленький совет, я приготовил себе пути к отступлению — как обычно, тонко. Остальные, конечно же, спорили о том, как бы нам снова вывести барку на течение и двинуться дальше в Аллахабад — и тут я огорошил всех заявлением, что сам вовсе не тороплюсь попасть туда.

— Я согласен, что мы должны снять нашу барку с мели, чтобы вывести на ней раненых, — сказал я, — но остальные из нас, по крайней мере, я сам, должны как можно скорее вернуться в Канпур.

Тут все с недоверием уставились на меня.

— Да ты с ума сошел! — воскликнул Делафосс.

— Так велит мне мой долг! — твердо заявил я. — Когда нам приходилось думать о женщинах и детях, они были нашей основной заботой. Только поэтому мы сдались — не так ли? Ну, а теперь, когда они… погибли или стали пленниками этих мерзавцев — мне больше незачем бежать, — и я обвел всех самым воинственным взглядом, каким только смог. — За эти несколько часов не было достаточно времени, чтобы все обдумать — но теперь, полагаю, я твердо знаю, где хочу находиться, и это место — Канпур.

— Но… но… — пробормотал Томпсон, — мы не можем вернуться туда! Это — неизбежная смерть!

— Возможно, — сказал я с весьма деловым видом. — Но я уже видел однажды, как спускается флаг моей страны — чего никогда не ожидал увидеть — видел, как мы были вероломно преданы, а наших… наши любимых оторвали от нас… — тут я постарался выдавить скупую мужскую слезу. — Мне все это нисколько не нравится! Так что я — возвращаюсь и собираюсь загнать пулю в сердце этого черномазого ублюдка — все равно каким образом. И это — все!

— Клянусь Богом! — воскликнул Делафосс, загораясь, — клянусь Богом, я уже подумываю о том, чтобы пойти с тобой!

— Вы этого не сделаете! — вмешался Вайберт; он был смертельно бледен, обе руки бессильно повисли, но он все еще пытался командовать. — Наш долг — достичь Аллахабада — полковник Флэшмен, я запрещаю вам! Я не хочу, чтобы вы зря жертвовали жизнью в этом… абсолютно сумасшедшем предприятии! Вы будете исполнять приказы генерала Уиллера…

— Послушайте, старина, — примирительно сказал я, — ведь я никогда не состоял под командой генерала Уилера, помните? Я и не прошу никого идти со мной — но тут у меня остался мертвый друг — товарищ еще со старых афганских времен — верный парень с гор. Ну что ж, может быть, и я в большей степени просто честный солдат, чем гвардеец, привыкший лишь к парадам — и тем не менее я знаю, что должен делать. — Я улыбнулся ему с легкой насмешкой и слегка похлопал по ноге: — В любом случае, Вайберт, не забывай, что я старше тебя выслугой.

Тут они затараторили все наперебой, умоляя меня не быть дураком, а Вайберт добавил, что я не могу бросить наших раненых. Он собирался выслать отряд на берег, чтобы попытаться найти дружественно настроенных деревенских жителей, которые могли бы помочь стянуть нас с мели, и я более всего подходил, чтобы возглавить его, — заметил Вайберт, добавив, что мой главный долг — исполнить предсмертные пожелания Уилера и двигаться дальше вниз по реке. Я сделал вид, будто колеблюсь и наконец согласился возглавить береговой отряд.

— Но в конце концов, вы двинетесь в Аллахабад без меня, — твердо заявил я. — Все что мне понадобится — это винтовка, нож и рукопожатие каждого из вас.

Вот так, дюжина из нас сошла на берег, чтобы попытаться найти дружественную деревню. Если нам удастся ее обнаружить и перспективы добраться до Аллахабада станут более реальными, я, поломавшись, дам себя убедить и поплыву с остальными, а если нет — то я просто потихоньку исчезну, а они могут сколько угодно думать, что я вернулся в Канпур, терзаемый жаждой мести. (Вот, что значит иметь безупречную репутацию — вам верят, что бы вы ни сказали, да еще качают головами, восхищаясь вашей дьявольской отвагой.)

Мы и пяти минут не прошли, пробираясь среди джунглей, как я уже молил Бога о том, чтобы мне можно было вместо этого остаться в лодке. Пока мы не особо удалились от реки, заросли были не слишком густыми, но жутковатыми и до странности тихими, с огромными высокими деревьями, бросающими густую тень на нижний ярус леса, состоящий из вьющихся лиан и болотных растений — словно огромный собор, тишину в котором нарушал лишь редкий шорох, какого-нибудь обитателя этих деревьев. Мы нашли небольшую тропинку и следовали по ней, до тех пор пока не наткнулись на маленький храм — небольшое строение, стены которого были покрыты штукатуркой, выглядевшее так, словно его никто не посещал уже много лет. Делафосс и сержант Грейди осмотрели его и доложили, что храм пуст и я как раз скомандовал остальным заходить в него, когда мы услышали в лесу очень отдаленные и глухие звуки: медленный бу-ум-бум барабанов.

Ни один звук с тех пор так не вгоняет меня в дрожь. Я слышал его в Дагомее, когда за нами гнались амазонки, на южноамериканских болотах и ночью на реке Папар на острове Борнео, в ночь, когда ибанские охотники за головами вышли на тропу войны — глухой голос судьбы, звук которого вызывает видение призраков с лицами в боевой раскраске, ползущих к вам сквозь тьму. Причем обычно это чертовски реальные призраки, как случилось и на этот раз. Едва я успел отдать приказ, как послышался свист, затем глухой стук и Грейди, стоявший на краю поляны, рухнул со стрелой во лбу, а на нас прямо с деревьев, с леденящими кровь в жилах воплями обрушились темные полуголые фигуры, призывая к кровавому убийству. Я успел выстрелить лишь один раз — бог знает, куда ушла пуля — и тут же бросился бежать к храму. Мне удалось заскочить в него за долю секунды до того, как две стрелы, подрагивая, вонзились в дверной косяк — и вот все мы оказались внутри, а Делафосс с Томпсоном остались у дверей, стреляя по зарослям так часто, как только могли.

Дикари кинулись на штурм целой толпой, и в следующие пять минут у дверей разгорелась такая отчаянная кровавая свалка, в каких мне до тех пор не приходилось бывать. Мы были так стиснуты внутри храма — площадь свободного пространства там не превышала восьми квадратных футов — что только двое из нас могли одновременно стрелять через двери. Кем бы ни были атакующие — скорее всего на нас наткнулись какие-то полудикие обитатели джунглей, очевидно, зараженные общим безумием мятежа — у них, похоже, не было огнестрельного оружия, так что большинство атакующих можно было подстрелить, прежде чем им удалось подобраться настолько, чтобы пустить в дело свои копья и длинные клинки. Но их стрелы зудели вокруг подобно шершням, и двое наших парней были ранены, прежде чем атака захлебнулась. Мы как раз приходили в себя и я помогал Томпсону вытянуть стрелу, которая вонзилась в мышцу руки рядового Мэрфи — причем мы все время слышали, как осаждающие, яростно сопя, украдкой крутятся под самыми стенами храма — когда Делафосс вдруг крикнул:

— Огонь! Огонь! Они хотят поджечь нас!

И действительно, струйка дыма потянулась из-под дверей, внутрь влетела горящая стрела, вонзившись в бок рядового Райана, а черномазые победно завопили. Я почти задыхался в вонючем дыму, когда Томпсон сжал мне руку, воскликнув:

— Мы должны прорваться… два залпа прямо по ним и… бросаемся в атаку…

Все это было делом какой-то доли секунды; на то, чтобы думать или спорить, просто не было времени. Томпсон с Делафоссом и двумя рядовыми проковыляли к двери, Томпсон крикнул: «Огонь!» — и они разом выстрелили, а затем мы, наклонившись, выскочили из храма, который у нас за спиной пламя уже лизало изнутри, и бросились через поляну под спасительное прикрытие джунглей. При виде нас черномазые снова завопили. Я заметил, как человек, бегущий впереди меня, вдруг рухнул с копьем, торчащим из спины; я выстрелил в темную фигуру, выскочившую передо мной и дикарь упал, а затем мы пустились бежать среди деревьев и я потерял свой мушкет, не думая уже ни о чем, кроме как побыстрее смыться.

Делафосс был впереди меня; я бежал следом, по прокладываемому им пути, а стрелы свистели у нас над головами; за спиной у меня тяжело стучали сапоги, и Томпсон прокричал:

— Вперед, вперед — мы можем оторваться от них — вперед, Мэрфи, Салливан — к лодке!

Бог знает, как нам удалось прорваться — очевидно, дикарей застала врасплох неожиданность, с которой мы бросились на них из храма, — но мы все еще слышали их вопли, разносившиеся по джунглям у нас за спиной, и, конечно же, они продолжали охоту за нами. Мои легкие уже разрывались, когда мы из последних сил продирались сквозь густые заросли у самой реки, оставляя на сучьях клочья одежды, раздирая в кровь лица и хрипя от изнеможения. И вот мы выбрались на берег; Делафосс, поскользнувшись в грязи, едва удержался на ногах и вдруг воскликнул:

— Они ушли! Вайберт! Боже мой, лодка уплыла!

Илистый берег был пуст — на месте, где застряла барка была видна большая вмятина в глинистом склоне, но бурая полоса воды была спокойной до самой зеленой стены джунглей на дальнем берегу; от барки же не было и следа.

— Наверное, их унесло, — Делафосс чуть не плакал, и я подумал: «Ну, ладно, мой мальчик, хватит ломать голову над тем, как это могло случиться — тем более что вот-вот появятся черномазые».

Я даже не сбавил шага, а просто сиганул в реку самым отчаянным прыжком, на какой только был способен. Послышались крики и всплески — это остальные бросились в воду следом за мной. Я греб наугад, чувствуя, что течение тянет меня вниз по реке — мне это было безразлично, главное — поскорее убраться куда-нибудь подальше от этих черномазых дьяволов, орущих в лесу у нас за спиной. До противоположного берега было слишком далеко, но ниже по течению, где река разветвлялась на рукава, было множество островков и песчаных отмелей и нас несло к ним куда быстрее, чем наши преследователи могли надеяться туда добежать. Я плыл по течению, пока вопли дикарей не замерли в отдалении, а затем огляделся по сторонам, чтобы узнать, как там остальные. Из воды торчало лишь четыре головы — Делафосс, Томпсон, Мэрфи и Салливан; все они плыли следом за мной. Я как раз размышлял, не подплыть ли мне к ближайшей из песчаных отмелей или разрешить течению нести меня дальше, когда Делафосс высунулся из воды, что-то завопил и ткнул рукой куда-то впереди меня. Сперва я не понял его, но затем до меня донеслось хриплое: «Крокодилы!» — и когда я взглянул туда, куда он указывал, мне показалось, что парящие теплом воды Ганга вдруг превратились в лед.

На илистом берегу в сотне ярдов впереди и немного правее от меня шевелились тени — длинные, бурые, отвратительные чешуйчатые чудовища с ужасающей быстротой сползали к воде, плюхались на мелководье и настойчиво двигались нам наперерез; их наполовину погруженные в воду уродливые рыла рассекали темную поверхность реки. На мгновение меня будто парализовало — а затем я бешено заколотил по воде, охваченный страхом, борясь с вялым течением и пытаясь выбраться на стрежень. Я знал, что это бесполезно; чудовища должны были перехватить нас задолго до того, как мы достигнем островов, но я барахтался вслепую, пробиваясь через толщу воды, слишком испуганный для того, чтобы оглядываться по сторонам и в любую минуту ожидая, как смертоносные челюсти крокодила сомкнутся на моей ноге. Я почти выбился из сил от измождения и паники, но тут рядом оказался Салливан, который дернул меня за плечо и показал куда-то вперед — и я увидел, что плавное течение реки вдруг сменяется длинной чередой бурных водоворотов — там, где вода проносилась в узости между двумя низкими выступами глинистых берегов. Был всего лишь ничтожный шанс на то, что нам удастся достигнуть этого бурного потока и стремительное течение унесет нас прочь — крокодилы обычно не любят быстрой воды — и я ухватился за этот шанс со всей энергией отчаяния.

Я бросил быстрый взгляд направо — боже мой, одно из этих отвратительных созданий было уже в десяти ярдах, все приближаясь ко мне! Кошмарным видением передо мной мелькала его морда, рассекающая воду, а огромная мощная пасть вдруг ощетинилась зубами — с прискорбием должен отметить, что я так и не понял, выступает четвертый зуб на нижней челюсти или нет. Один парень-зоолог, которому я описал этот случай пару лет назад, рассказал мне, если бы я обратил на это внимание, то теперь знал бы, нападали на меня обычные крокодилы или гавиалы, а может, и еще какие-нибудь другие твари, что, несомненно, представляло для меня в тот момент огромный интерес. [XXXIII*] Могу только заметить, что чудовище напоминало настоящую Железную деву, плывущую ко мне по воде, и я уже испустил было последний вопль отчаяния, но тут Салливан потянул меня за волосы, течение коснулось наших ног и увлекло нас в бурный поток между двумя островками; мы изо всех сил пытались удержаться на плаву, то погружаясь с головой в бурую жижу, то выныривая на поверхность — а потом вода вдруг сменилась полосой черной липкой грязи и Салливан закричал:

— Вверх, сэр, во имя спасения Христова! — и почти волоком протащил меня по жидкому илу к спасительному клубку кустарника на вершине глинистого берега.

Делафосс барахтался позади нас, Томпсон стоял по колено в воде и отмахивался куском корня, целя в голову крокодилу, который несколько раз бросался на него, щелкая зубами, прежде чем наконец повернул прочь, подняв целую тучу брызг ударом своего громадного хвоста. Мэрфи, с руки которого капала кровь, добрался уже почти до вершины берега, а теперь спускался, чтобы помочь нам. Я с трудом подтянулся к нему, дрожа как в лихорадке, и, помнится, подумал: теперь это, наконец, должно закончиться, больше уже ничего не может случиться, потому что если вдруг что-то еще произойдет, то я просто умру на месте, потому что уже ничего не смогу сделать. Салливан привстал на колено рядом со мной, и, помню, я сказал ему:

— Господь благословит тебя, Салливан. Ты — самый благородный из живущих ныне людей, — или что-то столь же замечательное — клянусь Богом, я так и думал — а он ответил:

— Полагаю, что вы правы, сэр; но вам стоит сказать об этом и моей жене — черт меня побери, если она думает так же.

А затем, похоже, я потерял сознание, так как последнее, что помню, были слова Делафосса: «Полагаю, что это друзья — смотри, Томпсон, они машут нам — они не собираются причинять нам вреда», а сам подумал: «Если это нам машут крокодилы, ни за что не верьте этим ублюдкам — они только прикидываются дружелюбными…» [XXXIV*]