7. Земля
В эту ночь никто не сомкнул глаз. Гребцы едва двигали отяжелевший коч, сидевший в воде чуть ли не вровень с бортами. Мореходцы не переставали вычерпывать воду, стоя на коленях или сидя на досках, настланных поперек коча.
Забрезжил рассвет. Сначала он нерешительно боролся с тьмой. Но вот под серым пятном, появившимся на востоке, проступила желтая полоса. Светлея, она поднималась все выше, а под ней загорелась красная.
— В толк не возьму, — недоумевал рулевой Зырянин, — что это за темень у правого края зари. Глянь-ко, дядя Семен, здесь зарю словно ножом сверху вниз срезает.
— Левее — свет, правее — тьма… — Бессон Астафьев развел руками.
— Туча, должно быть, — предположил Дежнев.
— Опять непогода? Этого не хватало, господи помилуй, — прошептал Ефим Меркурьев.
Но яркая оранжевая полоса вспыхнула над горизонтом, и высоко над морем, где казалась туча, сверкнул желтый свет, отраженный снегом. Левый край огромной черной глыбы, нависшей над морем, резко выделился на посветлевшем небе.
— Гора! Братцы, камень, гора! — крикнул Зырянин.
Дикая крутая скала поднималась из волн океана в какой-нибудь сотне сажен, украшенная тремя снежными вершинами. То был Олюторский мыс, оконечность выдавшегося на восемьдесят верст в море Олюторского полуострова. Буря занесла дежневцев на восемьсот с лишним верст дальше их цели — устья Анадыря.
Шум прибоя и плеск ниспадавших с горы потоков приветствовали мореходцев.
— Вот так утес! Сажен за триста высота-то, — определил Михайла Захаров.
Дежнев высматривал удобное место для высадки.
Волна ударила в борт и, окатив Сидорку, вплеснула в коч добрый десяток ведер воды.
— Эй! Не зевать! — крикнул Дежнев, принимая правило из рук Зырянина. — Шевелись на откачке! Навались, гребцы!
Измученные люди с новой энергией замахали веслами и ведрами. Но наполненное водою судно еле двигалось, а вода в нем прибывала, несмотря на откачку.
— Сбрасывай, робята, кафтаны, сымай сапоги! — распорядился Дежнев, видя, что судно вот-вот потонет.
Коч был в каком-нибудь десятке сажен от берега, когда волна вбежала в казенку.
— Тонем!..
Дежнев и Астафьев сбежали с мостика. Гребцы в последний раз взмахнули веслами, вскочили с нашестей и бросились на носовую часть плотика. Люди торопливо сбрасывали одежду. Легкий толчок встряхнул судно. Скрип гальки послышался под днищем. Мореходцы переглянулись.
— Мель!
— А ну, узнаю-ко я, что за глубина, — изрек Сидорка и спрыгнул в воду.
Вода доходила до шеи.
— Лишь тебе одному тут и идти, цапля, — напутствовал его Сухан Прокопьев.
— Прыгай и ты, рыбий глаз, пузыри пускать, — шутливо огрызнулся Сидорка. — Фомка, подай мне лопотину, пищаль да рогатину. Счастливо оставаться!
Подняв одежду и оружие над головой, Сидорка подвигался вброд к берегу.
— Камней под ногами прорва, чтоб ими водяной подавился!
— Ломай настил, ломай борта! Связывай плот! — приказывал Дежнев.
Часу не прошло, как все двадцать шесть мореходцев перебрались на берег, переправив на плоту оставшиеся сухими мешок муки, бочонок пороха, куль вяленой рыбы, несколько рыболовных сетей-пущальниц, припрятанных хозяйственным Захаровым, оружие, плотничий инструмент, меховую лопотину — все имущество, оставшееся у мореходцев.
На узкой бережине, служившей подножием утесу, мореходцы сушились у костра, где дымно горела морская трава.
Дежнев обследовал стены отвесного утеса, поднимавшегося за бережиной.
— Избег воды дал нам пристать на эту бережину, — сказал Дежнев Захарову и Зырянину. — Скоро снова вздохнет Батюшко. Надо выйти отсель на угор до полной воды. Проведайте-ко бережину один справа, другой слева. Ищите выход на гору.
Зырянин и Захаров ушли на поиск. Ефим Меркурьев замесил тесто и испек лепешки на всю братию, выказав изрядное искусство. Нестеров размочил и поджарил вяленую рыбу.
Зырянин и Захаров вернулись к горячим лепешкам. Захаров сообщил, что к востоку прохода нет. Там отвесные скалы выступали прямо в море. Зырянин был удачливее.
— В ста саженях — трещина в камне. Русло ручья. Там можно подняться, — сказал он.
Прилив начинался. Скоро море должно было затопить подножие утеса, давшее первый приют мореходцам. Дежнев стал готовиться к выступлению.
Бочонок с порохом вскрыли и порох разделили на тринадцать частей. Он был роздан тринадцати дежневцам, считая в их числе Материка и Вахова. Все они были вооружены пищалями, саблями, ножами, топорами, а некоторые — и рогатинами.
Из анкудиновцев только Калинко Куропот и Родька Григорьев получили пищали, но без пуль и пороха. Остальные одиннадцать анкудиновцев должны были нести снедь, медные котлы, несколько оставшихся от плота досок, плотничий инструмент, лопаты, зимнюю одежду и весла, предназначенные на шесты для пологов.
Косой хмуро держался в стороне и молча взвалил на спину свою ношу.
Бросив последний взгляд на место, где под водой исчез «Рыбий зуб», Дежнев тронулся в путь, сопровождаемый Фомкой и Сидоркой. За ними гуськом двинулись остальные мореходцы, соблюдая назначенный порядок.
Цепочка людей поднималась по крутой и узкой трещине; под ногами мчался поток, то и дело приходилось задевать плечами шершавые базальтовые стены. Мореходцы вышли из трещины высоко на горе и остановились на площадке, покрытой снегом.
Дежнев вынул из сумки круглую костяную коробочку, осторожно снял с нее резную крышку. Стальная стрелка матки, волнуясь, дрожала в ней, насаженная на иголку. Дежнев оглядывал горизонт, сверяя наблюдения с маткой.
На востоке серый океан туманной дымкой сливался с небом. Три главы горы, на которой стояли мореходцы, заслоняли южный и западный горизонты. Снежные малахаи, нахлобученные на эти главы, спускали свои уши на спину горы, где стояли дерзкие пришельцы из далекой Московии.
К северу тянулась покрытая снегами горная цепь — Олюторские горы, постепенно отодвигаясь от берега верст на десять — пятнадцать. Вдали виднелись вершины, временами прятавшиеся в облаках. Резкий ветер уносил облака, и вершины снова тускло, как булат, блестели на севере.
— А, пожалуй, те горы вдвое выше нашей, — нарушил молчание Михайла Захаров.
Никто не отозвался. Люди были погружены в свои думы.
Бессон Астафьев, закинув пищаль за спину, тихонько перебирал струны убереженных им гуслей и вполголоса напевал:
Ходил я морем со товарищи,
Искал я реку, добрый молодец!
Нашел я Камень-гору крутую.
Нашел я камни, льдом одетые…
Астафьев в задумчивости сделал несколько шагов, наигрывая на гуслях. Вдруг он оступился и неловко упал. Ремень гуслей лопнул, и они покатились по уступам скал, разлетаясь в щепы.
Все ахнули. Астафьев поднялся, бледный и грустный. Он долго глядел вниз на разбитые гусли.
— Последний раз сыграл…
Дежнев повернулся к северо-востоку. Высокий обрывистый берег тянулся в этом направлении. Местами он выступал в море крутыми каменными мысами, о которые разбивались волны. «Костливый», — говорили о таких берегах поморы. Доступный обозрению берег был виден верст на пять, на шесть.
Афанасий Андреев присел на камень отдышаться после подъема.
— Куда идти? Вот о чем дума, — вдруг обернулся Дежнев к Афанасию Андрееву.
Тот молча поглядел на него усталыми, глубоко сидящими в орбитах глазами.
— Помнишь, чукчи нам сказывали: от того Большого Каменного Носу до Анадыря-реки — три дня ходу. Какое нынче число, Михайло?
— Октября первый день, дядя Семен, — последовал быстрый ответ Захарова.
— Неделю, стало быть, нас несло по морю. Последние два дня мы шли тихо. Сбросим их. Пусть пять дней нас несло.
— Да как несло!
— Быстрей обычного ходу, думаю, вдвое. Понос был верст триста в сутки, не меньше, — уточнил Захаров.
— За столько дней, — продолжал Дежнев, — и с таким добрым поносом «Рыбий зуб» отнесло много дальше Анадыря-реки. А коли так…
— Путь наш — к северу! — сообразил Зырянин.
— Верно, сынок, — сказал Дежнев. — А коль знаем, куда идти, мешкать нечего.
Обернувшись к ватаге, Дежнев приказал:
— Зимнюю лопотину разобрать. Надеть, кому студено.
Двинувшийся было Дежнев вдруг остановился.
— Михайло, — сказал он, обернувшись к Захарову, — возьми-ко двоих людей да сложи-ко здесь для Феди гурий. И стрелу выруби на камне, чтоб на полночь показывала. Дежнев, мол, туда пошел. Да и дальше в заметных местах ставь такие же глядни.
Ватага поднялась, взваливая ноши на спины. Позвякивая оружием, люди гуськом шагали за Дежневым.
Михайла Захаров, не забывший своей оплошности под Шелагским носом, стоившей жизни Ивану Осипову, шел в нескольких шагах за Косым и наблюдал каждое его движение. Ни с кем не разговаривая, Косой угрюмо посматривал по сторонам.
Убедившись, что берегом не пройти, Дежнев повел ватагу верхом. Обходя долы с крутыми спусками, дабы избегать лишних подъемов, Дежнев незаметно отклонился к западу и отдалился от берега верст на двадцать.
— Нет тебе, Фомка, тут никакого зверья, — сказал Сидорка, тщетно высматривавший что-либо живое на горных склонах.
— Мертво, — согласился Фомка насупившись.
— Коли дальше так будет, не хватит дырок на ремне, чтобы затягиваться! Э, Фомка! Глянь-ко, что там чернеет! И пар будто идет…
— Не медвежья ли берлога?
— Глянем.
Оба друга уклонились в сторону и исчезли за сугробом. Скоро ватага услышала крики. Голова Сидорки показалась из-за снежного заструга. Сидорка звал посмотреть на какое-то чудо.
«Чудом» оказалась круглая яма шириною до двух саженей, наполненная ключевой водой, имевшей серный запах. К великому удивлению всей ватаги, вода, несмотря на мороз, оказалась горячей. Это был Олюторский горячий ключ — самый северный в цепи горячих ключей, тянущейся от южной Камчатки до Олюторского полуострова.
— А верно, что чудо! — сказал Дежнев, погрузив руку в источник. — Горячая!
Сидорка показывал свое «чудо» с видом ярмарочного балаганщика.
— Эй вы, русские мужички, мезенские сажееды, архангельские шанежники, курские кошкодавы, и ты, ростовский лапшеед! — тараторил Сидорка тоном ярославского коробейника, называя землепроходцев забавными прозвищами, которыми издавна жители разных русских городов в шутку награждали друг друга.
— Глядите на чудо! Разевайте рты шире варежки! Кругом-те — снег! Окрест-те — мороз! А тут-те — баня! Без стен, без дверей, без дров, без котлов — банька! Выходи, черные рожи! Раздевайтесь, грязные спины! Мыться!
— Сам мойся, журавель!
— Должно, черт тебя поставил тут своим банщиком!
— Трусите, вологодские толоконники! Боитесь, ycтюжские рожечники! Рыбий глаз буду, коль сам я не испробую эту баньку!
— Водяной тебя за ногу утащит!
— Сваришься, долговязый, в чертовой бане!
Сидорка мигом разделся и бултыхнулся в воду ногами вперед. Глубина оказалась ему по грудь.
— Уф! Хорошо! Фрр! Знатно! Давно так не мылся! А вы чешите спины немытые! — приговаривал балагур, растирая тело и прячась от холодного ветра в воду по самую шею.
— А ну-ко и я! — Фомка стал раздеваться.
Видя, что с Фомкой и Сидоркой дурного не приключилось, многие землепроходцы также полезли в горячую воду.
— Жаль, нет с нами Феди, — вздохнул Дежнев, раздеваясь, — он бы это чудо нам враз объяснил. Да стой, Афанасий! — обратился он к Андрееву. — Ты ведь тоже книгочей, не читывал ли ты про такое чудо?
— Читывал, Семен, читывал, — отвечал Андреев, улыбаясь глазами. — В нутре земли, сказывают, жар будто. От того жару, бывает, земля трясется. От него же и ключи горячими становятся.
Путешественники вылезали из ключа красные и, пробежав босиком по снегу до раскинутого в нескольких шагах полога, быстро вытирались и одевались.
— Тут и бельишко постирать сподручно, — сообразил хозяйственный Ефим Меркурьев.
Смеркалось. Дежнев, не хотевший в первый день мучать людей длинным переходом, велел раскинуть все четыре полога и готовить ужин. Добрая половина принесенных досок ушла в костер.
Незадолго до приказания спать начальник стражи Сухан Прокопьев назначил несколько смен ночной стражи. Михайла Захаров и Зырянин вызвались пойти в первую смену.
«Что будем жечь, когда сгорит последняя доска? — думал Дежнев, ложась спать. — Чем буду я кормить людей, когда выйдет мука, когда выйдет рыба? А муки у меня — на день, много — на два. А рыбы, должно быть, — дня на три…»
Лагерь измученных землепроходцев уж спал, похрапывая и посвистывая на разные лады. Вечерняя заря погасла, и морозная ночь зажгла над лагерем бесчисленные свечи. Ветер, свистя, проносился по горным вершинам и нес искристые поземки. Снег поскрипывал под ногами стражи, шагавшей между пологами дежневцев и анкудиновцев.
Выстрел грохнул во тьме, разбудив лагерь. Дежневцы выскочили из-под пологов с саблями и бердышами.
Захаров с Зыряниным наклонились над телом, распростертым возле полога Дежнева.
— Кто?
— Косой.
— Что было? — спросил Дежнев.
— Еще днем приметил я, дядя Семен, что Косой опять что-то замыслил, — рассказывал Захаров. — На страже я велел Ивашке одному ходить вокруг пологов, а сам сел за сугроб и ждал. Вижу, выполз кто-то из-под полога анкудиновцев. Выждал он, пока Ивашка повернулся спиной, и пополз к твоему пологу. Смотрю, в руке — нож. Видно, он его украл при высадке. Я выстрелил…
— Мертв.
— Волку — волчья смерть!
Дежневцы не скрывали своего удовлетворения. Словно гора свалилась с их плеч со смертью Косого. Дежнев знал, что теперь остальные анкудиновцы не опасны, но обратился к ним притворно грозно:
— Ну, воровское племя, говори, кто с Косым супротив меня зло умыслил?!
Анкудиновцы повалились в ноги.
— Помилуй, приказный! Никто из нас с места не сдвинулся, хоть Косой и смертью грозил!
— Смилуйся! Служить будем верой и правдой!
Желая скрыть торжество, Дежнев отвернулся.
— Оттащить мертвеца в сторону от пологов, — приказал он Прокопьеву. — Стражу сменить. Молодец, Михайло! Когда будет чем наградить, награжу тебя.
— Нешто я для награды, дядя Семен, — сказал покрасневший Захаров.
— Ладно… Отдыхать!
Усталые и невыспавшиеся землепроходцы недолго толковали о происшедшем. Скоро лагерь снова спал под охраной новой смены.
Утром спалили половину оставшихся досок, чтобы растопить снег, испечь лепешки и поджарить рыбу.
— Надо добыть дичину, — сказал Дежнев Афанасию Андрееву.
— Думаешь, найдут? — с сомнением покачал головой Андреев.
— Вышлю охотников, чтобы шли стороной. Робята! Есть ли охотники промыслить дичину на хребте, скажем, или где сами разумеете? Четверых пошлю: Фомку с Сидоркой да Ивашку с Михайлой. Возьмите матки, еды на день и шагайте.
— Где искать тебя, дядя Семен? — спросил Захаров.
— Видишь высокую гору? К ней мы пойдем. У той горы нас и сыщете.
Охотники договорились меж собой и вышли, скользя на лыжах. Фомка с Сидоркой решили пройти гребнем хребта и порыскать по западному склону. Захарову с Зыряниным достались восточные склоны. Пройдя версты две вместе, охотники разделились. Захаров с Зыряниным повернули на север, а Фомка с Сидоркой продолжали идти на запад.
Чем ближе охотники подходили к подножию Олюторского хребта, тем более вытягивались их лица.
— Высота тут, пожалуй, с версту, коли не больше? Ась? — спросил Фомка.
— Высоко, — неопределенно ответил Сидорка, не любивший, когда кто-либо до него делал веское замечание. — Главное ж, как лезть-то на этот камень, громом его разрази!
Хребет поражал своей недоступностью. Нижняя часть склона была почти отвесной. Глинистые сланцы, из которых состояла гора, отличались яркостью красок. Желтые, бурые и красные слои сланцев были когда-то подняты и изломаны чудовищной мощью вулканических сил. То они ниспадали отвесно, то круто наклонялись. Местами они были в складках, подобных волнам. В трещинах белели прожилки снега.
Друзья долго шли вдоль хребта, пока не наткнулись на отрог, гребень которого помог им наконец забраться на верхний край недоступного обрыва.
Выше обрыва склон казался более пологим; однако он весь был изрезан чашеобразными углублениями, ныне называемыми «карами» и «цирками». Глубина каров была две-три сажени, а ширина такова, что в каждом из них мог разместиться крестьянский двор с избой и всеми служебными постройками. Нижний край кара имел широкую выемку грунта, глубина которой немного не доходила до дна кара. Таким образом, в кар был удобный вход.
Охотники в немом удивлении взирали на живописную картину каров, расположенных тесно и в несколько ярусов, так называемую каровую лестницу. Лишь тонкие отвесные стены разделяли смежные кары.
— Вот так гора! — удивился Сидорка. — Что тебе пчелиные соты!
— Чудно место, мил человек, чудно!..
— Кто ж тут поработал, громом его разрази?
— Тише, Сидорка! Не тако место, чтобы худыми словами бросаться, — замахал руками Фомка.
Действительно, человеку трудно поверить, что эти многочисленные глубокие ниши и разделяющие их стены не созданы разумными существами. Вам кажется, что перед глазами развалины города. Меж тем кары и цирки — это лишь результат раздробления грунта, расположенного под отдельными небольшими ледниками, существовавшими около пятидесяти тысяч лет назад, во времена великого оледенения Земли. Чередование подтаиваний ледника и замерзаний воды, просочившейся в трещины грунта под ледником, оказалось способным разрыхлить твердые горные породы и проделать под массой льда столь глубокие ниши. На эту титаническую работу ушли тысячелетия.
На снегу, наметенном в кары, и буро-красных их стенах охотники не заметили никаких следов жизни. Окажись Фомка с Сидоркой на луне, едва ли они смогли бы там найти более безжизненную картину.
— Ни следочка…
— Мертво, — согласился Фомка. — Однако посмотрим-ко, что там выше.
Сказать это было легче, чем выполнить. Пройти через кары нечего было и думать, — так отвесны и высоки их стены. Закинув лыжи и пищали за спины, охотники полезли вверх по гребням узких стен, разделявших кары. Они ползли на четвереньках, цеплялись за выступы скал, скользили, падали. Наконец поднялись на хребет. Морозный ветер свистел в ушах. Гора дымилась поземками.
— Мертво!
— Что ж, посмотрим в падях по ту сторону.
Осторожно спускаясь крутым склоном в одну из западных падей, охотники обходили многочисленные «бараньи лбы» — закругленные скалы, обтертые когда-то сползавшим ледником. Преодолев на четвереньках наиболее крутой участок спуска, друзья вышли к пологому склону.
Шедший впереди Сидорка вдруг издал пронзительный вопль и скрылся. Столько же изумленный, сколько и испуганный, Фомка остановился, тараща глаза. Перед ним был гладкий заснеженный склон — ни ям, ни трещин.
— Сидорка! Где ты?!
— А! — раздался сдавленный голос Сидорки откуда-то снизу. — Здесь яма! Стой! Провалишься — оба пропадем!
Сидорка провалился в кар, занесенный до краев рыхлым снегом. Снег сомкнулся над его головой.
Шевеля губами и не двигаясь, Фомка соображал, что делать. Задыхавшийся в снегу Сидорка жалобно взывал о помощи. Фомка положил пищаль на снег, вынул из котомки длинную веревку и привязал к ней топор. Затем он осторожно продвинулся к самому краю кара.
— Сидорка, мил человек, я брошу веревку. Раскинь руки. Нащупаешь веревку, хватай ее!
Фомка швырнул топор как мог дальше в снег. Топор провалился, таща за собой веревку. Затем Фомка стал выбирать веревку, подтаскивая топор к Сидорке. Сидорке удалось поймать веревку, и скоро он стоял рядом с Фомкой, бледный, едва дышащий.
— Рыбий глаз! — ударил он себя ладонью по лбу. — Как я провалился! Здесь волчья яма!
— Тут, браток, этих волчьих ям — без счета. Пути нам тут нету.
— А дичина?
— Солнышко низко. Время к своим подаваться.
— «Время подаваться», — передразнил Сидорка. — А по мне так давно время поснедать. Слышь, в животе бурчит?
Сидорка развязал тощую котомку, и друзья разделили между собой пресную лепешку и рыбу. Затем они снова полезли на перевал.
Фомка пыхтел, пот лил с него градом. Бормоча, старик лез все вперед да вперед, иной раз и на четвереньках. Сидорка шагал за ним на своих ходулях. Иногда, спотыкаясь, он вспоминал свой «рыбий глаз», хоть и неясно было, кого он обласкивал излюбленным прозвищем.
Фомка остановился, высморкался и проворчал, разводя руками:
— А я слушаю, слушаю: кто свищет? Ан, это у меня в носу…
Сидорка прыснул со смеху.
— Уморил, Фомка, рыбий глаз!
— Ну-ну, загоготал, — проворчал Фомка и, пыхтя, двинулся дальше.
Перевал остался далеко позади, и ночь скрыла окрестные горы, когда Фомка с Сидоркой увидели вдали костер Дежнева.
Выбившиеся из сил Фомка с Сидоркой дотащились наконец до лагеря. Захаров с Зыряниным уже спали под пологом. Они тоже вернулись ни с чем.
«Что ж теперь делать?» — думал Дежнев.
