16. В Анадырском зимовье
Молодой ходынский аманат Чекчой, ловивший рыбу в Анадыре возле зимовья дежневцев, первым заметил коч «Коргу». Едва парус «Корги» показался на плесе, как рот Чекчоя растянулся в радостной улыбке.
— Эво! Хозяин Семен идет!
Чекчой выскочил из воды, где стоял по пояс, вынимая рыбу из корзины езы.
Натянув штаны из оленьей шкуры, Чекчой во весь дух пустился к зимовью. Перепрыгивая через ямы и кочки, он грудью раздвигал гибкие ветви тальника, преграждавшие путь.
В те годы зимовье дежневцев вовсе не походило на тот хорошо укрепленный острог, что вырос на его месте впоследствии. Тына и сторожевых башен не было. Вокруг небольших изб был лишь простой забор. Как выразился Курбат Иванов, сменивший через несколько лет Дежнева, прежний приказный жил «оплошливо».
Эта оплошливость объяснялась мирными и дружелюбными отношениями Дежнева с местными жителями — ходынцами и анаулами.
Конечно, в те времена мир на такой отдаленной окраине, как Анадырь, был относительным понятием. Бывало, и Дежнев воевал, усмиряя какого-нибудь князьца вроде Когюни. Он управлял огромной областью, включенной в состав русского государства. Со временем ходынцы и анаулы убедились, что приказный не злопамятен, не жаден и справедлив. Хоть он и требовал положенный ясак, а лишнего не брал. И окрестные жители уважали Дежнева. Тот же Чекчой, аманат-заложник, присутствие которого в зимовье обеспечивало уплату ходынцами ясака, отнюдь не чувствовал себя у Дежнева пленником. Скорее он был членом семьи дежневцев, ходил с ними на охоту и на ловлю рыбы; никто его не стерег, и никуда он не думал убегать. Более того, Чекчой полюбил Дежнева…
Добежать до зимовья и поднять там радостную тревогу было для Чекчоя недолгим делом.
Степан Вилюй, оставленный старшим зимовья, вышел из избы, зевая и потягиваясь.
— Ты что, пострел, ровно бы с цепи сорвался? Ну, что там? — ворчливо спросил он тяжело дышавшего Чекчоя.
— Семен идет! — радостно прокричал Чекчой и тотчас же бросился к реке, к месту причала кочей.
Редкие капли дождя падали на непокрытую голову Чекчоя. Возбужденный ходынец пел и плясал на плотном сыром прибрежном песке. Музыкальность юкагиров известна. Ходынцы были среди них едва ли не наиболее одаренными певцами. Чекчой импровизировал не только слова своих песен, но и напевы. Его ноги плясали, руки взмахивали, а вся фигура изгибалась в такт песни. Он восхвалял Дежнева, великого охотника, побеждавшего моржей и медведей, могучего воина, сражавшегося против десяти и более воинов.
Стоя на носу коча, Дежнев с улыбкой следил за красивыми движениями плясавшего юноши.
— Будто и хорошо поет, — в раздумье проговорил Анисим Костромин, — да иной раз режет ухо.
— С непривычки это, — ответил ему Дежнев. — Так и мне сперва мнилось. А позже полюбил я чекчоевы песни. Стали они мне ласкать ухо. Погляди, Кивиль словно бы ожила, слушая его песни.
Кивиль смутилась и, оторвав взгляд от плясавшего юноши, сказала Дежневу:
— Якуты говорят: вместе с певцом живущий сам певцом становится.
— Песня сердце согревает, — серьезно заметил Дежнев.
К берегу тем временем сбегались все оставшиеся в зимовье люди, махая шапками и выкрикивая приветствия.
Коч пристал к крутому берегу. Дюжие руки перебросили на борт длинные вымостки, и Дежнев, по обычаю, первым сошел на берег. Степан Вилюй доложил, что в зимовье «все, слава богу, благополучно».
Охотники стали выгружать на берег тяжелые кули с моржовыми клыками. Чекчой, радуясь не меньше дежневцев, ахал и восхищался при появлении каждого куля.
— Великую казну мы собрали государю, — сказал Дежнев, — а вот отпровадить ее к нему трудно. Думал я отпустить ее морем вокруг Большого Каменного носу, да дюже труден тот путь. Чукчи говорят, что не во все-де годы льды относит от берегов в море.
— Мы знаем Студено море. Сувои-воронухи мы также видели у берега, — сказал Степан Сидоров. — Без доброй судовой снасти, без доброго паруса и якоря как идти?
— Еще государева казна потонет, — проговорил Фомка. — Что тогда делать?
— Вот то-то и есть, — задумчиво сказал Дежнев.
— Хозяин! Семен! — Чекчой схватил Дежнева за рукав. — Хочешь, мои братья отвезут казну на оленях? Через Камень. На Анюй-реку! На Колыму отвезут.
— А возьмутся ли? — спросил его Дежнев с некоторым сомнением.
— Я попрошу. Дай им только железа дельного. Отвезут.
— Ну, Чекчоюшка, попроси. Очень меня уважишь. Я в долгу не останусь. А куда это ты глаза пялишь, проказник?
— Красивая женщина! Очень. Чья?
— Это Кивиль… Но что это?!
Дежнев насторожился, прислушиваясь к неясным крикам, доносившимся со стороны верховья реки. Люди переглянулись.
Из зарослей тальника показалось трое юкагиров верхом на оленях. Всадники криками и ударами понукали оленей, но загнанные животные едва двигались. Шагах в ста один из оленей споткнулся и грохнулся оземь. Соскочивший с него всадник, не обращая внимания на издыхавшее животное, побежал дальше, к Дежневу.
Лица прискакавших юкагиров были измучены, грязны и окровавлены. Их одежда была разорвана.
— Карбурга! Чена! Дядя Одылдай! — беспокойно выкрикивал Чекчой, узнавая прибывших.
У старшего брата Чекчоя, Карбурги, был рассечен лоб, а левая рука висела плетью. У дяди Одылдая левый глаз был выбит и кровоточил. Перекошенное лицо Одылдая и скрип его зубов показывали, как он страдал от боли. Средний брат Чекчоя, двадцатилетний Чена, видимо, отделался легче своих спутников. Лишь синяк под глазом свидетельствовал о его участии в схватке.
Перебивая друг друга, юкагиры рассказывали, что их стойбище разгромлено коряками.
— Что за люди напали? Откуда? — допытывался Дежнев.
— Из-за Камени, — поспешно ответил Чена. — Много воинов.
— С Пенжины-реки те коряки, — уточнил Карбурга. — Пятеро коряков было на каждого ходынца, — прибавил он, видимо стыдясь поражения, понесенного его племенем.
— О-хо-хо! — стонал Одылдай, сжимая виски. — Вот как больно!
Из уцелевшего глаза юкагира выбежала слеза и, оставляя след, потекла по щеке.
— Дядю Негальбу убили, — сказал Чена.
— Деда Чепачея убили, Уянду убили, — перечислял Карбурга. — А! Сил нет! Жен и детей с собой увели!
Глядя на искаженное гневом и горем лицо Карбурги, Дежнев вспомнил, что Карбурга недавно женился.
— Большое горе, — посочувствовал Дежнев.
— Ай-яй-яй! — стонал Одылдай. — Многих убили. Юрты погромили. Оленей угнали. Чем жить?
— От черного — крестом, от свиньи — пестом, а от лихого человека, видно, ничем, — вздохнул Фомка.
— Хозяин Семен! — вдруг вскричал Чекчой, обращаясь к Дежневу. — Ходынцы платят царю ясак. Оборонит ли он нас?
— Ты большой воин, приказный! — подхватил Карбурга. — Просим защиты. Помоги отбить жен и детей.
— Ой-ой! — всхлипывал Одылдай. — Помоги, приказный, отбить и оленей.
— Как без оленей отвезти твою казну на Колыму? — прибавил Чекчой.
— За правду бог и добрые люди, — ответил Дежнев. — Мы вам поможем.
— Ты хороший человек! — обрадовался Чекчой.
Повеселел и Карбурга, думавший о молодой жене: «Может быть, я снова найду свою Пенгу!»
Тем временем подошло несколько ходынцев, стекавшихся к русскому зимовью, своему единственному прибежищу. Многие из них были ранены. Некоторые прибыли на оленях, большая часть пешком.
— Знаешь ли ты, Карбурга, куда отошли коряки? — спросил Дежнев.
— На полдень. Назад на Пенжину.
— Нет ли отсель прямой тропы на их путь?
Юкагиры заговорили меж собой по-своему.
— Есть тропа, — вдруг уверенно сказал Карбурга. — Есть дол, что выведет на их путь. Коряки идут перевалом. Там — дальше.
— Коряки пойдут неспешно, — рассудил Фомка. — Со стадами оленей не больно заспешишь.
— Догоним, — уверенно сказал Степан Вилюй. — Ловит волк, да ловят и волка.
— Тебе идти в погоню, Федот, — сказал Дежнев есаулу Ветошке. — Сколько людей тебе надобно?
— Бойцов бы пятнадцать, да, верно, столько не дашь.
— Не дам. Нужно рыбу ловить. Возьмешь одиннадцать человек, сам — двенадцатый. Да ходынцев столько же будет, коль не больше. Кому идти, сам выберешь. Поход скорый. Бери людей помоложе, из тех, у кого руки чешутся. Пашку вот возьми, — показал Дежнев на Кокоулина.
Тот ухмыльнулся, довольный, и задорно тряхнул головой, потирая руки.
Часу не прошло, как отряд Ветошки, позвякивая саблями, широким шагом вышел из зимовья на «паужник», как землепроходцы называли юго-западное направление. За спинами бойцов висели пищали и мешки с едой. На плечах казаки несли бердыши — грозное оружие для пешего рукопашного боя. Впереди, рядом с Ветошкой, шли проводники — Карбурга, Чекчой и Чена. За русским отрядом спешили оправившиеся юкагиры, которых собралось уж человек около двадцати. Дежнев вооружил их саадаками, копьями и топорами.
Ветошка догнал коряков. «Огненный бой» русских сделал свое дело. После первого же залпа коряки побежали. Пленные женщины и дети с радостными криками бросились к мужьям и отцам. Юкагиры погнали своих оленей назад к ходынскому стойбищу.
Необходимость доказывать свое первенство в открытии моржового промысла на Анадыре тяготила Дежнева. Он знал, что это нужно, что он должен защитить не только свои интересы, но интересы всего отряда. Однако осенняя охота на оленей, постройка избы и нового коча, заготовка дров — эти жизненно важные хлопоты — до самого февраля мешали Дежневу заняться отпиской воеводе.
В феврале наступили бураны. Работы прекратились, и Дежнев засел за обстоятельную отписку. Она писалась почти полтора месяца при свете коптящих сальников. Никто из отряда Селиверстова в избу не допускался, но сподвижники Дежнева принимали горячее участие в обсуждении и сочинении отписки.
— Пиши, Артюшка, — говорил Дежнев после некоторого раздумья. — Писал-де он, Юрий, в Якутский острог, что ту коргу, и морского зверя, и заморную кость приискал он, Юрий, когда был с Михайлой Стадухиным, а не мы, служилые и промышленные люди.
— Ишь, проходимец! — Василий Бугор тряхнул кулаком.
— Чтоб болячка ему скулу своротила, рыбьему глазу! — пискнул Сидорка.
— Пиши дальше, — продолжал Дежнев. — И то он, Юрий, писал ложно, потому что бежали они с Михайлой по морю семеро суток, а реки-де не нашли никакой. Не доходил он, Михайло, до Большого Каменного Носу.
— Где ж ему было дойти за семеро-то суток! — возмущался кочевой мастер Сидоров. — Мы до того носу лишь за три месяца добрались!
— …до Большого Каменного Носу, — поскрипывая пером, повторял Солдат слова Дежнева. — Написал!
— Эх, рыбий глаз, не мог не закапать бумаги! — схватился за щеку Сидорка.
Лицо Артемия Солдата выразило растерянность и отчаяние.
— Батюшки, беда! Что ж делать? Переписать сызнова?
— «Переписать!» Голова! Бумаги-то и десяти листов не осталось. Она еще потребна будет, — возразил Дежнев. — Видно, придется послать отписку воеводе так уж, как есть. Пиши: а тот Нос вышел в море гораздо далеко. А живет на нем людей чукчей много.
— Не худо б тебе-от, Семен, и про зубатых людей помянуть, — промолвил Фомка, что-то глубокомысленно соображавший. — Люди они хорошие. Обошлись с нами ласково.
— Дело. Пиши, Артемий: против того ж Носу на островах живут люди. Называют их «зубатыми», потому что пронимают они сквозь губу по два зуба немалых костяных.
— Ефимка-то Меркурьев еще ночью за чертей тех зубатых принял, — напомнил Сидорка.
— Язык-от твой, Сидорка, мил человек, — враг твой, — заметил Фомка своему приятелю. — Все-то у тебя черный на языке! Ты его помянешь, а он уж тут как тут!
— А не написать ли нам здесь и про разбитый коч Анкудинова? — спросил Дежнев своих товарищей.
— Надо бы, — согласился Степан Сидоров.
— Больше случаев укажешь, больше веры будет, — одобрил и Никита Семенов, скромно до поры помалкивавший.
— А тот Большой Нос, — продолжал диктовать Дежнев, — мы, Семейка с товарищами, знаем, потому что разбило у того Носу судно служилого человека Герасима Анкудинова.
— Он за худо принялся, а худо — за него, — нравоучительно заметил Фомка.
— И мы, Семейка с товарищами, — медленно говорил Дежнев, — тех разбойных людей взяли на свои суда и тех зубатых людей на острове видели. Готово? Пиши: а от того Носу до Анадыря-реки и корги далеко.
Весь красный от жары и натуги, Артемий Солдат усердно скрипел пером. На серой, шершавой бумаге, рожденная спором Дежнева с Селиверстовым, возникала знаменитая впоследствии отписка Дежнева, поведавшая потомкам о его славном подвиге.
Дежнев кратко, но точно описал природные условия на Анадыре.
«А река Анадырь не лесна, и соболей по ней мало, — читаем мы в его отписке. — С вершины реки — малый листвяк. Черного лесу нет никакого, кроме березняка и осинника. А от Малого Майна, кроме тальника, нет лесу никакого, а от берегов лесу нешироко, все тундра да камень. А той реки Анадыря сделан чертеж с Анюя-реки и за Камень на вершину Анадыря, и рек, что впали в Анадырь, больших и малых, и до моря, и до той корги, где вылегает зверь».
Чертеж, приложенный Дежневым к отписке, был плодом его шестилетних исследований Анадыря. Природная смекалка русских землепроходцев помогала им делать сложные чертежи огромных областей, рек и горных хребтов. Изображая местность на бумаге, они ориентировались по солнцу. Их инструментами были матка-компас да самодельная линейка.
Землепроходец и мореход по духу, Дежнев не мог удовлетвориться лишь добычей «рыбьего зуба» и соболей. Нет, он пытливо изучал открытый им край. Обремененный тяжелыми трудами, необходимыми для поддержания жизни, Дежнев не только сумел пройти весь Анадырь от истока до устья, но проследил и течения «рек, что впали в Анадырь, больших и малых».
Участок же от притока Колымы Малого Анюя до верховьев Анадыря был начерчен Семеном Моторой и Никитой Семеновым, прошедшими его в 1650 году.
Русские землепроходцы создали славную традицию вычерчивания пройденных ими путей. Ей следовали все позднейшие русские путешественники — исследователи нашей необъятной Родины.
Описал Дежнев и рыбные промыслы, кормившие жителей Анадырского края: «А больший промысел здесь пущальницами, потому что река каменная, крутая. А рыбы красной приходит много. И та рыба внизу Анадыря от моря идет добра, а вверх приходит худа. Та рыба замирает вверху Анадыря-реки, а назад к морю не выплывает. А белой рыбы добываем мы мало, потому что сетей добрых у нас нет. А государевых аманатов красною рыбою кормить мы не смеем, чтоб им, с того корму оцинжав, не помереть и нам бы от государя за то в опале и в казне не быть. А запасаем мы им только белую рыбу. Мы же голодны, в корме нуждаемся, едим мы заморную рыбу кету».
Читаешь эти скупые строки и не знаешь, чему больше удивляться: самоотверженности ли простого русского человека, отдававшего лучшую пищу «государевым аманатам»; неприхотливости ли русских людей, считавших, что для них самих сгодится и дохлая кета, плывущая после икрометания вверх брюхом по течению.
— Хороша твоя отписка, Семен, — сказал есаул Федот Ветошка, когда подписанная Дежневым и Никитой Семеновым отписка была прочитана всему отряду. — Дюже хороша. Но… — Ветошка нерешительно посмотрел на Дежнева и почесал затылок.
— Досказывай, — глядя в глаза Ветошке, сказал Дежнев, — коль что не так, поправим.
— Все так, — вздохнул Ветошка, — лучше не напишешь: ясно, точно…
— Доказательно, — добавил Анисим Костромин.
— Правдиво! — воскликнул Фомка.
— Так-то оно так, — согласился Ветошка. — А все ж там могут не поверить.
— Да почему же?
— Писано от двоих приказных, — ответил Ветошка. — Воевода может сказать: «Кто их там знает! Может, и стакнулись они, Семен да Никита, чтоб обойти Стадухина с Селиверстовым». А те той порой свою ложь будут доказывать.
— Да, — молвил Дежнев, подумав, — могут и не поверить. Но как сделать, чтоб поверили?
— А вот как, — расправив усы, внушительно ответил Ветошка. — Должны мы все, миром, подтвердить слова нашего приказного. Одному не поверят, двоим не поверят, ну а миру нельзя ж не верить!
— Ай да Ветошка!
— Как же ты, Федот, думаешь подтвердить? — спросил повеселевший Дежнев. — Ведь всем вам прикладывать руки под отпискою приказных, кажись, не положено.
— Напишем-ко мы, робята, за их, Семена да Никиты, отпиской и свою, — предложил Ветошка, обращаясь ко всей дружине.
— А не написать ли нам не воеводе, а самому царю Алексею Михайловичу! — предложил воспламенившийся Бугор.
— Ишь, куда хватил, рыбий глаз!
— Коль царю писать, то будет уж не отписка, а челобитная, — уточнил Анисим Костромин.
— Кстати, в той челобитной мы и о своих нуждах государю отпишем, — прибавил Ветошка.
— И о трудах наших, — вставил Бугор.
— Попросим его простить нас за побег из Якутского острога, — робко проговорил почему-то покрасневший Артемий Солдат.
Однако его предложения никто не осмеял. Все согласились, что нужно писать царю. Артемий Солдат снова вооружился пером и заскрипел им, потея пуще прежнего.
Когда ж, через несколько дней, челобитная была готова, двадцать четыре человека приложили под ней свои руки.
— Теперь, други, давайте думать, кому идти с отпиской да с челобитной на Колыму, — обратился Дежнев к собравшимся. — Заодно уж им и государеву казну «рыбий зуб» придется волочить. Что же ей залеживаться… А дело нелегкое дойти до Колымы, — продолжал Дежнев. — Перевалы переняты коряками, что погромили ходынцев. Есть ли охотники?
Никто не отозвался.
— Может, ты, Федот, пойдешь? — спросил Дежнев у Ветошки после некоторого молчания. — Твоя мысль была писать челобитную, и твоя рука под ней первая.
Долго не отвечал насупившийся Ветошка.
— Идти мне на Колыму не можно, — сказал он, наконец. — Сам знаешь, ушел я оттоль с Моторой без спросу. Посадит меня приказный под замок да отошлет в железах в Якутский острог.
— Артемий Солдат, Василий Бугор, ваше слово, — вызвал Дежнев.
— Быть нам битыми за побег из Якутского острога, — переглянувшись с Бугром, ответил Артемий Солдат.
— Не время еще нам идти, — прибавил Бугор, — пойдем — сидеть нам в тюрьме. А это, после вольной жизни, — смерть.
— Дружина Алексеев!
— Как казну мы потянем, упустив время? Апрель. Того и гляди развезет. Казну потеряем, сами сгибнем, — возразил Алексеев, избегая глядеть в глаза Дежневу.
— Трудно уволочь казну, — сказал и Степан Вилюй, впалые щеки которого говорили о начинавшейся цинге. — Распутье близко. Мы ж голодны. Едим заморную кету. Сил не хватит доволочься до Колымы…
Долго думал Дежнев после слов Вилюя.
— Ладно, — сказал он наконец. — Казну волочить обождем. Кто охотник доставить лишь отписки?
— Я бы пошел, — вслух раздумывал Иван Казанец, — да не ведаю, отпустят ли назад. А здешнюю вольную жизнь менять на батоги да на подневольщину уж больно обидно.
— «Вольная жизнь»! — передразнил Евсей Павлов. — Где ж она, коль Дежнев мне дважды по двадцать батогов всыпал!
— Был бы я приказным, я б тебе каждую субботу по двадцать батогов вжаривал, — ответил ему Казанец.
— А я б еще и по средам добавлял, — ввернул Сидорка под общий хохот.
— Однако же кому-то идти надо, — твердо проговорил Дежнев, когда тишина восстановилась.
— Ин, видно, мне идти, — прозвучал надтреснутый фальцет Сидорки.
Сидорка встал, тонкий, как жердь.
— Кто ж пойдет со мной во товарищах? — спросил он, вглядываясь в лица охотников.
— Прости, Сидорка, мил человек, — смущенно проговорил Фомка. — Рад бы я с тобой идти, да не с кем названную дочку Кивиль оставить.
— Я пойду! — вдруг прозвучал неуверенный голос.
В круг вышел молодой, неказистый с виду парень, Панфил Лаврентьев. На его круглом, курносом, веснушчатом лице было написано смущение. Он как бы извинялся за свою смелость.
Сидорка смерил его взглядом, скорчив скептическую рожу. Лаврентьев еще более смутился и покраснел.
— А дорогу-то ты помнишь? — спросил его Сидорка. — Ведь я тем путем не хаживал.
— Не знаю… — неуверенно ответил Лаврентьев. — Четыре лета минули, как мы там прошли… Может, и позабыл.
— А коряков, что переняли перевалы, не боишься? — продолжал допрос Сидорка.
— Чего мне их бояться?
— А голода?
— Апрель ноне. Олений ход близится. Перебьемся.
— А волков?
— Не. Что нам волки?
Рот Сидорки растянулся улыбкой. Сидорка взмахнул рукой, словно цепом, и хватил по плечу молодого парня.
— Идем, рыбий глаз! Погляжу я, каков ты есть землепроходец-опытовщик!
— Видать, поладили, — удовлетворенно улыбнулся Дежнев.
— А без вожа нам, приказный, не дойти, — серьезно, против обыкновения, сказал Сидорка Дежневу. — Дорога, бают, путаная. Отрогов да кряжей — счету нет. Чуть собьешься, вовсе не туда угодишь.
— Хозяин Семен! — вдруг выступил Чекчой. — Я буду вожем. Дозволь, Семен.
На рассвете четвертого апреля 1655 года трое путников вышли из Анадырского зимовья. У двоих из них за плечами висели длинные пищали, в руках — рогатины. Третий, в котором можно было узнать юкагира, был вооружен копьем и луком.
Трое людей, скользя на лыжах, взяли направление вверх по Анадырю и исчезли в предрассветной мгле.
