Мудрец Монтенье своих трудах писал: «…пока мы сами устанавливаем правила своего поведения, мы обречены на чудовищный хаос». Цитату эту вспомнил Лядащев, когда очутился во внутреннем дворе Кистринской крепости. Изречение всплыло в памяти .вроде бы и некстати, потому что Монтень употребил его, кажется, относительно обычаев в чужой стране, но Василий Федорович примерил цитату на себя, и она пришлась ему впору, как старый камзол.

Правила своего поведения надо устанавливать, сообразуясь с общими правилами, ситуацией и законами бытия, которые говорили ясно — надо брать Бромберга, а если хотите, Сакромозо, еще на постоялом дворе:

двое на дворе справились бы, а он, Лядащев, пошел на поводу собственной натуры, ввязавшись в авантюру, суть которой — проникнуть вместе с банкиром в логово Фридриха и в его секретный отдел в Берлине. Вместо этого они явились в сожженный Кистрин и сколько проторчат здесь — неизвестно.

Банкир, он же рыцарь, все время опережал Лядащева на один ход. Когда по зрелому размышлению и сопоставлению фактов связей стало ясно, что банкир и есть Сакромозо — право же, больше некому! — и осталось сделать один мазок на пестром полотне — визуальное опознание, банкир сбежал в Лондон. Чиновник из Тайной канцелярии, специально для опознания приехавший из Петербурга, только крякнул от возмущения:

— Надо было брать! Сами же говорили, Сакромозо — резидент прусского секретного отдела!

— А если это не он? Если мы ошибаемся?

— Но мы же прислали вам словесный портрет. Неужели этого мало?

— Да он растолстел, как боров! — взорвался Лядащев. — Ваш словесный портрет ничему не противоречит, но ничего не утверждает. Рост, цвет глаз, породистый нос — это еще не улики!

— Ну давайте пройдем все по пунктам…

— Пунктами мы ничего не добьемся. Вам надобно его дождаться.

— А если он вообще не вернется в Кенигсберг? — возопил чиновник.

— Вернется. У него здесь банк.

Чиновнику нашлась работа в военной канцелярии в замке. Он не жаловался на вынужденную задержку, каждому охота пожить за границей и добавку к жалованию получить.

О возвращении банкира сообщил агент Почкин, который в страшном возбуждении явился на секретную квартиру, тыча в лицо туго свернутую бумагу.

— Вот… письмо. От ве-ернейшего человека — капитана Корсака.

— Тесен мир, — усмехнулся Лядащев. — Я и не знал, что Алексей Иванович интересуется нашими делами. Ты прав, он честнейший человек. Кто доставил письмо?

— Матрос со «Св. Николая». Фрегат Корсака еще в море, а матрос приплыл на взятом в плен галиоте… вместе с банкиром.

Лядащев развернул бумагу, через минуту снисходительная улыбка исчезла с его лица. В письме Корсак очень толково и подробно излагал встречу с прусским галиотом и его пассажирами.

— Похоже, именно Блюма я видел у белого особняка, — задумчиво сказал Лядащев.

— Черт с ним, с Блюмом. Я за ним сам поеду в Мемель. Банкира надо брать.

— Завтра же утром устроим визуальное опознание, — педантично заметил Лядащев.

За домом Бромберга было установлено наблюдение. Трудность состояла в том, что банкир из дома не выходил, но стало известно, что он оформляет выездной паспорт на два лица. Приказ паспортному отделу последовал незамедлительно — ни под каким видом бумаг не выдавать.

Визуальное опознание состоялось весьма традиционно. Через два дня к вечеру банкир выполз-таки из дома, решив напоследок посетить Торговый дом Альберта. Малина. В этот краткий промежуток времени и места наш чиновник и столкнулся с ним в буквальном смысле нос к носу.

— Простите, я чуть не сшиб вас с ног. Сударь, дурацкая привычка, задумался… нет бы посмотреть под ноги. Еще раз прошу извинения.

Банкир молча выслушал весь этот вздор и важно проследовал дальше, а чиновник бросился к Лядащеву, чтобы выпалить с порога:

— Узнал, Василий Федорович! Он… рыцарь, все эдак же щурится и морда надменная. Но раздобрел… Не иначе у вашего Сакромозо сахарная болезнь или печень не в порядке!

— Сегодня ночью будем брать, чтоб без шума. Все было предусмотрено, но не учли малой блохи — переписчика-взяточника. Неведомо каким путем эта мразь оформила и выдала банкиру паспорт. Когда Лядащев в сопровождении пяти офицеров явился ночью к дому Сакромозо, птичка уже улетела. Следивший за домом агент успел проследить, по какой дороге банкир выехал из города, а дальше — ищи-свищи.

И началась гонка… В помощники себе Лядащев взял подпоручика Фирсова, малого веселого, неглупого, отчаянного вруна, азартного, как черт, — надежного. Удивления достойно, что к ночи следующего дня они настигли лакированную карету на постоялом дворе. Хозяева экипажа мирно почивали.

— Утром будем брать? — приставал Фирсов.

— Ни в коем случае. Я тебя к банкиру в кучера сосватаю, а сам следом поскачу. Надо же выяснить, куда он так торопится?

Здесь же на постоялом дворе раздобыли телегу с лошадью и устроили маскарад с переодеванием. Фирсов ко всему относился, как к веселой игре. Он же помог нанести карете банкира некую травму, которая со временем привела к дорожной аварии.

И опять Сакромозо все переиначил. В кучера он выбрал степенного, немолодого, пузатого, а лихой Фирсов, вместо того чтобы выпрячь лошадь и вести тайное наблюдение вехами, по глупому недомыслию остался трястись в телеге и отстал от кареты Сакромозо задолго до монастыря.

Теперь Лядащев остался один, как бы сейчас сказали — без связи. Когда в Логуве в карету Сакромозо взгромоздился огромный монах, Лядащев понял, что вопрос «брать — не брать» отпадает сам собой. Против двоих он никак не потянет. Думай, Василий Федорович, думай… Еще на постоялом дворе, куда после аварии пригнали карету, Лядащев заметил, что Сакромозо гнется под тяжестью саквояжа, он и потом не выпускал его из рук. Что может быть в этом саквояже? Оружие… нет, оружие лежит в секретном днище кареты, это второе дно он обнаружил в кузнице; Если не оружие, то золото. За этим золотом суккин сын и наведывался в Кенигсберг, это ясно. Может быть, Сакромозо ударился в бега? С эдакими деньжищами он обеспечит себя на всю жизнь.

Но нет, явились в Логув. Понаблюдать за Сакромозо в монастыре не удалось, монахи лучшие в мире соглядатаи, очевидно, им приказали присматривать за кучером. Может быть, Сакромозо оставит золото в монастыре? Сейчас все монастыри собирают Фридриху дань, деньгам здесь сохраннее. Но Сакромозо поехал дальше все с тем же саквояжем. Монах — это для присмотра, а может, для охраны. Пока версия, что банкир намылился бежать, отпадает. Из дела выходят в одиночку, а не в сопровождении монахов.

Направление Сакромозо указывал одним словом — прямо! И только когда стало ясно, что карета вот-вот пересечет условную границу, за которой хозяева — пруссаки, был назван пункт назначения — Кистрин! Мать честная, он же сожжен! Но армия Фридриха где-то там, рядом. Может быть, в Кистрине у Сакромозо и произойдет встреча с королем?

Рассказать толком, как они пересекали тот невидимый глазу шов, который отделяет русские владения от прусских, Лядащев бы не взялся, его задача была гнать лошадей. Мимо заставы пронеслись с гиком. Охране это, естественно, не понравилось. В секунду организовалась погоня. Верхами на свежих лошадях догнать карету проще простого, и не возьми монах вслед за Сакромозо мушкетон, еще не известно, чем бы кончилось дело. Монах стрелял метко, но целился главным образом в лошадей, считая их более крупной мишенью.

Лядащев правил лошадьми стоя, карета моталась, скрипела, как старая каравелла в шторм. Пуля сбила с Лядащева шапку. Только бы колесо не отвалилось у этой лакированной толстобрюхой красавицы. И тут он понял, что погоня отстает, видно, не хотелось преследователям залезать глубоко во владения прусского короля. Еще один подъем, спуск с холма, и вот уже навстречу карете спешит на рысях отряд прусских Драгун.

— Немедленно проводите меня в крепость Кистрин к генералу фон Шаку, — голос у Сакромозо резкий, требовательный, он словно переродился. — Не надо лишних вопросов. За неповиновение будете расстреляны. Я вам это обещаю!

До крепости их сопровождал караул из четырех драгун. По приезде в крепость монах куда-то пропал, не появился он и на следующий день, а Сакромозо разместился где-то в башне, рядом с покоями коменданта, про карету и думать забыл, а поутру, отмытый, расфранченный и чрезвычайно озабоченный, отправился в город пешком.

Лядащев нагнал его во дворе. — — Господин, лошади в конюшне застоялись. Проехаться бы верхами.

— Прогуляй их по двору, — бросил Сакромозо. — Тебя здесь кормят?

— Вместе с гарнизоном.

— Ну и отлично.

На следующий день повторилась та же история. А скажите на милость, как в таких условиях вести слежку? Лядащев сунулся с лошадьми в» главные ворота, я, мол, кучер их сиятельства, мне, мол, ведено подать карету в город. Загалдели: каков пароль, назови лозунг, приказа не было, иди к коменданту…

Простого взгляда было достаточно, чтобы определить: крепость живет по строгому, военному распорядку. Фон Шак считал, что от русских всего можно ожидать, и даже после Цорндорфского поражения они могут повторить осаду Кистрина, хотя бы для того, чтобы отбить пленных. Поэтому число караулов было увеличено, пушки стояли в боевой готовности, то и дело прибывали подводы с продовольствием, солдаты утром и вечером муштровались на экзерцициях.

Вечером, когда гарнизонная жизнь подутихла, Лядащев опять пошел прогуливать лошадей. Что у него за жизнь такая собачья? Вся она протекает рядом со всякой пакостью — обманом, враньем, подлогом, доносами… А ведь убежал он от допросов и тайн, влюбился, как приличный человек, женился. И жена попалась славная, красивая, богатая, добрая… А может, Сакромозо к зазнобе шляется? Ждет его в обожженном доме. какая-нибудь немыслимая красота… Женщины ведь так верны, так прилипчивы. Пристанет с ножом к горлу: ты меня любишь, любишь, нет, ты скажи, как ты меня любишь? Люблю… как клопа в углу, как увижу, так и давлю… Ой… что-то он вконец обозлился и испрокудился!

— Малец, не вертись под ногами! — крикнул он на чистейшем немецком.

Жалкий мальчонка, в руках таз с окровавленными бинтами. Лядащев уже знал, что кистринские подвалы превращены в лазарет для русских пленных. Может, и этот вихрастый из наших. Прости, сынок, помочь не могу. Жди, пока обменяют. У нас пленных пруссаков тоже пруд пруди.

Лядащев уже вел лошадей в конюшню, когда жеребец, строптивая скотина, поднял веером хвост и навалил на чистый немецкий булыжник кучу пахучих яблок.

— А убирать, мерзавец, кто будет? — проворчал Лядащев.

Он склонился с совком и метлой, когда услышал тихий шепот за спиной, шепот столь необычный и неясный, что ему показалось даже, что он сам домыслил его содержание.

— Василий Федорович… Это я.

Та-а-к… Он передернул плечами и, поднимаясь с колен, осторожно повернул голову. Перед ним стоял давешний малец с тазом.

По тому, как заходили желваки на скулах Лядащева, Мелитриса поняла — узнал. Не глядя ей в глаза, а пристально всматриваясь в идущего к воротам капрала, он произнес одними губами:

— После вечерней трубы буду ждать вас у входа в конюшню. Если сегодня не сможете прийти, то завтра. Убери! — добавил он громко, подтолкнул к ногам Мелитрисы совок и неторопливо повел лошадей в конюшню.

Мелитриса поставила на землю таз и стала сгребать конские яблоки. Она понимала, что ей никак нельзя улыбаться, но ничего не могла с собой поделать.