Август пришел и заспешил днями, тусклыми, как восковой наплыв на свече. В следствии опять учинилась полная остановка, не следствие, а канцелярская дрязга! Невостребованный Апраксин опять ел, пил, рисовал гербы да ждал жену с визитом. Разнообразие в быт внесло сообщение о Цорндорфской победе. Степан Федорович взволновался ужасно. Он и радовался славе русского оружия, и завидовал славе Фермера. У жены требовал подробностей.

— Не волнуйся, мой свет, ты свое уже отвоевал, — вот и весь сказ. — Ничего себе, утешила!

А неделей позже, когда «стали считать потери под Цорндорфом, пришло новое сообщение, никакая это не» победа, а жестокое поражение. Как близкий ко двору человек, знающий все тонкости дворцовой жизни, Апраксин понимал, что истина лежит где-то посередине, а по дипломатическим нуждам будут называть сию битву и так и эдак, поскольку Фридрих войска наши не разгромил и позволил отступить. Но сам он выбрал второй вариант, а именно «поражение». Отвергли Апраксина, так вот — получайте. Мысль эта была стыдная, и он знал об этом, но она хотя бы отвлекала от неотвязных дум про Тайную канцелярию. Однако некое домашнее происшествие вернуло все на круги своя.

В пятницу, в постный день, он никак не мог уснуть. А какое лучшее средство от бессонницы, чем бокал, а лучше чара до краев, наполненная вином. Бутылка с домашней настойкой — крепкой, пряной, с запахом полыни и гвоздики, стояла в шкапчике в закутке, который назывался буфетным.

Степан Федорович не стал одеваться, только ноги сунул в пуховые туфли и, как был в рубашке до пят, не зажигая свечи, побрел в буфетную. Хоть и грузен он был, походку имел легкую, посему шаги его никак не потревожили солдата и лейб-кампанейца, которые, попивая топливо, вели в другой комнате неспешную беседу. Ну и пусть их, он и вслушиваться не желал в их разговор, если бы не споткнулся вдруг о произнесенное шепотом собственное имя. Еще три слова: «бочонок из-под вина» заставили его подойти к самой двери.

— Да я точно тебе говорю, — шептал чернявый солдат, — это уже все знают. Привез маркитан с войны воз бочек, и на каждой было написано «вино». Хозяйка велела снести в подвал. А уж тяжелые были! Но хозяйка этим не удивилась, потому что была предупреждена самим: написано, мол, «вино», а внутри золотые монеты.

— Как же он упредил-то? Тяжело рассказывать глухому, нет-нет а и возвысишь голос. Солдат и крикнул:

— А я почем знаю? Может, адъютанта поэтому прислал — с письмом. А может, почта голубиная — самое милое дело. Депешу на ногу голубю привяжи и пускай его в чистое небо.

— Да неужто голубь прямо на дом их сиятельства обучен? — продолжал не верить кампанеец.

— А почему бы и нет? Но это не важно. А важно, что по ночи взяла супруга нашего свечу да и пошла в полном одиночестве в подвал богатство считать. Предвкушает… А бочки уже на боку лежат, пробкой вперед. Сударыня Агриппина Леонтьевна безбоязненно одну пробку выдернула, а оттуда не золото, а вино струей. Она кой-как пробку подоткнула — и к другой бочке. И там вино прямо ей в подол. И так во всей посуде. А с кого спросишь, написано-то «вино»! Маркитан вино и привез.

— И сколько таких бочонков было?

— Не считал. Говорят, воз. Штук, наверное, десять, а может, и того больше.

— На десять-то бочек золота во всем государстве прусском нет! — Капрал забулькал полпивом.

С трудом заставил себя Степан Федорович сделать первый шаг в сторону спальни, ноги как судорогой свело. Что же такое плетут эти срамники? Ложь, клевета, какие там бочки золота?! Но главное, тайная история каким-то образом стала молвой, мифом, от которого уже не отмыться. Воз! Это же надо такое придумать! Шельмы. Да и не было никакого маркитанта. Он этот бочонок махонький со своим ординарцем послал. Неужели он, кот плешивый, разболтал… Ну дай срок, выйду из узилища, я тебе глотку поганую свинцом залью!

Прости Господи, что бормочу-то, грешник!

Наутро Степан Федорович присмотрелся к чернявому солдату — молод, красив, полоска усов под носом, а вид нахальный — видно, баловало его начальство сверх меры. Ишь ты, мундир драгунский на нем как влитой сидит! Злоба уже прошла, но страх остался. «Не было золота, не было бочек, чист я. Господи!»— с фальшивым энтузиазмом уговаривал он Бога.

Перед обедом, благо погода стояла сносная, вышел он в запустелый окружавший мызу сад. Он любил гулять в одиночестве. Вид заросших тропинок, разросшейся бузины и всех этих простонародных дерев, как-то ракиты и крушины, рождал в душе простые, незатейливые мысли. На этот раз все было не так. Мысли были витиеваты, непугливы, а вместо синичек, что крошки с ладони клевали, налетели откуда-то вороны — сытые, черноклювые, мелкоглазые, словно чужеродные народы, орда.

Он уже поворачивал к дому, когда увидел, что чернявый солдат беседует у калитки с юной, чрезвычайно пригожей мещаночкой. Солдат прямо гарцевал перед ней, перебирая ногами, как заводной жеребец, приглашал идти в дом, а девица смотрела отвлеченно, улыбалась, но от калитки не отходила.

Апраксину страсть как захотелось опять подслушать их беседу — может быть, они еще какой-нибудь миф об нем вспоминают, но он только посмеялся над пустым своим любопытством. Показалось ли ему или впрямь крикнула мещаночка: жди, приду! Вечером Степан Федорович не отказал себе в удовольствии подразнить чернявого солдата.

— Кто была та хорошенькая? — спросил он строго.

Солдат вытянулся, как на плацу, но физиономию в порядок привести забыл, на ней так и осталось глуповатое, счастливое выражение.

— Звать Анна, ваше превосходительство. Я с ней еще по Калинкинскому подворью знаком. Она там в девицах состояла — Вы понимаете?.. — он глубокомысленно умолк.

— А ты, значит, тех девиц охранял?

— Так точно!

— Сладкая была служба, чистый рахат-лукум. А сейчас-то что? Любовь промеж вас?

— Ну какая у нас, ваше высокопревосходительство, может быть любовь? Я ее не видел, почитай, год. А ведь нашла. Такая, я вам скажу, штучка! — он неожиданно хмыкнул, поднял руки и пошевелил всеми пальцами, имитируя плеск ресниц или неких кокетливых щупалец. Видно, девица произвела на него сильнейшее впечатление, румянец так и горел на его смуглых скулах.

«Ну вот, теперь он девице про бочонок с золотом начнет плести», — подумал Степан Федорович с неожиданной тоской.

Ночью он — опять было хотел пойти глотнуть настойки, но передумал. Старый дом шуршал, скрипел… Показалось ли ему, что весенним ручьем звенит где-то в темноте женский смех, или это бред, слуховой обман? А ну как шельма хорошенькая не обманула чернявого солдата и явилась в дом. А он пойдет в буфетную, да еще столкнется… без парика, неприбран, больной, забытый всеми старик! Спать, спать…

Но под утро Степан Федорович все-таки добрался до бутылки и опорожнил ее всю. Виной тому был страшный сон. Будто бы стоит он один в чистом поле, тепло, солнце, стоит босиком, подошвы ног чуют землю, в травке муравьи, а сбоку, как бы слева, на него надвигается ночь. Не ночь, тьма. Ночь идет не постепенно, сумрачно, а эдак как бы сплошной черной стеной. Он смотрит на эту тьму с ужасом и знает, что если не успеет проснуться, то чернота эта его обхватит. Но проснуться-то он никак не может, только трясется весь.

Вливая в себя одну за другой чарки, он никак не мог вспомнить, поглотила ли его тьма или он успел-таки Проснуться. Но и без всяких этих догадок он знал уже, что сон сей — предзнаменование. Ужас перед наступающей тьмой был столь велик, что конец сна был как бы и не важен. Сердце стало вдруг колотиться как безумное, а потом и вовсе пропало. Степан Федорович схватил цепенеющими пальцами колокольчик, разбудил вице-капрала.

— Плохо мне, плохо… Зови лекаря! — выдохнул он, с трудом преодолевая немочь.

Степана Федоровича довели до постели, за лекарем был немедленно послан чернявый солдат. Но ведь случай-то непростой, большая особа не абы кто, а фельдмаршал, посему солдат поехал в столицу к супруге Агриппине Леонтьевне.

На подъезде к городу солдат столкнулся с арестантской каретой, которая, вихляя колесами, бешено неслась по самой середине дороги. «Уж не к нам ли?»— подумал солдат мельком и стегнул коня. Что ему вдаваться в подробности чужой жизни? Ему велели доставить лекаря, он за ним и едет, а остальное его не касается. Настроение у чернявого было самое что ни на есть расчудесное. Красотка из Калинкинского подворья не обманула, пришла ночью. Вот кто понимает в усладах любовных! Только башка трещит с отвычки. И вроде не пил, а потом как отрубило. Впал в сон… Придет ли еще веселая Анна? Придет… Они все деньги любят, а он при охране графа Апраксина кое-чего и накопил. Фельдмаршал хоть капризен, да щедр. Только бы не помер ненароком.

Арестантская карета мчалась именно в урочище «Три руки». В связи с битвой — проигрышем, а именно так называли теперь недавно яркими красками расцвеченную Цорндорфскую победу, следствие по делу Апраксина требовало немедленного продолжения.

Когда офицер N-ского полка вступил на порог мызы, Степану Федоровичу уже полегчало, сердце опять работало, хоть страх и держал его в тисках.

— Именем Их Высочества государыни… — звонко прокричал офицер, а дальше стушевался, произнес просительно: — Ваше превосходительство, извольте прочитать бумагу.

Рука не дрожала, уверенно нацепила очки на нос: следственная комиссия в самых вежливых выражениях приглашали графа Апраксина на допрос. Подписана бумага была прокурором Трубецким.

Пока вице-капрал облачал Апраксина в парадное платье, прилаживал парик, сыпал на него пудру, Степан Федорович находился в состоянии полного отупения. Мельком вспомнились бочонки с золотом, вскрытый пруссаками тайный магазин. «Пусть их, — подумал Степан Федорович. — Прости их Господь».

Опираясь на руку вице-капрала, он уселся в пыльную карету, два солдата охраны сели напротив. «Везут, как преступника», — вздохнул Апраксин и противу всех правил впал в сон. Видно, домашнее вино оказало, наконец, свое действие.

За каретой торопилась, не поспевая, гроза. Ветер рвал сучья, кропил листьями сухую землю, гром в отдалении погромыхивал осторожно, словно боялся напугать. Когда подъехали к коллегии, уже и редкие капли шлепнулись о землю. Все вдруг потемнело.

Следственная комиссия собралась полным составом. Кроме графа Александра Шувалова, прокурора Трубецкого и графа Бутурлина, были еще двое из Тайной канцелярии — нижние чины, был и писарь, сидел в углу, кусал перо. В комнате было душно, полутемно. Потом задребезжали стекла, молния сверкнула ярко, и хлынул дождь.

Напротив крытого зеленым сукном стола стоял стул с высокой спинкой, предназначенный для подследственного .

— Прошу вас, — строго сказал Трубецкой, показывая Апраксину на этот стыдный трон.

Степан Федорович нетвердой походкой прошел к .седалищу, затравленно огляделся и вдруг рухнул навзничь, хрипя что-то невнятное.

Он умер через три дня. Смерть бывшего фельдмаршала произвела на столицу самое тяжелое впечатление. Следственная комиссия сбивчиво отписала заключение по делу, слова «измена»и «подкуп»в нем отсутствовали, так… общие слова. Более нажимали на отсутствие искренности на допросах да излишнюю медлительность в военных действиях.

Похоронили Степана Федоровича Апраксина в Невской лавре почти тайно, при малом стечении народа, без всяких приличествующих его званию церемоний. Только церковный обряд был полным, торжественным и исполненным большой грусти.

Эту внезапную смерть народная молва опять-таки не обошла стороной. Скоро стала гулять в столице такая байка. Мол, не видя конца следствия, матушка Елизавета вызвала к себе главу Тайной канцелярии:

«Отчего так долго тянется дело?» Александр Шувалов ответил, что Апраксин не сознается ни в чем, и следствие зашло в тупик. «Ну так остается последнее средство, — молвила Елизавета, — прекратить следствие и отпустить невиновного». Позвали Апраксина. Шувалов и повторяет слово в слово, как сказала государыня: «Раз вы, граф, отрицаете свою виновность, остается последнее средство…» Но. он не успел досказать фразу до конца, с Апраксиным приключился апоплексический удар. Бедный фельдмаршал решил, что его будут пытать.

Самый невинный читатель поймет — в этой легенде ни слова правды — Это когда же на Руси следствие заходило в тупик? И что это за тупик такой? И Лесток, и Бестужев, и бедные Лопухины, и Анна Гавриловна Бестужева — все имели вины перед следствием, но никто их вины не доказал. И никакого тупика на следствии — отняли у кого язык, у кого имущество, у всех честь и растолкали по разным углам России. Так что тупик — это миф, легенда. Да и насчет апоплексического удара были сомнения. Опять же народная молва внесла здесь поправку, толковали об отравлении, но здесь все недоказуемо. За руку отравителя (или отравительницу) никто не поймал. В общем-то, опального фельдмаршала жалели.

Без малого 250 лет прошло с тех пор, как отгремела Гросс-Егерсдорфская битва, а историки все спорят, пытаясь выяснить, что руководило Апраксиным При отступлении: стратегия или политический расчет. Автор попытался ответить на этот вопрос, но ведь это только литература! Наш славный историк и писатель Бантыш-Каменский в жизнеописании фельдмаршала помимо перечисления военных заслуг пишет: «…он был добрый супруг, нежный отец, любил благодетельствовать старых и дряхлых воинов». Что ж, будем помнить и об этом. Мир праху его…