Длинный деревянный стол был установлен посредине внутреннего двора, вымощенного большими каменными плитами. Прямо на этих плитах были разложены два костра; взлетающие над ними искры бесшумно уносились в черноту ночного неба. Но костры были устроены не для иллюминации — на каждом из них жарилось по поросенку.

На столе лежали караваи свежего хлеба, стояли широкие индейские миски с овощами и кувшины с вином. На массивных, грубо сколоченных табуретах вокруг стола сидели Воклен, ле Пикар, Ибервиль, Шарп и Дэвид Баддок, капитан одного из кораблей из эскадры капитана Шарпа.

Все молчали.

Было слышно, как шипит капающий на угли поросячий жир.

Привлеченные игрой пламени над домом алькальда Гибралтара, в патио которого происходило немое пиршество, носились летучие мыши. Своим поведением и обликом они отчасти напоминали те мысли, что теснились в головах собравшихся.

Вот уже две недели город, расположенный в глубине лагуны Маракаибо, пребывал во власти корсаров. Взятый внезапным, дерзким налетом, он был уже несколько раз ограблен, выпотрошен дочиста, как до этого выпотрошили Маракаибо. Все граждане, подозреваемые в сокрытии ценностей, были «допрошены», и не по одному разу.

Общая добыча исчислялась примерно в полмиллиона реалов. Ни одному из корсаров никогда в жизни не приходилось иметь дело с такой колоссальной кучей денег.

Испанский флот разгромлен, форты Ла-Палома и Вигилья у прохода, ведущего в лагуну, взорваны. Можно ли было представить ситуацию прекраснее? Грузи деньги на корабли и отправляйся на Тортугу: сил, способных этому помешать, у испанцев не осталось. Каждый участник экспедиции, закончившейся столь удачно, должен был стать состоятельным, по крайней мере по местным меркам, человеком. Вот эта близость удачной развязки и создала конфликтную, как сказали бы сейчас, ситуацию.

Каждый боялся продешевить. Отсутствие внешних врагов обратило недоверие, подозрительность и жадность внутрь собственной среды. Все понимали, что такой успех, как в этом походе, вряд ли когда-нибудь повторится в жизни, значит, надо выжать из общей добычи долю пожирнее.

Пошли в ход многочисленные расписки, которыми корсары обменялись еще в начале похода. Смысл их был в том, что оставшийся в живых получал долю погибшего. Появились те, кто пытался подобные расписки подделывать. Такая форма взаимостраховки была вполне узаконена в неписаном уставе «берегового братства», но на фоне особенно больших денег стала видна ее ненадежность. После того как состоялись две кровавые дуэли из-за дележа наследства мертвецов, Олоннэ на общем собрании команды заявил, что решение этих дел придется отложить до прибытия на Тортугу. Двоих, особенно недовольных, попытавшихся устроить что-то вроде бунта корсаров, он приказал повесить.

Но и эта мера не прекратила брожение, тем более что на горизонте замаячила конфликтная ситуация номер два, причем такого рода, что ее разрешение отложить и перенести было невозможно.

Суть завязавшегося конфликта состояла в том, что в ходе налета на Маракаибо и Гибралтар произошло весьма ощутимое разделение в корсарской среде на тех, кто подчинялся Олоннэ, и тех, кто предпочитал считать своим начальником Шарпа. Слияния в единую рать, как хотелось надеяться в начале похода, не произошло. Пока было с кем воевать, это различие оставалось под спудом, не выступало на первый план, но вот когда пришло время делить деньги, все вдруг вспомнили, кто есть кто.

Под командованием Олоннэ к моменту окончания боев оставалось четыре корабля, а под командованием Шарпа — вдвое меньше. В таком же примерно соотношении разделились и флибустьеры. Но тут офицеры и матросы ирландца вспомнили, что еще до отплытия с Тортуги было решено делить все добытое поровну между командами эскадр.

Люди Шарпа говорили: нас вдвое меньше, это потому что мы были в самых опасных местах, потому что именно мы дрались со всем испанским флотом у мыса Флеао, когда все ныне здравствующие спокойно сидели в засаде. И по уговору, и по справедливости нам полагается половина денег.

Люди Олоннэ отвечали им, что погибло у них так много народу потому, что они не умеют толком держать оружия в руках. Нет никакой особой доблести в том, чтобы подставить свой лоб под испанскую пулю. Получается, если принять логику людей Шарпа, чем хуже воюет капитан, чем бездарнее сражается команда, тем больше они все должны получать денег из общей добычи.

Аргументы и той и другой стороны имели под собой основательную почву, а в таких ситуациях сторонам бывает особенно трудно договориться.

Иногда и совсем не удается.

Вдруг все ощутили, что в воздухе Гибралтара кроме запаха пожарищ и вони гниющих трупов появилось еще нечто. Это было предчувствие беды.

Все понимали — назревает столкновение. Город постепенно разделился на две части. Люди Олоннэ предпочитали не бывать в северных кварталах и в районе рынка. Корсары Шарпа и Баддока почти не заглядывали в южную часть Гибралтара.

Говоря трезво, у Шарпа не существовало шансов на общую победу, и он сам готов был пойти на какой-то разумный компромисс, но его головорезы оказались на это не способны. Когда они представляли себе, от каких сумм им придется отказаться, пойди они на условия «южан», зубы у них сами собой начинали скрежетать, а руки хватались за рукояти шпаг и пистолетов.

Сдерживало и тех и других одно — болезнь Олоннэ. Сразу после взятия города его свалила очень прилипчивая и жестокая лихорадка. Целую неделю, сотрясаемый мучительным ознобом и сжигаемый не менее мучительным жаром, капитан провел в беспамятстве, то закутанный в одеяло, то разметавшись на ложе.

Доктор Эксквемелин, главный медик эскадры в этом походе, применил к больному все имевшиеся в его распоряжении средства. Успеха не достиг, более того, он никак не смог повлиять на течение болезни, получалось так, что лекарства сами по себе, а лихорадка сама по себе.

Стали понемногу готовиться к тому, что придется что-то решать без участия Олоннэ. Собственно, Шарп и Баддок прибыли в патио бывшего дома алькальда города Гибралтара, чтобы еще раз (может быть, последний) попробовать закончить дело миром. Положение ирландца и его помощника было хуже не придумаешь. Согласиться на условие Воклена, ле Пикара и Ибервиля они не могли, их собственные головорезы оторвали бы им головы.

А предлагали те только одно: каждый из участников похода получает денег поровну, вне зависимости от того, к какой эскадре он принадлежит.

Не могли Шарп и Баддок уговорить вышеназванных господ принять те условия дележа, что считались справедливыми среди их людей.

Молчали они сейчас от того, что из-за стола, за мгновение перед тем как мы обратили на него свое внимание, встал доктор Эксквемелин, чтобы осмотреть больного.

Все замерли в надежде, что он, вернувшись, скажет: Олоннэ лучше. И тогда можно будет отложить все неприятные вопросы до его выздоровления.

Тишина стояла неприятная.

Ибервиль задумчиво ковырял ножом столешницу.

Шарпу это не нравилось. Не потому, что ему было жаль стол. Обнаженный нож француза казался ему той искрой, из которой может вспыхнуть пламя братоубийственной резни.

Распахнулась сводчатая дверь, за которой располагалась спальня капитана, и появился доктор. Уже по тому, как он шел, можно было понять: ничего хорошего не скажет. Остановившись у середины стола и оглядев всех своими выпученными рачьими глазками, он сказал:

— Без изменений. Человек не может так долго находиться в бессознательном состоянии. Мне кажется, завтра или послезавтра капитан Олоннэ умрет.

И тут прозвучало:

— С какой это стати?

Трудно оказалось узнать стоящего в дверях человека, но невозможно было не узнать этот голос.

— Капитан? — прошептал доктор, хлопая глазами.

— Капитан! — воскликнул Ибервиль, вонзая с размаху свой нож в каравай хлеба.

Остальные просто весело засмеялись. С огромным облегчением.

Шарп вытер со своего веснушчатого лба испарину.

Довольно уверенно переступая исхудавшими ногами, Олоннэ подошел к столу, сел на свое место во главе его и подтащил к себе кувшин с вином. Понюхал.

— Малага. А нет ли рома?

Эта реплика вызвала еще большую бурю восторга.

Кроме бутылки рома Олоннэ потребовал себе чистое, насколько это возможно, полотенце и новую одежду. Затем он разделся и велел бросить в огонь пропотевшую рубаху и панталоны.

— Только снимите с огня поросенка, иначе его нельзя будет потом есть.

Капитан смочил ромом полотенце и тщательно обтер свое сильно исхудавшее тело, после чего облачился в принесенное Роже белье, кожаные штаны и куртку. Остатки рома влил в рот.

Усевшись на свое место, Олоннэ сдвинул к краю каравай хлеба и положил на стол руки.

— Теперь расскажите, что тут у вас происходит.

Никто не решился ответить прямо. Даже капитан Шарп, который мог считать себя ровней по своему положению Олоннэ.

— Я догадывался, что главные неприятности начинаются после победы, но надеялся, что нам удастся избежать этого правила. Зря надеялся.

Шарп сумел-таки перебороть смущение:

— Я как раз и пришел сюда, чтобы договориться. Кому нужна драка между командами! Если мы не разделим по справедливости деньги, испанцы соберутся с силами и разделаются с нами.

— А что ты считаешь справедливым разделом? Твои люди хотят, чтобы их доля составляла вдвое больше того, что следует получить моим.

— Но таков был договор! Каждая эскадра имеет право на половину добычи. Ты не можешь этого не признать.

Олоннэ неохотно кивнул:

— Я помню, мы договаривались об этом.

— Вот видишь!

— То, что вижу я, сейчас не так уж важно. Существенно то, что видят мои люди. Они смотрят на нынешнее положение наших дел и не понимают, почему их кошельки должны быть вдвое легче, чем кошельки экипажей «Эвеланжа» и «Марктира».

Капитан вздохнул и поскреб пальцами грудь в вырезе рубахи. Понюхал пальцы. Поморщился.

— Положение безвыходное. Будем следовать букве договора — обидим одних, будем следовать здравому смыслу и справедливости — обидим других. И в том и в другом случае нас ждет большая кровь. И самое обидное то, что обе сражающиеся стороны будут проливать ее за то, чтобы вернуть деньги испанцам. Победитель не сможет увезти отсюда ни одного реала.

— И, даже понимая это, они желают драться, — сказал Воклен, — а не делиться.

Шарп хотел было ему что-то ответить, но Олоннэ решительным жестом перехватил эту попытку:

— Не будем раздувать опасное пламя хотя бы за этим столом. Из всякой ситуации есть выход. Из этой подходящего выхода я пока не вижу. Но что-то мне подсказывает — выход найдется. Когда — не знаю, но найдется.

— Время у нас пока есть, — усмехнулся Ибервиль.

— Время не деньги, его всегда достаточно, как говорят у нас в Бретани, — усмехнулся ле Пикар.

— А теперь, — Олоннэ поднялся со своего места, — я предлагаю всем лечь спать. Все, что мы могли сказать друг другу, уже сказано.

— А ужин, — удивленно спросил Ибервиль, указывая на стол, — вино, свинина?..

— Нет, пить мы сегодня не будем, ибо достигнутое в трезвом виде равновесие начнет раскачиваться уже после третьей кружки. После пятой вы вцепитесь друг другу в глотки. Вам ли себя не знать.

В словах капитана было много правды. Немного побурчав, корсары разошлись.

Когда двор опустел, Олоннэ подозвал к себе доктора:

— Мне нужна еще одна перемена белья, я потею как мышь.

— Ром выгоняет заразу, — высказал свое ученое мнение Эксквемелин.

— Тогда вместе с бельем принесите мне еще и рома.

Спокойному течению лечения помешал Роже. Приблизившись к голому капитану, он что-то прошептал ему на ухо.

— Кто такой?

— По выговору похож на испанца, но не испанец.

— Что ему нужно?

— Просит беседы наедине.

Олоннэ усмехнулся:

— Наедине — это значит минимум два телохранителя.

— И правильно, господин, уж больно он страшен. Как будто его несколько раз четвертовали.

— Четвертовали? Это, пожалуй, любопытно. Пусть приведут.

— Слушаюсь, господин.

Когда Горацио де Молину ввели в патио, Олоннэ сидел на своем прежнем месте, но в новом окружении. За спиной у него стояли двое дюжих корсаров, в руках у каждого было по два пистолета со взведенными курками.

Достаточно было бросить один взгляд на ночного гостя, чтобы понять: эти меры предосторожности отнюдь не излишни. Вошедший был если и не громадного роста, то весьма крупного, шагал он несколько неловко — видимо, следствие полученных некогда ран, — но в теле его чувствовалась огромная, животная сила. Лицо представляло собой сплошную маску из шрамов. В первый момент Олоннэ показалось, что это прокаженный. Оказалось — нет.

Взгляд же у де Молины был живой и довольно веселый. Возможно, такой эффект рождали отсветы пламени догоравших в патио костров.

— Кто ты?

— Меня зовут Марко Лупо.

— Ты не испанец?

— Я родом из Генуи, но испанцев знаю хорошо и много с ними общался.

— Где же?

— В тюрьме.

— Понятно. Тот факт, что ты сидел у них в тюрьме, освобождает меня от необходимости спрашивать, где тебя так изувечили.

Лупо жутко улыбнулся, как бы давая понять, что отдает должное понятливости собеседника.

— А где именно находилась эта тюрьма — в Европе или, может быть, в Новом Свете?

— Мне довелось побывать за решеткой и там и там.

— За что же судьба была к тебе так несправедлива?

— Я не говорю о несправедливости, меня всегда пытали и заковывали в железо за дело.

Олоннэ переменил позу, разговор делался все занимательнее.

— В чем же состояло твое прегрешение? Ты прелюбодействовал, может быть?

Телохранители капитана весело заржали.

— Нет, что вы, со мной даже портовые проститутки отказываются спать, не то что… Я грабитель.

— Вот оно что, грабитель! — с притворным ужасом воскликнул Олоннэ.

— Меня пытали в тюрьмах трех королевств и там же приговаривали к смертной казни.

— И каждый раз тебе удавалось бежать?

— Я цепенею от проницательности вашего ума, капитан Олоннэ.

Корсарский капитан засмеялся, было в этом уроде что-то одновременно и опасное и забавное.

— И вот ты, сбежав из очередной тюрьмы, решил пристать ко мне, правильно?

— Не совсем так, капитан.

— А как?

— Я расскажу. После многочисленных пыток моя внешность стала слишком запоминающейся, любой стражник в самом провинциальном городе знал, как я выгляжу. Чтобы спасти свою шкуру…

— Ты спас жизнь, а отнюдь не шкуру. — Олоннэ провел пальцем по своим щекам, показывая, что имеет в виду.

Лупо не отреагировал на этот оскорбительный выпад.

— Так вот, чтобы спасти свою жизнь, я хорошо заплатил одному лиссабонскому капитану, и он доставил меня в Никарагуа. Там я решил было предаться своим прежним занятиям, но недавно снова был схвачен. И за свои кровавые поступки приговорен к очередной смертной казни.

— И снова тебе удалось бежать?

— Почти.

— Что это значит, почти?

— Из самого здания тюрьмы мне удалось выбраться, и из города тоже, но вокруг Сан-Педро живут несколько странных индейских племен…

— Говори, говори.

Когда бы у телохранителей была возможность видеть не только затылок капитана, но и его лицо, они, несомненно, отметили бы, как он изменился в лице, услышав слова «Никарагуа» и «Сан-Педро».

— Эти индейцы схватили меня и приволокли обратно в город и сдали алькальду.

— В чем же тут странность?

— Считается, что индейцы враждуют с испанцами.

— Что еще ты можешь рассказать об этих индейцах?

Лупо задумался, он был явно обескуражен этим вопросом, он ждал других.

— Что я могу о них рассказать, когда я их почти и не видел и провел у них в поселке едва полдня? Одно могу сказать, странные индейцы. Живут они не так, как охотники за черепахами, но и на городских не похожи. По-моему, сразу за частоколом раскинулось возделанное маисовое поле… В общем, я не слишком присматривался, мне было не до того.

Олоннэ втягивал ноздри и кусал верхнюю губу, было видно, что он о чем-то напряженно размышляет.

— Ладно, Господь с ними, с этими индейцами. Если потом что-нибудь еще вспомнишь, расскажешь.

— Не вспомню. Рассказал все.

— Хорошо, на чем мы остановились?.. Ты оказался снова в тюрьме Сан-Педро, что дальше?

— А дальше прибыл в город капитан Пинилья, это начальник стражи в Кампече: ему были нужны добровольцы для войны с Олоннэ.

— Добровольцы?

— Да, регулярных войск у них не хватает, до сезона дождей подкрепление из метрополии прибыть не может. А губернатор Эспаньолы всерьез решил с вами покончить. Он вместе с адмиралом де Овьедо собирает целую армию. Заключенным они предлагают взять в руки оружие и за это обещают помилование. Я вот взял.

— Ну, у тебя, насколько я понимаю, особого выбора не было.

— Пожалуй.

— И что же, испанцы такие дураки, что поверили тебе, будто ты станешь проливать за них кровь, а не сбежишь при первой возможности?

— Я тоже рассчитывал на легкий побег, но у них все хорошо продумано. Охрана так расставлена, что риск слишком велик. Лучше сразиться с корсарами и получить свободу, чем броситься в чащу, где еще неизвестно что ждет, и получить пулю в спину.

Олоннэ налил себе стакан рома, приблизил к губам, но пить не стал.

— Но ты все-таки убежал.

— Мне это удалось только позавчера.

— Позавчера?

— Два дня пробирался сюда по джунглям.

Капитан вскочил и быстро прошелся от костра до костра.

— Дьявол! Так это значит, что армия дона Антонио поблизости!

— Поблизости, — охотно кивнул урод, — в двух днях пути.

— И насколько она велика?

— Восемь рот регулярного войска и шесть добровольческих. Причем у добровольцев все сержанты… из разжалованных офицеров. Очень хотят выслужиться, им обещано восстановление в звании. Просто звери.

— И где точно они стоят?

— В миле южнее Маракаибо. Там, где к берегу подходит огромная отмель.

— Даже если ты говоришь правду… — медленно заговорил Олоннэ.

— Я говорю правду, капитан, зачем мне врать?

— Этого я не знаю, но я не знаю также, зачем тебе было убегать от испанцев. При таком соотношении сил победа им обеспечена, а значит, тебе обеспечена свобода.

— Я им не верю. Сегодня они не моргнув глазом сулят мне освобождение, завтра опять-таки не моргнув глазом меня повесят. Я убил сборщика налогов и двоих солдат. Я зарезал вдову командора Бернардо, и, самое главное, я ограбил церковь, это уже в Сан-Педро. После этого…

— Хватит.

Урод осекся.

Капитан обратился к телохранителям:

— Уведите и заприте его. Как следует. Вы сами слышали, какой он мастер по части побегов.

— Я только хотел сказать, капитан…

— Это просто мера предосторожности, тебе нечем подтвердить твои слова, кроме изодранной испанской пехотной формы, что ты на себя нацепил. Так что залогом правдивости твоих слов будет твоя жизнь. Это, на мой взгляд, справедливо.

— Я бы мог быть полезен в бою, — глухо и недовольно сказал Лупо, опустив израненную голову на израненную грудь.

— Возможно. Но мне будет спокойнее, когда ты будешь под замком. Уведите.

— Одно слово, капитан.

— Что еще?

— Индейцы.

— Что? — поморщился Олоннэ. — Какие еще индейцы?!

— Те, что поймали меня возле Сан-Педро.

— А-а! Говори.

— Я предлагал им деньги, чтобы они меня освободили. Большие деньги, вдова командора Бернардо была богатая женщина. Так вот, они не взяли у меня денег.

— Такие честные дикари?

— По-моему, они просто не знали, что это такое.

Перебежчика увели, предварительно скрутив ему руки.

Рядом с задумавшимся капитаном остался один из телохранителей. Чутье ему подсказывало, что не все дела на сегодня закончены. Возможно, именно сейчас все и начнется. Олоннэ опустил голову на стол, раскинув при этом руки, и что-то шептал про себя.

Угли в кострах почти погасли, и кострища переливались в углах патио, как остывающие саламандры.

Летучие мыши совершенно обнаглели и проносились в каких-нибудь трех футах над столом.

— Франсуа, — сказал Олоннэ, не отрывая щеки от теплых досок.

— Я слушаю, капитан.

— Сейчас ты возьмешь с собой надежного парня, и такого, который умеет держаться в седле.

— Возьму, капитан.

— И отправишься к Маракаибо.

— Отправлюсь, капитан.

— Ты слышал, что сказал этот урод: примерно в миле южнее этого городишки стоит лагерем армия дона Антонио де Кавехенья.

— Сосчитать их костры и палатки?

— И это тоже, но главное — выясни, что у них там на берегу.

Франсуа помотал головой, чувствуя, что смысл слов капитана до него доходит не вполне.

— На берегу?

— Да, на берегу, вдоль берега. Нет ли там пушек. Большого количества пушек.

— Понимаю, капитан.

— И вот еще что. Возьмешь мою подзорную трубу, она лежит в изголовье кровати, если ее кто-нибудь не украл, пользуясь моей слабостью. Так вот, с этой трубой заберешься на самое высокое дерево и осмотришь окрестности. И смотреть будешь не в сторону берега, а в сторону лагуны и моря. Где-нибудь на горизонте постарайся заметить корабельные мачты.

— Постараюсь, если они там есть.

— По моим расчетам, они там должны быть. Это все. Лошади здесь, за домом на конюшне. Да, самое главное — вернуться необходимо к рассвету. До Маракаибо два дня пешего хода, на лошадях можно успеть.

— Успеем, капитан.

Франсуа нырнул в пропитанный мраком дом.

— Роже! — крикнул Олоннэ.

Седой камердинер явился на зов. Его голос прозвучал за спиной капитана:

— Я здесь, господин. Вам вновь плохо?

Олоннэ принял более естественную позу.

— Пойди сейчас к этому уроду и скажи, что, если он забыл мне что-то рассказать, я готов его выслушать. Я попробую заснуть, но не бойся меня разбудить, когда генуэзец скажет, что созрел для разговора.