Ожидание было томительным. Единственной весточкой, которая дошла из стана князя Владимира Ярославича, было скупое письмо Гаральда, сообщавшего, что, продвигаясь вдоль побережья моря, флотилия без потерь добралась до Острова Русов, где все еще обитали славянские племена, и остановилась там, чтобы дать воинам отдохнуть и подремонтировать суда. Елизавета понимала, что, пока гонцы доставили это письмо из устья Дуная до Киева, могло произойти все что угодно, поскольку самое опасное все еще оставалось впереди. Но все же это было лучше, чем полная безвестность; тем более что письмо подтверждало: принц — ее принц! — все еще помнит о ней.

После ухода Гаральда в поход Волхвич стал вести себя особенно осторожно. Он тоже хотел идти на Дунай, но когда обратился к князю Ярославу с просьбой отпустить его, тот резко обронил: «Смерти ищешь? Если до свадьбы Елизавета хотя бы ногу подвернет или палец поранит, прикажу распять тебя, как Христа». Почти то же он услышал и от Гаральда, к которому обратился за заступничеством.

— Хочешь показать, что я тебе давно опостытела? — ехидно поинтересовалась княжна после того, как все попытки Волхвича оказаться в составе войска князя Владимира ни к чему не привели. — Так вот, знай, что я и есть тот крест, на котором судьба уже давно распяла тебя. А посему — смирись и не гневи ни меня, ни Бога. Не говоря уже о Гаральде.

Похоже, что Волхвич и впрямь смирился. Однако в смирении своем внутренне настолько отдалялся, что порой Елизавете казалось, что он… совершенно разлюбил ее. Княжну это разочаровывало и пугало. Она прекрасно понимала, что в чужом краю, в котором ей придется провести остаток дней своих, у нее не будет рядом еще одного такого человека, которому она могла бы так довериться и так доверять свою жизнь, как Волхвич. Конечно же, в его присутствии Елизавета не ощущала того любовного трепета, который ощущала всякий раз, когда рядом оказывался Гаральд. Однако принц норманнов не подходил для того, чтобы она могла повелевать им или требовать от него любовной страсти. Зато она вовсю отводила душу на Волхвиче, которым могла повелевать и от которого могла требовать даже любовной страсти, которую сама же своей женской непорочностью и внешней недоступностью безжалостно гасила.

Правда, к его тайным утехам с Настаськой это уже не относилось. Мудрая девка, которую Ингигерда видела в ипостаси няни-кормилицы детей Елизаветы, отношения свои с Радомиром Волхвичем объяснила княжне просто и доходчиво: «Волхвич — мужик крепкий, сильный, которому, что ни день, подавай такую женщину, как я, грудастую и бесстыжую. А поскольку ты до замужества отдаваться ему не можешь, подставляй меня. Иначе обе потеряем его. Жалко ведь…»

Так уж получалось, что чем дальше отдалялся от нее Волхвич, тем княжна все беспечнее сближалась с Настаськой, которая становилась исповедницей во всех ее женских грезах и представлениях. Не в состоянии утолять свою страсть в постели с мужчиной, Елизавета пыталась утолять ее расспросами. Во время вечерних «девичьих пошептушек», как называла эти разговоры сама Настаська, княжна и постигала всевозможные женские премудрости да хитринки, а главное, училась «брюхатеть» лишь тогда, когда это нужно или хотя бы позволительно, а не тогда, когда заблагорассудится богам.

Но со временем Настаська начала замечать, что княжна все чаще расспрашивает не о том, как вообще ведут себя мужчины, а о том, как «любовничает» с ней именно он, Волхвич. И тут уж ее интересовало решительно все: когда и как это у них случилось впервые; как Радомир ведет себя до и после постельных игрищ. Сильно ли Настаська стесняется, встречаясь с Волхвичем на следующий день…

— Да будет тебе выспрашивать! — захихикала как-то Настаська, не проявляя при этом никаких признаков ревности. — Ты скажи, когда надо, — и я вам с Волхвичем все устрою. Со мной он ведь просто так, из жеребячьей ярости тискается, а с тобой — еще и от задушевности будет. Правда, говорят, что от всякой такой задушевности мужчины силу и ярость свою теряют, но тут уж, наверное, одно из двух, чем-то нужно поступаться.

— Да ты что?! — попыталась исхитриться Елизавета. — Я ведь не поэтому спрашиваю. Просто из любопытства и чтобы потом, в мужниной постели, не теряться…

— Нет, в мужниной постели — не то, — сгримасничала Настаська. — Приедается больно быстро. Настоящая сладость греховная — она в закутке приходит, когда тебя чужими руками да как раз тогда, когда очень в охотку, насильничают…

Одна из таких «девичьих пошептушек» была прервана появлением в замке Визария, который примчался в стольный град с небольшим отрядом печенегов. Войдя в княжеский дворец, он тут же огласил, что флотилия князя Владимира Ярославича уже поднимается вверх по Днепру. Но при этом вид у гонца был то ли мрачный, то ли до крайности озабоченный.

— Уже по Днепру?! — удивился великий князь Ярослав, заставив его говорить так, чтобы слышали он, княгиня Ингигерда и Елизавета. — Владимир сумел поставить императора на колени? Тогда почему мне ничего не ведомо, где византийские послы?

Они перешли в зал, в котором князь обычно принимал иностранные посольства, и продолжили разговор там. При этом, несмотря на прекрасную погоду, Ярослав оставался в теплом халате, подаренном ему одним из печенежских ханов; он чувствовал себя неважно, с самого утра его болезненно морозило, и придворный лекарь лишь разводил руками.

— Прости, великий князь, мою прямоту, — ответил грек, — но князь Владимир сам чуть не оказался на коленях. Он потерял большую часть судов и почти половину воинов. Причем добивали его не столько ромеи, сколько сильные шторма. Вернее, разбивали его шторма, а византийцы всего лишь добивали.

— Говори, грек, говори как есть! — холодно вспылил Ярослав. — Что ты мямлишь?

— Но принц Гаральд?.. — не удержалась Елизавета. — Он-то хоть жив?

— Да погоди ты со своим Гаральдом! — оскорбительно поморщился князь. — Этот и в аду сатанинском уцелеет.

— Он действительно жив, — почтительно склонил голову гонец, повернувшись в сторону княжны, стоявшей чуть в сторонке от родителей, почти у самой двери. — Викинги понесли наименьшие потери. Их суда оказались крепче многих новгородских и киевских речных, а мореходы они — опытные, это всем известно, хотя даже они… Словом, нескладно как-то поход весь этот выстраивался.

— Что же там на самом деле происходило?! — почти прорычал князь, недовольный тем, что грек отвлекается на вопросы дочери. Он помнил, что сама идея этого несвоевременного, наспех подготовленного морского похода зарождалась именно в его голове, а все остальные оказались заложниками его великодержавной прихоти.

Сам Визарий участником похода не был, поэтому все, что он мог поведать, исходило из скупых словес князя Владимира и конунга Гаральда, которые знали, что, сопровождаемый подкупленными печенегами, грек намерен степями уходить в сторону Киева, поскольку в то же время служил и тайным послом императора. Но каждое слово даже этой скупой хроники представало сейчас в сознании княжеского семейства на вес золота.

После отдыха на Острове Русов флотилия князя Владимира пошла вдоль болгарских берегов в сторону Константинополя. Там уже знали о приближающейся угрозе, поэтому император попытался уладить этот конфликт миром. В письме, которое его послы вручили князю на одной из стоянок, Константин Мономах заверял русичей, что все виновные в нападении на киевских купцов будут найдены и жесточайше наказаны, при этом он призывал сохранить дружеские отношения между двумя великими державами, дабы вместе противостоять общим врагам.

Однако Владимир вел сюда войска не для того, чтобы брататься с византийцами, поэтому даже не соизволил ответить императору. Но вот беда: где-то на подходе к греческому берегу флотилия попала в страшный шторм, и часть судов погибла на прибрежных каменистых отмелях. В том числе ушло на дно и судно князя Владимира. Сам он тоже утонул бы, если бы не киевский воевода Иван Творимирич, который сумел выловить его среди волн и втянуть на свое судно.

— Значит, все-таки воевода Творимирич… А мне не хотелось посылать его, — покаянно покачал головой великий князь. — Вот он, перст Господний!

А пока русичи приходили в себя и ремонтировали те суда, которые еще можно было спасти, император послал навстречу им свою флотилию, а берегом — два конных легиона. К чести Константина, он вновь попытался уладить конфликт с помощью послов. На этот раз ответ последовал: князь русичей согласился прервать свой поход, но при условии, что император заплатит ему по три фунта золота на каждого воина. Понятно, что в Константинополе эти условия восприняли как издевательство, и, вместо контрибуции, император послал в бухту, в которой отстаивались русичи, три галеры, вооруженные огнеметами, так называемым «греческим огнем», секрет которого для всех остальных мореплавателей, кроме византийских, оставался еще не раскрытым. Огневой атаки этих трех галер оказалось достаточно, чтобы несколько русских судов превратилось в факелы, а остальные стали панически прорываться в открытое, но уже предштормовое море, где их поджидала византийская эскадра.

Возможно, уже тогда судьба похода была бы решена в большом морском сражении, однако вновь налетел ужасный шторм, предвидя который византийская эскадра успела спрятаться в бухте и ощетиниться огнеметными галерами, а русская оказалась в воле ураганного ветра. На сей раз княжеская флотилия понесла такие потери, что на берегу — без судов и лошадей, без продовольствия, а многие и без оружия, потому что в прибрежных водах каждый спасался, как мог, — оказалось около шести тысяч воинов. При этом воевода Вышата, который по приказу князя возглавил это плохо организованное и вооруженное воинство, уже и думать не мог о том, чтобы продолжать марш на Константинополь. Единственное спасение он видел в том, чтобы как можно скорее довести его до Дуная, до славянского Острова Русов.

— И где же теперь это воинство? — прервал Ярослав рассказ грека.

— Этого я пока не знаю. Как не знает и сам князь. Я послал небольшой отряд верных мне печенегов в сторону Днестра. Идти до Дуная по заднестровским степям они отказались, слишком опасно. Другое дело, что, может быть, хоть кто-то из воинов Владимира и Гаральда добрался до днестровских берегов.

— Выходит, что мой сын так и вернулся из этого бесславного похода, не приняв боя византийского флота? — высокомерно поинтересовался Ярослав.

— Император тоже рассчитывал, что жалкие остатки русской флотилии вернутся к Днепру без боя и славы, поэтому послал в погоню за ним двадцать четыре самые быстроходные, оснащенные огнеметами галеры. Погоня длилась довольно долго. Византийцы были убеждены, что теперь им остается только настичь русские галеры и потопить их. Но тут произошло то, чего они не ожидали. Викинги, а вслед за ними и русичи неожиданно развернули свои суда и начали буквально таранить греков, поражая их команды стрелами и копьями. Большую часть кораблей империи они потопили, а шесть взяли штурмом, захватив при этом большие трофеи и пленных. Во время боя на одной из таких галер они изрубили и византийского флотоводца. Так что на море победа все же осталась за вашим сыном, великий князь, — завершил свою походную хронику Визарий, которого, расчувствовавшись, Ярослав тут же наделил титулом боярина.

— Все-таки не посрамил он меня перед свадьбой дочери нашей, — со слезами на глазах обратился князь к Ингигерде. — Земли и рода своего древнего, княжеского, не посрамил.

Лишь со временем, от того же Визария, который успел побывать в Крыму и встретиться там с византийским послом, в княжеском дворце узнали, как сложилась судьба пешего воинства Вышаты. Добраться до Дуная конные легионы византийцев ему так и не позволили. Окружив русские полки в какой-то долине, греки часть изрубили, а часть взяли в плен. Причем, в отместку за высокомерие русичей, проявленное ими во время переговоров, император Мономах приказал провести восемь сотен пленных по улицам Константинополя как диковинных зверей. А спустя какое-то время все они были ослеплены — кто полностью, а кто — с выжиганием одного глаза.

Когда лихая весть о таком поругании над пленными дошла до стольного града, при княжеском дворе многие ожидали, что Ярослав взорвется гневом, соберет новую морскую и конную рать и пройдется по Византии огнем и мечом. Однако Ярослав сделал вид, что ничего особенного не произошло. Он помнил, что сама идея этого плохо подготовленного византийского похода возникла из пламени его имперских амбиций; что это он спровоцировал стольких своих воевод и прочих знатных людей на войну с великой державой, которая всячески проявляла перед миром свое дружелюбие к Руси. К тому же понтийский грек уже дал ему понять, что император Константин вновь ищет способы примирения и готов воспользоваться его, Визария, услугами как посредника.

Но самой обнадеживающей новостью стал намек императора через византийского посла в Крыму на то, что он готов выдать свою дочь за сына киевского князя, за Всеволода. В виде, так сказать, компенсации за все доставленные неприятности и во имя дальнейшей дружбы. Так стоило ли вновь тратить силы на подготовку нового византийского похода?

— Я прошу вас стать моей женой, княжна, — первое, что произнес Гаральд, как только увидел Елизавету на пире, устроенном великим князем в честь победы своего сына «в последней, — как он объявил, — войне Руси с Византией».

— Почему так вдруг, не удосужившись стряхнуть со своих одежд пыль военных странствий?..

— Официально я буду просить вашей руки завтра, в присутствии родителей, — невозмутимо объяснил конунг. — Но я хотел бы, чтобы у вас было время подумать.

— Да и просите так, словно и не просите вовсе, а повелеваете, — проворковала Елизавета. Но, увидев неподалеку Настаську, мгновенно сменила тон: — Впрочем, я ведь понимаю, что это не мы выбирали друг друга, а нас выбирали ангелы.

Намедни, во время очередных «девичьих пошептушек», Настаська так прямо и спросила княжну: с сердечной ли охотой та идет замуж за своего норманна? «Если бы ты спросила меня об этом до византийского похода, — сказала княжна, — то ответила бы, что страсть как истосковалась по нему. А теперь даже не знаю. Слишком взрослый он, слишком чужой и суровый». И тогда Настаська, дочь разорившегося купца, которая и сама когда-то принадлежала к сонму завидных невест, изрекла: «Сейчас ты, княжна, можешь обладать любым мужчиной, который тебе приглянется, но тогда ты не станешь королевой. Поэтому сначала стань королевой, а потом уже обладай любым мужчиной, который тебе приглянется».

— Нас избирали ангелы, это правда, — с любовным блеском в глазах подтвердил Гаральд, не ведавший о тайнах «девичьих пошептушек».

…Ну а те сотни несчастных ослепленных пленных… Они были освобождены лишь три года спустя, в то время, когда император Константин уже выдавал свою дочь, которая вошла в историю Руси под именем Мономаховна, замуж за князя Всеволода. Возвращение на родину этих блудных слепцов стало событием трагическим, заставившим задуматься над смыслом войны не только простой люд и княжеских воевод, но и летописцев.

Однако все это — в будущем, а пока что стольный град творил свое «веселие великое» по случаю венчания княжны Елизаветы Ярославны и норманнского конунга Гаральда.