Пролог
В середине марта 1621 года по обледенелой после недавней оттепели дороге катил санный возок. За Москвой-рекой клонилось к закату солнце, красное, как червленый славянский щит. Мороз был легок и сух. Из лошадиных ноздрей вырывались облачка пара и оседали на лохматых мордах. Пахло свежим снегом, смолой, деревом.
Князь Иван Борисович Черкасский, глава приказа Большой казны, выглянул в слюдяное окошко: проезжали Гончарную слободу. В стороне от дороги мужики ладили сруб новой избы. Взблескивали в лучах заходящего солнца острые топоры, горкой ложилась светлая золотистая щепа.
«Спешат засветло закончить, — подумал князь, откидываясь на спинку покрытого ковром сиденья — Строят ладно, в обло вяжут — углы в избе промерзать не будут. Да в этом ли дело? Строятся… Стало быть, верят, что не бывать больше лихолетью».
Иван Борисович, поправив широкий воротник шубы, спрятал в пушистый мех лицо. Прикрыл глаза, покачиваясь в такт движению возка. Сколь многое произошло в не столь давние, но такие тяжкие для родной земли годы: нашествия иноземцев, царствование Лжедмитрия, междоусобицы, мор, голод, непосильная для Державы война и, наконец, восшествие на престол Михаила Феодоровича Романова…
Возок проскочил слободу и полетел вдоль реки. Глухо простучали по бревенчатому мостику подковы коней сопровождавших князя вооруженных холопов. Впереди, на высоком берегу, показались Крутицы. Князь вздохнул: отец Авраамий, бывший келарь Троице-Сергиева монастыря, в смутное время воодушевлявший народ на борьбу с захватчиками, обосновался сейчас на Крутицком подворье. Он прислал Ивану Борисовичу грамотку, приглашая поговорить о деле весьма важном и тайном. Получив грамотку, Черкасский задумался: зачем зовет его старец, о каком тайном деле хочет вести речь? Насколько было известно Ивану Борисовичу, никто из ближних государю бояр на Крутицкое подворье сегодня не приглашен, значит, не доверяет старому боярству святой отец ни слов своих, ни дел, ни мыслей. Не может простить, что в лихую для Отчизны годину отсиживались они в дальних вотчинах…
Распахнулись тяжелые ворота, впуская приезжих. Один из холопов соскочил с седла и, открыв дверцу возка, помог князю выйти. Ступив на припорошенные снегом плиты просторного двора, Иван Борисович увидел в дальнем углу еще возок и верховых лошадей, заботливо покрытых теплыми попонами. Уже сгущались синеватые мартовские сумерки, и никак не разглядеть слабеющими глазами, чей же это возок, что за люди рядом с ним. Тощий носатый монах, прикрывая ладонью огонек масляного светильника, повел Черкасского в покои Авраамий встретил у порога. Дал поцеловать сухую, пропахшую ладаном руку, легко перекрестил князя и отступил в сторону.
— Рад, что ты приехал. А у меня гость дорогой. Качнулось пламя свечей. Из-за стола поднялся князь Дмитрий Михайлович Пожарский.
Вот чей возок на дороге, понял Иван Борисович.
Поздоровавшись с Дмитрием Михайловичем, Черкасский опустился на скамью. Напротив устроился Пожарский. Во главе стола сел Авраамий.
— Собрались великим постом, однако время вечерять. Не откажите, бояре, отведать хлеба-соли. — Он хлопнул в ладоши.
Два инока внесли блюда с капустной кулебякой, вареными судаками и солеными рыжиками. Поставили миски с овсяным киселем, кубки, стеклянные посудины с вином. Отослав прислужников, старец быстро прочел молитву, благословляя трапезу. Пожарский чуть пригубил кубок и отставил.
— По моей просьбе и по совету отца Авраамия собрались мы сегодня.
Черкасский вскинул глаза на прославленного воеводу, молча, ожидая продолжения.
— Тебе, князь, государь повелел иметь начало над всеми силами окраинных городков и засечными работами, чтобы оградить Русь от набегов.
— Это правда, — пытаясь понять, куда клонит Пожарский, степенно согласился Иван Борисович — Тяжкий урон несем от татар и турок Государь указал новые городки строить, засеки ладить, валы насыпать, людей в городках поселять, обучать их ратному делу, чтобы от степи заслониться, как щитом.
— Дай Бог! — перекрестился Авраамий. — Но и Запад забывать нельзя: там тоже на наши земли зарятся. А Державе сейчас, как больному человеку, лекарства надобны: мир, торговля и спокой народа.
Черкасский в ответ тихо рассмеялся — не простые у него сегодня сотрапезники: все ходят вокруг да около.
— Разве я против? Да как от войны убережешься?
— Да кто говорит, что ты против? — Пожарский усмехнулся. — Засечные линии — одна защита. Сильное войско — защита другая, а казаки — защита третья. Но есть и четвертая защита: надо в чужих землях верных тайных людей иметь, чтобы они о замыслах врага заранее предупреждали.
— Одна воинская сила без хитрого разума мало стоит, — поддержал старец.
Черкасский слегка откинулся назад, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Ловко повернули! Но куда гнут?
— Есть у нас такие людишки, — устало промолвил Иван-Борисович. — Как не выть? Казаки степняков ловят, купцы разные вести несут…
— Не то говоришь, — насупился Пожарский. Неужели они с Авраамием ошиблись, неужели не захочет понять их Черкасский — не примет их сторону, не поможет? — Купец всегда впереди и позади войны идет. У него один Бог: мошна с деньгами. Ей он молится…
— Вы что же, хотите за золото верные вести из чужих земель получать? — неожиданно разозлился Иван Борисович. — Потому и позвали меня, что я Большой казной ведаю? Так я вам прямо скажу: нет денег! Оскудела казна! Латиняне и татары до подарков и звонких червонцев жадны. Где на них золота наберешься? А ведомо ли вам, что поляки, запершись в Московском кремле, из пушек жемчугом стреляли? Золотые ефимки и дукаты плющили и забивали в ружья вместо пуль. Запас свинца у них за время осады вышел, так они государеву казну разграбили. Ружные книги упадок показывают. Ехал я сюда и видел: мужики в Гончарной слободе сруб новой избы ладили. Поглядел на них и сердечно порадовался: верят, думаю, что не допустим больше врага на нашу землю. Вот и считай: когда мужик построится, когда у него хозяйство в силу войдет, только тогда он казне сполна платить будет. Двух шкур с одной овцы не содрать!
Князь засопел в бороду, успокаиваясь после внезапной вспышки гнева, и глухо продолжил:
— Велик урон от иноземного нашествия: сколько добра разграблено, сколько земель заросло бурьяном! А страшный мор? Сколько от него православных без покаяния на погосты свезли? И сейчас крепости строить надо, войско содержать надо. Иноземцам, на службу государеву приглашенным, платить надо. Вот ты, князь, говорил о казаках. Им государь хлеб, ружейный припас, порох посылает. Они люди гулящие, не сеют, не жнут, только саблями машут. От них гиль да смута идет. Даром разве пенял им великий государь: не задирайтесь с татарами, не ходите на море, не громите турецких городов. Не так давно и того хуже — пожгли донские казаки султанские дворцы в Константинополе. Разбойники, право слово!
Пожарский рассмеялся:
— Сам не желая, Иван Борисович, высшую похвалу дал ты казакам. Такие храбрецы, что самого грозного турецкого султана заставили от них в его же столице прятаться!
— Э-э, — досадливо отмахнулся Черкасский. — Храбры казаки, спору нет. Зато своевольны и ненадежны.
Глаза Авраамия потемнели.
— Как можно забыть, что от Волги до Десны, от Оки до Дона лежит на русской земле Дикое поле? И не хлебом оно засеяно, а костьми людскими, не потом пахаря полито, а кровью да слезами полоняников. И нет у Руси в том Диком поле защиты крепче, чем Войско Донское! Разве не православные люди донские казаки? Или им Русь не дорога? Головами своими они платят за освобождение от полона. Живут в скудости и постоянной войне, обороняя наши рубежи от татар и турок. В деле, нами задуманном, на казаков опору должно иметь,
— Ну, как знаете, — развел руками Черкасский. — Я с казаками ряд рядить не берусь, а иноземщине деньги платить за всякое вранье я тоже не потатчик.
В палате повисла гнетущая тишина. Наконец Пожарский нарушил молчание:
— Не горячись, Иван Борисович! Не о том сегодня речь. Надобно бы нам своих людей для тайного дела сбережений Державы иметь.
— Хорошо говорить, у теплой печи сидя, — резко обернулся к нему Черкасский. — А сделать каково?
— О том день и ночь думаю, — примирительно улыбнулся Дмитрий Михайлович. — Тебе государем велено обороной рубежей ведать, а это самое место для таких людей и есть. Ближе к рубежам нужно новый монастырь построить. К примеру, у Муравского шляха. А в нем собрать молодых людей, духом и телом крепких, знающих языки чужих народов, и обучать их разным хитростям. На то и денег от казны просить не хотим. А еще сыскать здесь, в Москве, надежного человека, который питомцев того монастыря будет на Восток и на Запад отправлять, чтобы козни врага выведывали.
Пожарский одним духом осушил стоявший перед ним кубок, словно в горле у него пересохло после того, как произнес главные за сегодняшний вечер слова. Авраамий впился глазами в лицо Черкасского, ожидая ответа.
«Дело говорит, — подумал Иван Борисович. — Действительно, своих людей в чужих землях пора иметь, нечего иноземцам огульно доверять. Продадут со всеми потрохами и не поморщатся».
Горько усмехнувшись, князь поглядел на свои руки, делая вид, что любуется игрой пламени свечей в камнях дорогих перстней. Но и тянуть долго нельзя, надо отвечать. Однако что ответить, если в Москве нужного для тайного дела человека отыскать нелегко. Ближние к государю бояре к этому неспособны: больше о своих вотчинах пекутся, чем о благе Державы. Детки их и того лучше — дуралеи — «аз» от «буки» не отличают, знай гоняют голубей на крышах теремов да дворовых девок портят. Иные из бояр в черной измене замешаны: самозванцу служили, полякам помогали.
— Людей много надо, — не поднимая головы, сказал Черкасский. — А здесь, в Москве, найдем ли?
— О монастыре не тужи. — Авраамий светло улыбнулся, поняв, что глава приказа Большой казны встал на их сторону. — Настоятеля я уже подыскал.
— Это кого же? — живо заинтересовался Пожарский.
— Отца Зосиму. Муж ученый, до пострига в монашество воином был знатным. И главное, о родной земле душой радеет. Найдем и людишек, языки и обычаи иноплеменные разумеющих. Патриаршее благословение на постройку обители будет!
— Ну а я о московских делах подумал, — сказан Пожарский. — Нашел молодца, пригодного во всех отношениях: воин добрый и в грамоте силен. По-татарски, польски, гречески и латыни мыслит быстро, за словом в карман не лезет, но где нужно, смолчит. Чужие края повидал. Повадки вражеские — что тайные, что явные — ему хорошо известны.
Иван Борисович уперся кулакам» в лавку и недоверчиво хмыкнул. Поди ж ты, уж больно складно все получается, прямо как по писаному. Не успел палец протянуть, а уж всю руку заграбастали. И настоятель для монастыря есть, и патриаршее благословение, почитай, получено. И даже в Москве подходящего человека разыскали!
— Стало быть, на готовое позвали? — криво усмехнулся Черкасский, не сумев скрыть досаду.
Авраамий встал, неслышными шагами прошелся по палате, придерживая рукой большой наперсный крест. Остановился напротив Ивана Борисовича и сказал:
— Не держи обиды на сердце. О деле радеем.
— Верно, — помолчав, признал Черкасский. — Думаю, человека князя Пожарского надо определить на службу по Посольскому приказу. Тогда о всех договорах и делах иноземных знать будет, а его связь с казаками лишних разговоров не вызовет. И тайну хранить легче: чужим умам не дознаться, на что и куда деньги идут. Полагаю, подчиняться он должен мне или Дмитрию Михайловичу, а нам уже все доводить до государя. На крайность, можно открыться главе Посольского приказа… Как бы поглядеть на твоего молодца, князь?
Пожарский встал, подошел к двери, распахнул ее и негромко окликнул кого-то. Черкасский и Авраамий обернулись посмотреть, кто появится на зов воеводы. Вот он и вошел.
Иван Борисович прищурился, ревниво разглядывая питомца Пожарского. Статен, высок ростом, широкоплеч. Короткая, чуть вьющаяся русая бородка и густые усы, под которыми лукаво улыбаются румяные губы. Светлые пытливые глаза смотрят настороженно.
— Никита Авдеевич Бухвостов, — представил его Пожарский. — Московский дворянин.
— Знаешь, зачем зван? — спросил Черкасский.
— Знаю, боярин. — Голос у Никиты был густой, низкий, под стать могучему телосложению.
— Не боязно? — продолжал допытываться князь.
— Нет, боярин. Дело Державе нужное. Какая же боязнь?
— Молодец, — скупо похвалил Иван Борисович. — Людей надежных найдешь?
— Найдем! Среди стрельцов, детей боярских да городовых дворян поищем. Казаков поспрошаем, торговых гостей. — Смел, однако. Казаков не боишься?
— Чего их бояться? — улыбнулся Никита — Небось, не тати .
— Смотри! — Черкасский налил полный кубок и подал его Бухвостову. — Тебе с ними дело иметь, донцы — по Посольскому приказу. Пей чару! Сегодня много говорить не станем, найдется время не раз обо всем перетолковать. Теперь, думаю, Дмитрий Михайлович, будет с чем пойти завтра к государю.
В свой возок Иван Борисович усаживался ночью. Горели высоко в небесах неяркие звезды. Сырой, холодный ветер в клочья рвал пламя факелов в руках монастырских служек, норовя забраться под шубу и остудить тело. Лучше бы остудил горевшую от дум голову, помог собрать разбегающиеся мысли, привести их в порядок.
Верховые холопы горячили застоявшихся коней, бряцала сбруя, холодно взблескивало оружие. Отдохнувшие сытые лошади резко приняли с места. Взвизгнули по смерзшемуся насту полозья. За слюдяным окошком возка смутно мелькнули распахнутые створки ворот и монах в долгополом тулупе, низко кланявшийся уезжавшему боярину…
Вскоре остался позади высокий берег Москвы-реки. Проезжая через Гончарную слободу, Иван Борисович захотел посмотреть: успели мужики сладить сруб или нет? Но валил густой мокрый снег, мешавший разглядеть что-либо: так и крутит, так и метет, крупными хлопьями оседая на крышах, увеличивая сугробы на речном льду, стирая призрачную грань между темным небом и ставшей светлой от выпавшего снега землей. «Снег — это хорошо, — зябко кутаясь в шубу и предвкушая, как он вернется к себе, в тепло протопленные горницы, думал Черкасский. — Снег к урожаю! Дал бы то Господь…»
* * *
В одну из темных августовских ночей 1629 года к турецкому берегу тихо подплыли казачьи струги. Неслышными тенями проскользнули они мимо сторожевых башен Азова и вышли в море. Несколько дней пути и вот потрепанные непогодой суденышки ткнулись носами в прибрежную гальку. Ни говора, ни шума, ни звяканья оружия. Словно призраки спрыгнули на берег и растворились в темноте, подбираясь к стенам города.
Глухо стукнула тетива. Тяжелая стрела, выпущенная из длинного, туго натянутого лука, басовито прогудев, вошла в горло турка, стоявшего на верхней площадке надвратной башни. Не вскрикнув, он кулем осел на деревянный помост.
— Медед! Помогите! — испуганно заорал его напарник и тут же свалился, срубленный острой казачьей саблей.
На стены и башни уже лезли бородатые, пестро одетые люди с обнаженными клинками и пистолетами в руках.
— Мать твою!.. Гей, станишники!
— На распыл басурманов! Руби их!
— Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа! — приговаривал огромный, до глаз заросший сивой бородищей поп в драной рясе, круша тяжелым шестопером налево и направо, разбивая турецкие головы, проламывая щиты и досадливо отмахиваясь от направленных ему в грудь пик.
— Ворота! — повелительно крикнул атаман.
Несколько донцов, рискуя сломать шеи, спрыгнули с 6ашни и, быстро изрубив стражу, распахнули створки окованных железом городских ворот. Толпа казаков с гиканьем и разбойным посвистом, вызывавшим у турок панический страх, ринулась на узкие грязные улочки, скудно освещенные выглянувшей из-за туч ущербной луной. Их товарищи забрались на стены, неся смерть пытавшимся сопротивляться силяхтярам — воинам наемного турецкого корпуса. Замелькали огни факелов, дымно занялось зарево первого пожара. Где-то высоким голосом вопил недобитый турок, призывая на помощь Аллаха, которому в эту страшную ночь было явно не до него.
На перекрестке, рядом со старой мечетью, вплотную сдвинув щиты и угрожающе выставив длинные пики, казаков встретила городская стража. Построившись в несколько рядов, турки живой стеной перегородили улочку, надеясь сдержать напор воинственных пришельцев. Повинуясь команде начальников, стража сначала медленно двинулась вперед, с каждым шагом ускоряя движение, чтобы крепче ударить по врагу, нанизать проклятых гяуров на острия пик, разорвать сталью их плоть, выбросить за городскую стену, а там довершить дело ятаганами.
— Алла! Алла! — подбадривая себя, кричали турки. — Смерть урус-шайтанам!
Но разве есть в мире сила, способная остановить казака, идущего на святое дело освобождения братьев из неволи? Нет такой силы!
— Пушку! — приказал атаман.
Казаки расступились, давая дорогу пушкарям, тянувшим фальконет. Турки теснее сомкнулись и побежали быстрее, стремительно сокращая расстояние. До них осталось полтора десятка шагов…
Бухнула выкаченная на прямую наводку пушка, сразу пробив брешь в рядах стражи. Полетели наземь разбитые щиты. Дико завыли раненые, перекрывая треск разгоравшихся пожаров и лай обезумевших собак.
Молниями сверкнули казачьи сабли. Залпом ударили ружья и пистолеты. Замертво пали первые турецкие смельчаки, не, знавшие, что каждый казак в бою стоит десятка, поскольку донец родится и умирает с острой саблей в руках. Отрубая наконечники пик, ловко разя противников через щиты, казаки врезались в турецкий строй, заставили его распасться и отступить.
— Бей, руби, в полон не бери! — гремел над улочкой бас походного атамана — Будет помнить басурманское племя казачий клинок!
В душной темноте, разорванной всполохами пламени, били, рубили, кололи, душили друг друга люди разных вер. Падали и умирали на истоптанной, скользкой от крови земле, расплачиваясь своими жизнями за свободу других! Через несколько минут жаркая схватка закончилась. Только жутко распластанные саблями тела остались на улочке у старой мечети. Всех турок порубили.
Багровое зарево поднималось над городом. В его неверном свете, под низко висящими крупными южными звездами, словно качались в дыму тонкие белые минареты. Дерзким, внезапным ударом казаки овладели городом и ринулись к невольничьему рынку, где в длинных приземистых строениях томился взятый на Руси полон.
— Православные есть? — громко кричали донцы, пробегая по темным улицам. И если слышали в ответ: «Есть, родимые, есть!» — вышибали двери, врывались в дома, сбивали с полоняников кандалы и деревянные колодки. Не слушая слов благодарности, торопили людей, ошалевших от счастья, внезапно обретенной, а казалось, навсегда уже потерянной, свободы.
— К морю беги, к челнам! Живей поворачивайся, пока турок не опомнился!
На невольничьем рынке, перебив оставшуюся стражу, тяжелым бревном вышибали двери темниц, выпускали пленных и под охраной отправляли на берег, к стругам.
— Поторапливайся! — командовал атаман, поспевавший появиться везде, где только случалась в нем нужда, будь то жестокая сеча с турками или никак не желавшие поддаваться двери тюрьмы. — Потом добычу разглядывать станем. Выводи православных из города.
На площадь невольничьего рынка Савелий Мокрый не попал — замешкался, когда бился с городской стражей, отмахиваясь клинком от наседавших на него турок. Пока их порубал, пока кинулся догонять своих, пока понял, что свернул в темноте не на ту улочку — заплутал в басурманском городе. Темень кругом, где-то истошно кричали, трещало в огне дерево, дым щипал глаза. Неподалеку стреляли. Куда бежать? Наверное, надо на шум драки подаваться? Опять кругом неудача, даже здесь, если от своих умудрился отстать.
Удачливым Мокрый себя не считал — что всем Бог дал, то и ему. Не раз ходил он под Азов и другие турецкие городки, рубился в степи с татарами, чтобы полон освободить да добыть себе зипун. Но когда наступало время дуванить хабар — делить взятую в набеге добычу, — доставалось Савелию всякое совершенно ненужное барахло — шелк, бархат или бабья накидка, вышитая жемчугами. Зачем это бобылю, перекати-полю? И спускал он добро без всякой жалости, чтобы вскоре вновь прибиться к ватаге и уйти в лихой набег: там веселее, там огонь пожаров и жестокая сеча, там дышишь полной грудью, и жизнь кажется мимолетной, как тонкий посвист каленой стрелы.
Правда, хранил Савелий одну заветную вещицу, не считая, конечно, коня и сабли, — без них какой же он казак? Много раз просили продать или обменять мотавшуюся в ухе у Мокрого золотую серьгу со вставкой из кусочка исфаганской бирюзы, но он не соглашался: берег как память о набеге на персидский караван. Хотя, бывало, жгла ему та серьга душу непреходящей болью.
Случилось это несколько лет назад. Пристал Мокрый к крепкой ватаге отчаянных удальцов. Ватага сбилась невелика, чтобы доля добычи на каждого оказалась больше. Зато любой казак — сорвиголова. Ушли верхами в поле, выследили караван и налетели с гиком и посвистом, на скаку без промаха стреляя из ружей. Савелий направил скакуна в середину каравана: там обычно товары получше и народец побогаче. Но неожиданно нарвался на выстрел: так и ожгло пулей щеку! Чуть правее взял бы басурман — и больше никогда казаку не ходить в набег.
Молодой чернобородый перс откинул бесполезный пистолет и быстро выдернул из ножен кривой клинок, хищно блеснувший на жарком степном солнце. Да не так прост был и казак. Зазвенела сталь, высекая синеватые искры, и лег перс на выжженную зноем землю, задрав навстречу небу окровавленную бороду.
Вскрикнул тут кто-то, жалобна и тонко, словно раненая птаха. Оглянулся Мокрый и похолодел. Молодая басурманская девка, сидевшая на повозке, запустила себе под левую грудь длинный узкий кинжал. Кинулся он к ней, хотел спасти: ведь не по-божески это, если человек, да еще баба, пусть даже басурманской веры, жизни себя лишает. Пусть и не крещеная, но не простит Господь такой грех! Но не успел, упала она под копыта его коня рядом с тем персом — как знать, мужем, братом, женихом?
Спешился Савелий и снял с нее на память золотую серьгу с камушком бирюзы. Больше ничего не захотел он взять из добычи, оговорив себе право оставить только эту серьгу. И дал казак после этого случая клятву Пресвятой Богородице, что за нечаянно погубленную им жизнь не жалея себя, вызволит из неволи столько душ христианских, сколько сможет. И будет соблюдать клятву, пока не сложит буйную голову.
Мокрый свернул в очередной проулок и неожиданно наткнулся на трех турок. Щедро раздавая тумаки, они выгоняли из дома женщин, до глаз закутанных в широкие шали. Женщины визжали цеплялись за узлы, а мужчины сердились и бряцали оружием.
— Я аюха! Сюда! — не разглядев в темноте, кто перед ним, окликнул казака один из басурман. Но тут же понял, что ошибся, и метнул в Мокрого короткое копье.
Савелий ловко увернулся, и наконечник копья чиркнул по обожженной солнцем стене. Поудобнее перехватив саблю, он пожалел, что засунутые за пояс пистолеты уже разряжены, и смело двинулся на противников.
— У-у, шайтан! Язык сана! Горе тебе! — закричал турок, замахиваясь клинком, но рухнул с разрубленной головой. Попусту грозить казаку не стоило. Савелий словам предпочитал дело и чувствовал саблю как продолжение собственной руки.
Два других турка, видя скорую гибель товарища, быстро отскочили и принялись кружить, пугая Мокрого ложными выпадами и при этом опасаясь повернуться хоть на миг к нему спиной. Решив не затягивать схватку, Савелий неожиданно прыгнул вперед и наотмашь полоснул одного из турок саблей, но тот смело отбил удар. Казак волчком крутанулся на месте и успел воткнуть клинок в грудь второго османа, хотевшего срубить его сзади. Женщины побросали узлы и с воплями разбежались.
Оставшийся в живых турок начал пятиться, но вдруг ринулся на Савелия: в одной руке он сжимал кривую саблю, в другой — длинный ятаган. Это Мокрому не понравилось, басурман, видать, обезумел от ярости и решил любой ценой утянуть за собой казака в ад. Ну, поглядим, кто ловчее?
Бешено вращая перед собой клинком, чтобы не дать противнику возможности сделать выпад, Савелий стал потихоньку отступать, поддразнивая турка. Улучив момент, казак метнулся в сторону и, оказавшись сбоку от ринувшегося вперед османа, концом сабли рассек его голую шею. Сделав два-три неверных шага на подгибающихся ногах, тот залился темной кровью и упал вниз лицом.
Услышав сзади шорох, Мокрый быстро обернулся: какие еще бесы притаились здесь? На пороге дома, скудно освещенного отблесками пожара, стоял мальчонка в длинной рубахе обритая головенка с торчащими ушами, тонкая шейка, худенький, что твоя тростинка.
— А-а, — облегченно вздохнул казак — Нок бурда апын! Нет тут твоей матери. Туда, туда беги! — Он махнут рукой в темноту.
Мальчишка расширившимися глазами поглядел на порубанных турок и, выставив, как слепой, перед собой руки, шагнул к Мокрому
— Я верил, ждал, Бога молил! Не оставляй меня! — крикнул он, упав на колени.
— Святые угодники! — пробормотал ошарашенный Савелий — Никак русский?
— Русский, русский, — заплакал мальчик — Не оставляй!
— Ну-ну, — Мокрый неумело погладил его по голове, — не бойся! Звать как? Имя свое помнишь ли?
— Тимоша, — хлюпнул носом малец.
— Давай, Тимоха, ноги в руки брать — Савелий кинул саблю в ножны — Басурманы вот-вот подмогу приведут. Кончай реветь, бежим к морю.
— Не могу, — мальчик сел на землю.
В темноте что-то тонко звякнуло. Казак опустил глаза и вздрогнул — от ноги мальца тянулась цепочка, убегая за порог дома. У щиколотки тонкую ногу до кровавой язвы растер браслет кандалов.
— Матерь Божья! Что с дитями нашими делают! — И Мокрый сплеча рубанул по цепочке саблей. Но сталь со звоном отскочила от кованых звеньев.
— Там, в доме, надо, — сморщился от боли Тимоша.
Подхватив саблю убитого турка, Савелий кинулся в дом. Разбрасывая ногами валявшиеся на земляном полу вещи, отыскал столб и начал с остервенением рубить его. Наконец, вбитая в толстое бревно, кованая скоба поддалась и выскочила. С улицы, сквозь треск пожаров и шум пальбы, донеслось несколько пушечных выстрелов. Раздались крики турок:
— Алла! Алла!
— Скорее, — сунув цепь в руки мальчика, поторопил Мокрый. — Держи, чтобы по ногам не била. Айда за мной!
— Погоди, — попросил Тимошка.
— Чего ещё? — недовольно обернулся казак, с тревогой прислушиваясь к звукам боя. — Надо поторапливаться, не то могут и аркан на шею набросить.
— Помоги, — мальчик поднял большой узел.
В конце улицы грохнул выстрел, завизжали турки. Мелькнули огни факелов. Мокрый подхватил сильной рукой Тимошку, взвалил на плечо узел и со всех ног кинулся в спасительную темноту.
На следующий год, в мае, на праздник Фалалея-огуречника, когда мужики да бабы сажают рассаду в прогретую ласковым весенним солнцем землю, к монастырской обители у Муравского шляха прискакал небольшой конный отряд. Жилистый казак с золотой серьгой в правом ухе требовательно постучал в ворота:
— Эй, чернецы! Отворяй!
На стук открылось маленькое оконце, и глухой бас спросил:
— Кого Господь послал?
— К настоятелю отцу Зосиме от атамана Войска Донского. Отворяй!
— Скор больно, обождешь, — ворчливо ответил обладатель глухого баса. — Сейчас пошлю про вас сказать. Сам-то кто будешь?
— Савелий Мокрый с поручением от атамана, — гордо подбоченился казак.
— Жди. — Оконце захлопнулось.
Савелий махнул рукой, приказывая спешиться. Казаки слезли с седел, завели лошадей в тень монастырской стены, окруженной глубоким рвом: в тенечке не так доставало комарье.
Снова стукнула задвижка оконца, и внимательные глаза осмотрели приезжих. Вскоре тяжелые створки ворот со скрипом поползли в сторону, оставив узкий проход. Ведя коней в поводу, казаки по одному вошли в монастырь, и ворота за ними немедленно захлопнулись.
У крыльца церквушки их поджидал игумен, отец Зосима. Невысокий, худенький, в простой рясе и порыжелой скуфейке. Передав лошадей коноводу, казаки сняли шапки и поклонились: сначала церкви, потом настоятелю, поглядывая при этом на стоявших за его спиной дюжих монахов, больше похожих на разбойников, для потехи надевших рясы.
— По здорову ли дошли? Спокойно ли в поле, детушки? — Игумен благословил гостей.
— Слава Богу! — нестройным хором ответили казаки.
Савелий важно сообщил:
— Велено нам атаманом передать тебе, отче, грамотку. — Он подал игумену завернутый в чистую тряпицу небольшой свиток пергамента. — А еще привезли мы тебе отрока.
Казаки расступились и подтолкнули вперед парнишку — худенького, светловолосого, синеглазого. Зосима молча оглядел его и повернулся к Мокрому, ожидая дальнейших объяснений.
— Взят был в полон татарами и продан туркам, — сказал Савелий. — Выручил я его из неволи при набеге.
— Богоугодное дело, — перекрестился игумен.
— Несколько лет прожил малец у басурман, язык их и обычаи знает. Хотел я его заместо сына оставить, но велел атаман к тебе отвезти, чтобы опять сиротой не остался.
— Как звать тебя? — Зосима положил руку на голову мальчика.
— Тимоша… Тимофей Головин.
— Вот и славно, — ласково улыбнулся Зосима. — Казак?
Мальчик насупился и кивнул. Старец быстро ощупал шею, плечи и грудь Тимоши легкими, но точными движениями опытного лекаря, отыскивая скрытую болезнь или неправильность сложения. Убедившись, что все в порядке, он удовлетворенно улыбнулся и спросил:
— Скажи-ка, как вежливый турок приветствует другого?
— Аллаха эманет олсун! Да хранит вас Аллах! — на восточный манер поклонился мальчик.
— Аллах иншини рает гетерсин! Да поможет и тебе Аллах в деле твоем, — ответил игумен, спрятав в бороде довольную улыбку. — И по-татарски знаешь?
— Да, отче. Год прожил я у татар, пока не продали меня туркам.
— Не принимал ли ты веры басурманской? — продолжал допытываться Зосима.
— Нет, отче.
— Родители твои живы? — погладил мальчика по голове игумен.
— Отца татары срубали, а где мать — не знаю. Полонили нас вместе, а продали порознь.
— Спаси ее Господь, — перекрестился старец. — Русской грамоте обучен?
— Нет, отче.
— И то ладно, — вздохнул Зосима и обернулся к Савелию: — Оставлю отрока при монастыре. Так и передай атаману.
— Тогда прими и пожитки. — Мокрый взял у стоявшего рядом казака большой узел и развернул его.
Изумленному взору игумена предстал и турецкий шлем с тонкой золотой чеканкой, несколько толстых книг в кожаных переплетах, сабля в богато украшенных серебром бархатных ножнах. Зосима быстро нагнулся, взял одну из книг, раскрыл.
— Арабская. Откуда?
— Это добро взято самим мальцом при набеге. Он, по обычаю, его в общий кошт отдал, но круг приговорил добычу ему оставить, — объяснил Савелий.
— Похвальная добыча, — ласково поглаживая переплет книги, одобрил игумен. — Предстоит отроку, судя по добыче его, отменно владеть и саблей и словом. Быть тебе, Тимофей Головин, послушником в нашей обители. Отдохнете с дороги, казаки?
— Благодарим, отче. Но нам велено возвращаться, не мешкая.
Казаки поочередно обняли Тимошку и стали подходить под благословение игумена. Последним приблизился к нему Савелий. Наклонившись, чтобы поцеловать руку старца, он негромко сказал:
— Отче! Не вырастет ли малец книжником? Казак он отроду, степь его звать станет.
— Езжай с Богом! — тихо ответил Зосима. — Казак из него выйдет добрый.
Стоя рядом с игуменом, Тимоша полными слез глазами проводил выезжавших с монастырского двора казаков. Вот за воротами скрылся и его спаситель, Савелий Мокрый. Прощальный взмах руки, качнулась в ухе золотая серьга, сверкнув под лучами солнца исфаганской бирюзой, словно вобравшей в себя кусочек яркого голубого неба…
— Не тужи, приведет Господь, встретитесь. — Игумен обнял мальчика за плечи и увлек за собой. — У нас некогда скучать. Грамоте учиться будешь, говорить с тобой по-турецки и по-татарски начну, станем книги арабские читать.
— Зачем? — вытерев подолом рубахи мокрое лицо, удивился Тимоша.
— А ты умеешь править жеребцом в сече только ногами? Умеешь рубить лозу, вязкую глину и тонкую струю воды? Можешь ли биться на саблях двумя руками сразу?
— Нет, отче, — прошептал мальчик.
— Как же с ордой воевать, не умея держать в руках оружие? Нельзя. А если придется письмена турецкие или татарские разбирать или надо будет своим весть подать? То-то! С врагом на его языке говорить способнее. Как татарина в поле ловить, не зная, какому богу и когда он молится, как вооружается и как в поход собирается, какие над ним начальные люди есть?
— Дадут мне коня? — шмыгнул носом Тимоша.
— Коня? Дадут и коня, и саблей владеть научишься. А еще мы научим тебя травы разные собирать и лечить болезни и раны, голоса птиц различать и подражать им, в степи или в лесу прятаться, чтобы враг, рядом прошел, но не заметил. Под водой плавать научим, на кулачках биться, обороняться против пешего и конного. Потом эта премудрость дается. Сдюжишь?
— Сдюжу, отче! — упрямо наклонил лобастую голову мальчик.
— Если ослабнет дух твой, подумай о тех, кого поганые в полон ведут и продают на рынках, как скот… А вот и наставник твой, чернец Родион.
Игумен подвел мальчика к стоявшим у ворот монахам и показал на чернявого широкоплечего инока. Темные глаза Родиона цепко оглядели Тимошу, и огромная ладонь легла парнишке на плечо.
— Вставать будешь с рассветом, — перекрестив нового послушника, сказал Зосима. — Где спать и работать, Родион укажет. Холопов обитель не имеет: придется и косить, и огороды копать, и коней обиходить. Устав наш строг, непослушания не терпим. Наставника почитай, чего он велит, исполняй без сомнений. Худого здесь тебя никто делать не заставит. И помни: Господь не зря дал человеку два глаза, два уха и только один язык. Иди с Богом!
Подобрав полы широкой рясы, Родион легко зашагал по двору. Следом, стараясь не отстать, засеменил Тимоша. Проводив их взглядом, игумен обернулся к ожидавшим его распоряжений монахам:
— Фёдор!
Высокий монах сделал шаг вперед и поклонился.
— Возьмешь трёх старших отроков, — приказал Зосима, — заводных лошадей, хлеб и оружие. В ночь поскачете на Москву. За грамоткой придешь ко мне в келью. Тебе, Сильвестр, сегодня ночной стражей ведать.
Рыжеватый инок с перебитым носом и завязанной тряпицей рукой тихо ответил:
— Надобно, отче, малую станицу в поле выслать — табун беречь. Неспокойно в степи.
Игумен согласно кивнул: по весне просыхает степь и, как волки, сбиваясь в стаи, идут татары в набег. Что ж, вышлем станицу. Хоть не велик с виду монастырь, народу в нем как в муравейнике. И каждый чернец — опытный воин.
Отдав приказания, Зосима отправился к себе в келью разобрать вести, присланные атаманом.
«Ладного отрока привезли, — думал он, пересекая монастырский двор, — но сгодится ли Тимоша для дела тайной охраны рубежей? Время покажет».
Игумен остановился и поглядел, как играет в небе степной ястреб. Высоко под легкие облака взлетает он, далеко ему видно все, что творится в бескрайней степи. Вот бы так научить питомцев монастыря, да не дал Господь человеку крыльев.
Ничего, и так их здесь многому научат — на коне скакать, владеть любым оружием, находить дорогу по солнцу и звездам, тачать сапоги, шить конскую сбрую, коней лечить и обиходить, травы разные знать. Тех, кто покажет в нелегком учении толк и прилежание, оставят для большей учебы: читать Коран, знать закон басурманский, составлять тайные грамотки. Научатся питомцы вести хитрые разговоры, где лестью и посулами, а где угрозами выведывать тайны врага, прикидываться купцами, калеками, наводить на тело страшные язвы, напускать бельма на глаза и снимать их в мановение ока, менять обличье так, что и родная мать не признает. Особо одаренным открывают еще и вывезенное в давние времена из далекой страны Чин искусство владения двумя мечами. Далека эта страна, ох как далека, но вывезли оттуда сведущие люди древнюю боевую премудрость и сумели сберечь. И только ли эту тайну хранят крепкие стены монастыря?
Хотя какой монастырь? Крепость на окраинном рубеже, в которой монахи-воины не столько Богу, сколько делу Державы служат. Не зря на стенах стоят укрытые от чужого глаза длинноствольные пушки. Есть в монастыре искусные пушкари и сильный отряд легкой конницы. И живут здесь не столько по уставу монастырскому, сколько по укладу воинского лагеря, укрепившегося вблизи опасного неприятеля.
Да, крепость! И прибавляется в ней народу год от года. Много надо Державе людей, знающих тайное дело. Одни отроки, обученные монахами-воинами, будут ловить татарина в поле, выходить в степь дальней сторожей, быстрее ветра лететь на горячих скакунах, бросать аркан, рубиться саблей, словом и огнем заставлять пленного развязать язык. Другие же…
Другие пойдут в стан врага, станут неотличимы от него. Любое отличие — лютая смерть! А люди Востока изощренны в пытках. Питомцам Зосимы нужно многое знать и уметь, чтобы выжить, дойти, передать тайную грамоту нужному человеку, не погубив его. И вернуться обратно с важными вестями. Трудное и опасное дело: сколько придется качаться в седле, на волнах, лазать по горам, брести по пустыне. И всегда настороже, не выдав себя ни словом, ни жестом, ни взглядом среди недругов. Приходится молиться чужим богам, говорить на чужом языке, постоянно, даже во сне, быть настороже, опасаясь разоблачения. Но есть и третьи! Те, кому предстоит провести среди врагов долгие годы, а может быть, и всю жизнь. Таких пока мало, но им особое внимание и забота: как жить Державе без надежных глаз и ушей, если грозят со всех сторон войной?
Кровавой клятвой на верность тайному делу сбережения Руси вяжет питомцев отец Зосима — клятвой, обязывающей не щадить живота своего ради Державы, ради освобождения православных. Все, прошедшие искус тайных наук, узнают друг друга в опасности по особому знаку и, как единоутробные братья, помогут друг другу в тяжелую минуту…
Еще раз поглядев в небо, настоятель вздохнул и начал медленно подниматься по ступеням высокого крыльца. Неожиданно от стены отделилась тёмная фигура. Игумен спросил:
— Ты, Трифон?
— Я, отче. Прикажешь ли к ночи готовить пытошную?
— Словили, стало быть, в степи басурмана?
— Словили, отче.
Зосима поджал бледные губы и задумался: страшное дело не только самому пытать, но даже глядеть на пытку. Долго потом будет щекотать ноздри запах горелого человеческого мяса. Не ожесточатся ли сердца отроков?
Но если татарин не захочет говорить по-хорошему, как тогда? Самое верное средство развязать степняку язык, когда дыба и жаровня с углями наготове. Нет, пожалуй, надо питомцам пройти и через это испытание: знать будут, что их еще худшее ждет — пуще научатся беречься.
— Готовь. Сам со старшими отроками стану чинить расспрос. Вели Сильвестру ещё стражу усилить. В степи земля подсохла, а коли в двух днях пути от нас татарина в поле ловят, всяко может быть… — вздохнул Зосима.
