Глядя вслед уезжавшему норманну, князь Ярослав лишь бессильно проскрипел зубами. Своим советом варяг явно оскорбил его. Причем, сделав это, даже не извинился.

Понятно, что князь хотел осадить Эймунда какими-то очень резкими, но в то же время значимыми словами. Вот только слова эти предательски не являлись ему. Словно уже не только удача, но и бренные слова отвернулись от него.

Запнувшись на каком-то полуслове, князь решительно покачал склоненной головой, будто приходил в себя после удара по темени, но в ту же минуту его внимание привлекла группа всадников, показавшихся на невысоком плато посреди долины. Эймунд тоже заметил эту кавалькаду и, немного поколебавшись, рысью погнал коня назад, к командному холму князя. Как и Ярослав, он прекрасно понимал, что сейчас не время для долгих обид и что в такие решающие минуты они обязаны находиться вместе, чтобы сообща и очень быстро принимать решения.

Вот всадники Мстислава рассеялись, окружая возвышенность, а на небольшом уступе, нацеленном в сторону холма, на котором томился Ярослав, остался только один всадник. Разглядеть его, узнать великий князь не мог. Но был уверен, что наконец-то глазам его явился брат. Он так и сказал себе: не «князь Мстислав», а «брат».

В эти минуты ему и в самом деле хотелось воспринимать князя Мстислава не как предводителя вражеского войска, а как брата, которого давно, уже целую вечность, не видел. При этом Ярослав пытался отгонять от себя мысль, что Мстислав только для того и поднялся на главенствующую посреди долины возвышенность, чтобы прикинуть, как быстрее разбить его полки, убить или пленить его самого, а затем ворваться в беззащитный Киев, захватив перед этим десяток других городов.

Да и само родственное озарение это продолжалось очень недолго, оставив после себя чувство какой-то гнусной неловкости.

— Торфин, попытайся рассмотреть, что это за всадник находится сейчас на вершине холма! — приказал конунг Эймунд одному из телохранителей, известному своим острым зрением. — Во что он облачен? Ты ведь сумеешь отличить одеяние князя от одеяния воина?

— Сумею, если сумею…

Норманн поднялся на холм и тоже привстал в стременах.

— Могу сказать только то, что это очень могучий воин. Широкая грудь, высок ростом, на солнце блестят богатые, византийские, наверное, доспехи.

— Это он, Мстислав? — обратился Эймунд к великому князю.

— Конечно же, он, во имя Христа и Перуна.

— Похоже, что физически очень сильный человек, — объявил соколиноглазый норманн.

— Прибыв княжить в Тмутаракань, он сразу же завоевал себе славу тем, что перед одной из битв, на виду у двух войск, сразил самого сильного касожского князя-богатыря Редедю. Дело в том, что князь касогов сам предложил считать победителем то войско, чей предводитель победит. Причем победителю достаются личные владения побежденного, его жена и дети. Все это и досталось Мстиславу, победившему дотоле непобедимого касога. Сомневаюсь, чтобы на нынешней Руси нашелся человек сильнее Мстислава.

И норманн вдруг обнаружил, что великий князь говорит об этом с гордостью, как и должен говорить о своем брате, да к тому же о самом сильном в их семье, в роду.

Да, были минуты, когда Ярославу действительно удавалось погасить в себе пламя обиды на брата; другое дело, что после подобного успокоения оно вдруг вспыхивало с новой силой, опаляя вспышками разочарования и ненависти. Поражал Ярослава сам выбор времени для похода на Киев. Ведь знал же Мстислав, не мог не знать, что именно сейчас значительная часть киевской дружины и ополченцев находится на Суздальской земле, где уже второй месяц кряду бунтует чернь, не признавая ни старшинства великого князя киевского, ни руки местного князя и его воевод.

Если бы Ярослав не бросил туда войско, не разогнал отряды бунтовщиков и не перевешал зачинщиков и их гонцов, маскировавшихся под предсказателей и провидцев, — чума неповиновения неминуемо расползлась бы на соседние земли, достигая Смоленска, Полоцка, Чернигова. А попытки распространить ее уже были.

Ярослав прекрасно понимал: нет ничего страшнее бунта в государстве, на огромных приграничных пространствах которого только и ждут его ослабления, а значит, и своего часа, орды степняков. В государстве, отдельные земли которого, словно соты в улье, заселены разноплеменным людом, не имеющим сложившихся границ расселения и управляющихся множеством князей, каждый из которых мнит себя великим. Но кому об этом скажешь, перед кем исповедаешься-поплачешься, если во главе вражеского войска стоит твой младший брат?

Ярослав многое терял от того, что решил встретить мстиславичей вдали от Киева; понятно, что за родными стенами, при поддержке горожан, он легко разбил бы войско брата. Но в поле его погнало стремление не подвергать стольный град опасности и разрушениям.

«Что ему нужно на землях моего княжества? — в сотый раз возвращался Ярослав к мысли о внезапном вторжении Мстислава в его владения. — У него ведь есть своя земля — Тмутаракань, теплая, плодородная, к которой подступают земли мелких, ослабленных кавказских правителей, вот-вот готовых пасть к ногам славянского князя. Так что произошло? То ли слишком уж в Тмутаракани своей засиделся, то ли кони дружинников застоялись в стойлах? Так оттесняй дальше в горы беспокойные племена горцев, которые без конца вершат набеги на твое приграничье. Иди в кыпчакские степи, пройдись берегами Итиля и Хвалынского моря!..

Спрашиваешь, что Мстиславу нужно в земле Киевской?! — скептически улыбнулся наивности своего вопроса Ярослав. Брат его все так же стоял на вершине холма, и теперь даже великому князю киевскому казалось, что он видит, как сверкает на солнце его золотистый византийский панцирь. — Ты мог бы ответить себе просто: ему нужен киевский престол. И не вина Мстислава, что ни один удельный князь не сможет достичь настоящей славы и признания до тех пор, пока не взойдет на великокняжеский престол Киева. Да, ты мог бы ответить именно так, во имя Христа и Перуна, и даже в какой-то степени оправдать действия князя тмутараканского, если бы не воспоминания о кровавых вояжах другого брата, Святополка».

— Кажется, эти кавказские варвары немного унялись, — ворвался в его размышления голос Эймунда. — Но это может быть и приготовлением перед натиском всей рати Мстислава.

— Скорее всего, так оно и есть, — мрачно ответил Ярослав. — Хотя нет, — вдруг резко возразил себе, — не думаю, что Мстислав поведет своих ратников в бой, не попытавшись переговорить со мной, не объяснив, что его привело сюда.

— Но ведь ты прекрасно знаешь, что его привело, князь. Ему, как и всем прочим князьям из рода Владимира Великого, нужен Киев.

— Всем и всегда нужен Киев, — отрешенно как-то кивнул Ярослав. Однако говорил он сейчас не обо всех.

Мстислав уже однажды подходил под стены Киева. Это было в 1024 году. Как-то разведка донесла тмутараканскому князю, что Ярослав решил отправиться со своей воинской дружиной, ведущими воеводами и боярами в Новгород, чтобы передать местный престол своему сыну. Предвидя, что Киев останется без хозяина, Мстислав тут же собрал свое воинство и пошел к стольному граду. Наверняка он мог бы взять его штурмом, но прекрасно понимал, что если станет добывать этот город силой, то потеряет много воинов и наживет себе много врагов. Настроив против себя почти всех удельных князей, долго в этом огромном, враждебно настроенном против него городе он не продержится. И тогда Мстислав просто подвел свои войска под стены города и предложил киевским послам свою кандидатуру на великого князя, пообещав присоединить к Киевской земле не только Тмутараканское княжество, но и покоренные им кавказские земли. Если же киевляне не согласятся, то…

Однако киевляне воинства его не испугались, а на предложение ответили дипломатично: «У нас уже есть великий князь, твой брат. Вот вернется он из Новгорода, тогда и решайте» — и с чувством собственного достоинства удалились за мощные стены города, население которого уже усиленно вооружалось. Когда же Ярослав вернулся в стольный град, Мстислав уже правил в Чернигове, однако от замыслов своих не отказался. И вот теперь они на поле битвы…

— А ведь тмутараканец этот понимает, что, стоя под Любечем, никакими переговорами Киева он не добьется, — вырвал князя из потока воспоминаний Эймунд. — Для этого ему сначала нужно победить здесь…

— Затем пригласить орду печенегов и осадить сам стольный град.

— Вот я и мыслю себе: ну о чем он может говорить с тобой сейчас, конунг Ярислейф? — нервно подытожил норманн.

Эймунда в самом деле раздражали проснувшиеся вдруг в Ярославе родственные чувства к тмутараканцу — слишком уж они не ко времени. Конечно, норманн был не против того, чтобы уладить эту родственную стычку миром, сохранив тем самым жизнь многих своих воинов. Но в то же время прекрасно понимал, что поражение Ярослава сведет на нет все, чего он добился, находясь у него на службе. Понятно, что Мстислав под свою руку его не примет, а плененный, он тут же будет казнен, причем после жестоких пыток. Уж он-то знал, как его ненавидят — и в Новгороде, и в Чернигове. Да и в Киеве — тоже.

— Но не зря же Мстислав стоит там, — запоздало отреагировал великий князь. — На что-то же он надеется.

— Просто сейчас он пребывает в такой же нерешительности, как и ты, князь.

— Когда на поле битвы сходятся родные братья, торопиться с битвой особо не стоит. Не грешно подождать, подумать, во имя Христа и Перуна.

— В таком случае вы оба теряете время, князь. У нас же в Скандинавии говорят: «Можно оплакивать все, кроме утерянного времени». А еще говорят, что ни на какую святую гору крест утерянного времени не занесешь.

— Мудрецы, однако же, у вас там, в Скандинавии, — недовольно проворчал великий князь и, сурово взглянув на Эймунда, поиграл желваками.

Отослать от себя предводителя норманнов он не мог только потому, что не желал ссоры накануне битвы. Как бы ни доверял он Эймунду, все же никогда не забывал, что он — всего лишь наемник и верность сохраняет до тех пор, пока ее хорошо оплачивают и пока хозяин крепко держится за свой престол.

Норманн понял, что слова его пришлись не по душе князю, однако это его не смутило. Уловив, что его хотят прогнать, он лишь улыбнулся своей хорошо знакомой князю хищной улыбкой. В любом случае князь должен помнить, что он, норманн, предупреждал его.

Еще раз взглянув на застывшую на холме фигуру тмутараканского князя-богатыря, Эймунд величаво повел широкими обвисшими плечами, словно собирался вызвать этого великана на поединок, и, едва заметно кивнув своим телохранителям, медленно спустился с возвышенности.