— Умру без сигаретки!

Короткую поездку на такси спустя, их уже уютно водворили за один из самых желанных столиков «Плюща». Дамы заказали парочку экзотических коктейлей, Трабшо одобрительно принял в круг своих знакомых виски с содовой, а нарождающийся разговор дожидался только, чтобы Кора закурила свою сигарету.

Это было настоящее представление. Для актрисы сигарета была шестым пальцем. Один раз она даже томно информировала впечатлительную хроникершу «Воскресного подсолнуха», что она не способна созерцать микеланджелово изображение Бога, вдыхающего жизнь в Адама, не усматривая тут аллегории — аллегории, милочка! — бессмертного жеста курильщика, предлагающего огонек зажигалки другому курильщику. Хроникерша была подобающе поражена, как, предположительно, и ее читатели.

Теперь сигарета была извлечена из платинового портсигара, вставлена в смоляно-черный мундштук из черного дерева, зажжена, блаженная затяжка сделана, и Кора Резерфорд была готова вернуться в мир живых.

Она повернулась к Трабшо.

— Так мило, не правда ли? — сказала она. — После стольких лет! Настолько более gemütlich, чем в прошлый раз. По-моему, мы все предпочитаем обманное убийство подлинному — за исключением Эви, разумеется. Ну, а теперь вопрос, который, собственно, я могу и не задавать вам, я ведь видела, ясно видела вас в первом ряду, но все равно задам: как вам понравилось представление?

— Я не смеялся так с тех пор… честно говоря, я даже не могу вспомнить, когда я вообще столько смеялся бы. И зрелище того, как вы двое препираетесь на сцене, бесспорно, пробудило кое-какие воспоминания. Будь на мне шляпа, я бы немедленно снял ее перед вами двумя. — Он замялся, прежде чем продолжить ход своих мыслей. — Даже если…

— Даже если что?

— Ну, — сказал он, — даже если мне и показалось, что вы чуточку перегнули палку. Устроить такой розыгрыш в переполненном театре, знаете ли, это равносильно тому, чтобы закричать: «Пожар!» Произойди худшее, вы устроили бы смертоубийственную давку. Все это было настолько правдоподобно, во всяком случае в первые минуты, что я не удивился бы, если бы чересчур впечатлительные зрители поверили, будто действительно за кулисами прячется настоящий убийца. Не думаю, что вы побеспокоились взять разрешение, верно?

— Ну, разумеется, нет, — фыркнула романистка. — Воображаете, через какую волокиту нам пришлось бы волочиться? Это же было во имя Доброго Дела, не забывайте. К тому же публика была сверхискушенной. Даже если бы на сцене и произошло настоящее убийство, заверяю вас, они ограничились бы вежливыми аплодисментами. Разве вам показалось, будто они были способны кинуться в панике к дверям?

— Не-е-ет, — сказал Трабшо. — Но ведь я же сидел в самом первом ряду и не видел, как они реагируют. В любом случае, — добавил он умиротворяющим тоном, — ничего плохого не случилось. Смешно было до колик. И, как вы сказали, это правда было во имя Доброго Дела. И в конце-то концов, я всего лишь бывший полицейский и не мог бы принять официальные меры, даже если бы захотел.

Следующие несколько минут ушли на изучение меню. Когда выбор был сделан и заказ принят, наконец настало время для дурных новостей, о которых Эвадна Маунт уже предупредила старшего инспектора.

— Знаешь, Кора… — начала она нерешительно.

Кора немедленно заметила перемену в голосе подруги.

— Да? Что такое?

— Ну… до меня дошли новости — нехорошие новости — буквально за пять минут до поднятия занавеса. Ты простишь меня, знаю, но я почувствовала, что их следует скрыть, пока ты не отыграешь.

— Хорошо, — сказала Кора резко, — я отыграла. Выкладывай.

— Фарджион…

— Ну?

— Боюсь, он… — она искала, как смягчить удар, — боюсь, он присоединился к Великому Большинству.

— Что! — вскричала Кора. — Ты говоришь, что он уехал в Голливуд?

Эвадна заерзала в пароксизме смущения.

— Нет-нет, милая. Попытайся сосредоточиться. Я говорю, — она трагично нахмурилась, — я говорю, что он умер.

— Умер?! Аластер Фарджион?

— Да, боюсь, что так. Режиссер услышал это известие по радио и сообщил мне, как я сказала, ровно за пять минут до твоего выхода на сцену.

И снова, будто замешкавшееся эхо:

— Умер! — Ужас и недоверие боролись за превосходство на пепельном лице Коры. — Боже мой! Фарджион умер! Сердечный припадок, я полагаю?

— Нет. Я понимаю, почему ты так подумала. Собственно говоря, однако, это не был сердечный припадок. А нечто куда, куда более худшее.

Возникла краткая пауза, потому что обе промолчали.

— Ну? — наконец, сказала Кора.

— Ну…

— Да говори же, Эви, Христа ради! Затягивая, ты делаешь это только в тысячу раз хуже.

— Ну, как тебе известно, я уверена, тебе известно, у Фарджиона была вилла вблизи Кукхема… ты же это знала, правда? Я слышала, это был последний крик элегантной жизни. Он постоянно собирал там гостей на воскресенья… Ты бывала приглашена?

— Да-да, — нетерпеливо кивнула Кора.

— Ну, видимо, на этой его вилле вспыхнул жуткий пожар, и он погиб в нем.

— Господи, какой ужас! Он был один, ты не знаешь?

— Понятия не имею. Мне известны только основные факты. И никаких подробностей. Произошло это сегодня днем, почти к вечеру.

Трабшо вмешался в первый раз:

— Прошу прощения, что перебиваю. Это, очевидно, был тяжелейший удар для вас обеих. Но вы позволите мне спросить, о ком, собственно, вы говорите?

Кора уставилась на него.

— Не хотите же вы сказать, что не знаете, кто такой Аластер Фарджион?

— Ну, вообще-то, да.

— Кора, деточка, — мягко вмешалась романистка, прежде чем ее подруга успела излить свое изумление перед таким невежеством полицейского, как она, несомненно, намеревалась. — Ты забываешь, что горизонты не всех ограничены Уордур-стрит с одной стороны и Шафтсбери-авеню с другой. Вы все, занятые в шоу-бизнесе, часто забываете, как далек этот мир от большинства людей, занятых обычными будничными делами.

— Простите, простите. Ты, как всегда, права, дорогая, — с раскаянием ответила Кора. Она вновь повернулась к Трабшо. — Меа culpa, мой дорогой. Меня просто до того удивило, что вы никогда не слышали о Фарджи… то есть Фарджионе. Мне казалось, его фамилию знают все, потому что он самый… был самым, — поправилась она, — самым блистательным творческим артистом в нашей британской кинопромышленности.

— Я не часто хожу в кино, — виновато сказал старший инспектор. — Этот Фарджион, он был, как вы их называете, кинопродюсером? Так?

— Нет, он был кино режиссером, и, прошу вас… — тут она подняла ладонь правой руки перед его лицом, чтобы помешать его, как она догадывалась, следующему вопросу (он помнил этот жест раньше, но, поскольку в тот раз ладонь принадлежала Эвадне Маунт, актриса, видимо, заимствовала его у романистки или, возможно, наоборот), — прошу вас, не спрашивайте меня, в чем разница между продюсером и режиссером. Если бы я получала по серебряной гинее за каждый раз, когда мне задавали этот вопрос, я могла бы сразу уйти на заслуженный покой. Просто положитесь на мое слово, милок, разница между ними есть.

— А теперь он умер, и такая трагичная смерть к тому же, — сказал Трабшо. — Искренне сочувствую. Он был вашим близким другом, насколько я понял?

— Близким другом? — выплюнула Кора. — Близким другом?? Это надо же!

— Прошу прощения?

— Да я терпеть не могла Аластера Фарджиона. И никто не мог.

Старший инспектор полностью ошалел. Ему была известна незапамятная репутация театрального люда, как безответственных, переменчивых существ, капризных до беспредела. Но это уже была полная нелепость.

— Значит, я чего-то все-таки недопонимаю, — сказал он. — У меня сложилось впечатление, будто его смерть вас сразила.

— О, так и есть. Но, понимаете, по чисто профессиональным причинам. Его самого я не выносила. Он был вшивой паучьей свиньей, если мне будет дозволено смешать мои зоологические уподобления, чванным, надутым поросенком, наглецом с нижестоящими и льстецом со стоящими выше. К тому же, вы не поверите, он имел сверхбесстыдство льстить себя мыслью, будто он — дар Божий для любой женщины, — добавила она, неожиданно изобразив девичью кокетливость, которая при иных обстоятельствах выглядела бы комичной.

— Он был красавцем?

— Красавцем? Фарджи? — Кора засмеялась невеселым жестким смехом. — Фарджи, к вашему сведению, был толстым. Не просто простительно, симпатично толстым. Он был непомерно толст, чудовищно. Вот почему, когда Эвадна сообщила известие о его смерти, я сразу подумала о сердечном припадке. С ним они уже много раз случались. К тому же он был самым тщеславным, самым эгоцентричным человеком, какого мне доводилось встречать. Нарциссист до мозга костей.

— Толстый нарциссист? — сказал Трабшо. — Гм, это, должно быть, давалось непросто.

Кора теперь говорила импульсивно, почти судорожно.

— Я всегда считала, что он вообще стал кинорежиссером из чистого нарциссизма. У него был особый приемчик, уникальный приемчик, можно сказать. Во всех до единого своих фильмах, прямо в начале, еще до завязки, он вставлял несколько кадров двойника, какого-нибудь статиста, который выглядел его копией. Своего рода фирменный знак, вроде пеликана «Гиннесса», знаете ли, или уродца на банках мармелада.

— Понимаю… — сказал Трабшо, хотя, правду сказать, понял он не совсем.

— Бедняга Фарджи. Он славился тем, что безоговорочно и безнадежно влюблялся в своих ведущих актрис. Но поскольку он неизменно изнывал от страсти к того типа ледяным блондинкам, холодным и неприступным внешне, жгуче горячим внутри, которые уж никак не могли изнывать от страсти к нему, то был вынужден ухаживать за ними посреднически, через разных обаятельных молодых актеров, подбирая им их в партнеры в своих фильмах. Ну, прямо, как Сирано де Бержерак, но только у Фарджи непомерно большим было брюхо, а не нос.

Она позволила себе тень улыбки в адрес своего остроумия.

— Затем, когда он наконец собирал всю свою жиденькую смелость, чтобы перейти к действиям, то неизбежно получал отпор и принимался мстить, терзая, практически пытая ее на съемках. У него иногда бывали неприятности с некоторыми мужьями или любовниками, можете мне поверить. Помнится, его однажды серьезно вздули в вестибюле «Дорчестера».

— Так значит, он был холостяком?

— Вовсе нет. Он женат… то есть был женат, только Богу известно, сколько лет, на одной и той же женщине. Хэтти. В кинопромышленности все знают Хэтти Фарджион. Она из тех безопасных женушек, к которым мужчины без твердой почвы под ногами приковывают себя пресловутой каторжной цепью. Любопытная вещь, — продолжала она, — когда Фарджи отсутствовал, Хэтти превращалась в сущую чертовку, в визгливую стервозу, в самую что ни на есть ведьму на помеле, как говаривала моя милая старая мамочка. В повсюду сующую свой нос, всезнающую интриганку, физически, мягко выражаясь, очень-очень мягко, невзрачную и склонную топать своими кривыми ножонками, если ей возражали. Однако когда они бывали вместе, внезапно становилось ясно, в каком страхе он ее держит.

— И вы говорите, — осведомился Трабшо, — что сожалеете о его смерти по чисто профессиональным причинам?

— Я только что подписала контракт на роль в его новом фильме, — ответила она с горечью.

— A-а… понимаю. Главная роль, я полагаю.

— Благодарю вас, Трабберс, благодарю вас за вашу галантность, — ответила актриса. — Нет, не главная. О, хоть и маленькая, она была эффектной, с одним большим эпизодом, в котором я буквально грызу мебель, но главная? Нет. Правду сказать, нормально я бы не подумала согласиться на такую, ну, на такую petite рольку. И согласилась только потому, что это был Фарджи.

— Простите, — сказал Трабшо, — но я все еще не понимаю. Вы утверждаете, что не выносите этого человека. Еще вы сказали, что он славился тем, как мучил своих актрис. Вы даже употребили слово «пытать». И только что сообщили, что роль, на которую вы подписали контракт, даже не была главной. Так почему же вам так хотелось ее сыграть?

Хотя трагический взгляд, который теперь нацелила на него Кора, и сослужил ей звездную службу, как прекрасно понимал полицейский, в десятках вест-эндских мелодрам, в нем тем не менее на этот раз была заметна настоящая боль. На сцене играла актриса с подрезанными поджилками. Однако за кулисами пряталось сокрушенное человеческое существо.

— Послушайте, мой дорогой, — сказала она, — за время вашей долгой и, без сомнения, разнообразной карьеры вам приходилось иметь дело с преступниками, гнуснее которых не придумать, и все-таки против воли вас восхищали их профессиональная сноровка и наглая смелость. Я права или нет?

— Да-да, вы правы, — ответил детектив. — Да, я понимаю, к чему вы клоните.

— Именно так мы все относились к Фарджи. Он был крысой, но он был и гением, единственным, кто в английской кинопромышленности приближался к Уайлеру, Дювивье или Любичу. Для него кино было не просто полем деятельности, но вызовом, вечным вызовом. Неужели вы не видели какие-нибудь его фильмы?

— Ну-у-у, боюсь, тут вы меня поймали. Вполне возможно, что и видел. Я ведь просто ходил посмотреть фильм, как говорится, а не какой-то особый фильм. Чаще я даже не знал, что именно буду смотреть. Я шел не на «Касабланку», я шел в «Тиволи», и, если на той неделе в «Тиволи» показывали «Касабланку», то я смотрел «Касабланку». А все эти сложности, вы понимаете, с режиссерами и продюсерами, и прочими — для меня книга за семью печатями.

— Ну, я могу сказать только, что, если вы не знакомы с творчеством Фарджи, то лишили себя большого удовольствия. Например, этот замечательный его триллер «Открытие останков» об английских археологах на раскопках в Египте. «Останки» — это развалины, которые они откапывают, уже жутко умная идея, вы согласны? — но, кроме того, это останки жертвы, только что убитой, чей труп обнаруживают внутри подземной гробницы, которая оставалась непотревоженной три тысячи лет! И все это завершается великолепными кадрами внутри и вокруг Сфинкса.

Или «Идеальный преступник». Помнишь, Эви? Один из тех его фильмов, которые мы смотрели вместе? Чарльз Лафтон играет взломщика, который ну никогда не грабит свои жертвы повторяющимися способами, никогда не ублажает себя остатками ужина в кладовке, никогда не оставляет турецкую папиросу дотлевать в пепельнице. Вот потому его в конце и ловят. Потому что, как вам, Трабшо должно быть хорошо известно, не существует преступника, у которого не было бы своих замашек и идиосинкразий, которые вы, фараоны, мало-помалу начинаете узнавать и затем высматривать. И вот в фильме, когда идеальные ограбления следуют одно за другим без малейшего намека на штучки-мучки какого-либо из известных взломщиков, полиция в конце концов соображает, что совершать их мог только он.

Или «Фокус-покус», действие которого происходит исключительно в кабине битком набитого лифта в отеле, застрявшего между этажами. Действие всего фильма, учтите! И не только само убийство совершается в лифте, но камера ни на секунду не перестает панорамировать, шаря по этому замкнутому пространству. На такое был способен только Фарджи.

— Погодите-ка, — перебил ее Трабшо. — Так как же он, черт побери, мог втиснуть в лифт своего двойника?

— О, это было так типично для него — все часть игры, часть вызова, придумывание введения себя в собственные фильмы. Видите ли, среди застрявших в лифте постояльцев отеля имеется коварная вамп, французская шпионка, у которой к лацкану ее костюма от Шанель приколота маленькая брошь-камея. Ну, так на этой брошке, если вглядеться внимательно, можно различить крохотный портрет самого Фарджи. Визуальная игра слов, — пояснила она. — Изобретательно, а?

Недоумевающие брови Трабшо полезли на лоб.

— Визуальная игра слов?

— Дорогуша, такое краткое появление в фильме мы профессионально называем камеей. И в «Фокус-покусе» камея появления Фарджи была буквально камеей — на брошке. Теперь вы поняли?

— М-да… — последовал неуверенный ответ.

— И вы не видели его последний фильм? — продолжала она. — «Загипсованный американец». Он вышел на экраны только в прошлом месяце.

Трабшо покачал головой.

— Зрелый Фарджион. Еще один абсолютно блистательный триллер. Зритель ни разу даже мельком не видит убийцу, которого изобличает герой, молодой американский солдат в Лондоне, чья левая нога от первого до последнего кадра закована в гипс. Он вылеживает в не очень-то звуконепроницаемой квартирке в Бейсуотере и по звукам, доносящимся сквозь потолок, определяет, что его невидимый верхний сосед только что забил свою жену до смерти. Говорю же вам, Трабшо, в этой стране не отыскать актера или актрису, которые не пожертвовали бы собственными левыми ногами, лишь бы сняться в его фильме. И у меня был такой шанс, а теперь я его потеряла…

Она поежилась, хотя температура в комнате была даже слишком высокой. Будто полное осознание постигшей ее беды только теперь проникло сквозь хрупкий панцирь ее житейской умудренности. Актриса до мозга костей и на сцене, и не на сцене, она настолько сливалась воедино со своим ремеслом, что подобно врожденным лгунам уже утратила способность различать, где кончался театр и начиналась реальность. Тем не менее в ее жизни всегда бывали моменты, когда маска соскальзывала, и открывалось искаженное мукой лицо женщины, которая лишь сейчас задумалась, откуда ей выпадет ее следующая роль, точно нищему — его следующая еда. Теперь, как уже некоторое время понимал Трабшо, и настал один из таких моментов.

Эвадна сочувственно прищелкнула языком.

— Ты правда очень-очень хотела эту роль? Правда, мое сокровище?

Маска соскользнула полностью. И смотреть на слезы, засверкавшие в ее глазах — даже когда, как в эту минуту, в ее горести не было ни малейшей аффектированности или притворства, Кора оставалась звездой до кончиков ногтей, а слезы звезд не блестят, они сверкают — смотреть на них было так же тяжко, как на слезы любой женщины.

— Ах, Эви, ты не представляешь, на что я была готова пойти, лишь бы получить ее. Ты понятия не имеешь, как я умоляла, как пресмыкалась. Я принудила моего агента звонить в приемную Фарджи каждый божий день утром и ближе к вечеру. Он отказывал мне двадцать раз. Говорил, что я слишком стара, слишком старомодна, баранина, сервированная под барашка, непотребный мусор.

— Непотребный мусор? Он правда так сказал?

— Прямо мне в глаза, Эви. Прямо мне в глаза!

— Бедняжечка ты моя, — понизила голос романистка, быстро оглядывая ресторан, не засек ли кто-нибудь Кору в момент ее паники. Незачем говорить, что все впивались в нее глазами, так как «Плющ» уже гудел, пережевывая новость о смерти Фарджиона.

— И мы даже не были наедине.

— Не может быть!

— Он был со своей последней находкой, Пэтси Шлютс. Пэтси Шлютс! Ну и имечко! Он вроде бы подобрал ее из хора в новом ревю «Свихнутой шайки». Вот уж это непотребный мусор! Помнишь остроту Дороти Паркер? «Пойдем посмотрим, как Кэтрин Хепбёрн сыграет гамму от «до» до «ре». Как я слышала, гамма крошки Пэтси не дотягивает и до «ре». Ее специальность — играть в совсем другие игры, но она как раз такая тощая белобрысая дуреха, на каких Фарджи всегда клевал. И, пожалуйста, она развалилась за его письменным столом в Элстри с таким видом, будто ее всю завили с ног до головы, а он говорит мне, что мои дни прошли. Я просто поверить не могла, что он был способен так меня унизить!

— И все-таки, — сказала ее подруга негромко, — ты позволила себя унизить.

Нижняя губа Коры колыхалась, как желе, указывая, что вот-вот хлынут слезы. Эвадна не раз бывала свидетельницей уязвимости актрисы, но прежде, только когда они были tete à tete в укромности и интимности жилища той или другой. И то, что Кора была вот-вот готова утратить контроль над собой в фокусе внимания всего «Плюща», живо показывало, чем для нее явилась утрата такого золотого случая.

— Это был мой самый-самый последний шанс. Такая роль! Я знаю, я была бы в ней неподражаема, я это знаю! Вот почему я готова была пресмыкаться перед ним. И жуткая ирония всего этого, — еле выговорила она, — что я верю, искренне верю, что он с самого начала собирался отдать эту роль мне. Мой агент заверил меня, что никакая другая актриса на нее не пробовалась. Фарджи никак не мог устоять, чтобы не подвергнуть меня пытке, просто для собственного извращенного удовольствия. И да, — она обернулась к смущенному Трабшо, который на протяжении ее тирады старался выглядеть настолько незаметно, насколько это доступно крупному, грузному мужчине вроде него, — актеры на все пойдут, лишь бы получить сколько-нибудь приличную роль, на все.

— Ну, как я вам уже говорил, я ничего не знаю о том, как делаются фильмы, — ответил Трабшо, — но в конце-то концов Фарджион был всего лишь режиссер. Я хочу сказать, все актеры, видимо, подобраны, а сценарий написан. Неужели нельзя найти режиссера, который снял бы фильм?

— Вы правы, — сказала Кора холодно.

— Я подумал…

— Я говорю, вы правы. Вы правда ничего не знаете о том, как делаются фильмы.

— Ну уж, Кора, — сказала Эвадна, — я понимаю, как жутко ты должна быть расстроена, но нечестно срывать это на бедняжке Юстесе. Он же просто хотел тебя поддержать.

Кора немедленно взяла руку Трабшо и пожала ее.

— Меа culpissima, мой дорогой, — сказала она, утирая глаза скрученным уголком салфетки. — О Господи, я пролила столько слез, что, конечно же, щеки у меня заржавели. Извините мою грубость. Простите меня?

— Ну, конечно, — сказал Трабшо великодушно. — Я все понимаю.

— А то, что вы сейчас сказали, ну, мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто это было совсем невпопад. Если бы внезапно умер какой-нибудь другой кинорежиссер, так все и произошло бы. Студия, как вы и предположили, пригласила бы кого-нибудь другого. Беда в том, что занять место Фарджи не способен никто.

На момент все трое умолкли. Затем Эвадна разразилась одним из тех назидательных трюизмов, которым иногда ненадолго удавалось смягчить неловкую ситуацию.

— Душечка Кора, — сказала она, — что-нибудь обязательно возникнет. Так ведь бывает всегда. А ты лучше кого бы то ни было знаешь, что Жизнь больше похожа на фильмы, чем фильмы на Жизнь, если понимаешь, что я имею в виду, хотя, откровенно говоря, это я, пожалуй, и сама не совсем понимаю.

Она и понятия не имела, насколько истинными окажутся эти избитые, ничем не примечательные ее слова…