Детинец был забит посадскими. Снова попрятались, затаились верховники и уцелевшие стрельцы. К мирским бросились толпой, окружили, радостно кричали, хлопали по плечам, по спине. Будимир кинулся обнимать капитана.

– Степанушка, сокол ясный! Словно из-под земли появился, хлебна муха!

– Угадал. Из-под земли и появились.

– Не говори, знаем. Дверь в подныр мы нашли, а под землю не пошли. Заблудиться побоялись.

– Из подныр а никто не выходил?

– Вышли трое. Один мирской незнакомый, а два знакомца наших: Остафий и поп Савва.

– Где они? – подскочил к Повале мичман.

– Такого стрекача задали! Остафий так спешил, что и шапочку свою атласную оставил. В тайгу утекли, не иначе.

– Поп Савва предал нас, – сказал капитан. – Натравил на нас братчиков под землей. Двери им открыл.

– Найдем! Я уже послал в тайгу лесомык, – заверил его Волкорез.

– А когда вы Детинец снова захватили?

– Ночью. Вас шли выручать. Знали мы, что в соборе вы безвыходно засели. Перед этим всем посадом Кузнецким щиты железные ковали, против скоропалительных мирских пищалей. В соборе они стоят. Поди посмотри. Чаю, не просадят их пули из мирских пищалей, – с гордостью закончил Будимир.

Хотел капитан сказать, что жестяные эти щиты винтовочные и пулеметные пули без труда просадят, но вообразил, как весь Кузнецкий посад гремел тяжелыми ударами молотов, как хрипло, с надсадой дыша, то и дело прикладываясь запаленно к ведру с водой, ладили кузнецы спасительные щиты, чтобы идти под их защитой на выручку мирских друзей, и сказал уверенно:

– Какой разговор! Ясно, не просадят! – И добавил растроганно: – Спасибо вам, друзья. Не бросили нас в беде.

– За что благодаришь, хлебна муха? Во второй раз мы Детинец голыми руками взяли. Навалились всей силушкой, а Детинец пустой. Защитники его или разбежались, или под перины попрятались…

Капитан приказал отправить подводы к «Николе на бугре», привезти оттуда оружие и канистры с бензином. А затем началась перетряска Детинца. Верховников и десяток уцелевших стрельцов заперли в Пыточную башню. Искали и платину, свозимую с приисков в Детинец, но не нашли. Верховники хитро ее спрятали, придется поговорить с ними. Нашли и Нимфодору. Старица, всеми брошенная, возлежала в своем гробу, вдребезги пьяная, и орала молитвы. Около гроба, под рукой, стояла бутылка ликера. Сунувшегося к ней посадского она огрела подсвечником и обругала совсем не божественными словами.

К вечеру капитан собрал на совет всех вожаков Ново-Китежа. Пришла на совет и Дарёнка. Она сидела рядом с Птухой.

Собрались вожаки в посадничьих хоромах, в комнате Колдунова, а задолго до собрания пробрались сюда Сережа, Юрятка и Тишата. Они крутились около колдуновской рации. Убегая, Колдунов растоптал в лепешку передатчик (поэтому Ратных не смог передать на Большую землю сообщение о ново-китежских событиях), но приемник в спешке повредил не серьезно, лишь порвал кое-где провода. Орудуя своим чудо-ножом, Сережа принялся за ремонт приемника, подвинчивал, зачищал, сращивал.

Начался совет сообщением капитана Ратных о том, что карта Прорвы не найдена. Новокитежане притихли и помрачнели. Опять померкла мечта о выходе в мир, на родную Русь. Заметив это, капитан поднялся с лавки.

– Унывать не будем,, недостойно это людей храбрых и решительных! Железная птица нашего друга Виктора, – указал он на летчика, – теперь может летать. Отправим в мир послов. Из нас кто-нибудь полетит и от Ново-Китежа люди полетят. Попросим помощь. Пришлют сюда топографов, геологов, воздушной разведкой найдут тропы через Прорву. И уйдете вы в мир, о чем годами мечтали.

– После твоих слов, Степан, опять вольнее дышать стало, – улыбнулся радостно Будимир. – Ладьтесь в путь, спасены души, – посмотрел он на новокитежан. – Толокно толките, сухари сушите, мясо солите, рыбу коптите. Верю я Степанову слову!

– Но прежде нам потрудиться дружно придется, – продолжал Ратных. – Мирская железная птица перед взлетом должна разбежаться. Видали, как птицы небесные, перед тем как крыльями взмахнуть, разбегаются по земле? И для нашей птицы расчистить дорожку нужно… Много там работы! Тайгу валить и корчевать, целые скалы дробить и вытаскивать, землю ровнять. Одной неделей и одной сотней работников не управиться.

– Все в наших руках! – сказал бодро Некрас Лапша. – На трижды проклятый Ободранный Ложок ходили на огульные работы. А теперь огульная работа – истинно богова работа будет.

– Долгая это песня, – вздохнул Косаговский. – За месяц едва управимся.

– другово выхода не вижу, – ответил капитан. К этому моменту Сережа закончил ремонт приемника. Повернул ручку настройки. Раздался щелчок, медленно начал разгораться зеленый «глазок» индикатора. Юрятка и Тишата оробело попятились, с суеверным страхом глядя на раскрывающийся зеленый «глаз». Сережа медленно поворачивал ручку. Послышались неясные шумы, хрипы, и вдруг вырвался человеческий голос. Что-то кричал японский диктор, но его заглушил кабацкий фокстрот из Харбина, такой нелепый здесь, в средневековом городе. И сразу все заглушил поросячий визг, щелканье, дробь морзянки, скрежет, рев. Юрятка и Тишата опрометью бросились к дверям. Поднялись со скамей и взрослые, посадские вожаки, не спуская глаз с говорящего, играющего, визжащего поросенком ящика. Они вздрагивали от каждого звука, но не убежали. Негоже с мальчишек пример брать.

А у Сережи дело опять наладилось.Он поймал какую-то станцию. Далекий, очень печальный женский голос тихо брел над землей, над тайгой и забрел в древний Ново-Китеж. Затаив дыхание слушали посадские далекую, грустную песню на незнакомом языке. И вдруг – это было так неожиданно и радостно, что вздрогнули все, и новокитежане и мирские, – вдруг в песню ворвался русский голос. Спокойно, деловито рассказал он о рыбаках Посьета, перевыполнивших план второго квартала, о новосибирских геологах, открывших мощное месторождение железа, и о свердловских металлургах, увеличивших выпуск стального проката.

Ратных, Косаговский и Птуха переглянулись, счастливо улыбаясь. С волнением слушали они привычные слова о трудах родной страны. Голос диктора, словно колеблемый ветром, то поднимался, то затихал и неожиданно пропал. Сережа, ловя заглохшую волну, повернул ручку настройки, и снова появился русский голос, но другой, глубокий бархатный баритон:

«Говорит Москва! От Советского Информбюро…»

Сережа прибавил громкость, и четко, медленно, торжественно зазвучали слова:

«В течение вчерашнего дня наши войска вели ожесточенные оборонительные бои с превосходящими силами гитлеровцев…»

Капитан вскочил, грохнув отброшенным табуретом. Косаговский, опираясь ладонями о стол, хотел подняться, но остался сидеть, тяжело и часто задышав. Мичман вскинул руки, сжатые в кулаки, и медленно опустил их на стол. Посадские с испугом и удивлением смотрели на мирских. А торжественный голос продолжал:

«После упорных тяжелых боев наши войска вынуждены были отойти к Минску. На Северном фронте гитлеровцы прорвались на дальние подступы к Ленинграду».

– Какой Минск? – растерянно, непонимающе спросил Птуха.

– Один у нас Минск – столица Белоруссии! – со скорбной яростью крикнул летчик.

– Тише, ради бога! Не мешайте, – умоляюще сказал капитан.

Но передача уже кончилась. Торжественно и печально прозвучали последние слова:

«Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей… родины!»

И сразу зазвучала незнакомая, неслышанная песня:

– Товарищи! Братья! – повернулся капитан к новокитежанам. – На нашу родину, на мать-Россию, напал жестокий враг!

Капитан сел на поднятый табурет. Он помолчал, чувствуя ледяной, колющий озноб на щеках, от которого стянуло кожу на скулах.

– Наше место на фронте! – твердо, убежденно заговорил. Виктор. – Там решается судьба нашей родины. Немедленно на фронт!

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поднял голову и увидел Анфису. Она только что вошла, остановилась в дверях и, стиснув побелевшие губы, смотрела на Виктора. Она услышала его слова, медленно повернулась и ушла. Летчик посмотрел жалобно ей вслед, но остался на месте.

– На фронт идете? Приветствую! И моя душа уже там, – строго и сурово сказал мичман. – А у меня другой вариант. Я остаюсь здесь. Слышали? – Птуха сказал это с вызовом и даже встал. – Осуждать будете? Ха, хвост поджал, гроза морей? А это вы видели? – поднял он левую руку. – Двух пальцев недочет. На фронт меня не возьмут. А выдавать подштанники и тельняшки в баталерке – мне это надо? – Певучий, ласковый одесский говорок мичмана стал строгим и твердым. – А. они как? – кивнул он на новокитежан. – Они же как дети, как котята слепые. Они в веках заблудились. И не до конца разминировали мы Ново-Китеж. Бродят еще здесь два лютых волка – братчик, князь недобитый, и Остафий Сабур, тварь поганая. А поп Савва? Тоже их поддужный! Эта тройка много зла может натворить. Где они сейчас прячутся? Что делать думают? Не в лапту же с посадскими играть. А я посадских из карабинов, автоматов и пулеметов научу стрелять. Дадим прикурить жлобам! И полный порядок на палубе! Будем спокойненько ждать помощи от Советской власти. Тогда я и сдам ново-китежских братишек из рук в руки Советской власти. – Мичман помолчал и неожиданно сел. – Все! Ваше слово, товарищи.

Капитан встал, обошел стол и, подойдя к Птухе, крепко пожал ему руку.

– Спасибо, мичман! А учить посадских стрелять из автоматов мы вместе будем. Моя душа уже там, где защищают нашу родину, но не скоро мы туда попадем. Долгая песня, как сказал Виктор Дмитриевич.

– И у меня душа там! Не будет долгой песни, Степан Васильевич. Взлетим без корчевки. У меня мысль появилась… – Виктор застенчиво улыбнулся. – Старые летчики, воздушные волки, говорят: «Главное сесть, а подняться всегда сумеем!» Рискованно, правда…

– Я тоже за риск, – поднялся капитан. – Тогда все решено. Тогда принимай, Будимир, атаманство!

Ратных снял с себя саблю старицы Анны и протянул ее через стол Повале.