Дарья Плещеева
Слепой секундант
Утомленные долгой дорогой кони уже не бежали рысцой но грязному утоптанному снегу, а едва плелись, опустив головы. Да и неудивительно — возок, обтянутый побуревшей и растрескавшейся кожей, прибитой проржавевшими от времени гвоздями, был нагружен двумя тяжеленными большими сундуками. На поворотах повозку так заносило, что боже упаси.
Столичные улицы пустовали — после веселых Святок с гуляньями петербуржцы тихо приходили в себя. В этот час добрые люди, отужинав, собирались на покой, надевая кто — ночную сорочку с теплой кофтой и чепчик, кто — халат поверх исподнего и ночной колпак. Когда к утру печи остынут, чепчик и колпак не дадут простудиться. Но как же будет приятно, когда снова разгорится печь, с поварни прилетит аромат только что сваренного кофея, а на стол взгромоздится тускло-медный самовар или сбитенник, окруженный призрачным облаком живого тепла!..
Ох, как хочется тепла после бесконечной дороги по зимнику!
Возок миновал Ново-Московский мост над недавно прорытым Обводным каналом и свернул влево — к слободе Измайловского полка. Там молодой кучер Тимошка дважды спросил у прохожих солдат дорогу. За манежем, проехав еще малость, Тимошка пригляделся к двухэтажному дому, в котором горело всего одно окно, и опознал его по примете — низкой резной калитке и толстому чурбачку, в хорошую погоду заменявшему сиденье, под снежной шапкой возле нее. Убедившись, кучер натянул вожжи.
— Тпрусеньки… Диво, что до ночи доехали, — сказал он, соскакивая наземь и топая ногами, чтобы разогнать кровь. — Милостив Бог! Дядя Еремей, а дядя Еремей! Как там барин?
Окошки потрепанного возка были плотно затянуты серым сукном — выглянуть невозможно. Кривая низкая дверца отворилась, высунулась небритая суровая физиономия.
— Нишкни… Подсоби-ка… Андрей Ильич, сударик мой, пожалуй ручку… ножку вот сюда… Тимошка, дверь держи, черт немазаный…
Вдвоем они вывели из экипажа мужчину в распахнутой шубе поверх армейского пехотного мундира, но без треуголки — ее заменяла круглая меховая шапка. На голове у приезжего, кроме того, были две повязки, белая и черная. Белая, видная из-под шапки, обхватывала лоб и затылок, черная закрывала глаза. И шуба, и даже шапка мужчины оказались в сене, которым Еремей ради тепла и мягкости заботливо устлал возок.
— Андрей Ильич, через три шага калитка. Раз, два, три… — поддерживая барина под локоть, говорил Тимошка. — Вот она, стойте. Отворяй, дядя Еремей.
— Что там? — спросил Андрей. — Утро?
— Вечер, мой батюшка, — отвечал Еремей. — Тимошка, ступай, постучись.
Одним прыжком взлетев на крыльцо, кучер забарабанил в дверь.
— Кого бес несет на ночь глядя? — отозвался старческий голос.
— Дядя Никита, мы это! Свои! Господин Соломин да мы с дядей Еремеем! Отворяй!
— Ахти мне! Приехали! Что ж без письма? Барин и не ждал… Отворяю, отворяю!
— Какое письмо?.. — проворчал Еремей. — Писать-то некому…
Дверь распахнулась, Андрея ввели в сени. Он помнил эти сени, помнил кисловатый запах и те четыре шага, что следовало сделать до другой двери. Вот только направление утратил — качнулся было вперед, но замер в неуверенности.
— Помогай, дядя Никита, — сказал Тимошка, — а я к коням, обиходить надо…
— Вели Ивашке, пусть выйдет, — перебил Еремей. — Поможет чемодан с сундуками внести.
Старый слуга поднял свечу повыше и с изумлением уставился на гостя.
— Андрей Ильич, да что же это? Святые угодники… как же?
— А вот так, — буркнул Еремей. — Теперь понял, отчего письма не было? Иди, доложи барину.
— Бегу, бегу… Ах ты ж, горе какое… — Дядя Никита, уже разувшийся на ночь, пошлепал по коридору, призывая: — Барин, барин, ваша милость! Господин Соломин! Выходите, встречайте!
Ему навстречу уже спешил хозяин в полосатом архалуке, кое-как подпоясанном, в турецких парчовых туфлях. Голова его была повязана красным фуляром. Невзирая на причудливый вид, всякий житель столицы сразу же опознал бы в этом полноватом молодом человеке гвардейца — по уверенной повадке и статности, по приятному округлому лицу да по дорогим перстням на пальцах.
— Соломин! Что это с тобой?
— Превратности фортуны, Беклешов, — отвечал Андрей. — Могу я у тебя переночевать?
Еремей меж тем отряхнул его шубу и шапку, потом, стянув их с питомца, очистил его мундир от шубной шерсти.
— Да что ж ты меня не обнимешь? Вот дурень! Живи, сколько пожелаешь! Дядя Никита, спроворь там, как полагается… Все с ледника тащи… Дурак я, горячего с дороги надо! Яишню, яишню жарь! И венгерского не забудь, выпить за встречу!
— Полковой наш доктор мне пить запретил, — хмуро сказал Андрей. — И к самому Баллоду меня возили, что генерал-майора Кутузова лечил. У Кутузова это уж вторая рана такого свойства, думали — не выживет, а Баллод его в августе с того света вытащил и зрение вернул. Тот подтвердил: ни водки, ни вина! Потому — черт его разберет, это головное устройство…
— Да как же — не выпить? Столько не видались!..
— Григорий Иваныч, барин не шутит, — добавил Еремей. — При мне говорено. Так прямо плешивый черт и брякнул: сопьешься с горя. А коли удержишься — есть надежда, что будешь различать эти, как их… очертания…
— Да помолчи ты, тараторка, — прервал его Андрей. — Гриша, я вовсе не желаю говорить об этом.
— И не надо, — вдруг осознав всю глубину беды, ответил Гриша. — Идем. Пока ужинаем, тебе комнату приготовят. Я полковые новости расскажу. Не надо было тебе из полка выходить…
— Что сделано — то сделано, назад не поворотишь.
— Ты еще скажи, что иного пути не было… Давай руку…
Андрей и Гриша вошли в комнату, служившую столовой и гостиной. Ивашка уже успел зажечь свечи. Еремей помог барину снять мундир, попытался было и камзол ему расстегнуть, но был шлепнут по руке.
— Садись, сударик мой, — сказал он, правильно подставляя стул. — Вот говядина разварная, отрезать ломоть? Вот курица жареная, стегнушко изволишь? Холодное, правда, все…
— Яишня сейчас поспеет! А завтра велю принести из трактира горячее, — пообещал Гриша. — Хочешь ли видеть кого из наших?
— Нет. У меня письмо от доктора Баллода к какому-то Граве, что в Гончарной проживает. Завтра с утра Тимошка отнесет. Полагаю, и сам туда к нему поеду. А более… более — ни к кому.
Гриша посмотрел на Еремея — тот показывал рукой, что нужно оставить питомца в покое. Гриша кивнул.
— Позволь… — он насадил на вилку ломтик холодной говядины, туда же приспособил кружок соленого огурца и вложил Андрею в ладонь. — И сделай милость, скажи прямо, не кобенясь, — что я могу для тебя сделать?
— Ты все уже сделал — отвел мне комнату. О прочем Еремей с Тимошкой позаботятся. Да, вели Ивашке с дядей Никитой подсобить им сундуки внести. Каждый сундук пуда четыре, я чай, потянет.
— А что… рану перевязать не надо?.. Ивашка с утра за фельдшером сбегает.
— Пожалуй, надо, — не сразу ответил Андрей.
Гриша понял, что лучше бы помолчать о ране.
— Последнее твое письмо пришло в Рождественский пост, в самом начале, — сказал он. — Ты писал, что светлейший князь как будто понял: штурма не миновать. Ибо зимовать под стенами Очакова — понапрасну губить людей.
— Да ему уже давно толковали, что пора кончать с осадой и объявлять генеральный приступ, — сказал Андрей. — Останься с нами граф Суворов — не стали бы ждать морозов, чтобы покончить с этой затяжной осадой.
— А верно ли, что Очаков — совершенно европейская крепость? И что французские инженеры сделали ее жемчужиной новейшей фортификации?
— Я бы не сказал так, — подумав, отвечал Андрей. — Бастионы низки, ров сухой, со стороны моря — просто каменная стена. Французы построили десять передовых люнетов. Вот тебе и вся Европа.
— Отчего ж с июля держали в осаде?
— Оттого, что перебежчики донесли — вокруг крепости минные галереи, и когда мы пойдем на приступ — тут эти мины и рванут. Светлейший писал нашему послу в Париже, чтобы добыли планы Очакова со всеми галереями. И всем говорил, что сумеет принудить турок к капитуляции без всякого приступа… Да ладно, не будем об этом. Очакова, считай, более нет на свете. Светлейший велел срыть город и крепость до основания, только замок Гасан-паши зачем-то распорядился пощадить. Там-то, в замке, когда наш полк взял его приступом… Да будет об этом… Я чай, вы тут, в столице, едва ли не лучше нас знаете, кто какую колонну на штурм вел да как пушки через лиман по льду тащили…
— А ведь в прошлую турецкую войну и измайловцы под Очаковом бывали, — заметил Гриша. — Бог весть в котором году, знаю только, что их на приступ сам Миних водил.
— Миних — это при царице Анне Иоанновне. Да ты мне лучше столичные новости объяви.
Гриша стал перечислять знакомцев и события. Андрей молчал и кивал, тихо радуясь, что нашел, чем занять друга.
Потом, когда Андрея отвели в угловую комнату и уложили, Гриша исхитрился вызвать дядю Еремея и отвел его в свою спальню.
— Что стряслось? — спросил он.
— А то не видите, сударь, — хмуро отвечал старый дядька. — Ранен мой голубчик в голову, да рана — пустяк, уж зажила почти. Но то ли от нее, то ли оттого, что в замке со стены свалился и затылком о каменюку треснулся, — глаза служить не хотят, доктор-немец приказал повязку носить.
— Лучших врачей найдем! — пылко пообещал Гриша. — Не может быть, чтобы не вылечили! Глаза-то сами целы?
— Целы. Только глядеть не хотят.
— Заставим!
— Для того и велел себя в столицу везти. Только ни с кем не хочет про это говорить, так что вы уж, сударик мой, его не допекайте.
— Вот что, дядя Еремей. Сейчас я вряд ли что сделаю — у нас дома свадьба. Машу выдаем. Помнишь Машу?
— Как не помнить. Так ведь дитя еще?
— У нас и пятнадцати лет просватывают, а ей уж восемнадцать. Вот свадьбу отгуляем — я тут же за дело и возьмусь.
— Восемнадцать… — ошарашенно повторил Еремей. — А мне-то сколько тогда?.. — и принялся считать, бормоча и загибая пальцы.
— Тебе, я полагаю, полвека давно уж стукнуло, — весело сообщил Гриша. — Коли ты соломинский дядька — то тебе его, поди, шестилетним отдали? И тебе вряд ли было менее сорока… Погоди… сколько же Соломину?!
Еремей отвлекся от вычислений и замер, приоткрыв рот.
— Двадцать семь? — неуверенно спросил Гриша. — Он всегда был старее меня на пять лет… Или на шесть? — эта арифметика оказалась чересчур сложна и для гвардейца, и для дядьки. — Так вот, дядя Еремей, к Маше отменный жених посватался, — махнув рукой на цифры, продолжал Гриша. — И он ей не противен. Славная парочка! Сам знаешь, большого приданого за Машей нет. Батюшка, чтоб ему…
— Да уж, — согласился Еремей и, не желая заставлять хозяина рассказывать об отцовских непотребствах, сказал: — Красавица, поди, выросла?
— А сам увидишь! Она тебя вспомнит… Что это — Андрей тебя зовет?
— Ох, бегу, бегу… Он, голубчик мой, бессонницей мается, пока не заснет — то одно ему, то другое…
Гриша кликнул своего денщика Ивашку, дал поручения на утро и, выпив еще с полстакана вина, лег спать.
* * *
Андрею было не по себе. Он надеялся, что дорожная усталость быстро нагонит спасительный сон — спокойный и мирный, а не тягостную дрему, прерываемую резкими колыханиями возка. Однако сон все не шел.
— Выведи-ка меня на крылечко постоять, — попросил Андрей сонного Еремея.
— И то — свежим ветерком обдует, полегчает, — согласился старый дядька. — На морозце-то сейчас хорошо… а с морозца потянет в дрему… — он накинул Андрею на плечи шубу, сам поднял с пола тулуп, которым укрывался.
Оба вышли на крыльцо. Следом за ними побрел, едва ль не с закрытыми глазами, до ветру Тимошка.
— Можно посидеть на лавочке, — предложил Еремей. — Вон она, у калитки. Свести со ступенек?
— Сведи.
Мир Андрея теперь состоял из звуков и запахов. Он уже стал привыкать к этому…
До Санкт-Петербурга по зимнику им удалось добраться очень скоро. Теперь следовало поскорее отыскать доктора Граве — как объяснил Андрею герр Баллод, молодого, но очень честолюбивого и толкового немца. Этот Граве приехал в российскую столицу за деньгами и славой и потому брался за трудных больных, чье излечение дало бы ему известность и богатых пациентов. В родном Кенигсберге он несколько раз удачно оперировал людей с поврежденным зрением.
До встречи с Граве Андрей не желал видеть никого из родни и старых товарищей. Тому были две причины: первая — слепота, а вторая — Андрей вышел из гвардии в армейский полк, потому что гвардейская роскошь была не по карману, и теперь не хотел являться перед молодыми щеголями-измайловцами нищим инвалидом. Гриша — дело особое. Гриша привязался к нему, как к старшему брату, да и был примерно в том же положении — небогат. Но Андрей рано осиротел и рос у двух полоумных теток, которые с младенчества определили его в гвардейский Измайловский полк, чтобы было чем похваляться в свете. А Гриша имел батюшку — мота и картежника. Приданое сестры Маши ему удалось сохранить чудом — умные люди помогли купить на выделенные матерью деньги ценные вещицы и спрятать их у надежного человека. Об этом приданом ходили всякие слухи, но все сходились на том, что такую красавицу можно взять и в одной застиранной рубахе.
— Стой тут, Дуняшка, — услышал Андрей девичий голосок. — Жди…
Калитка скрипнула, зашуршали юбки, пронеслись по двору быстрые ножки, гостья стала стучать в Гришино окошко, перстеньком о ставень. Андрея и стоящего рядом Еремея она впопыхах не заметила.
— Что еще такое? — громко спросил разбуженный Гриша. — Ивашка!..
— Молчи, Христа ради! — взмолился звонкий голосок. — Братец, батюшка, выручай!
— Маша… — прошептал Андрей.
Он помнил девушку еще десятилетней; бывая у Беклешовых, замечал, как та растет и меняется. Гриша все подшучивал, что растит другу жену…
— Что за диво? — Гриша в одной рубахе подошел к окну, выглянул в щель. — Сестрица? Точно! — он зажег свечу и, кутаясь в шубу, выбежал на крыльцо. — Что стряслось, Маша? Отчего ты здесь?
— Батюшка-братец! — пылко заговорила Маша. — Христа ради, помоги! Мне деньги нужны! Я знаю, тетенька тебе табакерку золотую подарила! Отдай мне, ради Бога, я тебе другую потом куплю!
— Да что стряслось? — спросил Гриша.
— Ой, Гришенька… Деньги нужны! И перстенек с рубином дай… И тот, что с алмазиками… Все, что можешь…
— Ты растолкуй! — перебил сестру Гриша. — Прибегаешь среди ночи, а коли тебя кто заметит, как ты в полку бегаешь? Днем приехать не могла или за мной послать?
— Братец, батюшка, не могла!
— Жениху донесут, как ты по ночам носишься.
— Христа ради, дай мне табакерку с перстеньками! И денег — сколько можешь… ну хоть пятьсот рублей!..
— Маша, ты вздор несешь. На что тебе такие деньги? Разве на подвенечный наряд недостало?
— Братец Христом Богом!.. Все верну!.. Не то беда случится!.. Только батюшке не сказывай!
Плачущий девичий голос был невыносим для мужского слуха, солидарность с единственной сестрой перед отцовским самодурством да и просто привязанность к Маше подсказали ответ:
— Погоди, сейчас вынесу. Прими свечу.
— Гришенька, голубчик мой, век за тебя буду Бога молить!
— Ага… — донеслось из глубины дома. — Ты сперва тот грех замоли, что из книжек моих странички для папильоток дергала!
— Дура была, Гришенька, мне же и десяти еще не было!..
— Держи. Я все в платок увязал…
Андрей слушал пылкую Машину речь и немного насмешливую — Гришину. Сбивчивые и спутанные благодарности вызвали у него улыбку — Маше, как он знал, было восемнадцать, и хрустальный голосок как раз соответствовал этим годам, звенел в ушах колокольчиком, невзирая ни на что — мелодичным.
Маша убежала. Тимошка даже подошел к забору — поглядеть ей вслед, до того ему любопытно стало.
— Ишь ты, — сказал Еремей. — Непременно ей к свадьбе каких-то затей охота… в волосы там или на груди пристегнуть… Уж эти девки… Барин, Андрей Ильич, батюшка мой! Немец тебя вылечит, ей-богу, вылечит! И на красавице своей повенчаешься…
— Как скажешь, дядя Еремей.
— Не веришь ты… Да как же не верить? Для того ли я твою милость сюда чуть не на горбу приволок? Тут этих докторов — на каждом углу! И все — немцы! Все — ученые!
— Тебе, дядя Еремей, на театре любовников играть, — сказал с крыльца Гриша. — Уж так убедительно толкуешь — и мертвую уговоришь!
— Когда у Маши свадьба? — спросил Андрей. — И кто счастливец?
— Граф Венецкий. Помнишь, преображенец? Петр Венецкий. Четыре дня всего осталось. Я страшно рад, что удалось избавить сестрицу от батюшкиной дури. Свекровь, госпожа Венецкая, батюшку страх как не любит и на порог его не пустит. А к Маше она добра. Сама на подвенечное платье дорогие кружева нашивала! — похвастался Гриша.
Андрей попытался вспомнить Венецкого. Так вышло, что фамилию он слышал часто, а встречаться вроде не случалось. Венецкие были богаты и могли позволить себе блажь — взять в дом невестку за одну лишь красоту и благонравие. Но графиня, мать женихова, славилась буйным и переменчивым нравом. То она окружала себя богомолками и не выходила из домовой церкви, молясь до рыданий, то приказывала нашить три дюжины платьев, скупала целиком две-три модные лавки и месяц странствовала по гостиным, балам и театрам (злые языки передавали, что каждому платью и новый любовник соответствовал).
— Дай Бог, чтобы Маша была в своей новой семье счастлива, — сказал Андрей.
— А ты давно тут на лавочке сидишь? — с беспокойством спросил Гриша.
— Только что вышли, — вместо Андрея ответил сообразительный Еремей.
— Ты, Соломин, всегда в нашем доме желанный гость… И за свадебным столом… все будут рады… — Гриша смутился, прекрасно понимая, что с двумя повязками на голове Андрей ни на какие пиры не пойдет, но позвать друга был обязан.
— Благодарю, Беклешов. Я теперь разве что у докторов гость. Однако подарок Маше сделаю. Я ведь ее еще дитятей знавал… Вот что! Я с войны турецкий ковер привез. Еремей сказывал — краше не бывает. А мне на что? Дядя Еремей, вели Тимошке его выколотить. В дороге, поди, загрязнился.
— Его вывесить надобно, сударик мой, чтобы выправился, а то, я чай, заломы на нем, их через мокрую тряпицу утюгом изводить придется. Негоже, чтобы подарок с заломами, — ответил Еремей. — А ковер — коврище! Сказывал толмач Ахмедка, оттого такой большой, что нарочно ткали — в мечеть жертвовать. И круглый! Поперек — чуть ли не шести аршин! Второго такого ковра во всем Питере не найти, так-то!
— А что я выдумал! — вдруг обрадовался Гриша. — Я это ваше турецкое чудо еще до свадьбы к Венецкому отвезу. Он наново свои комнаты к свадьбе обставил и убрал. Маша рассказывала — у них там круглая диванная. Вот туда, в диванную, твой ковер тайно уложим! То-то будет радости!
Андрей улыбнулся — и сразу помрачнел. Машенька ему нравилась, и он бы, подождав, пока подрастет, просил бы руки, но встретилась другая — и все затмила… А потом и очи затмились.
* * *
Наутро Андрей велел везти себя к доктору Граве.
Андрей ждал вопросов, доктор — многословных жалоб. Еремей, стоя у двери, дивился на две безмолвные персоны и тоже молчал.
Высокий худощавый немец ему, крепко сбитому и щекастому, не понравился. Он даже сравнил Граве с выходцем с того света, уже изрядно погрызенным могильными червяками. Впавшие щеки, глубоко посаженные карие глаза, совершенно лишенное румянца лицо и впрямь наводили на загробные размышления.
Стоячие часы, украшение кабинета, пробили десять.
— Откуда сие несчастье? — вдруг спросил Граве; разумеется, по-немецки.
— Думаю, от сильного удара.
— Вы лаконичны, это хорошо. Эрнест!
Пожилой слуга, сидевший в закоулке за шкафом, вышел в белом фартуке и розовом ночном колпаке, под который волосы были убраны, как у богобоязненной бабы. Этот Эрнест аккуратно и ловко размотал с Андреевой головы повязку и маленькими ножничками выстриг присохшие волоски. Потом стал осторожно отмывать засохшую рану.
— Рассказывайте, господин Соломин, — велел Граве. — Все, что помните.
Андрей довольно знал по-немецки, чтобы объясняться с врачом, а тот по возможности упрощал свою речь, облегчая собеседнику задачу. Видимо, наловчился, пользуя барынь, которые, кроме русского, знали только французский — и тот через пень-колоду.
— Да что я могу помнить? Свалился со стены, как последний дурак…
— Которое место было ушиблено? От удара там, где рана, слепоты быть не должно. Вспоминайте, пожалуйста.
На помощь призвали Еремея. Он вспомнил, какое место накрывал Андрей в полубреду ладонью, как будто это могло утишить боль. Вспомнил и то, что вокруг глаз образовались страшные черные пятна.
— Я сейчас еще не знаю, как вас лечить. Это тяжелый случай. Но я постараюсь, — сказал Граве. — Я буду все пробовать. Буду собирать консилиум. Пока нужен полный покой.
На том и расстались. Граве, записав адрес Гриши, сказал, что через два дня на третий даст записочку о консилиуме. Взяв за визит немалые деньги, пять рублей, он проводил Андрея до дверей кабинета.
В тот миг, когда прислужник Эрнест выпустил Андрея с дядькой на свежий воздух, к крыльцу подкатил великолепный экипаж с зеркальными стеклами в окнах.
— О, герр Куликов, герр Куликов! — с тем Эрнест, вмиг позабыв о небогатом пациенте, радостно поспешил навстречу богатому, вынимаемому из экипажа лакеями.
Им оказался маленький старичок, не разбирающий дороги. Его не столько ввели на крыльцо под руки, сколько внесли. Синяя шуба мела по снегу. Лица меж низко надвинутой меховой шапкой и вздыбленным воротником было не разобрать.
— Не нравится мне этот немец, — уже в возке заявил Еремей. — Лишнего слова из него клещами не вытянешь. И никакой угодливости нет.
Андрей не ответил. В угодливости он не нуждался.
— Батюшка мой, может, разберемся, что в сундуках-то? — немного погодя спросил Еремей.
Этими сундуками Андрей был обязан полковым товарищам. Когда стало ясно, что зрение не возвращается и нужно ехать на поиски врача в столицу, все, кто знал и ценил Андрея, поделились с ним военной добычей. Он и сам не ведал, чего накидали в кучу под строгим присмотром Еремея. А добыча могла быть самой разной — и браслеты с самоцветами, и дорогие турецкие шали, и чеканное серебро, но главным образом ценное оружие.
Знаток определил бы происхождение пистолетов по крошечному клейму с арабской вязью, еле видному на серебряной оправе. Между оружейниками была некая загадочная связь: турки уважали тульские и льежские стволы, а русские охотно брали ружейные стволы старых турецких мастеров. Так что оружие, которым бились под Очаковом, состояло в некотором родстве.
Андрей не хотел открывать сундуки, потому что знал: этот дар товарищей — прощальный. Они догадались, что капитан Козловского мушкетерского полка Соломин более в строй не вернется, и хотели как-то скрасить боевому товарищу предстоящие годы полного мрака.
Так что ответа на свой вопрос Еремей не получил и сильно огорчился. Он очень надеялся, что приезд в столицу, встреча с Гришей Беклешовым и визит к немцу как-то развеселят питомца. Но Андреи оставался хмур — и явно собирался хмуриться дальше. Его упрямство было Еремею отлично знакомо.
— Так к господину Беклешову едем? — спросил дядька.
— Кой час?
Свои часы Андрей еще под Очаковом отдал Еремею, и тот, в иную пору гордившийся бы таким подарком, сейчас тихо возненавидел безделушку: часы, встроенные в крошечную золотую табакерку, были подарком женщины, которую питомец до войны считал своей невестой, а ныне постановил забыть навеки.
Еремей вытащил табакерку, посмотрел на циферблат.
— Скоро полдень, — сообщил он.
— Едем в какой-нибудь трактир обедать.
Следовало искать трактир где-нибудь на окраине, подальше от мест, где можно встретить измайловцев. Еремею повезло — набредя на заведение «Гамбург», он обнаружил там знакомца, немца-булочника Шварцкопфа, который искренне огорчился, увидев Андрея в повязках, попросил позволения сесть рядом и своей болтовней ухитрился развеселить питомца.
Когда стало смеркаться, вернулись к Беклешову, чтобы заняться ковром. Еремей с Тимошкой наносили на задний двор чистого снега, разложили ковер ворсом вниз и принялись по нему выплясывать. Когда подняли, чтобы повесить на заборе и выколотить, на снегу осталось огромное черное пятно.
Утром ни свет ни заря Еремей разбудил питомца:
— Немец человека прислал! Велел сейчас же к нему собираться!
Не позавтракав, не загнув буклей и не напудрив светлые волосы, потому что при двух повязках это нелепо, Андрей покатил к доктору.
Оказалось, Граве нашел в своих записях, лежавших сейчас горой на столе, похожий случай. Он устроил Андрею форменный допрос с пристрастием, так что поневоле вспомнился начальник Тайной канцелярии господин Шешковский, который умел вытащить из подследственного всю подноготную. Ответы он сличал со своими выписками и недовольно хмыкал при несовпадениях.
А что мог вспомнить Андрей? Как скакал по каменной стене замка с обнаженной шпагой, командуя мушкетерами? Самого удара, от коего лишился сознания, он почитай что не ощутил. Потом в голове стало как-то сумеречно — такое случалось в детстве, когда Андрея укладывала в постель горячка. А как именно путаются у бредящего человека мысли — рассказывать нет надобности.
— Многого обещать не могу. В том случае, что я беру за образец, исцеление длилось четыре года и окончательным не стало, — признался доктор. — Больной мог сам ходить по комнатам, но в трех шагах не узнавал лиц… Это прелюбопытное занятие — возвращать человеку зрение. У меня есть пациент — весьма занятный случай. Я готовлю его к тонкой операции. Но сильно беспокоюсь из-за его возраста — пациенту шестьдесят восемь лет. Если бы я мог помочь и вам операционным путем, как господину Куликову… У каждого врача есть любимые пациенты, с которыми более всего трудов и разочарований, но именно с ними случаются открытия. Полагаю, вы — из таких, оттого готов тратить на вас время. Любопытство исследователя — оно надежнее всякого человеколюбия… Были ли у вас в роду люди со слабым зрением? Случалось ли кому под старость обрести дальнозоркое зрение? По отцовской линии было сие?..
Андрей, отвечая, даже ощутил то самое любопытство, о котором толковал доктор, — как из этих сведений Граве сумеет извлечь нужное направление в лечении. Дотошность доктора ему понравилась — она способствовала доверию.
К той минуте, когда Граве сказал «довольно», Андрей уже порядком проголодался. И Тимошка с Еремеем — равным образом. Так что завтрак, совмещенный с обедом, съели в трактире, в самом дальнем и темном углу, чтобы публика не видела, как Еремей помогает питомцу.
В слободу Измайловского полка покатили, когда смеркалось, и у калитки столкнулись с Гришей.
— Григорий Иванович! — воскликнул Еремей. — Что это с вами, сударик мой? Что за беда?
Гриша был без шапки, взъерошенный, дышал тяжело. Извозчик, что привез его на санках, ждал платы, но Гриша, похоже, ничего не соображал.
— Погоди, братец, — сказал извозчику Еремей. — Барин не в себе.
Андрей Гришу не видел, а молчание товарища ничего ему не сказало. Что до беспокойства Еремея — то, занятый собственными заботами, Андрей не придал ему значения. Он знал пылкий Гришин нрав — друг мог впасть в ярость из-за того, что портной ему камзол обузил.
— Здравствуй, Беклешов. Ты отвез ковер? — спросил Андрей.
— Какой ковер?! Свадьба расстроилась! — крикнул Гриша. — Этот подлец отказался жениться на Маше! Я буду с ним биться! Этот позор лишь кровью смывают!
— Постой, постой! С чего он отказался?
— Не знаю! Утром к нам от Венецких письмо привезли — свадьбе не бывать! Маша в комнате своей ревет в три ручья! Батюшка наш драгоценный орет во всю ивановскую! Маша-де семью и беклешовский род опозорила! Маша! Это он — про Машу!
— Погоди, погоди! Отчего все расстроилось? Еремеюшка, помоги, — сказал Андрей, не понимая, где крыльцо. — Сейчас сядем, и ты мне все изложишь…
— Да что тут излагать?! — Гриша, напрочь забыв про извозчика, взбежал на крыльцо и скрылся в доме — только дверь громыхнула.
Еремей вздохнул и рассчитался с извозчиком сам.
— А вот помяните мое слово, неспроста барышня ночью за табакеркой с перстеньками прибегала, — сказал он. — Что-то тут неладно.
— Ты прав.
Гриша оказался в спальне. Его носило из угла в угол. Попавшаяся под руку журнальная книжка была изодрана в мелкие клочья.
— Скажи, — велел Андрей, — чем Маша вдруг Венецким не угодила?
— Ее оговорили! Это гадко повторить даже, какой на нее поклеп возвели! Матушка ей воли не давала, всюду сама с ней езжала, и в собрания, и в театр. Маша!.. Да как такое и на ум взбрело!
— Что взбрело?
— Будто у нее незаконнорожденное дитя!
— У Маши?
— Да! Это поклеп, Соломин! Чистейшей воды поклеп! Это все Венецкая выдумала! Она, поди, для сына богатую нашла! А что Маша навеки опозорена — ей плевать!
— Погоди, не вопи! — одернул друга Андрей. — Дыма без огня не бывает.
— Ты о чем?
— Для чего Маша прибегала к тебе ночью денег и вещиц просить?
— И ты туда же?!
— Давай сперва докопаемся до правды…
— Маша чиста! Иначе… иначе мне придется с позором выходить из полка! Моя сестра родила незаконное дитя! Да мне шагу не дадут ступить!
— Беклешов!
— Я должен с ним драться, я пошлю ему вызов! Сегодня же вечером условлюсь с секундантами! — выкрикнул Гриша. — Весь Петербург знает теперь, что моя сестра — последнего разбору девка!
— Беклешов, на что ей нужны были деньги?
— Ты подслушивал! — наконец сообразил Гриша. — Это… это гадко, Соломин!
— Виноват я, что ли, что оказался тогда во дворе?
— Ты мог выказать себя! Хоть слово молвить! Ах, как все мерзко… Соломин, уйди, бога ради, не то я тебе гадостей наговорю…
— Я уйду, — сказал Андрей, — а завтра же съеду от тебя. Коли ты меня упрекаешь в том, что противно чести…
— Поступай как знаешь!
Андрей наощупь отыскал дверь и вышел.
— Ах ты, господи, — сказал ожидавший его и подслушавший Еремей. — Батюшка мой, Андрей Ильич, прости ты его, завтра одумается. Тут всякий бы взбесился…
— Он офицер, гвардеец, — холодно ответил Андрей. — Должен держать себя в руках. Должен. Идем собираться.
— Какие наши сборы…
Тут дверь спальни распахнулась, выскочил Гриша и, громко требуя у Ивашки шубу с шапкой, понесся к сеням. Уже в дверях он обернулся.
— Соломин, прости! Кабы не твоя рана — я тебя одного просил бы стать моим секундантом! — с тем он и убежал.
— Вот видишь, — укоризненно заметил Еремей.
— Все равно съезжать надо. Ему теперь не до меня.
— Гордыня это.
— Не хочу никому быть в тягость.
Еремей мог поспорить с Андреем, когда речь шла о денежных тратах, или об исподнем, или о провианте. Но о чести и достоинстве у Андрея было свое понятие, которое старому дядьке порой казалось хуже китайской грамоты. И теперь, ослепнув, барин еще упорнее держался за это понятие — может статься, как за единственную опору.
* * *
Часа через два после того, как Гриша убежал, в дверь заколотили.
— Отвори, Тимоша, — сказал Андрей. — Может, что случилось…
Тимошка выбежал в сени и сразу вернулся, явно напуганный. Следом ворвался богато одетый господин — в роскошной шубе на камчатских бобрах, в собольей шапке. Шапку он с головы сорвал и оказался совсем молодым человеком, не старше двадцати лет, круглолицым и курносым. Его примятые волосы были причесаны по последней моде, с высоко взбитым тупеем, с маленькими пушистыми буклями.
— Сударь, я — Венецкий, — быстро сказал молодой человек. — Я хотел видеть Григория… — и замолчал, уставившись на незнакомого господина с двумя повязками, черной и белой.
— Я друг его, — спокойно отвечал Андрей. — Козловского мушкетерского полка капитан Соломин, к вашим услугам. Хорошо, что вы не встретились. Скажите все мне. Это дело… оно мне кажется весьма странным…
— Я скажу. Я хотел жениться на девице… Все было готово к свадьбе. Я люблю ее, кем бы… кто бы… Если бы эти проклятые письма принесли мне — я бы бросил их в печку! Но их принесли матушке с тетками. Вы и вообразить не можете, что тут началось! Мне пришлось написать письмо с отказом… Меня вынудили!..
— А «проклятые письма» — это что такое? — спросил Андреи.
— Письма, которые Маша писала любовнику своему! У моей невесты — незаконнорожденное дитя, и об этом по милости моих теток, будь они неладны, уже знает весь Петербург!.. Вот в чем беда — а если бы подлая тварь принесла их мне, я бы… я не знаю… Я бы сперва поговорил с Машей… — Венецкий был в полном смятении.
— Вы бы выкупили эти письма?
— Да, конечно! Что бы там ни было… прежде всего — честь! Обошлось бы без шума! — вдруг выкрикнул Венецкий. — Да, клянусь вам, так и скажите Беклешову! Я бы не допустил Машиного позора! А сейчас… сейчас…
— Вы бы прочитали эти письма? — продолжал Андрей.
— Господи, да я бы прочитал любую мерзость сейчас, лишь бы понять, куда она пошла! Отец выгнал Машу из дому! Он и вещей взять не позволил! Я помчался к ней, едва отвязался от моей безумной матушки… А ее-то и нет… Девка ее, Дуняшка, еле ко мне выскочить исхитрилась… Она — здесь, у Беклешова? Да что ж вы молчите, сударь?
— Здесь ее нет. А кабы пришла?
— Я спрятал бы ее в безопасном месте. Я побегу дальше искать ее…
— Подлец! — Гриша резко отворил двери угловой комнаты и стоял на пороге, едва не скрипя зубами от злости.
— Ты неправ! Потому я тебя прощаю! — крикнул ему Венецкий.
— В прощении твоем не нуждаюсь! Ты — тряпка! Дитятко, матушка розгой пригрозила?! Мы будем драться, слышишь?
— Изволь! Присылай секундантов!
— Соломин, секундантом будешь ты!
Этот обмен выкриками случился так быстро, что Андрей и слова сказать не успел. Лишь после того, как Гриша назвал его секундантом, дуэлянты перевели дух — и дали ему несколько мгновений.
— Беклешов, это невозможно. Ищи зрячего. От меня проку мало…
— Никого искать не стану. Ты знаешь, в чем дело, а другому объяснять — нет! Не желаю!
— Но я услышу разве что звон шпаг.
— Этого довольно, У вас найдутся две шпаги одинаковой длины, сударь? — спросил Гришу Венецкий с ледяной вежливостью.
— Непременно, сударь. Стойте тут, я принесу. — Гриша побежал к себе в спальню, где, надо полагать, хранил весь свой арсенал.
— Это нелепица, граф, — сказал Андрей. — Уходите, ради бога…
— Он оскорбил меня! — Венецкий сбросил шубу и стал выпрастывать руки из кафтана. — Ах, черт, как давно я не был в зале… А он, поди, каждый день фехтовал…
— Позвольте мне примирить вас. Хотя бы…
— Нет. Справлюсь.
— Вот они, — Гриша, войдя, протянул Соломину две офицерские шпаги, эфесами вперед, и помог их взять. — Сравни длину. Ведь одинаковы клинки? Это — все, что от тебя нужно.
— Сдается, да, — проведя по ним ладонью, ответил Андрей. — Но тут не место для шпажного боя. Вам и в меру встать невозможно. А если придется отступать? Я знаю твои комнаты — они и двух саженей в длину не будут.
— Значит, деремся на заднем дворе. Не то понабегут доброхоты. И будет нам вместо дуэли полковая гауптвахта, — Гриша рассмеялся. — Дядя Еремей, ты куда спрятался? Веди барина с нами на двор!
Венецкий и Гриша выбежали во двор, сильно озадаченный Еремей вывел следом своего барина. Вечер был морозный, медленно падал легкий снежок, словно снеговая туча в небесах еще не решила, просыпаться ей сейчас или погодить до ночи.
— Это что? — спросил Венецкий, увидев большой темный круг на снегу от недавно вычищенного ковра. — Это нам, пожалуй, подойдет. Становитесь в позитуру, сударь. Господин Соломин, дайте знак хлопком в ладоши.
— Вы оба взбесились, — ответил Соломин. — Может, хоть на морозе остынете.
— Соломин, я Христом Богом заклинаю тебя, — взмолился Гриша. — Если я не буду биться за свою сестру, то кто же? Другого защитника у нее нет! Да решайся ты, наконец, не то мы оба замерзнем! Мы же в одних камзолах!
— Вы — два дурака. Вас столкнули лбами…
Андрей собирался что-то умное сказать о подлинном виновнике беды, о тайном виновнике, но Гриша был уже невменяем.
— Тебе-то чего бояться? — крикнул он. — Ты трус, да? Соломин, ты трус?
Этот нелепый упрек Андрея разозлил, и он хлопнул в ладоши. Тут же звякнули клинки.
Дуэль под снегопадом была красива — до той поры, когда Гриша сделал выпад, а Венецкий как раз оступился на снегу. Обороняясь, граф неловко взмахнул шпагой, и острие чиркнуло по Гришиной шее. Из раны вылетела пульсирующим фонтанчиком алая кровь.
— Батюшки мои! — закричал Еремей и кинулся зажимать рану, призывая во весь голос Ивашку, чтобы нес бинты, платки, все, что подвернется под руку.
— Это пустяки, — сказал, отталкивая его, Гриша. — Я готов биться дальше!
— Нет, нет! — перебил его Венецкий. — Тебе нужна помощь, не кобенься…
— Я убью тебя!
— Да хоть ты ему скажи, Андрей Ильич! — закричал Еремей. — Это ж — так же, как у поручика Гольтяева было! В минуту вся кровь выхлестала!
— Нет, я буду биться! Еще чего, царапина!.. — тут Гриша опустил шпагу, левой рукой ощупал горло и увидел, что вся рука — в крови. — Господи… — прошептал он, наконец-то испугавшись. — Да что ж это?.. Ведь царапина… Что со мной? Еремей, держи меня…
— Надо жилу пережать! — вспомнил Андрей.
Гриша покачнулся, отбросил шпагу:
— Царапина… а голова кружится…
— Еремей, Венецкий, несите его в дом! — закричал Андрей. — Уложите!.. Жилу пережмите!.. — и сам устремился на помощь другу, совершенно забыв, что стоит на крыльце.
Слетев со ступенек и оказавшись на коленях, Андрей пополз на Еремеев голос. Ему казалось, будто он знает, как пережимают кровяную жилу; казалось, будто руки сами по милости Божьей совершат все нужное. А Гриша повис на Еремее, и тот от растерянности позволил раненому опуститься на снег. Венецкий от потрясения онемел и окаменел. Андрей полз на коленях и вдруг наткнулся на Гришины ноги.
— Соломин, я умираю… — отчетливо выговорил Гриша. — Пить… Пить дай…
Андрей сгреб ком снега, наугад поднес к его губам. Это оказалось уже бесполезно.
— Соломин… — прошептал Гриша. — За Машу… ты… бейся…
— Я не желал, я не желал! — вдруг закричал Венецкий. — Господи, Гришенька… как это?.. Не желал, вот как Бог свят!..
— За меня… — еле слышно сказал Гриша. Это были его последние слова.
Потом началось столпотворение. Венецкий рыдал. Наконец-то прибежавший Ивашка поднял крик. Еремей, убедившись, что Грише уже не помочь, стал поднимать своего питомца.
— Венецкий, где вы? — спросил Андрей. — Уходите… Уходите, черт бы вас побрал!
Потом был неприятнейший разговор с появившимися офицерами — измайловцами.
— Соломин, кто был этот негодяй? — спрашивали они.
— Почем мне знать. Я не видел его. И по голосу не опознал, — отвечал Андрей. — Одно знаю точно — этого голоса я до поединка не слышал.
— Но повод, повод?..
— Честь. По крайней мере, так я понял. Я лишь вчера приехал, господа. И не имел случая как следует поговорить с Беклешовым. Одно знаю — именно он вынудил противника к бою.
Еремей, видя странное поведение барина, держался той же линии: противник ему незнаком, куда подевался — неведомо.
Наконец полковой врач освидетельствовал тело и велел везти его на съезжую — дуэль с точки зрения полиции была убийством, и жертва с убийцей отныне числились по ведомству управы благочиния. Андрей и его дядька остались одни.
— Отчего ты, Андрей Ильич, этого аспида выгораживал?
— Оттого, что молодой дурак. Не сумел отступить… Принял к сердцу беклешовские вопли… Коли захочет — сам явится в часть. Я его выдавать не стану. Понимаешь, дяденька, я в этом деле — секундант. Объяснить этого я никому не смогу — решат, что спятил. Какой из меня секундант?.. Принеси вина, — подумав, велел Андрей.
— Доктор запретил.
— К черту доктора.
Но Еремей не послушался, а помог барину раздеться, обтер его мокрым полотенцем и переодел в чистое.
— Что, коли придет Маша? — говорил Андрей. — Господи, что я ей скажу?.. Налей вина, хоть чарку. Не понимаешь, что ли?.. Ежели она придет, а меня тут не будет, то вся надежда на Венецкого. Вдруг он додумается, где ее искать?
— Так вот для чего ты его выдавать не пожелал!
— Именно. Последние слова Гришины были о Машеньке. К черту полицию с правосудием вместе! Подай вина, говорю тебе! Венецкий додумается, где ее искать, он может ездить по всему городу и высматривать ее, а я — нет!
— Пороть таких женихов, как этот Венецкий, — буркнул Еремей. — А вина не дам. И завтра же пойду искать жилище поближе к немцу. Он-то на тебя управу сыщет… Переехать придется! Не завтра, так на другой день старый Беклешов сюда людей пришлет…
Дядька стал сгребать кровавое тряпье, вынес, вернулся. Андрей сидел за столом. Он молча оперся локтем о столешницу и подпер лоб ладонью.
Тут заглянул удрученный Тимошка:
— К вашей милости господин Акиньшин.
— Порядочные господа за полночь по гостям не бродят, — буркнул Еремей.
— Ну вот, теперь все они сюда повадятся, — тихо сказал Андрей дядьке. — Будут калеку утешать… А уезжать нельзя… Проси, Тимошка.
Вошел пожилой измайловец, сбросил Тимошке на руки тяжелую, усыпанную снегом епанчу.
— Здравствуй, Соломин, — сказал он. — Я только что приехал, но мне все уж доложили. Я истинно рад тебя видеть.
— Да я-то гостям не рад, — прямо ответил Андрей. — Сам видишь, как все вышло. И всем передай — в сочувствии не нуждаюсь!
— Садитесь, вата милость, — словно бы извиняясь за барскую грубость, попросил Еремей.
— Полагаешь, это безнадежно? — спросил, садясь, Акиньшин. — Рановато белый флаг вывешиваешь. Еще можно повоевать. В столице есть хорошие врачи… Ну да ты, видно, не хочешь об этом… Послушай, Соломин. Я знаю, что Беклешов дрался с Венецким. Знаю причину также. Буду молчать, коли тебе угодно. Только расскажи — что тебе известно об этом грязном деле?
— Для чего тебе? — помолчав, спросил Андрей.
— Для того, что, может статься, есть человек, которому угрожают обнародовать некие письма, открыть грехи его молодости. Соломин, я знаю, что госпоже Венецкой прислали письма, написанные Марьей Беклешовой якобы любовнику. Потому и свадьба развалилась. Что успел тебе рассказать Григорий?
— То же самое, что и тебе известно. И клялся, что Маша невинна.
— Стало быть, сам ничего толком не разузнал. Он не сказал, где эти мерзкие письма?
— Нет. У графини Венецкой, поди, где ж им еще быть? Коли не бросила сгоряча в печку.
— Нет, в печку она их не бросила. Эта барыня умна. Такие письма в материнских ручках — отменное средство управлять сыном. Вдругорядь задумает жениться на бесприданнице — а она бумажками перед носом и помашет: мол, мало тебе было хлопот?.. Соломин, как бы раздобыть те письма?
Менее всего ждал Андрей этого вопроса. Но не первый день он знал Николая Акиньшина — старый полковой товарищ отнюдь не слыл вертопрахом и в вопросах чести был не менее строг, чем Андрей.
— Сейчас я не вижу способа… — после долгого размышления сказал он. — Кабы Гришка был жив… Старый Беклешов мог бы поехать к Венецким, потребовать правды. А теперь ему не до того.
— Для чего тому подлецу, что послал письма, расстраивать свадьбу небогатой девицы? — спросил Акиньшин. — Подлец хотел дать урок кому-то другому — показать, что бывает, когда от него не откупаются. Кому-то — у кого денег куры не клюют…
— Маша пыталась откупиться… — тихо сказал Соломин. — Я нечаянно услышал. Теперь я понимаю…
— Стало быть, она знает, кто подлец? У нее с подлецом был какой-то уговор? Статочно, она собрала слишком мало?
Андрей пожал плечами. Он сводил в уме то, чему был свидетелем сам, и то, что услышал от товарища.
— Тебе не до меня, я вижу, — с огорчением сказал Акиньшин. — А ведь подлец-то у нас, сдается, один на двоих… Если вдруг поймешь, кому Маша могла бы написать те письма, сделай милость — дай знать! И, коли она сыщется… ты ей скажи, что в доме сестры моей ей всегда рады, а сестрица безупречна, не то что я, старый грешник…
— Найди Венецкого, — посоветовал Андрей. — Сегодня он невменяем и рыдает, как дитя, а завтра, может статься, опять приступит к поискам невесты. Ох, если бы и я мог…
— Ты можешь многое, — серьезно сказал Акиньшин. — Ты можешь мыслить. И можешь очень горячо желать. Желание обретает в конце концов плоть — ты знаешь это?
— Как не знать — во всех масонских ложах про такие штуки толкуют. Ты записался в ложу, Акиньшин?
— Ты сам не знаешь, сколь разумный путь подсказал. Ложи только кажутся прибежищем чудаков, вообразивших себя искателями неземной истины. А на самом деле обладают силой и властью…
— То-то государыня своей волей закрыла ложу Нептуна, — заметил Андрей.
— Больше бы ложа Нептуна в русско-шведские дела лезла! Но есть и другие ложи. Ты подал мудрую мысль… Скажи, ты уже нанял в столице квартиру?
— Нет. Сколько можно, буду жить тут. Вдруг Маша придет, не зная, что брат убит.
— Так и не расскажешь подробностей?
Андрей подумал — и решился:
— Я был секундантом на дуэли, но дуэль получилась неправильная. Не с дурачком Венецким следовало Грише драться, — сказал он. — А с тем, кто сплел интригу против Маши. Я — секундант. Я не хотел — но так решил Беклешов. Его затея. Однако я должен сделать так, чтобы дуэль была завершена. Это — долг секунданта.
— Вот оно что. Стало быть, не успел приехать в столицу, как унаследовал врага.
— Да.
— Ну так этот враг тебя и спасет, — уверенно сказал Акиньшин. — У тебя теперь есть долг. И ты пошлешь к черту свою меланхолию, ты будешь лечиться. А подлеца выследим. А коли что со мной случится, мой человек, Афанасий, скажет тебе, где спрятаны важные бумаги, и даст ключ — словечко, чтобы тебе их отдали. Прощай, Соломин! Что разведаешь — пошли за мной. И я — также пошлю за тобой или сам приду.
Акиньшин ушел.
— Пока меня не было в столице, тут завелась какая-то сволочь, — сказал Андрей. — Еремеюшка, тебя ко сну не клонит?
— Какой уж тут сон…
— Тогда отворяй сундук. Узнаем наконец, каким богатством владеем.
Тихо радуясь тому, что питомец не просит вина, Еремей кликнул Тимошку, и вдвоем они выволокли на середину комнаты один из двух сундуков.
— Хоть оружейную лавку открывай, — ахнул Еремей. — Вот, батюшка мой, знатный нож, персидский, что ли? Ножны стальные, по стали серебряные накладки. Клинок с серебряной насечкой, все завитки да усики. Рукоятка деревянная — да чуть ли не под бабью руку, столь мала. Дерево расписное — тут тебе по черному полю и цветочки, и птахи, и дед в чалме сидит — пророк Магомет, что ли?
— Сомневаюсь, им его рисовать не положено. Дальше!
— Булатный нож, а насечка золотая. Такому и цены, поди, нет. По клинку — вроде как львы дерутся. А рукоять слоновой кости, желтая.
— Клинок какой?
— Прямой, у рукояти широк. С таким хоть на медведя ходить. Ножны кожей обтянуты.
— Это персидский кард.
Андрей, его дядька и помогавший им Тимошка с азартом обсуждали содержимое сундука, словно пытаясь отвлечь друг друга от горестных мыслей о Грише, На столе уже лежали в ряд выпутанные из тряпиц дорогие пистолеты. Андрей трогал их, примерялся к рукоятям. И вдруг устыдился собственного бесчувствия: суток не прошло, как эти самые руки были в Гришиной крови, а вот ведь — радуются, ласкают сталь…
— Убери! — сказал Андрей. — Убери сейчас же!
— Сейчас приберу… А ведь в сундуке добра рублей на тысячу, поди, — заметил Еремей. — Ну-кась, пробегу я завтра по слободе, потолкую… Господа гвардейцы непременно купить захотят.
— Утром обсудим.
Едва опустив голову на подушку, Андрей провалился в сон — тяжкий и муторный. Он выныривал, тер рукой лоб, погружался в сумятицу снова. Но во сне он был зряч! И во сне видел Гришу, Машу, старого Беклешова. Во сне Гриша был жив, Маша — весела, а старик мельтешил где-то, не решаясь подойти.
* * *
Утро принесло слепоту.
Еремей, оставив питомца на Тимошку, побежал искать покупателя на кинжалы. Тимошка, получив строгое вразумление, посетителей к Андрею не допускал: барину-де неможется. Но одному человеку он не мог противостоять — им оказался отец Герасим из небольшого пятикупольного деревянного храма, носившего громкое имя — собор Пресвятой Троицы лейб-гвардии Измайловского полка. Считалось, что собор возведен на месте той самой часовни, где царь Петр венчался в 1712 году со своей царицей Екатериной.
Отец Герасим попытался утешать, но Андрей от утешительной беседы уклонялся. Тогда батюшка спросил, не терпит ли былой его прихожанин какой нужды. Оказалось, нужда была — Андрей попросил себе в помощь грамотного человека, чтобы читать вслух или писать под диктовку. Хотя у Андрея не было внятной диспозиции, хотя он смутно представлял себе, как исполнить словесное Гришино завещание и свой секундантский долг, но без отправки и чтения писем и записок он обойтись не мог. Неведомо, сыскал бы отец Герасим хоть какого запойного псаломщика или нет, но судьба распорядилась так, что Андрей не стал дожидаться обещанного. И, как оказалось потом, правильно сделал.
Андрей ждал своего дядьку с докладом об охотниках купить персидский кинжал. Тимошка развлекал его как умел: стоя у окошка, докладывал, кто проходит либо проезжает по улице. За окном уже начинало смеркаться. Вдруг Тимошка замолчал.
— Ну, что такое? Черт привиделся? — спросил Андрей.
— У калитки экипаж остановился…
— Ну и что?
— Д-д-дама в-в-выходит… — еле выговорил Тимошка.
Дама в лиловой бархатной шубке, в пышных юбках, в меховых сапожках, оттолкнув отворявшего дверь Ивашку, ворвалась в угловую комнату и остановилась, держась за косяк. Лицо ее было закутано шалью поверх шляпы.
— Ты… — прошептала она. — Ты… Боже мой, за что?..
— Катенька? — без голоса выдохнул Андрей и встал. — Зачем ты здесь? Все кончено меж нами!
— Отчего?
— Оттого, что я — калека, урод! Мое исцеление сомнительно. Это дело нескольких лет, и то, ежели Господь сжалится. Такой ли муж тебе нужен? Катенька, уйди, не трави мне душу.
— Это все не имеет значения, когда я тебе обещалась, — сказала дама.
— Я возвращаю тебе твое слово. Не хочу знать, что ты несчастна.
— Андрюшенька, свет мой ясный, как я могу быть несчастна — с тобой?
— Обыкновенно! Как всякая женщина, которой не на что купить новые туфли, оттого что муж — нищий.
— Что за вздор ты городишь?! — Катенька подошла к жениху и крепко обняла его. — Вот так, — сказала она. — И ты тоже. И никого мы вдвоем не побоимся. У меня есть деньги…
— Этого еще недоставало!
— Приданое! Ты что же, вздумал взять меня без приданого?
— Я полагал перейти в штатскую службу, найти денежное место в департаменте. А теперь — разве что в обители, и то не во всякую примут.
— Какая обитель? Послушай, ничто не мешает нам повенчаться хоть завтра, а потом мы вместе займемся твоим лечением. Ты меня знаешь, я найду лучших врачей, я все сделаю для тебя. Не хочешь жить в столице — поедем хоть в Москву, хоть в подмосковную. Покойный Ганапольский довольно мне оставил, чтобы повезти тебя хоть к парижским, хоть к лондонским врачам…
Андрей не мог удержаться — он тоже обнял Катеньку и ощущал под бархатной нежной шубкой ее жаркое тело. Но это было ужасно — он желал эту женщину так, как будто был полноценным мужчиной, не калекой. Сказать ей об этом он не мог — Катенька тут же закрепила бы свою победу над Андреем самым страстным образом. Он и желал, и не желал этого. Объятие, бывшее единой надеждой и наградой все долгие недели Очаковской осады, сбылось — и стало страшнейшей карой. Сумятица воцарилась в голове.
— Андрюшенька… — прошептала невеста. — Ты и вообразить не можешь, как я тебя ждала… Ведь два года уж, как сговорились… И надо ж такому случиться… — она всхлипнула.
Это было уж совсем плохо — как обращаться с плачущими женщинами, Андрей не знал. И жаль ему Катеньку стало нестерпимо, и подумалось: а что, коли она права? Врачи докопаются до правды, подберут лекарства! А меж тем как хорошо было бы жить с любимой, во всем ей доверившись… в покое и благости… Но как раз покой невозможен… Андрей честно пытался соединить в голове свое обещание Катеньке, ее решимость, свое увечье и свалившийся на него, как кирпич с крыши, долг секунданта.
Меж тем Катенька, плача, устыдилась своих слез: так получалось, что не она утешала Андрея, а он теперь должен был утешать ее — молодую, здоровую, зрячую.
— Душа моя, — сказал Андрей, — нехорошо тебе тут оставаться. Люди увидят твой экипаж, узнают… Ни к чему это, ей-богу… Ты сейчас поезжай, мы увидимся потом, без посторонних наблюдателей…
— Да что ж плохого? Я невеста твоя!
— Тем более — у невесты репутация должна быть безупречна.
— Боже мой, какой вздор… — прошептала Катенька. — Можно подумать, товарищи твои не догадываются, что ты мой любовник…
— Догадка не есть знание. Я прошу тебя, поезжай сейчас домой, жди моего письма. Я все улажу. — Он поцеловал невесту в губы.
Это был долгий поцелуй, очень долгий.
— Хорошо, я послушаюсь тебя, — сказала Катенька. — Поскольку вижу в тебе мужа. Поскорее присылай Тимошку с письмецом!
— Душа моя, ты даже не представляешь, как я тебя люблю, — ответил Андрей.
Что такое любовь капитана Соломина, Тимошка понял ровно минуту спустя, когда Катенька, выйдя, села в экипаж.
— Собираться! — приказал Андрей. — Немедленно. Покидай вещи в чемодан, потом разберешься. И тут же беги к конюшням за возком и лошадьми. По дороге найди кого-нибудь, обещай пятак, чтобы помог вытащить и приторочить сундуки.
— А дядя Еремей? — спросил изумленный Тимошка.
— Еремея потом сыщем. Главное — поскорее отсюда убраться. Ковер оставь тут, ну его к черту! Ну, живо!
Получаса не прошло, как возок был подан. Тимошка слезно умолял подождать Еремея. Андрей ругался. Тимошка божился, что дядька вот-вот прибежит. И действительно, Еремей явился с деньгами — он продал персидский булатный нож за тридцать пять рублей.
* * *
На Андрея напала страсть заметать следы. Он приказал Тимошке гнать в сторону Московской заставы, чтобы создать впечатление отъезда в Москву. Затем следовало обогнуть городские окраины и выехать к Свято-Троицкому монастырю. На все это путешествие Андрей определил не более часа. Но, как всегда, теория оказалась прекрасна, а на деле дорога имела загадочные колдобины.
В одну из них и въехал возок, да еще и сильно накренился, едва не потеряв сундуки. Место оказалось пустынное, Тимошка по колено в снегу побежал к ближайшим домам, и вытаскивание возка стало целым приключением, обошедшимся Андрею в рубль серебром, — здешние жители сразу оценили безвыходное положение путешественников.
К монастырю подкатили уже ближе к полуночи. Начались поиски трактира и ночлега, но в этой части столицы их, казалось, не было вовсе. Еремей от расстройства чувств поругался с Тимошкой, Тимошка от огорчения перешел на визг:
— Ну? Кого ты тут расспрашивать собрался?! Ни души кругом! — выкрикивал обиженный Тимошка.
Душа явилась. Сперва совсем близко раздались вопли: «Имай его, имай подлеца!» Потом на белом поле появились темные фигуры. Одна неслась впереди, прочие — за ней.
Минуты не прошло — к возку подлетел человечишка, без шубы, без шапки, и кинулся вовнутрь, заговорив пылко и страстно:
— Ох, спасите, спасите, Христа ради, люди добрые! Разбойники это, тати полнощные! Обобрали, убить хотят!
— Еремей, сюда! — приказал Андрей. — Тимошка, гони!
Дядьку чуть ли не на лету втащили в возок. Кони, подбадриваемые Тимошкиным кнутом, понесли неожиданно скоро. Разбойники остались позади — вместе с их руганью.
— Ты кто таков? — спросил Андрей сидящее на полу приобретение.
— Ох… — был ответ.
— Какого черта носишься по ночам и прыгаешь в чужие экипажи? — Еремей решительно взялся за допрос. — Что еще за разбойники?
— Звать меня Феофаном Морковкиным, — почуяв нечеловеческую суровость дядьки, сразу ответил человечишка. — Я несчастнейшая в свете орясина… И так все гадко — хуже некуда, а тут еще нехристи налетели, чуть не порешили! Тулупишко с плеч долой! Туфли с чулками отняли!
— Где ты живешь, убогий? Давай, дядя Еремей, его туда доставим, — сказал Андрей. — Дома-то, поди, хоть старые туфли с чулками найдутся.
— Нигде я не живу! — человечишка всхлипнул. — Прогнали меня из дому! Скитаюсь!
— Он пьян, — догадался Еремей.
— Не пьян! Да хоть всего обнюхайте! Меня не за пьянство из дому погнали…
— Кто погнал-то? — спросил Андрей. — Кому ты не угодил?
— Да она же, Матрена моя, Никитишна… венчанная…
— Слыхал я, что муж жену со двора сгоняет за бесстыдство, а чтоб жена мужа — так не слыхал, — сообщил Еремей. — За блуд, что ли?
— Какой блуд?! Кому я, сирота, нужен? Кто на меня польстится?! — страдальчески вопросил человечишка. — Блуд!.. Да моя бы, про блуд узнав, свечку бы Богородице поставила — коли я с другой бабой на что-то годен, так, может, и ей сласти перепадет!
Еремей, как ни старался изобразить строгого охранителя барского покоя, захохотал.
— Так за что она тебя выгнала? — продолжал расспросы Андрей, и видно было, что его это приключение очень забавляет.
— Так за то, что на службе провинился. Меня ведь и оттуда — в тычки…
— А на службе — что?
— Бумагу переписывал, зазевался… Царский титул переврал…
— Это не шутка — царский титул переврать. Да ведь поругают и простят.
— Так сказали — терпение лопнуло! И в тычки…
— Что делать будем, барин мой любезный? — полюбопытствовал тогда Еремей. — Куда девать господина Морковкина?
— Куда девать… Придумал. Нам ведь его Бог послал. Ты, дядя Еремей, без грамоты жить ухитряешься. Тимошка тоже аз от буки с большим усилием отличит. А сей — статочно, читает бойко. И пишет, поди, с запятыми. Ведь канцелярист?
— Канцелярист, — согласился человечишка. — И читаю, и пишу знатно! И почерк у меня отменный!
— Возьмем на пробу. Коли угодит — может, у нас и приживется. Пока жена не сжалится, — решил Андрей.
— Милостивый государь! — вдруг зычно возгласил человечишка. — Да за ваше ко мне милосердие, да я, да ручки ваши! И ножки также целовать буду, да!
— Уймись, — посоветовал Еремей. — Наш такой блажи не признает, — это означало, что он принял бедолагу во временные домочадцы.
— Коли ты здешний, может, знаешь, где ближайший трактир? — спросил Андрей.
— Как не знать! Ваша милость, велите ехать прямо, а я буду в окошко поглядывать и скажу, где поворотить.
Пока добирались до постоялого двора, условились, что звать Феофана Морковкина в домашнем обиходе будут Фофаней: он так привык.
Харчевня, которая помещалась в нижнем жилье приземистого длинного здания, была, разумеется, уже заперта. Сторож позвал хозяина, хозяин распорядился впустить возок во двор и велел конюху принять и поставить на конюшне лошадей. Опять была большая морока с сундуками, груженными оружием, — Еремей не хотел оставлять их ни во дворе, при возке, ни даже в запертом сенном сарае. Хозяин разбудил молодцов, сундуки втащили во второе жилье.
И только там Фофаня обнаружил, что его новый хозяин слеп.
— Ну-ка, дяденька, опиши мне господина Морковкина, — велел Андрей.
— Собой страшнее черта, — начал невозмутимо дядька. — Росту — без вершка два аршина… Рожа чумазая… Нос… — Еремей задумался. — Фофаня, кто это тебе так искусно нос перебил, что он на сторону ноздрями глядит?
— Злые люди. Звери! — скорбно отвечал Фофаня.
— Мастер потрудился, — заметил Тимошка. — Барин, а барин! Я с собой ковригу хлеба взял. Здесь-то сейчас поесть не дадут. Прикажете порезать? Хлебушко с сальцем — не фрикасея с фазаньими гребнями, а все лучше, чем с пустым брюхом ложиться.
— Эка удивил. После очаковского сидения я и гнилым сухарем не побрезгаю. Давай хлеб с салом. Завтра начнем хозяйством обзаводиться, — решил Андрей. — Фофаня, далеко отсюда Гончарная улица?
— Близко, ваша милость.
— Научишь Тимошу, как на нее выйти. А я тебе записочку к доктору продиктую… Ох, черт!.. — Андрей вспомнил, что дорожный письменный прибор за ненадобностью велел упрятать подальше. А куда — неведомо.
Еремей с Тимошкой принялись искать прибор. Фофаня, гревший босые ноги у печки, с любопытством смотрел на Андрея, взгляд у страдальца был живой и бойкий. В конце концов откопали и бумагу, и чернильницу, и пузырек с чернилами, и карандаши.
— Пиши карандашом, — сказал Андрей. — Первое. Найти Венецкого, установить с ним связь.
— Графа Венецкого? — уточнил Фофаня.
— Графа. Второе… Разведать, что творится в доме Беклешовых. Исхитриться встретиться с Дуняшкой. Третье — записку Акиньшину послать. Фофаня, как ему объяснить, куда он ко мне прийти может?
— А чего объяснять? Семена Моисеева постоялый двор. Его тут каждая собака знает.
— Так. Это задачи первоначальные и тактические. Список стратегических задач будет иным… Бери другой лист. Первое — узнать, что за письма принесены к графине Венецкой. Сие могут знать Маша, графиня Венецкая, граф Венецкий и некое четвертое лицо. Но Венецкий высказался так: он бы прочитал эти письма. Статочно, он их даже не видел, а, как выразился Акиньшин, ими перед носом помахали… Но письма были, иначе Маша не прибежала бы ночью. С ней была Дуняшка… Тимоша! Завтра, отнеся записки Акиньшину и немцу, поди к Беклешовым, постарайся девку выманить. Объясни — я-де хочу отыскать барышню, пока та в беду не попала. Ты Дуню не за ручку хватай и не целоваться лезь, а первым делом вызнавай — кому Маша писала те письма.
— Баринок мой любезный, — перебил Еремей. — Может, не стоит эти козни распутывать? Что мы можем-то? Ведь выйдет одно огорчение…
— Мы можем все, — твердо сказал Андрей, вспомнил зареванное лицо Венецкого и добавил: — Потому что больше некому.
Он не видел, но знал, что дядька с кучером хмуро переглянулись. И мысли их тоже прочитал: не кобенился бы ты, барин, а ехал бы лучше к невесте…
Фофаня внимательно приглядывался к новому хозяину. И заговорил, когда все уже улеглись спать и полусонно обменивались соображениями насчет стирки белья, ковки лошадей и обувки для нового домочадца. Нога у него оказалась — придворной красавице впору.
— У меня прадед ослеп, — сказал Фофаня. — Так сперва на углы натыкался, а потом наловчился их обходить. Но не потому, что всякий угол помнил. Мы, малые, возню затеем, ему наш визг слушать надоест, он, что под рукой, тем и запустит. Так ни разу, старый черт, не промахнулся!
— Как это? — спросил Андрей.
— Чутье какое-то у него появилось. Я думаю, у него Бог глаза отнял, а уши поправил. Слышать он стал — лучше сторожевого пса. И палку кидал по слуху, я чай…
— Палку кидал по слуху… — повторил Андрей.
* * *
Утром, после завтрака, были приобретены для Фофани старые «коты», которые хозяйская жена доносила до дыр. Но он не огорчился, а, выпросив у Тимошки кусок старого сукна, смастерил страшные на вид, но теплые онучи.
Потом Андрей отправил Тимошку с поручениями и кликнул Фофаню.
— Ну-ка, брат Феофан, веди меня на двор. Есть там у нас сарай?
— Как не быть! Где ж это видано — постоялый двор да без сарая?
— Ну, веди меня туда. А по дороге добудь шест в сажень, к концу бубенчик привяжи, — велел Андрей. — И поищи мне ну хоть мелко наколотых полешек.
— Что это ты, батюшка мой, затеял? — забеспокоился Еремей.
— Уши отращивать стану.
Они спустились на двор и вошли в сенной сарай. По дороге Фофаня забежал на конюшню, разжился и длинным кнутовищем, и бубенчиком.
Дальше события разворачивались так: Фофаня ударял бубенчиком, привязанным на конце кнутовища, о дощатую стенку то сверху, то снизу; Андрей кидал полено на звук; Еремей глядел на эту забаву весьма критически, а после додумался нарисовать на стене мелом круги, аршин в поперечнике. Колокольчик ударял в середину круга, туда же летело полено. Сперва оно даже не попадало в аршинный круг, но постепенно Андреи как-то наловчился.
Потом прибежал Тимошка:
— Барин, а барин… Дуняшка в беду попала…
— Что за беда?
— Беклешов ее в карты проиграл… — и Тимошка рассказал историю, которая показалась бы невероятной всякому, кто не знал старого картежника.
Когда тот узнал о смерти единственного сына, то озлился чрезвычайно: сперва дочь опозорила, потом Гриша не оправдал надежд. Впав в бессмысленную ярость, он собрался и умчался из дому — искать утешения у давних приятелей. Там он осознал свою беду, рыдал, тоже просился на тот свет, но мудрые приятели, подпоив, усадили его за карточный стол. И он, в помутнении рассудка, проиграл Машину горничную отставному майору, который уже давно положил глаз на девку.
— И что теперь? — спросил Андрей.
Тимошка рухнул на колени:
— Барин, милый, не серчайте, я ее сюда привел!
— Так. Дадим приют беглой, которую сегодня же начнут искать по всему городу, а завтра выйдет объявление в «Ведомостях»?
— Барин, родненький, выдадим — она руки на себя наложит!
— Не наложит, — вмешался Еремей. — Такое их девичье дело — утехой служить. Поплачет и угомонится.
Андрей задумался. И так и этак выходило плохо. Он мог не пустить Дуняшку к себе. Но как без ее помощи узнать про Машу? А если впустить Дуняшу и принять услугу — то выгнать девку будет уже невозможно — честь не позволит.
— Веди сюда, — велел Андрей, — что-нибудь изобретем. Сегодня или завтра явится Акиньшин, устроим военный совет. Он человек бывалый, подскажет, что тут можно сделать.
В последний раз Андрей видел и Дуняшку, и Машу два года назад — когда из гвардии перевелся в пехотный полк. Тогда у него была первая пора счастья с Катенькой — он других женщин и не замечал. А тем паче горничную, которая и на глаза-то ему попалась раз пять-шесть… Какова сейчас собой — неведомо. Одно было ясно ему, незрячему: девушка смотрит на него с надеждой.
— Ну здравствуй, Дуняша, — сказал он. — Вот как все неладно вышло. Сядь и расскажи мне все, что знаешь про это гадкое дело с письмами.
— Да что я могу знать, барин, миленький?
— Встань, дурочка, и сядь, как велено, — приказал ей Еремей. — Знаешь ты много. Да только от вас, от баб, толку не сразу добьешься. Иная уважает, чтобы ей сперва пару оплеух отвесили. Тогда лишь начнет дело говорить.
Андрей знал, что его верный дядька страсть как не любит глупого бабья, и к его мизогиническим афоризмам давно привык. А вот Дуняшка испугалась не на шутку и поползла к слепому барину. Девкины пальцы вцепились ему в колени.
— Будет тебе, дяденька! — прикрикнул он. — Не бойся, Дуняша, это он так шутить изволит. Ну, говори, что тебе известно про письма.
— Ничего не знаю…
— Говори всю правду, — посоветовал Тимошка, — не то барин тебя прочь погонит! Больно ему нужно твое вранье слушать.
Это подействовало. Оказалось — Маша свела знакомство не с простым человеком, а с французом. И письма писались по-французски. Кавалер уговаривал Машу бежать с ним из дому, и было несколько дней, когда Маша, обидевшись на родителей, впрямь помышляла о побеге. Потом девушка опомнилась.
— Точно ли она была влюблена во француза? — спросил Андрей.
— Да как не полюбить — очень уж хорош собой! — со вздохом ответила Дуняшка.
— Ты его, значит, видела?
— Да, барин…
— А теперь прямо говори — он в спальню к барышне забирался?
— Да боже упаси! Да как же можно? — возмутилась Дуняшка. — Нас с барышней в строгости растили! До венца чтоб — ни-ни!
— Побожись! — приказал Еремей. — Ну?! — он был непреклонен. — Сударик мой любезный, с бабами иначе нельзя!
Спорить с ним Андрей не стал, потому что понимал, откуда у дядьки такая философия. После смерти Андреевых родителей Еремей двадцать лет держал круговую оборону от его теток, домоправительниц, приживалок, всевозможных дур и чесательниц пяток, знахарок и прорицательниц, сам заведовал воспитанием доверенного ему юного барина и перевел дух, лишь когда пятнадцатилетний Андрей пошел служить в гвардию.
Дуняшка поклялась, что между Машей и загадочным французом никакого блуда не вышло, — мать так смотрела за дочкой, что и короткие свидания устраивать было мудрено.
— Давно ли случилась сия интрига? — спросил Андрей.
Дуняшка, как всякая неграмотная девица, мерила время церковными праздниками и событиями домашней жизни. Получалось, что несчастный почтовый роман начался на ту Масленицу, когда тетка Прасковья Романовна из Москвы приезжала, длился все лето и завершился, когда кухарка Настасья родила.
— А Венецкий когда стал за Машей увиваться?
— Так тогда же, летом, и стал!
— То есть Маша предпочла Венецкого, и француз от нее отстал?
— Как не предпочесть — он же граф!
— А вот теперь ты расскажешь, почему Маша решила выкупить свои письма, — велел Андрей. — И не увиливай — я был при том, как ты со своей барышней в Измайловский полк ночью прибежала. Все слышал — и про перстеньки, и про золотую табакерку.
— Матушка Богородица, стыд-то какой… — прошептала Дуняшка.
— И я слышал, — подтвердил Еремей. — Давай, девка, как на духу!
Письмо с угрозой и требованием выкупа Маше передали в церкви, принесла его старуха-богомолка. Прочитав, Маша ужаснулась. Первым делом она подумала о своем приданом — оно невелико, но позволило бы откупиться, хотя тогда пристало бы рассказать про беду матери. Пришлось изворачиваться — и Маша неимоверными усилиями собрала узелок золотых украшений и безделушек.
Дуня отправилась передать его той же богомолке и получить письма. Но девушки плохо знали повадки негодяев. Если бы у Маши хватило соображения отправить с Дуняшкой хотя бы лакея Степана, может, беды бы и не приключилось. Но стыд все ей затмил. Ночью в указанном месте к Дуняшке подбежал человек с замотанной в тряпицу рожей, выхватил узелок — и поминай как звали! А на следующий день роковые письма были доставлены госпоже Венецкой.
— Фофаня, берись за карандаш! — велел Андрей. — Сведем все воедино…
Дуняшкино донесение было готово, когда приехал Акиньшин.
— Далеко ж ты, Соломин, забрался, — сказал он.
— Так надобно, — отвечал Андрей. — Фофаня, перебели донесение для господина Акиньшина. Маша не нашлась?
— Нет. Мой Афанасий у беклешовского дома дозором ходит. Венецкий сгинул бесследно. Сказывали, с матушкой своей так разругался, что она его прокляла и грозилась наследства лишить. А потом, по материнской логике, куда-то упрятала. Что у тебя?
— Прелестница у меня, — невесело усмехнулся Андрей. — Вот, Дуняша — горничная Марьи Беклешовой, и она может узнать в лицо француза, который впутал Машу в эпистолярный роман.
— Сказана ли она что дельное? — спросил несколько озадаченный Акиньшин.
— Сказана. Если, как ты полагаешь, эти два дела впрямь связаны, то от Дуняши будет немалая польза. Одно только…
— Что, Соломин?
— Она — беглая.
Кратко объяснив Дуняшкино положение, Андрей, смущаясь, спросил, может ли Акиньшин вопреки законам помочь девушке. Тот задумался и нашел решение:
— Вернуть ее Беклешовым мы всегда успеем. Так что она — не совсем беглая, а временно находится на нашем содержании.
— До поры, Дунька, — вставил Еремей.
— Я отвезу девицу к своей сестре, — сказал Акиньшин, — а та переправит ее к кому-либо из надежных приятельниц. Дуняша в любой миг может потребоваться, чтобы опознать француза.
Узнав, как неизвестный подлец обошелся с Машиным выкупом, Акиньшин присвистнул:
— Говорил я тебе — им нужна была шумная история, чтобы вытянуть у кого-то другого большие деньги. Но и этими не побрезговали.
— Интересно, кому «им»?.. Слушай, а какие в этот мясоед должны быть свадьбы? — отвечал Андрей. — Кто бы мог составить список богатых невест, решившихся обрачиться?
— Тут нужна старая опытная сваха, которая все приданые наперечет знает, — сказал с улыбкой Акиньшин. — Прощай моя репутация! Велю Афанасию привести сваху и потребую у нее богатейшую в столице невесту. Может, за чарочкой наливки у свахи язык и развяжется.
Стали расспрашивать Дуняшку, куда могла уйти Маша — без денег, без драгоценностей. Горничная решительно утверждала, что искать жениха обиженная и перепуганная Маша не стала бы под страхом смертной казни, и перебрала имена нескольких пожилых родственниц.
Потом Акиньшин уехал с Дуняшкой, а Фофаня запросился в храм Божий.
— Возблагодарить, — сказал он. — Без этого нельзя. Чуть было Богу душу не отдал! А остался жив и даже здоров. Я всегда благодарю. Может, потому и жив еще.
— Я с тобой, — вдруг попросился Тимошка. — И мне помолиться надобно.
— Знаю я, о чем ты собрался молиться, — заметил Еремей. — Девка тебе приглянулась.
— Ее нарядить — она и барыню за пояс заткнет!
— Будет тебе, беги с Фофаней, — перебил его Еремей. — За меня, грешного, свечку поставь. Вот тебе полушка.
Когда они вернулись, Тимошка шепотом доложил Еремею: Фофаня в монастырском храме всех удивил истовой молитвой, исправно бил поклоны с явным стуком лба об пол, подпевал хору, ниже всех склонялся перед батюшкой с кадилом.
— Одно из двух: либо великий грешник, либо великий праведник, — сказал на это Еремей.
Ночью, когда Андрей заснул, дядька приполз в угол, где уже расположился на тюфячке «секретарь».
— Ты, Фофаня, человечишка никчемный, да своей затеей с бубенцом барину моему угодил, — прошептал Еремей, — и за то тебе от меня будет добро. Я тебе чулки и хорошие туфли куплю, и сапоги меховые, а ты нас не покидай, слышишь?
— Да уж не покину, — шепотом отвечал Фофаня. — Податься-то мне некуда…
Дальше: Примечания
