Глава шестая

— Я подозреваю, — сказала Вольева, — что ты принадлежишь к числу тех, во всех других отношениях вполне разумных людей, которые гордятся тем, что не верят в призраков?

Хоури поглядела на нее и слегка нахмурилась. Вольева с самого начала знала, что эта женщина отнюдь не дура, и ей было интересно видеть реакцию на заданный ею вопрос.

— Призраков, Триумвир? Вы шутите?

— Ты скоро узнаешь обо мне одну вещь, — ответила Вольева. — Она состоит в том, что я почти всегда абсолютно серьезна и шуток терпеть не могу, — она указала на дверь, сквозь которую они только что вошли, плотно сидящую в красно-бурой от ржавчины переборке корабля. Дверь была очень прочная, на ней сквозь пятна плесени и пласты ржавчины проступало относительно четкое стилизованное изображение паука.

— Вперед! Я пойду за тобой.

Хоури без всяких колебаний выполнила приказание. Вольева была вполне удовлетворена. За три недели, которые прошли после того, как эта женщина была украдена, или рекрутирована, если вам больше нравятся смягченные понятия, Вольева применяла к ней весьма сложный комплекс психотропных средств, назначением которых было возбудить у пленницы чувство лояльности. Лечение уж заканчивалось, осталось принять еще несколько доз, которые обеспечат пролонгированное — почти бесконечное — действие этих средств. Скоро чувство лояльности будет сидеть в этой женщине так прочно, что она станет не только безупречно послушной, но и само послушание превратится у нее в своего рода инстинкт, в принцип, благодаря которому она не сможет нарушить распоряжение так же, как рыба не может дышать нигде, кроме воды. Доведенный до крайней степени выражения (Вольева надеялась, что этого не произойдет), инстинкт этот заставит Хоури не только беспрекословно подчиняться распоряжениям корабельной команды, но еще и обожать их всех за то, что ей позволяют выполнять ее работу. Однако Вольева решила остановиться до того, как программирование этой женщины дойдет до подобной стадии. После ее более чем бесполезных экспериментов с Нагорным она решила, что ей не нужна новая безмолвная морская свинка. Ей будет даже приятно, если Хоури сохранит способность к выражению определенной дозы недовольства.

Как она и обещала, Вольева шла за Хоури, но отойдя на несколько метров от двери, Хоури остановилась: дальше идти было некуда.

Вольева приказала диафрагме двери закрыться.

— Где мы, Триумвир?

— В моем личном убежище, — ответила Вольева. Она что-то сказала в свой браслет, отчего свет зажегся, хотя периферия комнаты осталась затененной. Каюта имела форму толстой торпеды, по длине вдвое больше ширины. Внутренняя отделка отличалась пышностью — четыре обитых малиновым бархатом кресла, привинченных к полу рядом друг с другом. Место для еще двух, но от них остались лишь винты в полу. Чехлов на креслах не было. Стены каюты были отделаны медью, они мягко закруглялись и казались выполненными из черного сверкающего обсидиана или полированного мрамора. В комнате имелась еще консоль черного дерева, прикрепленная к подлокотнику одного из кресел, в которое и уселась сама Вольева.

Она раскрыла консоль, ознакомилась с показаниями различных счетчиков и циферблатов, отделанных бронзой. Под циферблатами находились бронзовые же таблички и инкрустации из слоновой кости и дорогих пород дерева. Ознакомление с показаниями приборов заняло немного времени, так как посещения Паучника Вольева совершала регулярно, но ей было приятно касаться кончиками пальцев оправы приборов и нежно поглаживать их.

— Я предлагаю тебе сесть, — сказала она. — Мы сейчас отправимся.

Хоури повиновалась и села рядом с Вольевой, которая тут же начала поворачивать выключатели из слоновой кости, наблюдая, как зажигаются лампочки у отдельных циферблатов, а стрелки вздрагивают, когда ток подключается к приборам. Вольева испытывала что-то вроде садистского наслаждения, видя, что Хоури ничего не понимает, не знает даже, в какой части корабля они находятся и что именно сейчас должно произойти. Что-то залязгало, последовал сильный толчок, как будто эта каюта была спасательной шлюпкой, готовой оторваться от корабля-матки.

— Мы двигаемся, — поставила Хоури диагноз. — Что это такое? Роскошный лифт для членов Триумвирата?

— Нет, это попахивало бы декадентством. Мы просто находимся в старой шахте, которая ведет к наружной поверхности корабля.

— Тебе нужна каюта, которая возила бы тебя по кораблю? — известная доля презрения, питаемого Хоури к привычкам Ультра, снова проступила наружу. Как ни странно, но она доставила Вольевой извращенное наслаждение. Значит, ее терапия не полностью разрушила личность этой женщины, а лишь изменила ее.

— Мы отправляемся на поверхность корпуса корабля. И не просто так, — сказала она. — Если бы это была обычная прогулка, мы бы пошли туда пешком.

Движение было достаточно равномерным, хотя иногда раздавались щелчки и полязгивания, говорившие о проходе через воздушные шлюзы и о тяговых системах, помогающих их проходить. Стены были, как и прежде, черны, но Вольева знала, что вскоре все изменится. Тем временем она продолжала следить за Хоури, пытаясь догадаться, боится ли та или просто любопытствует. Если Хоури умна, то уже должна была бы сообразить, что Вольева уделяет ей слишком много времени, чтобы, скажем, убить ее, но, с другой стороны, военный опыт этой женщины на Краю Неба должен был научить ее не принимать на веру ничего и никогда.

А вот ее внешний вид со времени появления на корабле значительно переменился. И с терапией связана лишь малая часть этих изменений. Ее волосы и раньше были пострижены коротко, сейчас же они полностью исчезли. Только у самой макушки возник коротенький вторичный «меховой» покров. Ее череп был изрыт тонкими шрамами цвета лососины. То были следы операций Вольевой, когда она вскрывала череп Хоури с целью вживления в мозг трансплантатов, находившихся ранее в голове Бориса Нагорного. Были и следы других хирургических операций. На теле Хоури имелось множество мелких шрамов, оставшихся после извлечения шрапнели, залеченных шрамов от лучевых ожогов, от пуль и так далее. Все это сувениры дней солдатской службы. Некоторые шарики шрапнели вошли слишком глубоко, чтобы медики с Края Неба занялись их извлечением. По большей части опасности для жизни они не представляли, так как состояли из биоокисей инертных металлов и находились далеко от жизненных центров. Но иногда медики оказывались настоящими лопухами. Совсем близко к поверхности тела Хоури, прямо под кожей, Вольева нашла несколько шрапнелей, которые надо было обязательно изъять. Что она и сделала, предварительно рассмотрев каждую из них в лаборатории. Все шрапнельки, кроме одной, никаких подозрений не вызывали. Их металлический состав не мог взаимодействовать с индукционными полями артиллерийской инженерии. Вольева каталогизировала дробинки и убрала их в сейф. Одну же дробинку она изучала долго, хмурясь, пока не убрала вместе с другими, здорово изругав медиков.

Работа была грязная, но все же не такая, как операции на мозге. В течение столетий имплантаты или выращивались in situ, или их создавали для безболезненного введения через уже имеющиеся естественные отверстия в голове, но такие вещи не годились для крайне тонких и точных имплантатов, применяемых в артиллерии для связей между механизмами и артиллеристами. Тут единственным способом для их вживления была трепанация черепа с помощью пилы и скальпеля. Такая работа требовала уймы шитья и уборки после операции. Все осложнялось еще наличием в мозгу Хоури более ранних имплантатов. Тщательно изучив их, Вольева решила, что необходимости удалять их нет. Более того, рано или поздно снова придется ставить точно такие же, чтобы Хоури могла действовать за пределами своих служебных обязанностей так же, как действовала раньше. Имплантаты принялись хорошо, и уже через день Вольева усадила Хоури — предварительно усыпив — за пульт артиллериста. Она убедилась, что корабль способен нормально контактировать с новыми имплантатами, а они с ним. Дальнейшая проверка могла подождать до тех пор, пока не будет закончена терапия, связанная с внедрением инстинкта лояльности. В общем, заняться всем этим можно будет в то время, когда остальная команда ляжет в глубокий сон.

Осторожность — это слово приобрело для Вольевой теперь особый смысл. Именно из-за недостаточной осторожности возникли все неприятности с Нагорным.

Она не может позволить себе совершить новую ошибку.

— Откуда у меня возникло ощущение, что ты отрабатываешь со мной какой-то новый тест?

— Нет, это не тест. Это просто… — Вольева махнула рукой. — Извини меня, ладно? Слишком долгий разговор…

— А что я могу еще сделать для тебя? Прикинуться, что вижу призраков?

— Дело не в том, чтобы увидеть. Нет, Хоури. Их надо услышать.

Теперь за черными бортами движущейся каюты показался свет. Оказалось, что ее стены вовсе не черные, а прозрачные — просто казались черными в темноте шахты. Теперь же в дальнем конце шахты показался свет. Конец путешествия проходил в полном молчании. Каюта продолжала подниматься к свету, пока ледяной голубоватый сумрак не затопил ее со всех сторон. А затем она оторвалась от корпуса корабля.

Хоури вскочила с кресла, подбежала к стеклу и прижалась к нему пылающим лицом. Стекло, конечно, оказалось гипералмазом, так что никакой опасности, что оно разобьется или что Хоури выпадет наружу, не было. Однако выглядело оно тонким и хрупким, а человеческий разум не в состоянии принимать на веру несколько вещей сразу. Глядя вниз, Хоури могла различить восемь паучьих ног, с помощью которых капсула цеплялась за корпус корабля. Теперь она поняла, почему Вольева в разговоре с ней как-то назвала эту каюту «Паучником».

— Не знаю, кто ее построил или что, — говорила Вольева — Думаю, что она была сооружена или одновременно с самим кораблем, или тогда, когда он должен был перейти в другие руки. Разумеется, если предположить, что у кого-то нашлись деньги, чтобы купить его. Я полагаю, что эта каюта служила очень хитроумной игрушкой для привлечения потенциальных клиентов. Отсюда и такая роскошь отделки.

— То есть ее использовали для того, чтобы взвинтить цену?

— Вообще-то это кажется весьма вероятным, особенно если мы примем в качестве постулата, что у кого-нибудь может возникнуть потребность оказаться вне корабля, вот как у нас с тобой. Если корабль идет с ускорением, то любой прибор наблюдения, находящийся на его поверхности, должен иметь такое же ускорение, иначе он сорвется и улетит назад. Нет особых проблем, если речь идет о фотокамере, но если у вас на борту люди, то проблема обязательно возникнет. Кто-то должен управлять вот такой штуковиной или хотя бы уметь программировать автопилот, чтобы он делал за вас то, что вам нужно. Паучник решает проблему тем, что физически становится частью корабля. Управлять им — пара пустяков — он просто ползет по кораблю на своих восьми коленях.

— А что случится, если…

— Если он потеряет сцепление? Ну… во-первых, этого никогда еще не случалось, но если бы и случилось, то у каюты есть магнитные присоски, есть специальные когти, способные проникнуть в обшивку. Если же и это не помогло бы, то заверяю тебя, каюта может двигаться и сама — автономно, выдерживая ту же скорость, которую имеет и корабль. Если же и этого мало… — тут Вольева помолчала. — Что ж, если все, о чем сказано, не сработает, тогда мне придется встретиться с моим любимым божеством и как следует обсудить создавшуюся ситуацию.

Хотя Вольева сама никогда не отводила Паучник от места выхода на поверхность корпуса больше, чем на сотню метров, но он мог бы проползти вокруг всего корабля. Возможно, такое путешествие было бы не слишком разумным мероприятием — тащиться при огромной скорости корабля по его брюху сквозь радиационную бурю, от которой каюту Паучника обычно защищала толстая корабельная броня, было бы весьма опасно. Стены каюты были слишком тонки, все остальное — принесено в жертву странной и беззащитной красоте.

Паучник — ее самый потайной секрет. Его нет даже на синьках корабля и, насколько она понимает, члены команды о его существовании ничего не знают. Будь все хорошо, такое положение сохранилось бы до конца жизни Вольевой, но артиллерийские проблемы заставили ее понизить планку секретности. Даже при отвратительном нынешнем состоянии корабля сеть шпионящих технических устройств Саджаки была невероятно обширна. Паучник был одним из тех немногих мест, где Вольева могла чувствовать себя защищенной и без опаски обсуждать со своими рекрутами самые секретные вопросы, говорить о том, во что она не хотела бы посвящать остальных членов Триумвирата. По этой причине ей пришлось выдать тайну Паучника Нагорному, дабы обсудить с ним во всех подробностях проблему Похитителя Солнц. В течение нескольких месяцев, пока его состояние все ухудшалось, она жалела об этой откровенности, вечно опасаясь, что он выдаст тайну Паучника Саджаки. А вообще-то в данном случае волноваться ей не следовало: к трагическому концу своей жизни Нагорный так глубоко погрузился в кошмары, что физически не мог вмешиваться в тонкости внутренней политики корабля. А теперь он унес секрет в могилу, и некоторое время Вольева могла спать спокойно, не боясь, что ее святилище будет вот-вот обнаружено. Возможно, сейчас она тоже делает ошибку, о которой она снова будет жалеть: ведь она поклялась себе не рисковать больше каютой, но, как всегда, конкретные обстоятельства оказались сильнее и заставили ее нарушить прежнее решение. Было нечто, что ей необходимо обсудить с Хоури, причем призраки были лишь своего рода приманкой, чтобы Хоури не смогла заподозрить существования куда более глубоких причин.

— Я пока никаких призраков не видела, — сказала Хоури.

— Еще увидишь, вернее, услышишь. И очень скоро, — последовал ответ.

Действия Триумвира странны, думала Хоури. Несколько раз Вольева намекала, что эта каюта — ее тайное личное убежище на борту корабля, и что остальные — Саджаки, Хегази и еще две женщины — даже не подозревают о существовании Паучника. Странно, что она решилась выдать свой секрет Хоури так быстро, то есть после столь недавнего знакомства. Вольева — одиночка, выделяющаяся замкнутостью даже среди экипажа военизированных химерийцев, и Хоури не могла бы поверить, что ею вдруг овладел приступ доверчивости. Она всячески демонстрирует Хоури свое дружелюбие, но в ее дружеских жестах есть что-то искусственное. Они слишком запланированы, в них нет ощущения спонтанности. Когда Вольева делает подобный жест — например, приглашает поболтать, посплетничать, пошутить, всегда возникает ощущение, что она часами репетировала свое обращение, чтобы оно прозвучало совершенно натурально. Хоури встречала таких людей и раньше — на войне. Сначала они кажутся цельными, но потом оказывается, что они или иностранные шпионы, или стукачи, собирающие информацию для старших офицеров. Вольева старается говорить о Паучнике как бы мельком, случайно, но Хоури понимала, что призраки — лишь приманка, а вовсе не главное в этом разговоре. В голову Хоури лезли разные мысли, в том числе и такая, что Вольева привела ее сюда, чтобы здесь и оставить. Не обязательно живую.

Оказалось, что это не так.

— Кстати, есть одна вещь, о которой я хотела тебя спросить, — легкомысленным тоном сказала Вольева. — Слова «Похититель Солнц» тебе пока ничего не говорят?

— Нет, — ответила Хоури. — А должны?

— Да нет, едва ли… Просто вспомнилось, вот и все. Слишком долго объяснять, почему… ладно, не бери в голову.

Все это звучало не более убедительно, чем предсказания гадалки из трущоб.

— Ладно, не буду, — ответила Хоури и спросила сама: — А почему ты сказала «пока»?

Вольева внутренне обругала себя. Неужели она все испортила? Пожалуй, нет. Она задала вопрос совершенно беспечно, а в поведении Хоури не было ничего, свидетельствовавшего, что она не просто удивилась… и все же… сейчас не время делать ошибки.

— Неужели я так сказала? — воскликнула она, надеясь, что придала голосу нужную дозу удивления, смешанного с небрежностью. — Просто, должно быть, сказалось так, вот и все, — и тут же сменила тему: — Погляди-ка вон на ту звезду, на ту, что слегка красноватая…

Теперь, когда глаза уже немного привыкли к обступившему Паучник межзвездному пространству, с огромной скоростью летевшему назад, голубое свечение выхлопов мешало меньше, и в черной бездне можно было различить несколько звезд.

— Это солнце Йеллоустона?

— Да, это Эпсилон Эридана. Вот уже три недели, как мы покинули его систему. Еще немного времени, и ты с трудом обнаружишь эту звезду. Мы пока движемся со скоростью, составляющей всего несколько процентов от световой, — но мы ее непрерывно наращиваем. Скоро видимые нами звезды начнут смещаться, созвездия станут менять очертания, пока наконец звезды не соберутся в две группы: одна впереди нас, другая — позади. Будет похоже, что мы находимся где-то посередине длинного туннеля, в который свет поступает с обоих концов. А еще звезды поменяют цвет. Это будет выглядеть странно, так как цвет звезды зависит от ее спектрального типа. От того, сколько энергии она выделяет в различных частях спектра, включая инфракрасный и ультрафиолетовый. Но тенденция будет такова: цвет тех, что впереди, будут сдвигаться к голубой части спектра, тех, что позади, — к красной.

— Наверно, это очень красиво, — произнесла Хоури, не слишком впопад, — но я никак не пойму, при чем тут призраки?

Вольева слегка улыбнулась.

— Я чуть не забыла о них. Просто позор!

И тут же сказала что-то браслету, но так тихо, что Хоури не расслышала, о чем она попросила корабль.

Стонущие голоса проклятых душ заполнили каюту.

— Вот и призраки, — сказала Вольева.

Бестелесный Силвест парил над похороненным городом.

Окружавшие его стены вздымались ввысь. Их покрывали надписи, число которых было эквивалентно минимум десяти тысячам печатных томов амарантянского текста. Хотя иероглифы были всего несколько миллиметров в высоту, а он парил в сотнях метров от стены, ему достаточно было лишь сфокусировать свое зрение на определенном участке, чтобы четко увидеть написанные там слова. Когда он делал это, переводящие алгоритмы начинали перерабатывать текст в нечто близкое к каназианскому, а собственные полуинтуитивные процессы Силвеста продолжали процесс расшифровки надписей. Обычно Силвест соглашался с программами, но иногда они упускали некоторые существенные контекстно-зависимые тонкости.

Одновременно, пребывая телом в Кювье, он вслепую делал короткие заметки, на ощупь заполняя ими страницу за страницей в своем бюваре. В последние дни ему особенно нравилось писать пером, избегая, насколько возможно, новейших технических средств. Цифровые устройства были слишком доступны его врагам для последующего манипулирования. Во всяком случае, если его записи разорвать и уничтожить, они просто навсегда исчезнут, а не вернутся к нему, чтобы преследовать его в образе, приспособленном для использования в чьей-то чуждой идеологии.

Он закончил перевод очередного раздела, дойдя до изображения фигуры со сложенными крыльями, что означало конец абзаца. Потом оторвался от танцующей перед глазами стены, покрытой иероглифическими надписями, вложил в бювар закладку, закрыл его, сунул, не глядя, в ящик стола и вытащил другой бювар. Открыв его на закладке, Силвест провел пальцем по странице сверху вниз, определяя на ощупь, где кончается написанный чернилами текст. Положив книгу точно параллельно краю стола, он установил перо на конец текста и стал писать дальше.

— Слишком усердно работаешь, — сказал голос Паскаль.

Она вошла в комнату так тихо, что Силвест ее не услышал. Теперь ему следовало представить ее или стоящей около него, или сидящей рядом с ним в кресле, как оно и было на самом деле.

— Кажется, я что-то сумел нащупать, — шепнул он.

— Все еще хочешь прошибить головой эти древние надписи?

— Кто-то из нас должен треснуть первым, — он отвел свой бестелесный взор от стены и направил его в центр Города. — И все же я надеюсь, что на это понадобится теперь не так уж много времени.

— Я — тоже.

Он знал, на что она намекает. Восемнадцать месяцев назад Нильс Жирардо продемонстрировал им Погребенный Город амарантян. Год назад обсуждался вопрос об их свадьбе с Паскаль, и она была отложена до тех пор, пока Силвест не сделает серьезного прогресса в расшифровке настенных надписей. Вот сейчас он и был занят этим… и боялся. Больше не будет предлогов откладывать. И она знает об этом не хуже его самого.

И почему все это превращается в такую сложную проблему? Или проблема стала проблемой потому, что он сам ее так классифицировал?

— Опять ты хмуришься, — сказала Паскаль. — У тебя снова трудности с надписями?

— Нет, — отозвался Силвест. — Они перестали быть проблемой, — и это была правда. Просто его второй натурой стала привычка совмещать бимодальные потоки амарантянского письма с предполагаемым будущим его и Паскаль. Это немного напоминало работу картографа со стереоскопическим изображением местности.

— Дай и мне взглянуть.

Он слышал, как она движется по комнате, как разговаривает с электронным бюро, приказывая ему открыть второй канал для ее сенсорики. Эта консоль, которая давала Силвесту доступ к электронной модели Города, появилась вскоре после их первого визита в его погребенный оригинал. На этот раз идея принадлежала не Жирардо, а Паскаль. Успех «Спуска во тьму» — недавно опубликованной биографии Силвеста — сильно укрепил ее влияние на отца, и Силвест не стал спорить, когда она предложила ему — в буквальном смысле — ключи от Города.

Разговоры о грядущем бракосочетании были у всех на устах. Большая часть сплетен, достигавших ушей Силвеста, касалась того, что мероприятие это чисто политическое, что Силвест ухаживал за Паскаль, видя в этом средство, так сказать, вернуться во власть, что — если смотреть цинично — брак лишь средство для достижения цели, а цель— экспедиция на Цербер-Гадес. Возможно, в какие-то мгновения подобные мысли действительно посещали Силвеста. В его подсознании, возможно, возникало подозрение, а не придумал ли он свою любовь к Паскаль, имея в виду эти амбиции? Да, крошки истины тут могли иметь место. Но с его современной точки зрения он сам не мог бы сказать, как обстоят дела: так или иначе. Он был уверен, что если любит Паскаль (а такое допущение у Силвеста было равносильно признанию в любви), то одновременно он не настолько слеп, чтобы не видеть выгод, которые ему сулит этот брак. Он и теперь уже мог публиковать статьи — скромные, основанные на небольших порциях расшифровки амарантянских текстов. Совместно с Паскаль. И Жирардо там упомянут в качестве лица, оказавшего помощь. Пятнадцать лет назад Силвест все это счел бы для себя позором, но сейчас ему с трудом удавалось возбудить в себе чувство недовольства собой. Важнее было другое.

Город был важным шагом вперед для понимания сути События.

— Я уже здесь, — сказала Паскаль громче, хотя и была сейчас так же бестелесна, как Силвест. — Мы смотрим на Город с одной точки?

— Что ты видишь?

— Шпиль, храм — не помню, как ты его называешь.

— Верно.

Храм находился в геометрическом центре Погребенного Города и имел форму срезанной трети яйца. Верх его был вытянут и превращен в башню, украшенную высоким шпилем, гордо возвышавшимся над городскими крышами. Здания вокруг храма больше всего напоминали взъерошенные гнезда птичек-ткачиков. Возможно, в их архитектуре сказывался некий давно забытый родовой императив амарантян. Подобно уродливым богомольцам, они жались к огромному шпилю, венчавшему храм.

— Тебя что-то беспокоит?

Силвест завидовал Паскаль. Она посетила Город не меньше дюжины раз. Она даже лазила на верх храма, воспользовавшись винтовой лестницей, которая шла внутри шпиля до самого его конца.

— Фигура на шпиле. Она тут как-то не к месту.

Фигура выглядела маленькой и изящно вырезанной в сравнении со всем остальным в Городе, хотя и достигала 10–15 метров в высоту, то есть была вполне сопоставима с египетскими изваяниями в Храме Царей. Судя по данным, полученным во время раскопок, Погребенный Город был построен в масштабе 1:4. Значит, в настоящем городе фигура должна была достигать метров сорока в высоту. Но если этот город и в самом деле существовал на поверхности, то он вряд ли пережил огненные бури События, не говоря уж о последующих 990 тысячах лет выветривания, оледенения, метеоритных атак и тектонических подвижек.

— Ты ощущаешь, что она тут не к месту?

— Да. Она изображает амарантянина, но больше таких скульптур я тут не видел.

— Может быть, это божество?

— Вполне возможно. Но я не понимаю, зачем ему придали крылья.

— А! И в этом вся проблема?

— А ты приглядись внимательнее к Городу сама, если не доверяешь мне.

— Лучше ты проведи меня туда, Дэн.

Направление их взглядов изменилось. Они по крутой дуге отошли от шпиля и спустились вниз.

Вольева внимательно следила за тем воздействием, которое окажут на Хоури голоса. Она была уверена, что где-то в броне самоуверенности этой женщины найдется брешь сомнения и страха. Например, мысль, что призраки действительно существуют, что Вольева и в самом деле нашла способ проникнуть в их фантомную эманацию.

Звуки, издаваемые призраками, состояли преимущественно из стонов — глухих и нутряных, а также продолжительных воплей и завываний, таких низких, что они ощущались скорее кожей, чем слухом. Иногда они были похожи на свист ветра, проходящего через тысячи миль пещер. Было ясно, что это не природный феномен, не шелест потока элементарных частиц, обтекающих корпус корабля, что это даже не флюктуация процессов, происходящих в машинах. Нет, в завываниях призраков слышались голоса ночи, вопли ужаса, вой осужденных, и хотя ни единого слова разобрать было нельзя, но в них угадывалась структура человеческой речи.

— Что ты думаешь об этом?

— Но ведь это и в самом деле голоса, правда? Человеческие голоса. Только они звучат так устало, так изношенно, так печально… — Хоури внимательно вслушивалась. — Несколько раз мне показалось, что я разбираю отдельные слова.

— И, конечно, ты поняла, кто они такие? — Вольева приглушила звуки так, что они превратились в бесконечный стон хора мучеников. — Это члены команд, такие же, как ты или я. Они служат на других кораблях и говорят друг с другом через необозримые пространства пустоты.

— Тогда почему… — Хоури заколебалась. — А, погоди… Я поняла… Они летят быстрее, чем мы, да? Гораздо быстрее. Их голоса звучат медленнее, потому что они в буквальном смысле медлительнее… часы на кораблях, летящих со скоростью, близкой к световой, идут медленно…

Вольева кивнула. Она была слегка разочарована тем, как быстро Хоури во всем разобралась.

— Растяжение времени. Конечно, некоторые из этих кораблей идут нам навстречу, и тогда доплеровское смещение слегка снижает эффект растяжения, хотя последний, как правило, все же остается сильнее, — она пожала плечами, видя, что Хоури еще не вполне разобралась в тонкостях принципов релятивистских связей. — В нормальных условиях «Бесконечность» все это подвергает обработке, удаляет искажения, вызванные эффектом Доплера и растяжением времени, и переводит в речь, которая понятна.

— Покажи ее мне.

— Нет, — ответила та. — Не стоит. Конечный продукт почти весь одинаков: банальности, техническая информация, хвастливая риторика.

И это еще наиболее интересная часть спектра. А на том конце, что просто наводит тоску — параноидальные сплетни или идиотские происшествия, которые не дают людям покоя по ночам. Очень много разговоров между двумя кораблями, случайно встретившимися в космосе. Они обмениваются добрыми пожеланиями. Тоже ничего интересного. Во время полетов со скоростью, близкой к световой, корабли встречаются не реже раза в несколько месяцев. Примерно половина посланий написана заранее, так как команда обычно лежит в глубоком сне.

— Иными словами, все — обычная болтовня.

— Именно так. Мы забираем ее туда, куда направляемся.

Вольева лениво откинулась в своем кресле. Она отдала распоряжение звуковой системе продолжать откачивать из космоса эти печальные стоны на еще более высокой тональности. Этот сигнал, говоривший о человеческом присутствии, который должен был заставить звезды казаться чуть менее далекими и холодными, оказывается, имеет совершенно обратный эффект. Так и рассказы о призраках, которыми обмениваются возле ночного костра, лишь сгущают мрак, царящий за пределами освещенного круга. На какое-то мгновение — она его ощутила, не важно, что там Хоури подумала, — ей показалось, что вера, будто забортные пространства космоса заселены призраками, вполне имеет право на существование.

— Заметила что-нибудь? — спросил Силвест.

Стена состояла из гранитных блоков, вытесанных в форме шевронов. В пяти местах она прерывалась воротами и домиками для стражи. Над воротами — изваяния голов амарантян, но не в реалистическом стиле, а в том, что сходен с искусством Юкатана. Фреска, тянущаяся вдоль всей наружной поверхности стены, изготовлена из керамических плиток и изображает амарантян, выполняющих различные общественные обязанности.

Паскаль помолчала, прежде чем ответить. Ее взгляд надолго останавливался на различных фигурах, изображенных на фреске.

Вот они несут какие-то сельскохозяйственные орудия, которые мало чем отличаются от известных из истории развития земледелия у людей. Вот они тащат пики, луки, что-то вроде мушкетов, но позы амарантян вовсе не похожи на позы сражающихся — они формализованы и неподвижны, будто извлечены из глубин египетского искусства. Были там и амарантянские хирурги, и каменотесы, и астрономы — оказывается, были у них и зеркальные, и линзовые телескопы, что подтвердили и позднейшие раскопки — и картографы, и стекольщики, и изобретатели воздушных змеев, и художники. Под каждой символической фигурой тянулась цепочка иероглифов, выполненных золотом и синим кобальтом, которые обозначали ряд профессий, связанных с главной специализацией данной фигурки.

— Ни у кого из них нет крыльев, — сказала Паскаль.

— Верно, — отозвался Силвест. — Если они и были раньше, то теперь превратились в руки.

— Но почему ты возражаешь против статуи с парой крыльев? Люди же никогда не имели крыльев, но это не помешало им изобрести крылатых ангелов! Меня скорее удивляет что биологический вид, который действительно когда-то обладал крыльями, так редко пользуется их изображениями в своем искусстве.

— Да, конечно, но ты забыла их миф о Сотворении Мира.

Только в последние годы этот миф — основа основ — стал понятен археологам. Его извлекли из дюжины более поздних и приукрашенных версий. Согласно мифу, амарантяне когда-то делили Небо с другими, похожими на птиц, созданиями, которые существовали на Ресургеме в те времена, когда им всем принадлежала эта планета. Но стаи амарантян того времени были последними, знавшими радость свободного полета.

Они заключили соглашение с богом, которого звали Творец Птиц, обменяв умение летать на дар разума. В тот день они подняли свои крылья к Небу и смотрели, как всепожирающий Огонь превратил их в пепел, навсегда отняв у амарантян Небо.

А для того чтобы они об этом всегда помнили, Творец Птиц оставил им обрубки крыльев, бесполезные для полета, хотя и достаточные для того, чтобы вечно напоминать о потере и чтобы научиться писать свою историю. Огонь вспыхнул в их умах, но то был огонь жажды жизни. Этот свет, сказал Творец Птиц, будет гореть вечно — до тех пор, пока они не попробуют победить Творца и снова вернуться на Небо. Было сказано, что если они добьются этого, то Творец Птиц отнимет у них души, которые были им дарованы в День Сожжения Крыл.

Силвест, конечно, понимал, что это лишь попытка культуры подставить своему взгляду отражающее зеркало. Что ей придавало особое значение, так это железная логичность, пропитавшая всю цивилизацию амарантян: одна религия, победившая все остальные, и сохранившаяся (при разных толкованиях) на протяжении нескончаемой череды столетий. Без сомнения, она сформировала поведение и мышление амарантян в столь сложных формах, что их и представить себе невозможно.

— Я поняла, — сказала Постель. — Как биологический вид они не смогли смириться с бескрыльем и создали миф о Творце Птиц, чтобы ощутить определенное превосходство над птицами, которые все еще умели летать.

— Да. И пока эта вера работала, у нее оказался один весьма неожиданный побочный эффект: она удерживает от поиска любых других новых путей полета. Подобно мифу об Икаре, она создала прочную узду для коллективного мышления.

— Но в таком случае… фигура на шпиле…

— Огромный двукрылый салют какому-то богу, в которого они верили в прошлом.

— Но почему они сделали это? — воскликнула Паскаль. — Религии умирают медленно и новыми сменяются постепенно. Я не могу представить, что они построили этот город и все, что в нем есть, просто как оскорбление старому богу!

— И я тоже. Что и дает начало рождению новой мысли.

— Какой?

— Что утвердился новый бог. С крыльями.

Вольева решила, что пришло время показать Хоури, с чем она будет иметь дело на своей новой должности.

— Держись крепче, — сказала она, когда лифт уже приближался к орудиям из Тайника. — Людям обычно бывает не по себе, когда такое случается с ними впервые.

— Бог мой! — воскликнула Хоури, инстинктивно прижимаясь к задней стенке лифта, когда сцена, представшая перед ее глазами, вдруг как бы внезапно многократно расширилась: крошечный жучок-лифт, ползущий по бескрайней складке пространства. — Мне кажется, этот зал слишком огромен, чтобы поместиться внутри корабля!

— О, это пустяки. Тут есть еще четыре помещения столь же колоссальных размеров. Одно из них предназначено для тренировок перед операциями на поверхности планет. Еще два — пусты или лишь частично заполнены воздухом. В четвертом стоят шаттлы, а также приспособления, предназначенные для движения внутри систем обеспечения. А это отведено для хранения орудий из Тайника.

— Ты имеешь в виду вон те штуковины?

— Да.

В зале находилось сорок орудий, причем ни одно из них не походило на другое. И тем не менее в их конструкции было нечто, выдававшее общность происхождения. Все механизмы были исполнены из сплава зеленовато-бронзового цвета. Каждый был размером не менее чем в половину среднего космического корабля, однако не создавалось впечатления, что это и является их функцией. На корпусах не было ни иллюминаторов, ни входных люков, ни маркировок, ни выступающих коммуникационных систем. Хотя на некоторых были вроде бы отверстия для установки верньеров, но на самом деле они, по-видимому, были нужны чтобы передвигать орудия или чтобы прикреплять к ним какие-то детали. Словом, боевой корабль, несущий эти орудия, должен был сам обеспечивать их перемещение и вывод на цель.

Все это было в высшей степени странно и непонятно.

— Машина класса «Ад», — сказала Вольева. — Так назвали ее строители. Конечно, дело было несколько столетий назад.

Вольева молча наблюдала за тем, как Хоури оценивает взглядом титанические размеры ближайшего к ней орудия. Подвешенное вертикально, с длинной осью, ориентированной согласно тяге корабля, оно выглядело как церемониальная шпага, свисающая с потолка зала какого-нибудь барона-забияки. Как и другие орудия, этот механизм был окружен каркасом, добавленным кем-то из предшественников Вольевой, и на каркасе были установлены приборы для контроля и маневрирования. Все орудия стояли на рельсах, образующих трехмерный лабиринт на нижнем уровне зала. Рельсы уходили куда-то вниз, к воздушным шлюзам в корпусе корабля, через которые орудия можно было выпустить прямо в пространство.

— Кто же их создал? — спросила Хоури.

— Достоверно мне не известно. Возможно, Конджойнеры в одной из своих инкарнаций. Все, что мы знаем, это то, как их обнаружили — спрятанными на астероиде, который вращался вокруг карлика, настолько отдаленного, что, кроме номера в каталоге, о нем никто ничего не знал.

— Ты тоже там была?

— Нет. Это случилось задолго до меня. Я лишь унаследовала их от последнего хранителя, а он — от своего предшественника. С тех пор я их изучаю. Мне удалось обнаружить подход к контрольным системам тридцати одного орудия, и я поняла — очень приближенно — около восьмидесяти процентов кодов, необходимых для их активации. Однако в действии я проверила всего семнадцать орудий. Из них только два — в условиях, которые можно назвать боевыми.

— Ты хочешь сказать, что и в самом деле воспользовалась им в бою?

— Ну, ведь я уже кое-что знала про них.

Не надо, подумала Вольева, перегружать Хоури былыми преступлениями. Во всяком случае — сейчас. Через какое-то время Хоури будет знать эти орудия так же хорошо, как и она сама, а может, и лучше, более интимно, что ли, поскольку будет познавать их с помощью вживленных в нее нейронных датчиков.

— И что же получилось?

— Некоторые из них могут разорвать на части целые планеты. Другие… Не хочу даже гадать. Я бы не удивилась, узнав, что они могут доставить неприятности даже звездам. Те, кто захотел бы ими воспользоваться… — она оборвала фразу.

— А против кого ты направила свои орудия?

— Против врагов, конечно.

Хоури глядела на Вольеву несколько бесконечно долгих безмолвных секунд.

— Не знаю, то ли ужасаться тому, что такие вещи существуют на свете, то ли испытывать облегчение от того, что на спуске лежат наши пальцы, а не…

— Разумеется, — сказала Вольева. — Так лучше.

Описав несколько кругов, Силвест и Паскаль вернулись к шпилю. Крылатый амарантянин выглядел точно так же, как и раньше, но сейчас им показалось, что он взирает на Город с императорским безразличием. Было очень соблазнительно предположить, что новый бог и в самом деле овладел Городом. А что еще могло подвигнуть горожан на сооружение подобного монумента, как не страх перед божеством? Однако сопроводительный текст на шпиле было безумно трудно перевести.

— Здесь есть упоминание о Творце Птиц, — сказал Силвест. — Значит, есть шанс, что шпиль имеет отношение к мифу о Сожженных Крыльях, если даже крылатый бог и не является воплощением Творца Птиц.

— Да, — ответила Паскаль. — А вон и иероглиф Огня, он стоит совсем рядом с иероглифом, означающим крылья.

— Что еще ты видишь?

Паскаль постаралась сосредоточиться. Текли минуты.

— Тут есть какое-то упоминание о стае отступников.

— Отступников в каком смысле? — он проверял ее, она понимала это, но повторение ценно само по себе. Перевод Паскаль поможет Силвесту оценить, насколько субъективен его собственный анализ.

— Стая отступников, которые не согласились на уговор с Творцом Птиц, а может, нарушили этот уговор впоследствии.

— Именно так решил и я. Только беспокоился, не сделал ли при этом парочки ошибок.

— Кто бы они ни были, но они получили кличку Отверженные, — Паскаль вертела текст и так и этак, проверяя гипотезы одну за другой, на ходу пересматривая свой перевод. — Похоже, они сначала были в составе стаи, которая согласилась на условия Творца Птиц, но потом — позже — изменили свое мнение.

— А ты не можешь прочесть имя их вождя?

Она начала:

— Их вела личность по имени… — и тут она умолкла. — Нет, я не могу прочесть эту строчку сходу. И вообще, что все это значит? Ты полагаешь, они существовали в действительности, что ли?

— Возможно. Я бы взял смелость предположить, что они были атеистами, которые поняли, что миф о Творце Птиц — всего лишь миф. Конечно, в глазах фундаменталистской части населения это должно было выглядеть далеко не лучшим образом.

— Поэтому они и были отлучены?

— Конечно, если все это случилось в действительности. Но я все думаю: а что, если это была своего рода технологическая секта? Вроде анклава ученых? Амарантяне, которые готовы были экспериментировать, вопрошать природу своего мира?

— Подобно средневековым алхимикам?

— Да, — эта аналогия ему очень понравилась. — Возможно, они даже подбирались к экспериментам с полетами, подобно Леонардо. Учитывая отсталый характер амарантянской культуры, это было все равно что плюнуть в глаза самому Господу Богу.

— Согласна. Но если мы признаем, что все это имело место в реальности… что были отлученные… то, что же произошло с ними? Просто вымерли?

— Не знаю. Ясно одно: Отверженные сыграли огромную роль. Они очень важны, это не мелкая деталь в мифе о Творце Птиц! О них говорится в надписи на шпиле много раз. Да и в других местах этого проклятого Города. Куда чаще, нежели в других амарантянских древностях.

— Но ведь Город — он был позже, — спорила Паскаль. — Не считая обелиска-маркера, это самая юная из всех найденных пока древностей. Его можно отнести ко времени События. Почему Отверженные появляются снова, после столь долгого отсутствия?

— Ну, — ответил Силвест, — может, они просто возвратились?

— После… чего? Десятков тысяч лет?

— Возможно, — Силвест усмехнулся. — Если они вернулись после долгого отсутствия… Это могло стать причиной… создания статуй…

— Тогда статуя… Ты не думаешь, что это мог быть портрет их лидера, того, которого звали… — Паскаль ткнула в тот иероглиф, о котором шла речь до того. — Ведь это же символ Солнца, не так ли?

— А остальное?

— Я не уверена… Выглядит, как иероглиф глагола… воровать… Но как они сопрягаются?

— Сложи одно с другим. Что у тебя получилось?

Он молча представил себе ее мучения.

— Тот, Кто Крадет Солнца? Похититель Солнц? Что это значит?

Силвест пожал плечами.

— Об этом я спрашиваю себя с утра. И об этом, и о другом.

— О чем?

— Почему мне кажется, что я уже где-то слышал это имя?

После Оружейной они отправились, но уже на другом лифте, в самое сердце корабля.

— Ты вела себя правильно, — сказала Мадемуазель. — Вольева искренне верит, что завоевала тебя и что ты на ее стороне.

Мадемуазель более или менее постоянно была с ними, молча совершая обход корабля под руководством Вольевой и лишь изредка вмешиваясь со своими замечаниями и насмешками, предназначенными для одной Хоури. Это было крайне неприятно для Хоури, которая никак не могла отделаться от ощущения, что Вольева тоже слышит их бесшумную беседу.

— Возможно, она права, — ответила Хоури, автоматически произнося слова ответа в уме. — Она, видать, еще круче, чем вы.

Мадемуазель обозлилась.

— Ты-то помнишь, что я тебе говорила?

— Будто у меня есть выбор.

Пытаться заткнуть рот Мадемуазель, когда она настроилась говорить — все равно что заставить умолкнуть привязавшийся надоедливый мотивчик. Деваться от ее поучений было некуда.

— Слушай, — долдонила Мадемуазель, — если мои контрмеры провалятся, то не возникнет ли у тебя потребность выдать меня ей?

— У меня уже был такой соблазн.

Мадемуазель бросила на Хоури косой взгляд, и та почувствовала мимолетное удовлетворение. В некоторых отношениях Мадемуазель — вернее, ее имплантированная в мозг Хоури персона — казалась всемогущей. Вместе с ней к Хоури пришли готовые знания, однако теперь новые знания могли прийти только в том случае, если они получены Мадемуазель через ощущения самой Хоури. А может, она получает знания и тогда, когда Хоури не задействована? Вряд ли такое возможно, а то как бы Мадемуазель не попала под надзор следящих систем?

— Вольева убьет тебя. Она уже убила своего последнего рекрута. Говорю тебе это на случай, если ты сама этого не поняла…

— Возможно, для этого у нее были достаточно веские основания.

— Ты о ней ничего не знаешь, впрочем, как и обо всех других. Я — тоже. Мы еще даже с Капитаном не познакомились.

Вот с этим не поспоришь. Имя Капитана Бреннигена несколько раз всплывало в разговорах, когда Саджаки или кто-нибудь другой проявлял неосторожность в присутствии Хоури, но обычно они почти никогда не говорили о своем командире. Ясно, они же не были Ультра в полном смысле этого слова, хотя и старались изо всех сил создать противоположное впечатление. Даже Мадемуазель обманули. Они отлично поддерживали свое реноме, соблюдая все обычаи торгашей — ну, точно обычные Ультра.

Однако что же лежало за этим фасадом?

Артиллерист, сказала Вольева. А теперь Хоури повидала кое-какое оружие из имеющегося на корабле. Вообще-то слухи насчет того, что у торгашей на кораблях бывает секретное оружие, ходили упорно. Говорили, что оно им нужно, дабы решать возникшую напряженность между клиентом и продавцом, а то и для пиратских действий против других кораблей. Только то оружие, которое видела она, выглядело слишком мощным, чтобы применять его в мелких стычках, тем более что общий уровень вооружения этого корабля и без того был очень высок — чтобы решать обычные проблемы торгашей, его было более чем достаточно. Тогда зачем же подобный арсенал? Саджаки, возможно, имеет в голове какой-нибудь особый план дальнего прицела, думала Хоури, и это ее тревожило. Не менее тревожным было и предположение, что никакого плана у них вообще нет, а оружие из Тайника Саджаки просто таскает с собой, дожидаясь повода применить его. Ну, как хулиган, который шляется по округе с ножом, надеясь найти повод, чтобы пустить его в ход.

Неделями Хоури создавала и разрушала различные гипотезы, но так и не нашла такой, которая показалась бы ей достаточно вероятной.

Конечно, ее тревожила не одна военная сторона природы корабля. Она же сама была рождена для войны. Война была ее средой обитания, и хотя Хоури была готова рассматривать возможность существования других состояний Бытия, война оставалась для нее чем-то родным и близким. Однако приходилось признать, что войны, знакомые ей по Краю Неба, и близко не дотягивали до таких, в которых можно было использовать орудия из Тайника. Хотя Край Неба был достаточно тесно связан с межзвездной торговой сетью, средний технологический уровень сражающихся сторон в его войнах на столетия отстал от Ультра, которые иногда становились на околопланетную орбиту. Кампанию можно было выиграть легко, купив у Ультра хоть одно их орудие… Но таких орудий мало, цены на них огромны, да и их обслуживание обойдется… В истории этой колонии даже ядерное оружие было применено всего несколько раз. И то это было до рождения Хоури. Она видела жуткие вещи, вещи, снившиеся ей в ночных кошмарах, но все же никогда еще не встречала оружия, способного вызвать мгновенную гибель целой планеты. А орудия Вольевой были еще страшнее.

И, возможно, их уже пару раз применяли. Вольева намекнула, что это могли быть пиратские рейды. Ведь существует немало слабозаселенных планетных систем, лежащих в стороне от торговых путей, где врага можно уничтожить начисто и никто ничего никогда не узнает. Причем некоторые из этих гипотетических врагов могут быть столь же аморальны, как любой из членов команды Саджаки. Их прошлое может быть замарано актами самой невероятной жестокости. Тогда… да… тогда вполне вероятно, что кое-что из Тайника там испытали. Но Хоури подозревала, что каждый раз это делалось для конкретной цели — для самосохранения, для тактического удара по врагу, чьи ресурсы тебе по горло необходимы. Самые тяжелые орудия из Тайника вряд ли были испытаны. Что дальше планируется делать с этим оружием, как именно пустить в ход эту мощь, способную разрушить целые миры, было пока не ясно — может быть, даже и самому Саджаки. Возможно также, что решающее слово принадлежит не ему. Саджаки все еще служит капитану Бреннигену.

Кто бы ни был этот таинственный Капитан.

— Приветствую тебя в Оружейной, — сказала Вольева. Сейчас они были где-то посередине корабля. Вольева дистанционно открыла люк в потолке, спустила из него складную металлическую лестницу и сделала знак Хоури подняться.

Вскоре голова Хоури вынырнула из пола большой сферической комнаты, набитой всевозможными изогнутыми и суставчатыми механизмами. В самом центре этого серебристо-голубоватого сверкания стояло почти прямоугольное черное кресло с балдахином, увешанное приборами и датчиками. К нему тянулась змеиная куча кабелей. Кресло было закреплено в кардановом подвесе и могло двигаться независимо от движения корабля. Кабели от кресла шли к скользящим контактам, передающим ток между элементами подвеса, и уходили от внешней сферы в изогнутую стену комнаты, тоже увешанную приборами. В помещении резко пахло озоном.

В Оружейной не было ни одного прибора, установленного меньше чем несколько столетий назад. Большинство же предметов было куда старше, хотя уход за ними явно первоклассный — они просто сверкали чистотой.

— Стало быть, ради вот этого тут все и наворочено? — Хоури протискалась сквозь люк и, скользя между гнутыми щитами, добралась до кресла. Оно казалось очень массивным и в то же время манило обещанием надежности и уюта. Хоури не смогла преодолеть соблазн и скользнула в него, позволив черной бархатной громаде обнять себя под тихое пение сервомеханики.

— И как ты себя тут чувствуешь?

— Будто я здесь не первый раз, — ответила Хоури, голосом, который звучал глуховато из-за тяжелого шлема, опустившегося ей на голову.

— А это так и есть, — ответила Вольева. — Ты была тут, но до того, как полностью пришла в себя. Имплантат в твоем мозгу тоже знает дорогу сюда, да и с Оружейной он знаком — вот отсюда и половина ощущений, будто тебе тут все не ново.

То, что сказала Вольева, — правда. Хоури ощущала это кресло, как мебель, среди которой выросла, как вещь, на которой ей знакома каждая царапина, каждая складочка. Она чувствовала спокойствие и бодрость, как после долгого отдыха, ощущала желание что-то сделать, как-то использовать силу, которую ей дарует это кресло. Это желание росло с каждой секундой.

— Я могу отсюда управлять орудиями из Тайника? — спросила она.

— Таково наше намерение, — ответила ей Вольева. — Но не только из Тайника. Ты сумеешь управлять всеми главными оружейными системами, находящимися на борту «Бесконечности», и с такой легкостью, будто они являются непосредственным продолжением твоего собственного организма. Когда ты полностью подчинишь себе Оружейную, тебе покажется, что ты растешь и расширяешься, готовая вместить в себя весь корабль.

Хоури уже начала ощущать что-то в этом роде. Во всяком случае, ей уже показалось, что она растекается по креслу. И хотя это было мучительно приятное ощущение, но ей не хотелось, чтобы оно затягивалось надолго. Сделав волевое усилие, она освободилась от кресла, и его мягкие складки отпустили ее.

— Я не уверена, что мне это нравится, — сказала Мадемуазель.