Приступ ярости у господина де Левассера уже прошел, унеся с собою все силы. Губернатор сидел в крайне неудобной позе в кресле и тупо смотрел перед собой. Он был без парика, без камзола, в расстегнутой рубахе и рассеянно теребил пальцами седую шерсть у себя на груди.

В таком состоянии застал его Олоннэ, войдя в кабинет. Губернатор неприязненно посмотрел на него, его горю не нужны были свидетели. К тому же он еще не решил, как себя вести в этой ситуации. Еще слишком свежи были в памяти унижения, пережитые им во время предыдущего — мнимого — бегства Женевьевы. Может быть, и сегодняшняя выходка — всего лишь шутка из того же разряда.

— Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, что осмеливаюсь… — осторожно начал гость, предупредительно при этом кланяясь.

— Ну, раз осмелились, так продолжайте.

— Дело в том, что мне все известно.

— Что именно, черт побери!

— Что мадемуазель Женевьева и капитан Шарп…

— А откуда вам это известно?! Вас что, тоже известили письменно?!

— Вот по поводу источника я и пришел с вами поговорить. Если принять надлежащие меры, то наверняка удастся избежать ненужной огласки. Надо представить все не как бегство, а как заранее запланированную и согласованную с вами прогулку, вы меня понимаете?

— Вас-то я понимаю, я не понимаю Женевьеву, это меня и мучает больше всего. Я и так был согласен на этот брак. Раз у них все так славно складывается — пусть! Но зачем было убегать?!

Олоннэ пожал плечами:

— Может быть, она все же боялась, что вы ей откажете.

— Но ведь она могла со мной поговорить, а она мне не сказала ни слова! Она не знала, что я не против, но могла бы спросить.

— Да, странно.

— Более чем. И этот рыжий негодяй, его действия для меня вообще загадка. Он не мог не видеть, что я отношусь к нему благосклонно, почти по-отечески, я доверил ему план похода на Маракаибо. Какие ему еще были нужны доказательства моего расположения? Кретин! Дверь открыта настежь, но в нее все равно нужно вломиться!

Губернатор снова принялся расцарапывать свою грудь, преодолевая приступы удушья.

Олоннэ поправил перевязь, на которой держалась его шпага, и сел поудобнее.

— Но, взглянув на это непредвзятым, не отцовским, так сказать, глазом, нельзя не заметить, что все устроилось самым удачным образом.

— Что? — болезненно и недоуменно искривилась физиономия губернатора.

— Молодой человек и девушка страстно влюблены друг в друга, родители в принципе не склонны препятствовать их браку. Они воссоединяются. Что тут плохого? Правда, делают они это способом, вызывающим определенные нарекания. Но не следует ли им это простить?

Господин де Левассер, нахмурившись, задумался и потом вдруг саркастически усмехнулся:

— Мне казалось, что вы-то как раз должны были бы быть огорчены случившимся.

— Я…

— А вы проявляете столько великодушия, что это вызывает подозрения. Впрочем, объяснение, кажется, есть.

Губернатор взял со стола лист бумаги.

— Вот это письмо. Ирландец просит включить вас в экспедицию, даже частью власти готов поделиться. Как я понимаю, вы продали мою дочь ему в обмен на это право.

Олоннэ резко встал:

— Не говоря уже о том, что данное предположение для меня оскорбительно, оно не имеет под собой никаких оснований. Как я мог «продать» то, что мне не принадлежит? Вы сами имели честь наблюдать, как относится ко мне мадемуазель Женевьева.

— Почему же он тогда ходатайствует о вас? — Губернатор потряс письмом в воздухе.

— Я просто убедил его, что одному ему не справиться.

Увлекшийся было разговором господин де Левассер снова опал в кресле.

— Шарп жаден, как и все вы, не думаю, что есть на свете слова, при помощи которых его можно уговорить добровольно отказаться от половины добычи. Но это сейчас меня мало интересует.

— Извините, ваше высокопревосходительство, но я все еще жду.

— Чего это вы ждете?

— Когда вы спросите меня, откуда я знаю то, что я знаю.

— Ну и?..

— Мне все рассказал падре Аттарезе.

— Эта старая ехидная лиса! Как же, во-первых, он мог узнать? А кроме того, я не верю, что такой человек может проговориться. Да и где вы с ним могли увидеться, капитан?

— В церкви. Я католик, как вам известно.

— Ничего мне не известно.

— Сегодня, явившись в храм — иногда даже у меня возникает в этом потребность, — я заметил там несомненное оживление и определенного рода суету.

Губернатор, не скрываясь, зевнул:

— И что?

— Я расспросил служек и узнал от них, что идет подготовка к очень пышному венчанию. Замуж готовится выйти девушка из самого благородного семейства. Она, правда, протестантка, но, как говорится, Париж стоит мессы!

— Какой еще Париж! — махнул рукой его высокопревосходительство, но тут же на его лице появилось озабоченное выражение.

— А капитан Шарп, между прочим, тоже католик.

В глазах губернатора загорелись тревожные огоньки, он зашевелился в кресле, как будто оно внезапно стало неудобным.

— Так вы хотите сказать, что они бежали только потому, что желают венчаться по римскому обряду?

— Я ничего не хочу сказать, кроме того, что уже сказал. А к падре Аттарезе неплохо бы присмотреться повнимательнее. Насколько я могу судить, он скрытно, осторожно, но весьма упорно противодействует вам на Тортуге. Католиков на острове большинство, и духовную власть над ними имеет именно он. Пока все спокойно в Старом Свете, тихо и у нас. Но стоит открыться военным действиям, он сможет принести немалый вред, ибо в глубине души не может не сочувствовать своим единоверцам, плавающим под пурпурно-золотым католическим флагом короля Испании. Он больше, чем кто-либо другой, заинтересован в том, чтобы внести раскол в семью губернатора Тортуги. Он лишит вас дочери, причем под самым благовидным предлогом. А все знают, что для вас Женевьева.

— То, что вы говорите, капитан, сильно смахивает на горячечный бред, но вдруг вы правы?

— Надо что-то предпринять.

— Что? По вашему лицу я вижу — кое-какие мысли у вас уже есть.

— Надобно пресечь его вредоносную деятельность на нашем острове.

— Как же это сделать, ведь ничего не доказано на что я могу опираться, кроме ваших слов?

— Доказательства я вам добуду. Неопровержимые. А пока следует помешать ему в том деле, что он наметил на самое ближайшее время. То есть бракосочетанию мадемуазель Женевьевы с капитаном Шарпом. В данном случае протестантский храм предпочтительнее католического. Я думаю, что ирландец достаточно разумен, чтобы согласиться с этим утверждением. Причем хлопоты по этому делу я готов принять на себя. Я немедленно отправлюсь на встречу с падре Аттарезе. Если вы, конечно, дадите мне такое повеление.

— Повеление-то я вам дам, но в вашем тоне отчетливо звучит претензия на что-то большее.

— Ваша проницательность всегда восхищала меня. Для того чтобы результативно шантажировать этого хитрого и лукавого человека, мне потребуется письмо от вас.

— Что еще за письмо?

— Просто бумага с вашим личным губернаторским вензелем, а в бумаге будет написано, что мне предоставляются особые полномочия для расследования некоего дела, имеющего государственное значение. Можете не опасаться, во вред вам или Франции, Боже упаси, я эту бумагу не употреблю. Более того, я немедленно верну ее вам, как только моя миссия будет окончена.

Губернатор позвонил в колокольчик и велел лакею принести бумагу и перо.

— Как, вы говорите, должен выглядеть этот текст?

Падре Аттарезе поливал герани, украшавшие подоконник большого сводчатого окна в его комнате. Увидев капитана Олоннэ, неторопливо приближающегося к дому, он расстроился. Вид закоренелого грешника, входящего под церковные своды, должен был бы обрадовать пастыря, но не обрадовал. Тем не менее он встретил его самым любезным выражением, которое мог сообщить своей острой сморщенной физиономии.

Служка внес на серебряном подносе две чашки дымящегося шоколада и тонкогорлый кувшин с ключевой водой.

— Так пьют шоколад испанцы, — заметил Олоннэ, занимая предложенное кресло.

Хотя в этой фразе не было ничего, казалось бы, особенного, падре почувствовал резь в желудке.

— Испанцы научились этому обычаю у мавров, — зачем-то стал оправдываться старик и тут же мысленно выругал себя за это.

Олоннэ широко улыбнулся:

— Пусть так, во всяком случае, я явился сюда не для того, чтобы дискутировать на кулинарные темы.

— А какие темы вы собираетесь подвергнуть дискуссионному исследованию?

Капитан отхлебнул шоколада:

— Горячий.

— Можно подождать, пока остынет, — тихо заметил старик. Резь в желудке все усиливалась.

— Не будем мы ничего ждать, нет у нас вечности в запасе. Я вам сейчас расскажу о кое-каких своих наблюдениях, а мы потом вместе обсудим, что нам делать дальше.

Падре с трудом собрался с силами и глухо пробормотал:

— Ну что ж, попробуем.

— По моему разумению, падре, вы шпион. Разумеется, шпион испанский. Ибо никаких других здесь быть просто-напросто не может.

Падре усмехнулся; хотел иронически, но получилось как-то саморазоблачительно:

— Бред!

— Сами знаете, что нет. Я долго за вами наблюдаю. Вы человек умный и хитрый, сами вы ничего не предпринимаете лично. У вас много помощников. Я разглядел. Они не так хитры и скрытны, как вы, кроме того, они вынуждены что-то делать, а значит, как-то себя обнаруживать.

— Это все общие слова. С таким же успехом вы смогли бы обвинить в шпионаже любого другого человека на острове.

Олоннэ снова попробовал отхлебнуть шоколада:

— Все еще горячий.

— Наберите сначала в рот немного холодной воды, а потом осторожно отхлебывайте.

— Если я наберу воды, мне трудно будет разговаривать. Итак, вы говорите, что мои подозрения беспочвенны?

— Более чем.

— Ладно, я назову вам несколько имен. Леконтель, рыботорговец. Мишо, работорговец, большой негодяй и весьма уважаемый прихожанин. Гужо…

Падре тоже взял в руки чашку, но ему было явно не до шоколада.

— Можно называть любые имена, но…

— Шика.

— Проститутка, причем мертвая, господин Олоннэ. Кроме того, есть все основания подозревать, что она умерла не своей смертью.

Аттарезе думал, что нашел способ перейти в контратаку, но он глубоко ошибался.

— Вы намекаете, что я ее убил?

— Намекаю.

— Вы правы, я это сделал, мне пришлось это сделать, чтобы спасти честь одной молодой особы из хорошей семьи. Но интересно не то, от чего умерла эта мужелюбивая дура. Занимательно то, что она сказала мне перед смертью. Вы, наверное, уже позабыли, что такое женщина в постели, а я вам напомню: то, что она способна скрывать под воздействием самой жестокой пытки, она легко выдает, оказавшись в волнах страсти. Вы меня понимаете?

Падре молчал, раздувая бледные ноздри.

— После того что она мне поведала, у меня словно глаза открылись. Все мелкие наблюдения и подозрения слились в одну живую, логичную картину.

— Вы можете говорить все что угодно, вам все равно ничего не доказать.

Олоннэ встал, потянулся, несколько раз присел, разминая ноги.

— Ну вот, главное состоялось.

— Что вы там болтаете, господин капитан?!

— Вы ведь только что признались, что мои подозрения справедливы.

Падре заставил себя глотнуть шоколаду, а потом и допить всю чашку.

— Считаете, что проговорился? Считайте. Но, видит Бог, вам все равно ничего не доказать. Слова и живой шлюхи стоят недорого, а уж мертвой…

— Считаете себя неуязвимым? Напрасно. Взгляните на эту бумагу.

Сеньор Аттарезе взглянул. У него прошла резь в желудке, он вообще перестал чувствовать свое тело. Нечем было дышать, и на некоторое время утратилась способность думать.

— Сегодня же я отдам распоряжение, и господа Леконтель, Мишо и некоторые другие будут арестованы. К завтрашнему утру они расскажут все, что знают, и даже то, чего не знают. Что будет дальше, как вы думаете?

— У меня посинели губы? — спросил вдруг падре.

— Посинели.

— Это сердечный припадок. — Глаза падре закрылись, он делал носом очень частые и мелкие вдохи.

— Я пошлю за врачом.

— На Тортуге врачи мрут как мухи.

— Чем я вам могу помочь?

— Ничем. Я даже не прошу, чтобы вы за меня помолились, потому что от вашей молитвы…

Падре перестал говорить, на лице его выступил обильный пот.

— Подайте мне кувшин.

Старик выпил единым махом всю находившуюся в кувшине воду. Ему явно стало легче. И он сам это подтвердил:

— Кажется, умру я не сегодня. Вот было бы забавно, когда бы я скончался у вас на руках. Какой бы от меня был вам тогда толк?

— Это верно.

— А что касается арестов разных там рыботорговцев и работорговцев, то ведь вы ничего этого не сделаете. Вы просто пришли меня попугать, а потом с запуганным поторговаться, правильно?

Олоннэ с интересом посмотрел на старика:

— Но если мы не договоримся, я вас не пощажу.

— До-го-во-ри-имся.

— Вот и славно. С таким сердцем, как у вас, лучше держаться подальше от тюремных подвалов. Мне от вас нужно совсем немногое. Максимум через месяц мы с капитаном Шарпом выступим в один очень и очень большой поход. Полдюжины, как минимум, кораблей, тысяча корсаров. Но согласитесь, что командовать должен кто-то один. Если хочешь погубить флот, назначь двоих адмиралов.

— Мне лестно, что вы делитесь со мною столь ценными наблюдениями, но в чем моя роль?

— Вы напишете своему испанскому другу, мне кажется, что им является дон Антонио де Кавехенья, угадал? Так вот, вы напишете ему и сообщите о планах корсарского похода. Я сообщу вам, где и когда мои корабли разделятся с кораблями капитана Шарпа. Вы то же самое сообщите дону Антонио. Я думаю, он сообразит, что ему делать.

Падре Аттарезе тщательно вытирал кружевным платком мокрые лоб, щеки, шею.

— Чтобы подвигнуть человека на такой поступок, по-моему, мало одного желания стать единоличным начальником во время какого-то похода. Вы за что-то ненавидите капитана Шарпа? А может, тут что-то еще?

Олоннэ встал:

— Вы проницательны сверх всякой меры. Я сообщу вам о дополнительной причине, побуждающей меня замышлять то, что я замышляю. Но сообщу только после того, как вы согласитесь мне помогать.

Старик усмехнулся:

— Что мне остается делать!

— Будем считать эти слова знаком согласия. Капитан Шарп оказался удачливее на том фронте, поражение на котором я простить не могу никому и никогда. Если вы выйдете на набережную, то увидите на рейде большой корабль — это «Эвеланж», и на борту этого корабля находится девушка, ради которой я был готов на все. Теперь вы меня до конца поняли?

— Мадемуазель Женевьева?

— Прощайте.