Нам со Снежным Цветком исполнилось по пятнадцать лет. Мы начали зачесывать волосы наверх и закалывать их в стиле фениксов в знак того, что вскоре выйдем замуж. Мы серьезно работали над своим приданым. Мы говорили тихими голосами. Мы грациозно передвигались на своих «золотых лилиях». Мы были абсолютно грамотны в нушу, и когда расставались, то почти ежедневно писали друг другу. У нас были ежемесячные кровотечения. Мы помогали по дому, подметали полы, приносили овощи из огорода, готовили еду, мыли посуду, ткали и шили. Нас считали женщинами, но мы не имели обязанностей замужних женщин. Мы все еще пользовались свободой ходить в гости, если нам хотелось, и проводить часы в верхней комнате, сдвинув наши головы вместе, шушукаясь и вышивая. Мы любили друг друга так, как мне мечталось, когда я была маленькой девочкой.

В тот год Снежный Цветок приехала к нам, чтобы остаться на все время праздника Ловли Прохладного Ветерка. Его отмечают в самое жаркое время года, когда запасы прошлого урожая почти закончились, а новый урожай еще не поспел. Замужних женщин, лиц самых низких по положению в семьях своих мужей, отсылают в семьи родителей на несколько дней или несколько недель. Мы называем это праздником, но на самом деле это просто череда дней, когда семьи освобождаются от лишних ртов.

Старшая Сестра только что переехала в дом своего мужа на постоянное жительство. Вот-вот должен был родиться ее первенец, и она не могла быть нигде в другом месте. Мама уехала в родную семью и взяла с собой Второго Брата.

Тетя также уехала в родной дом, а Прекрасная Луна осталась у своих названых сестер, живших на другом краю деревни. Жена Старшего Брата с маленькой дочкой ловила Прохладный Ветерок в семье своих родителей. Папа, Дядя, Старший Брат были счастливы остаться одни. От нас со Снежным Цветком они ничего не требовали, кроме горячего чая, табака и нарезанной кусочками дыни. Поэтому три ночи Ловли прохладного ветерка мы со Снежным Цветком оставались в верхней комнате одни.

В первую ночь мы лежали рядом, на ногах у нас были бинты и ночные туфли, на нас была исподняя одежда и верхняя одежда. Мы подвинули постель к зарешеченному окну, надеясь поймать Прохладный Ветерок, но воздух был знойным и неподвижным. Приближалось полнолуние. Лунный свет проникал в комнату, и падал на наши вспотевшие лица, от чего становилось еще жарче. На следующую ночь, еще более теплую, Снежный Цветок предложила сбросить нашу одежду. «Здесь никого нет, — сказала она, — никто не узнает». Это принесло облегчение, но нам хотелось еще больше прохлады.

На третью ночь луна была полной, и верхняя комната вся была залита лунным светом. Когда мы убедились, что мужчины легли спать, мы сбросили с себя одежду. На нас не было ничего, кроме бинтов на ногах и ночных туфель. Мы чувствовали теперь легкое движение воздуха, но он не был прохладным, и нам было так же жарко, как и в одежде.

«Этого недостаточно», — проговорила Снежный Цветок, угадав мою мысль.

Она села на постели и взяла наш веер. Она медленно открыла его и начала обмахивать меня. Несмотря на то, что воздух был почти горячим, это было восхитительно. Но Снежный Цветок нахмурилась. Она сложила веер и отложила его в сторону. Затем посмотрела мне в лицо, ее взгляд скользнул по моей шее, груди и животу. Мне бы следовало смутиться, но ведь она была моей лаотун, моей половинкой. Тут нечего было стыдиться.

Подняв глаза, я увидела, как она поднесла указательный палец к губам. Кончик ее языка выглянул наружу. В ярком свете полной луны я видела, какой он розовый и блестящий. Она слегка коснулась пальцем влажной поверхности языка. Потом опустила палец на мой живот, провела им влево, потом в обратную сторону, а затем начертила как бы два креста. От соприкосновения с влагой по моей коже побежали мурашки, будто от прохлады. Я закрыла глаза и позволила этому ощущению проникнуть внутрь меня. Влага очень быстро испарилась. Открыв глаза, я увидела, что Снежный Цветок смотрит мне прямо в лицо. «Ну? — Но ответа она не дождалась. — Это же иероглиф, — объяснила она. — Скажи мне, что я написала?»

Внезапно я поняла, что она сделала. Она написала на моем животе иероглиф нушу. Мы многие годы делали нечто подобное, когда писали иероглифы палками на песке или пальцами на руках, или на спине друг у друга.

«Я напишу снова, — сказала она, — но будь внимательней».

Она лизнула палец таким же легким движением, как и прежде. Как только она прикоснулась влажным пальцем к моей коже, я невольно закрыла глаза. У меня перехватило дыхание, а тело отяжелело. Черта влево образовала полумесяц, второй полумесяц — внизу, выгнутый в обратную сторону, две черты справа образовали первый крест, другие две черты слева — второй. И снова я держала глаза закрытыми, пока ощущение прохлады не ушло. Когда я открыла их, Снежный Цветок вопросительно смотрела на меня.

«Постель», — сказала я.

«Правильно, — произнесла она тихим голосом. — Закрой глаза. Я напишу еще».

На этот раз она написала гораздо меньший по размеру иероглиф на моем правом бедре. Иероглиф я узнала сразу. Это был глагол «освещать». Я произнесла его вслух, она приблизила свое лицо к моему и прошептала мне на ухо: «Правильно».

Следующий иероглиф Снежный Цветок прочертила у меня на животе, ближе к левому бедру.

«Лунный свет, — сказала я и открыла глаза. — «Постель освещена лунным светом».

Она улыбнулась, когда я процитировала эту начальную строку из поэмы времен династии Тан, которой она выучила меня. Затем мы поменялись местами. Я сделала то же, что и она со мной. Некоторое время смотрела на ее обнаженное тело — на тонкую шею, на маленькие холмики грудей, на плоский живот, который манил к себе, как манит кусок шелка, ожидающий первых стежков вышивки, на две резко выдающиеся косточки, а ниже — треугольник, такой же, как у меня, стройные ноги, совсем тонкие внизу, исчезающие в ночных туфельках из красного шелка.

Вам следует помнить, что я еще не была замужем. Я не понимала сути отношений между мужем и женой. Только позже я узнала, что для женщины нет ничего более интимного, чем ее ночные туфельки, а для мужчины нет ничего более эротичного, чем вид белой кожи обнаженной женщины на ярко-красном фоне этих туфелек. Однако в эту ночь мой взгляд задержался на них. Это была летняя пара. Снежный Цветок выбрала для вышивки изображения Пяти Ядоносцев — сороконожки, жабы, скорпиона, змеи и ящерицы. Это традиционные символы, призванные противостоять бедам, которые приносит лето, — холере, чуме, сыпному тифу. Ее работа была совершенной, как была совершенна и она сама.

Я лизнула палец и оглядела ее тело, белеющее в лунном свете. Когда мой влажный палец коснулся ее живота прямо над пупком, я почувствовала, как она напряглась, а на ее коже появились мурашки.

«Я», — сказала она. Это было правильно. Я написала следующий иероглиф под ее пупком. «Думать», — сказала она. Затем я поступила в точности, как она, и написала иероглиф прямо у ее правого бедра. «Легкий». Теперь на левом. «Снег». Она знала этот стих, поэтому тайной были не сами слова, а ощущения при их написании и прочтении. Я уже коснулась всех тех мест на ее теле, что и она на моем теле. Теперь мне нужно было найти новое место для письма. Я выбрала нежную область, где ребра сходятся над животом. Я по себе знала, что это местечко очень чувствительно к прикосновению, к страху и к любви. Снежный Цветок вздрогнула, когда я начала писать. «Рано», — сказала она.

В строке оставалось только два слова. Я знала, чего мне хочется, но колебалась и в задумчивости покусывала палец. Затем, осмелев от жары, лунного света, от ощущения ее кожи под моими руками, я стала чертить иероглиф на одной из ее грудей. Губы Снежного Цветка приоткрылись, и ее дыхание перешло в легкий стон. Она не назвала слово, а я и не спрашивала. Прежде чем написать последний иероглиф, я легла на бок рядом со Снежным Цветком, чтобы лучше видеть реакцию ее кожи на мое прикосновение. Я лизнула палец, провела линию и увидела, как ее сосок напрягся и сморщился. Минуту мы лежали совсем неподвижно. Потом, не открывая глаз, Снежный Цветок шепотом произнесла всю фразу: «Я думаю, это легкий снег раннего зимнего утра».

Она повернулась на бок, лицом ко мне, нежно положила руку на мою щеку. Она делала так всегда, с тех пор как мы начали спать вместе, все эти годы. Ее лицо светилось в лунном сиянии. Затем она провела рукой по моей шее, груди и остановилась на моем бедре. «У нас еще две строчки».

Снежный Цветок села, а я перевернулась на спину. Я думала, что мне было очень жарко все прошлые ночи, но сейчас внутри меня горел огонь, который обжигал сильнее любой жары, ниспосланной на нас богами в череде бесконечно повторяющихся времен года.

Я заставила себя сконцентрироваться, увидев, что Снежный Цветок собирается написать первый иероглиф. Она передвинулась на постели и положила мою ногу себе на колени. Она стала чертить на внутренней стороне моей левой лодыжки, прямо над краем моей красной ночной туфли. Закончив, она дотронулась до моей правой ноги. Так она переходила от одной ноги к другой, продолжая при этом писать прямо над моими бинтами. Мои ноги — причина такой сильной боли и горя, предмет моей гордости и признак моей красоты — трепетали от наслаждения. Мы были двумя половинками восемь лет, но никогда еще мы не были так близки. Строчка гласила: «Глядя вверх, наслаждаюсь полной луной в ночном небе».

Мне страстно хотелось, чтобы Снежный Цветок испытала то, что чувствовала я. Держа ее «золотые лилии» в своих руках, я положила ее ноги себе на бедро. Я выбрала самое чувствительное для меня место — выемку между косточкой на лодыжке и сухожилием. Иероглиф, который я написала, означал: склонившись, сделав коутоу или распростершись ниц. На другой лодыжке мои пальцы начертили слово «я».

Положив ее ноги на постель, я написала иероглиф на икре. Затем перешла к местечку на внутренней стороне бедра, прямо над левой коленкой. Два последних слова я изобразила на ее бедрах. Я наклонилась вперед, чтобы начертить совершенные иероглифы. Потом я подула на них, зная, какое ощущение это вызовет у Снежного Цветка, и увидела, как колыхнулись волоски у нее между ног.

Мы прочли все стихотворение вместе.

Мы знали, что это стихотворение написано об ученом, который путешествует и тоскует по дому, но после этой ночи я навсегда поверила, что оно написано о нас. Снежный Цветок была моим домом, а я — ее.