Никита долго искал нужный ему дом. Дело осложнялось тем, что у монастыря францисканцев, монументального подворья с костелом в стиле барокко, хоть и имелась лавка, но все называли ее фруктовой или турецкой, а отнюдь не табачной. Главными продуктами лавки были привезенные с юга фрукты, как-то: сушеный инжир, изюм, курага, орехи и пряности. В связи с войной товар был представлен менее разнообразно, скорей всего, лавка жила за счет старых запасов. Усмотрев на полке табак, Никита наудачу попросил приказчика позвать пана Быдожского. Приказчик не удивился, отлучился на минуту и опять приступил к торговле, то есть стал пристально смотреть в окно, ожидая покупателя.

Наконец явился высокий, лысый, чрезвычайно кислого вида господин, упорно отказывающийся говорить по-немецки. Это только считается, что русский и польский язык похожи. Они похожи ровно до тех пор, пока вам не нужно выяснить что-либо конкретное. Во всяком случае, при имени Мелитрисы лицо пана не выразило ни удивления, ни заинтересованности, он по-прежнему тихо ненавидел свою лавку, торговлю, саму жизнь и все ее проявления, продолжая твердить с завидным упорством «знать этого не можу». Наконец Никита отыскал в карманах письмо. Быдожский прочитал его самым внимательным образом.

— Ваше имя? — спросил он, вспомнив немецкий.

— Князь Оленев.

— Следуйте за мной.

Они вошли в комнату с низким потолком, которая служила конторой. На тянувшихся вдоль стен стеллажах лежали гроссбухи, счеты, а также стояли разнокалиберные весы с гирьками. На столе у зарешеченного окна неспешно шелестели от сквозняка нанизанные на длинную спицу деловые бумаги и расписки. Пан, не снимая бумаг с иглы, просмотрел их. Нужная обнаружилась в самом низу. Он легко потянул ее на себя, сорвав со спицы, и протянул Никите. На бумаге был написан адрес и даже начертан план.

— Поезжайте сюда, — он ткнул толстым пальцем в план, — крестом помечен костел Святой Малгожаты, вы его сразу увидите, длинный такой, из красного кирпича, с арками. Ехать вам надо на другую сторону Варты, там мост… каждый объяснит. Скажите, мне, мол, надо остров Тумский. Кружочком помечен сам дом. Он крашен розовой краской, небольшой, второй этаж мезонином. Над входом цифра — 1677, сей год выкован из меди и гвоздиками прибит. Легко найти, не заблудитесь. Стучать надо вот так… — Он три раза увесисто ударил кулаком, по столешнице, потом легонько стукнул пальцем два раза. — Поняли? Вопросы есть?

Глубокая заинтересованность князя его рассказом, сделанным не без вдохновенья, частично примирила пана с жизнью, и на полнокровных губах его появилось подобие улыбки.

— Все понял, — поблагодарил Никита. — Вопрос один: кто вам дал этот план?

Выражение лица пана тут же усложнилось, в глазах .появился чрезвычайно хитрый блеск.

— Это не мое дело, панове. Скажем, так, мне сделали услугу — тайную, и я делаю услугу — тоже тайную. Я вам отдал план, а теперь отряхиваю руки, — он очень выразительно продемонстрировал названный жест. — Не желаете ли купить чего? Вяленая фига, привезли намедни. Очень добротная фига. Она, конечно, прошлогоднего урожая, но турки умеют хранить продукты, это я вам точно говорю.

Никита понял, что больше от пана Быдожского он ничего не добьется, да и не надо спрашивать, теперь источником знаний для него должен был стать выкрашенный в розовую краску дом с мезонином.

Гаврила нетерпеливо прохаживался рядом с каретой.

— Ну, слава Богу. А я уж волноваться начал. Что скажете, Никита Григорьевич?

— Поехали.

Конечно, Гаврила приклеился как банный лист и в дороге выведал у барина все подробности. До моста через Варну добрались благополучно, хоть потратили на это втрое больше времени, чем предполагали.

По мере приближения к костелу Св. Малгожаты волнение Никиты все увеличивалось. Еще пятнадцать минут, и конец тайне. С детства он ненавидел всяческие секреты. Ему казалось, что все таинственное, загадочное, непостижимое уму не более чем хитрые придумки взрослых, некая игра, в которой заранее договорились соблюдать нелепые правила. Умный человек должен стыдиться каких бы то ни было тайн и на поставленный вопрос отвечать четко, честно и прямо. Однако таинственный свет в глазах пана Быдожского отнюдь не раздражал. Более того, Оленев радовался, что все идет точно по плану, все без задержек, без обмана… Кроме разве что… чего? Никита попытался вспомнить, что ему так не понравилось в конторе пана Быдожского? Какая-то мелкая, но важная деталь… Ах, да… Записка, среди насаженных на спицу бумаг, была второй снизу. А это значит, что нацепили ее на металлический стержень давно — А поди разберись, как давно, вчера вечером или на прошлой неделе?

Приехали, цифра 1677 слепила глаза. Узкий проулок был безлюден.

— Гаврила, останься в карете. Вот часы, — он отцепил от камзола цепочку часов. — Если через пятнадцать минут меня не будет, иди в дом.

Гаврила так и впился глазами в циферблат, словно пытаясь подогнать время. Дом был небольшой, но принадлежал он человеку с достатком. Толстая дубовая дверь была украшена бронзовым кольцом с львиной мордой, над розовым мезонином высился замысловатый каменный кокошник. За невысокой оградой плотно росли кусты, далее виднелись рослые яблони.

Никита взялся за ручку и постучал, как было ведено — три сильных удара, два легких. Подождал — никакого ответа. Постучал еще раз.

Сердце его тревожно забилось в такт условленных стуков. Вы что, заснули, судари мои? Он осторожно нажал на дверь, и она, против ожидания, мягко подалась под его рукой. Он медлил зайти внутрь, куда его безмолвно приглашали зайти. Может быть, они из окна увидели его карету и решили обойтись без детской игры — условных стуков. Кто эти люди? Никита оглянулся на карету. Гаврила прижал к стеклу взволнованное лицо. Солдат на козлах невозмутимо курил трубку.

Что за ребячество, в самом деле? Он поправил шпагу на боку и широко отворил дверь. Тишина резала слух. Он очутился в большой прихожей, освещенной рассеянным светом, идущим через длинное окно под потолком. На второй этаж шла лестница без перил, направо, налево и прямо — закрытые двери. Никита выбрал левую. Эта была столовая. Дубовый, не покрытый скатертью стол, стулья голландского фасону с высокими резными спинками, на полках фаянсовая и медная посуда. Понять, трапезничали здесь сегодня или нет, было невозможно, чистота помещения была безукоризненна.

Тишина дома вдруг окрасилась еле заметным звуком, он не был похож на шаги или бытовую возню, скажем на кухне, звук этот принадлежал скорее не дому, а саду, словно ветер неловко зацепился за ветку осины и она зашептала обиженно. От напряженного внимания Никите показалось, что у, него заложило уши. Вот опять… Нет, это не из сада, это из дома, и звук уже другойРебенок всхлипнул или котенок? Детский какой-то звук… А может, это Мелитриса?

Он решительно бросился в прихожую, рванулся к противоположной двери. Она не открывалась. Звук явно шел оттуда, причем было похоже, что дверь не заперта, ее кто-то держал изнутри.

— Откройте дверь, сударь! — заорал Никита, выхватывая шпагу и с силой ударяя в дверь плечом.

Дверь поддалась неохотно, оставляя на полу размазанный, темный след. Господи, да это кровь! Никита протиснулся в комнату.

Лежащий у двери был мертв. Он сидел раскинув ноги, все еще привалившись спиной к двери. От усилий Никиты фигура его завалилась набок. Средних лет, без парика, волосы черные, костюм богатый, но хорошо ношенный. Обедневшие графы часто рядятся в эдакие камзолы и рубахи с выношенными брюссельскими кружевами. Огнестрельные раны две, наверное, одна смертельная. Впрочем, он не врач. Что теперь делать-то? Ведь труп…

В этот момент опять раздался тот же звук, где-то совсем рядом. Никита осмотрелся и увидел торчащие из-за канапе ноги: непомерно длинные ноги в сапогах. Стонет, значит, жив!

Это был молодой мужчина в ярком, шнурками украшенном камзоле. Залитый кровью парик сполз на ухо, обозначив рану на голове, рядом валялся разбитый пополам табурет. Очевидно, он послужил боевым оружием защиты, а может, возмездия. На уровне своей головы Никита заметил вошедший в штукатурку по самую рукоятку кинжал с блестящей гардой.

— Ба-а-тюшки-святы… — услышал он за спиной осипший от волнения голос Гаврилы. — Это что же здесь такое деется? Вы-то живы?

— Умер! — яростно крикнул Никита. — Этого человека надо привести в чувство. — И пошел к двери.

Надобно обследовать дом до конца. Он бегом взбежал по лестнице на второй этаж. Маленький коридор, туалетная, далее дверь в спальню. В этой уютной комнате обитала женщина. На туалетном столике дорожный ларец, полный пилок, щеток для волос, щеточек для бровей, круглая перламутровая мушечница, ароматник, шелковый веер с пейзажами, на стуле сетка для волос, на кровати с балдахином у изголовья шляпка — высокое сооружение из кружев, лент, цветов и бабочек, дрожащих на тонких спиралях… Обычно вещи и одежда, забытая на спинке стула, говорят о хозяине или хозяйке больше, чем они могли бы или хотели рассказать. Эти вещи были безлики, то есть они принадлежали какой-то другой женщине, не Мелитрисе. Разве носила она когда-нибудь эти словно с французских мод сошедшие платья и шляпки? Он открыл плетеную корзину, она была полна тонкого, шелком вышитого белья. А может быть, он .совсем не знает Мелитрисы? Кто поймет женщин? В душе его уже шевелилось и набухало ревнивое чувство. Кто покупал ей эти красивые, дорогие безделицы? И какое право имел он их покупать?

В состоянии растерянности и обиды он спустился на первый этаж. Раненый уже открыл глаза. Рядом с его головой стоял знаменитый Гаврилов сак, лекарств в нем было — на слона. В комнате пахло нашатырем. Гаврила стоял на коленях и быстрыми, точными движениями обрабатывал рану. Глаза незнакомца были мутными и злыми.

— Кто вы, сударь? — спросил Никита по-немецки.

— А вы кто? — прошипел раненый.

— Князь Оленев.

— А… — протянул раненый и закрыл глаза.

— Это вы мне писали? — громко спросил Никита, боясь, что раненый опять потеряет сознание. — Где княжна Репнинская? Кто нарисовал план? Вы? Да не молчите, ради Бога!

Раненый вдруг начал мелко дрожать, казалось, что каждая его косточка, жилка, волос, все пришло в движение, и Никита опять вспомнил, как беспорядочно плещется осина на ветру.

— Его надобно поднять с полу, — сказал Гаврила. — И укрыть тепло. Несите одеяла, батюшка Никита Григорьевич. Да что-нибудь согревающее. В карете в правом кармане был ром, а в другой двери — водка польская. Хотя ром вы с Александром Федоровичем намедни вылакали. Но водку я сберег… Поторопитесь.

Никита поторопился. Раненого подняли с полу, уложили на длинное, желтого шелка канапе, укутали английским пледом. Потом Гаврила осторожно влил в его полуоткрытый рот согревающее зелье. Щеки его порозовели, на них неожиданно проявился рисунок, множество мелких шрамов и оспин залиловели, как реки и водоемы на карте. Он поискал глазами Оленева.

— Вы опоздали, князь, — сказал он с усилием. — Теперь я уже не знаю, где фрейлина Репнинская. Она жила здесь, наверху.

— Зачем такая тайна? От кого вы ее прятали? — А в голове пронеслось: «Не может быть, чтоб она была влюблена в этого, разноцветного…»

— Ото всех мы ее прятали, — сказал раненый, выплевывая с брезгливой гримасой что-то изо рта, может быть волос или осколок зуба, пострадавшего в драке. — И от наших и от ваших.

— Что это значит? Говорите внятно! Каких таких — ваших? — разозлился Никита.

— Да плохо, ему. Вишь — не соображает, — вступился за раненого Гаврила.

— Я все соображаю… Это присказка такая. Все за вашей фрейлиной охотятся, — с усилием произнося каждое слово, сказал раненый. — Покажите…

Никита понял, что он просит предъявить ему в качестве пароля план и письмо. Поднеся близко к глазам, он внимательно посмотрел план, потом прочитал письмо и спрятал бумаги во внутренний карман камзола.

— Этот гад! — он кивнул в сторону трупа. — Падаль! Экий…! — Он перевел дух, слишком много сил отняла страстная, матерная ругань. — Выследил, напал на меня. Он, конечно, за девчонкой охотился, да вот… сдох! Я не знаю, сколько их было. Если двое, то Репнинскую похитили. А если один, тогда она сбежала, — он облизнул запекшиеся губы.

— Куда сбежала? Зачем?

— Эх, и трудно ее стеречь, — он засмеялся вдруг ухая, как филин в ночи. — Такая прыткая, шельма. Она давно хотела сбежать. Она по вас сохнет, князь.

— Попрошу вас выражаться о фрейлине Репнинской уважительно!

— Да будет тебе… Князь, девчонку спасать надо. Я вышел из игры, а ты, князь, поспешай за своей егозой. Куда они ее повезли? Разве угадаешь? — Он опять закрыл глаза и забормотал, сам с собой разговаривая: — Если вторым был Цейхель, то повезли ее к Фридриху. А может, и сам Сакромозо приперся в Познань. Они ведь сами этот город выбрали.

— Что вы такое говорите?

— А тебе это знать не надобно, — вскипел неожиданно раненый. — Сакромозо — суть тайна.

— Сакромозо прячется под личиной банкира Бромберга, — сказал Никита, желая вызвать раненого на откровенность. — Это уже точно доказано.

С того разом слетела вся хворь, и он посмотрел на Никиту ясным, испытующим взглядом.

— Кем доказано?

— Не важно.

— Вот и ищи Бромберга… и Цейхеля, мерзавца. Только я думаю, они тебе не понадобятся. Тебе Мелитриса нужна. Вот и поспешай за ней. Я так думаю, пока здесь драка была, она и дала деру. Она в игольное ушко пролезет. Деньги выгребла из сумки, наняла телегу или карету или верхами… Второй-то раз побег у нее получится. По Финскому заливу прыгала кузнечиком, право слово…

— Он бредит? — Никита повернулся к Гавриле. — Я его не понимаю.

Раненый вдруг пришел в страшное возбуждение, ноги его пришли в движение, он попытался встать, но тут же рухнул на канапе, схватившись за голову. Вынужденное безделье было для него непереносимо.

— Почему ты, ваше сиятельство, такой глупый глупец? Ты должен бежать, трюхать на своей карете что есть мочи, а ты со мной беседы беседуешь? Ты ее догонишь, помяни мое слово! Она знает, что ты в армии. Туда и поскачет, не заблудится… прямо к главному штабу. Дорожку туда протоптали…

— Я понял. Я поеду. Но как же вы?

— Не твоя забота. Я у себя дома. Лекарство только оставь, — он взял бутылку с водкой, сделал из горлышка большой глоток. — Ну иди же! Иди! Что стоишь пнем? Спасай фрейлину?