Глава третья

Он проснулся от криков.

Силвест потрогал стрелки часов, стоявших возле постели, на ощупь определяя время. До назначенной на сегодня встречи меньше часа. Шум за окном возник за несколько минут до того, как должен был сработать будильник. Любопытство заставило Силвеста откинуть простыни и прошлепать к высокому, забранному решеткой окну. По утрам он бывал полуслеп, пока искусственные глаза привыкали к новому освещению. Постельные принадлежности из грубого сурового полотна были разбросаны по всей комнате, будто ночью здесь поработал какой-то безумный художник-футурист.

Силвест отдернул занавеску на окне. Он был высокого роста, но из этого маленького окошка ничего не видел, во всяком случае, под таким углом. Вот встать бы на пачку книг, позаимствовав их на висящих полках, тогда другое дело. Но и тогда ничего интересного все равно не увидишь. Кювье построен внутри и вокруг единственного геодезического купола, большая часть которого занята шести- и семиэтажными домами-коробками, сооруженными еще в первые месяцы существования экспедиции, когда заботились больше о прочности зданий, чем об их эстетической ценности. Здесь не было саморемонтирующихся систем, а необходимость мер, препятствующих разрушению домов, вызвала появление зданий, способных не только противостоять песчаным бурям, но и удерживать в своих стенах нужное атмосферное давление. Серые сооружения с маленькими окнами были связаны дорожками, по которым в обычное время двигались бы электромобили.

Только не сегодня.

Кэлвин дал ему глаза, которые могли увеличивать увиденное и даже его запоминать. Однако, чтобы пользоваться ими в этих целях, требовалась большая концентрация сил, как и для получения перевернутых изображений. Похожие на палочки фигурки, укороченные углом зрения, сейчас увеличились в размерах, превратились в отдельных людей, чем-то разгневанных. Они перестали быть аморфной массой, которую он видел сначала. Конечно, он и сейчас не различал выражений их лиц, он не мог бы узнать знакомых ему людей, но здорово научился распознавать по движениям настроение тех, кого он наблюдал. Основная часть толпы двигалась вдоль главной магистрали, таща плакаты с лозунгами и самодельные знамена. Если не считать забросанных грязью дверей и окон лавок, а также вырванных с корнями саженцев айвы, толпа не совершила особых разрушений, но демонстранты пока не удосужились заметить, что в конце торговой улицы уже собирается отряд милиции Жирардо. Милиционеры только что высадились из фургона и сейчас занимались подгонкой своих пятнистых жилетов, добиваясь, чтобы они все стали одного успокоительно-желтого цвета.

Силвест с помощью губки и теплой воды умылся, затем тщательно подстриг бороду и завязал волосы в косичку. Оделся, натянул бархатную куртку и штаны, поверх которых надел кимоно с литографированными изображениями скелетов амарантян. Потом позавтракал — еда подавалась через небольшое окошечко сразу после побудки. Снова поглядел на часы. Скоро она придет. Убрал постель, и кровать превратилась в кушетку, покрытую морщинистой алой кожей.

Паскаль, как всегда, сопровождал охранник и два вооруженных робота. В комнату они не входили. Зато перед ней появлялось нечто, похожее на маленькое жужжащее расплывшееся пятно. Более всего оно напоминало обозленную осу. Хотя пятно и выглядело довольно безобидно, но Силвест знал: рявкни только он в сторону своего биографа, и его лоб украсится еще одной дыркой в самом центре.

— Доброе утро, — сказала Паскаль.

— Не сказал бы, что оно такое уж доброе, — ответил Силвест, кивая на окно. — Честно говоря, не понимаю, как вам удалось сюда добраться.

Она села на стул с мягким бархатным сиденьем.

— У меня есть знакомые в органах безопасности. Это было не так уж и трудно, невзирая на комендантский час.

— Уже и до комендантского часа дошло?

Паскаль носила квадратную шапочку излюбленного Преобразователями алого цвета. Геометрически правильная линия черной челки подчеркивала белое, почти мраморное, лишенное эмоций лицо. Одежда ловко обнимала ее тело — полосатый черно-красный жакет и такие же брюки. При взгляде на нее почему-то возникали образы росы, морских коньков и летучих рыб, а также лиловых и розовых отблесков. Паскаль сидела, вытянув ноги вперед большими пальцами друг к другу. Верхняя часть тела наклонена в сторону тоже нагнувшегося Силвеста.

— Новые песни, доктор. Пожалуй, они вам пришлись бы по вкусу.

Так оно и было. Он сидел в тюрьме, расположенной в центре Кювье, уже почти десять лет. Новый режим, заменивший в результате переворота тот, который возглавлял он сам, стал таким же коррумпированным, как и прежний. Короче, он пошел по славному пути всех революционных правительств. Политическая стратификация общества осталась, но ее глубинная топология изменилась. Во времена Силвеста раскол был между теми, кто хотел изучать историю амарантян, и теми, кто хотел превратить Ресургем в подобие Земли — создать тут жизнестойкую, полноценную колонию, а не временный научный форпост. При этом даже Преобразователи — сторонники превращения Ресургема в некое подобие Земли — были готовы признать, что амарантяне в будущем могут стать объектом, достойным изучения. В нынешнее время политические фракции разделял лишь вопрос интенсивности процесса террафикации. Одни проповедовали его постепенность, так что он мог затянуться на целые столетия, а другие — молниеносность, скажем, создания пригодной для дыхания атмосферы, в связи с чем обитателям пришлось бы на некоторое время вообще распрощаться с Ресургемом. Ясно было одно: осуществление даже самых скромных проектов должно навсегда похоронить многие тайны амарантян. Это, казалось, почти никого не тревожило, да и о желающих высказать другую точку зрения не было слышно. Ведь кроме немногочисленных научников, ожесточенных отсутствием средств, проблема амарантян никого не интересовала. За эти десять лет работы по истории мертвых инопланетян стали считаться уделом умственно отсталых.

Можно было ожидать, что дальше станет еще хуже.

Пять лет назад в систему Ресургема прилетел торговый корабль. Суперсветовик выключил свои двигатели и встал на орбиту планеты, превратившись для местного населения в новую яркую звезду на небе. Его капитан — Ремильо — предложил колонистам чудеса новых технологий: от товаров, производимых в неизвестных мирах, до вещей, которых колонисты не видывали со времен мятежа. Подобных закупок колония позволить себе не могла. Начались раздоры, кончавшиеся пролитием крови: это надо покупать или то? Машины или медикаменты? Пошли слухи о тайных сделках, о закупках оружия и запрещенных технологий. Хотя общий уровень жизни в колонии теперь был несколько выше, нежели при Силвесте (Паскаль причисляла сюда роботов и вживление датчиков), даже среди Преобразователей произошел раскол.

— Жирардо, должно быть, напуган, — сказал Силвест.

— Не знаю, — слишком быстро ответила Паскаль. — Мне важнее другое — наше время уходит.

— О чем вы хотели поговорить сегодня?

Паскаль бросила взгляд на портативный компьютер, лежавший у нее на коленях. За шесть миновавших столетий компьютеры принимали все возможные и невозможные формы, но эта — в виде тонкой дощечки и специального стилоса, которым по ней водили, так и не вышла из моды.

— Я хотела бы поговорить о том, что случилось с вашим отцом.

— Вы имеете в виду Восьмидесятников? Разве эта история не изучена в деталях, которых для ваших целей должно быть вполне достаточно?

— Вы правы, — она дотронулась стилосом до темно-красных, почти кошенилевых губ. — Конечно, я сначала ознакомилась с источниками. По большей части я получила ответы на заданные вопросы. Есть лишь одна, не слишком значительная проблема, по которой у меня нет ясности.

— А именно?

Он прямо-таки преклонялся перед ней. То, как Паскаль ответила ему, ни единой ноткой голоса не выдав заинтересованности, не показав, что этой проблеме она придает особое значение, было высоким искусством. Она хотела успокоить его, усыпить его внимание.

— Вопрос касается сканирования вашего отца на альфа-уровне.

— Да?

— Я хотела бы знать, что случилось потом с этой записью.

Под слабым «внутренним» дождем мужчина с хитроумным пистолетом проводил Хоури к ожидавшему их кабельному такси. На машине не было номера, не было и других опознавательных знаков. Она была такой же незаметной, как и брошенный в Монументе паланкин.

— Входите…

— Одну минуту… — как только Хоури открыла рот, мужчина упер ствол пистолета ей в позвоночник. Не больно, но твердо, не так чтобы ранить, а с целью напомнить — пистолет здесь. Эта деликатность показала ей, что мужчина — профессионал, и он не преминет воспользоваться пистолетом. Сделает это даже скорее, нежели какой-нибудь агрессивный болван. — Ладно, я готова. Но кто эта Мадемуазель? Она противница Игры Теней?

— Нет. Я вам уже сказал. Ваши рассуждения слишком банальны.

Ничего важного он ей не сообщит, это ясно. Уверенная, что ее следующий вопрос тоже останется без ответа, она все же спросила:

— А вы кто такой?

— Карлос Манукьян.

Ответ встревожил ее даже больше, чем его искусство в обращении с пистолетом. Он ответил слишком правдиво — это не был псевдоним. Стало ясно, что в лучшем случае он преступник, если можно говорить о преступности в этом городе, полном беззакония. И он намерен впоследствии ее убить.

Дверь машины с треском захлопнулась. Манукьян нажал кнопку на консоли, благодаря чему атмосфера Чазм-Сити стала еще хуже — машина выбросила струю вонючего пара и, подпрыгнув, вцепилась в ближайший трос.

— И кто же вы такой, Манукьян?

— Я помогаю Мадемуазель.

— Как будто этого и дебил не понял бы!

— У нас особые отношения. С давних пор.

— А я ей зачем?

— Думаю, теперь это уже должно быть для вас ясно, — ответил Манукьян. Он все время держал пистолет направленным на нее, хотя глаза его время от времени переходили на навигационную консоль. — Есть один человек, и Мадемуазель хочет, чтобы вы его устранили.

— Именно этим я зарабатываю себе на жизнь.

— Вот именно, — он улыбнулся. — Разница в том, что тот тип за это не уплатил.

Вряд ли есть нужда говорить, что идея написать биографию вовсе не принадлежала Силвесту. Инициатива исходила от человека, которого Силвест мог заподозрить в любезности меньше кого-либо другого. Случилось это шесть месяцев назад, во время одного из редких свиданий с главным виновником его заключения. Нильс Жирардо поднял этот вопрос как бы между прочим, упомянув, что он сам удивляется, почему никто до сих пор не взялся за это дело. В конце концов пятьдесят лет, проведенных на Ресургеме, это целая жизнь, и хотя эта жизнь имеет вот такой нескладный эпилог, она в определенной степени открывает перспективу, уходящую в годы Йеллоустона.

— Проблема, — сказал Жирардо, — в том, что ваши прежние биографии писались людьми, тесно связанными с той социальной средой, которую они изображали. Все они были либо рабами Кэла, либо вашими, а наша колония была столь замкнута, что не было точки, откуда виделась бы общая перспектива.

— Вы что же, считаете, что Ресургем перестал быть замкнутым?

— Хм… По-видимому, нет, не перестал, но мы сейчас имеем хотя бы преимущество взгляда издали — как во времени, так и в пространстве, что позволяет видеть вещи отчетливее, — Жирардо был приземистый, мускулистый человек с шапкой ярко-рыжих волос. — Признайтесь, Дэн, когда вы вспоминаете свою прежнюю жизнь на Йеллоустоне, вам ведь кажется, что все это случилось не с вами, а с кем-то другим, да и лет эдак сто назад?

Силвест хотел было презрительно расхохотаться, если бы — редкий случай — он не обнаружил, что полностью согласен с Жирардо. Это была неприятная минута — такое впечатление, что нарушены основные физические законы вселенной.

— До сих пор не пойму, — сказал Силвест, — почему вы поощряете это? — и кивнул на стража, который присутствовал при разговоре. — Или вы надеетесь что-то выгадать с помощью моей биографии?

Жирардо кивнул.

— Отчасти — от очень большой части, по правде говоря, — так и есть. Вы же понимаете, что Силвест — это все еще фигура, к которой люди весьма неравнодушны?

— Хотя большинство этих людей были бы рады, если бы меня повесили.

— Отчасти верно, но перед тем, как проводить вас на виселицу, они наверняка захотели бы пожать вам руку.

— И вы надеетесь чем-то поживиться от этого интереса?

Жирардо пожал плечами.

— Новый режим достаточно жестко регулирует ваше общение с миром. В наших руках оказались ваши записи и ваш архив. Этот факт дает нам возможность уже сейчас приступить к работе над биографией. У нас есть даже доступ к материалам йеллоустонского периода, о которых никто, кроме членов вашей семьи, не имеет представления. Конечно, в обращении с ними необходима особая деликатность, но не воспользоваться ими было бы глупо.

— Понятно, — сейчас все стало ему кристально ясно. — Вы хотите все это использовать ради моей же дискредитации?

— Ну, если факты вас дискредитируют… — Жирардо оставил фразу висеть в воздухе.

— Когда вы меня сместили… вам этого было мало?

— Это было девять лет назад.

— И что?

— То, что люди начинают забывать. И тогда им следует слегка напомнить.

— Особенно если в воздухе пахнет желанием перемен?

Жирардо поморщился, как будто последнее замечание свидетельствовало о дурном вкусе собеседника.

— Можете, кстати, позабыть о Праведном Пути, особенно если рассчитываете, что они способны стать вашими спасителями. Они не остановятся перед тем, чтобы сунуть вас в еще более грязную каталажку.

— Ладно, — сказал устало Силвест. — А что я буду от этого иметь?

— А вы думаете, что вам что-то должно перепасть?

— Вообще-то да. Иначе зачем вам тут столько времени рассусоливать со мной?

— Да, ваше сотрудничество с нами может сослужить вам хорошую службу. Мы, как вы видите, могли бы работать и с теми материалами, которые захватили. Но ваш личный взгляд может оказаться очень полезным. Особенно в ряде сравнительно слабо освещенных эпизодов.

— Давайте не будем вилять. Вы хотите, чтобы я авторизовал топорную работу. Чтобы не только благословил эту грязь, но фактически помог бы вам уничтожить самого себя?

— Я мог бы облегчить ваше положение, — Жирардо обвел взглядом более чем скромную камеру, в которой содержали тогда Силвеста. — Посмотрите, какую свободу я предоставил Жанекину, чтоб он мог продолжать возиться со своими павлинами. И в вашем случае я мог бы стать весьма гибким, Дэн. Доступ к последним материалам по амарантянам, возможность общения с коллегами. Возможность публикации ваших взглядов. Может быть, даже отдельные экскурсии за пределы этого здания.

— Полевые работы?

— Пожалуй, я готов рассмотреть и этот вопрос. Словом, в таких вот примерно рамках, — Силвест вдруг отчетливо ощутил, что Жирардо с ним играет. — В общем, надо посмотреть, как пойдет дело. Биография уже пишется, но пройдет еще несколько месяцев, пока нам понадобится ваш вклад. Может, полгода. Я предлагаю подождать того времени, когда вы начнете давать нам то, что надо. Вы будете работать с автором биографии, и если ваши отношения с нею сложатся хорошо, если она сочтет их таковыми, тогда мы с вами можем продискуссировать вопрос об ограниченных полевых работах. Понимаете, дискуссия, а не обязательство…

— Что ж, попробую подогреть свой энтузиазм.

— Ладно, я с вами свяжусь. Хотите о чем-нибудь спросить, пока я тут?

— Только одно. Вы упомянули, что автор — женщина. Можно узнать, кто такая?

— Некто, чьи иллюзии вам еще предстоит поколебать, как мне кажется.

Вольева работала возле Тайника, погруженная в мысли о вооружении, когда сторожевая крыса мягко вскарабкалась ей на плечо и пропищала:

— Люди.

Эти крысы были особой принадлежностью «Ностальгии по Бесконечности». Вероятнее всего, они были уникальны и нигде больше на суперсветовиках не встречались. По уму они не слишком превосходили своих далеких диких предков, но были биохимически включены в командную матрицу корабля, а потому из мерзких вредителей превратились в необходимых членов экипажа. Каждая крыса обладала специализированными феромональными рецепторами и передатчиками, которые позволяли ей получать команды и передавать информацию кораблю. Питались они отбросами, ели практически любую органику, разве что она была прибита к полу гвоздями или еще шевелилась. Пища проходила первичную переработку в желудках крыс, а потом они бегали по кораблю и бросали помет в системы утилизации отходов. Некоторые крысы были снабжены крошечными коробочками, воспроизводившими голос и некоторое количество слов и фраз. Эти приспособления работали, когда внешние стимулы соответствовали состоянию биохимически запрограммированных условий.

Вольева своих крыс запрограммировала так, чтобы они известили ее, когда начнут потреблять человеческие отходы — омертвелую кожу и прочее, исходящие не от нее, а от других членов команды. Таким образом Вольева должна была узнать о пробуждении членов команды, даже если они оказывались в самых отдаленных отсеках корабля.

— Люди, — опять пискнула крыса.

— Да слышала я еще в первый раз! — она спустила крысу на пол, а потом начала ругаться последними словами на всех известных ей языках.

Защитное приспособление — «Оса», сопровождавшее Паскаль, зажужжало еще громче и угрожающе приблизилось к Силвесту, ощутив в его голосе нотки нервного напряжения.

— Хотите узнать о Восьмидесяти? Ладно, расскажу. Я ни о ком из них ни капельки не сожалею. Все они знали о риске. А волонтеров было семьдесят девять, а не восемьдесят. Люди обычно забывают, что восьмидесятым был мой отец.

— Вряд ли их можно винить за это.

— Если глупость — явление наследственное, то не следует, — Силвест старался расслабиться. Это было трудно. В какой-то момент их разговора милиция начала распылять в воздухе под куполом газ, вызывающий появление чувства страха. Окрашенный в розовые тона день стал почти черным. — Знаете что? — спросил равнодушно он. — Правительство конфисковало у меня Кэла при аресте. Он вполне способен сам рассказать вам о своих действиях.

— Я вас о его действиях и не спрашиваю, — Паскаль сделала пометку в своем компьютере. — Я хочу узнать, что стало с его записью — его моделированием на уровне альфа. Потом, после. Каждая альфа-запись содержала десять в восемнадцатой степени битов информации, — говорила она, снова что-то обводя кружком. — В привезенных с Йеллоустона материалах полно лакун, но мне все же удалось кое-что установить. Я узнала, например, что шестьдесят шесть альфа-записей находились в орбитальных хранилищах информации, что вертятся вокруг Йеллоустона. Большинство из них погибли, но информацию специально никто не стирал. Еще десять оказались в поврежденных архивах на поверхности планеты. Остаются четыре. Трое из них принадлежат либо к бедным, либо к почти угасшим линиям семьи. Остается одна альфа-запись. Ваш отец.

— К чему вы ведете? — спросил Силвест, стараясь не выдать голосом глубокой личной заинтересованности.

— Не могу я принять на веру, что запись Кэлвина пропала без следа точно так, как пропадали другие. Не получается. Институту Силвеста не надо было полагаться на кредиторов или опекунов, чтобы защитить свое наследство, — это была одна из самых богатых организаций к началу Эпидемии. Так что же стало с записью Кэлвина?

— Думаете, я привез ее на Ресургем?

— Нет. Есть доказательства, что запись утеряна намного раньше. Последнее точное свидетельство ее присутствия в системе имело место более чем за сто лет до отправления экспедиции на Ресургем.

— Скорее всего вы ошибаетесь. Проверьте ваши материалы повнимательнее, и вы увидите, что эта альфа-запись была помещена во внепланетный банк данных в конце 24-го года. Институт через тридцать лет переехал, и, вероятно, туда же была перенесена и запись. Затем, в 39-м или в 40-м годах Институт был атакован Домом Рейвичей. Все данные были стерты.

— Нет, — как отрезала Паскаль. — Все это я досконально проверила. Я знаю, что в 2390 году десять в восемнадцатой битов информации были перенесены Институтом Силвеста на орбиту, а через тридцать семь лет ровно такое же количество ее было изъято оттуда же. Эти биты — не обязательно Кэлвин. С таким же успехом это могут быть биты метафизической поэзии.

— Значит, это ничего не доказывает.

Она передала ему свой компьютер. Ее свита морских коньков и летучих рыбок разлетелась роем светлячков.

— Не доказывает. Но выглядит подозрительно. Почему альфа-запись исчезла примерно в то же время, когда вы отправились встречаться со Странниками? Можно ли считать эти явления связанными?

— Вы хотите сказать, что я замешан в этом деле?

— Данные о перемещениях записи могли быть подделаны только кем-то, кто работал в организации Силвеста. Вы — очевидный подозреваемый.

— Правда, мотива не хватает.

— Это пусть вас не беспокоит, — отозвалась Паскаль, возвращая компьютер к себе на колени. — Один мотив я точно смогу найти.

Прошло три дня после сообщения сторожевой крысы о начале пробуждения экипажа, и Вольева решила, что уже достаточно подготовлена к встрече с товарищами. Как и всегда, она не особенно стремилась к этой встрече, хотя трудностей в общении с людьми не ощущала, как, впрочем, легко адаптировалась и к одиночеству. Правда, теперь ситуация была хуже. Нагорный мертв. И все об этом уже знают.

Если не считать крыс и вычесть Нагорного, то команда корабля состояла из шести человек. Нет, из пяти — если без Капитана. Да и зачем его включать, раз — как считают все остальные члены команды — он не приходит в сознание, не говоря уж о вступлении в разговоры. Они его возят с собой только потому, что не теряют надежды вылечить. Центром власти на корабле сейчас является Триумвират, куда входят Ююджи Саджаки, Абдул Хегази и, разумеется, она сама. Есть еще два человека одного ранга, но ниже Триумвирата — Кжарваль и Суджика. В самом низу списка стоял артиллерист по фамилии Нагорный. Теперь он мертв, и его место опустело.

Во время периодов активности члены команды обычно пребывали в определенных, строго очерченных районах корабля, оставляя всю остальную территорию Вольевой с ее машинами. По корабельному времени сейчас было утро. Здесь, на уровнях, отведенных для команды, освещенность строилась по принципу «день-ночь», и сутки соответственно составляли 24 часа. Сначала Вольева посетила помещение, предназначенное для «долгого сна» команды, и нашла его пустым. Все, кроме одной капсулы, были открыты. Та — закрытая — принадлежала Нагорному. Присоединив голову обратно, Вольева поместила тело в капсулу и охладила его. Потом повозилась с капсулой, чтобы та быстро вышла из строя и Нагорный разогрелся. Он был уже мертв к этому моменту, но определить это мог только профессиональный патологоанатом. Разумеется, никто из команды не собирался выполнять тщательный осмотр тела.

Она опять подумала о Суджике. У них с Нагорным одно время была связь. Суджику не следует недооценивать.

Вольева покинула помещение с криогенной установкой, потом побывала еще в нескольких местах, где можно было бы встретить проснувшихся членов команды, а затем оказалась в лесу, пробираясь сквозь чащу уже высохших растений, пока не добралась до места, где ультрафиолетовые лампы еще действовали. Она вышла к лужайке и стала спускаться вниз по скрипучей лесенке. Лужайка была идиллической, особенно сейчас, когда весь остальной лес практически погиб. Лучи золотистого солнечного света пронизывали густые кроны пальм. Вдали звенел водопад, снабжавший водой небольшой прудик с высокими берегами. С ветки на ветку перелетали попугаи и туканы. Иногда они начинали, сидя в гнездах, визгливую перекличку.

Вольева скрипнула зубами, с ненавистью оглядывая эту искусственную красоту.

Четыре оставшихся в живых члена команды завтракали за длинным деревянным столом, заставленным тарелками с хлебом, вазами с фруктами, кусками мяса, сыра, горшочками апельсинового джема и фляжками горячего кофе. На другой стороне лужайки два голографических рыцаря делали все от них зависящее, чтобы зарубить друг друга.

— Доброе утро, — сказала Вольева, спускаясь с лестницы на травку, покрытую жемчужной росой. — Догадываюсь, что кофе вы мне не оставили.

Они подняли на нее глаза, кто-то даже повернулся на стуле, чтобы поздороваться. Она чутко наблюдала за их реакцией, пока они с тихим звоном откладывали в сторону вилки и ножи. Трое поздоровались. Суджика ничего не сказала. Голос подал только Саджаки.

— Рад снова увидеть тебя, Илиа, — он взял со стола вазу с фруктами. — Хочешь грейпфрут?

— Спасибо. Пожалуй, не откажусь.

Вольева подошла к столу и взяла у Саджаки тарелку. На ломтиках грейпфрута блестел сахарный песок. Она умышленно села между женщинами — Суджикой и Кжарваль. Они обе были негроидного типа, с начисто обритой головой, если не считать огненных витых прядей, торчавших из макушки. Эти пряди очень много значили для Ультра — они соответствовали числу погружений в глубокий сон во время космических полетов или числу раз, когда их корабли достигали скорости света. Обе женщины присоединились к команде совсем недавно, после того, как их собственный корабль был захвачен «Ностальгией по Бесконечности». Ультра торговали своей верностью так же легко, как пресным льдом или информацией, которые у них играли роль твердой валюты. Обе были явными химерийками, хотя их трансформация была куда более скромной, нежели у Хегази. Руки Суджики ниже локтей переходили в богато гравированные тонкие бронзовые рукавицы, инкрустированные позолоченными окошечками, в которых непрерывно возникали голографические изображения. Бриллиантовые ногти сверкали ослепительно на кончиках невероятно тонких пальцев этих поддельных рук. Большая часть тела Кжарваль была органична, но глаза у нее были чисто кошачьи — с красным косо поставленным зрачком. На плоском носу не было настоящих ноздрей — всего лишь узкие жабровидные прорези, которые, казалось, говорили о ее способности жить в водной среде. Она не носила никакой одежды — просто вся, кроме глаз, ушей, ноздрей и рта, была затянута в гладкую — без единой складочки — кожу, сделанную из эбенового неопрена. Груди были лишены сосков. Пальцы изящны, но без ногтей, большие пальцы ног как бы едва намечены, точно скульптор, который ее делал, торопился перейти к новому объекту. Когда Вольева села, Кжарваль взглянула на нее с безразличием, слишком подчернутым для искреннего.

— Как прекрасно, что ты опять с нами, — сказал Саджаки. — Ты тут работала, пока мы все дрыхли. Что-нибудь особенное было?

— Да так… То это, а то — то.

— Замечательно, — улыбнулся Саджаки. — То это, то — то. А скажи, между «тем» и «этим» ты ничего не заметила, что могло бы пролить свет на смерть Нагорного?

— А я-то все думаю, где Нагорный? Вот ты и ответил на мой вопрос.

— Но ты на мой не ответила.

Вольева занялась грейпфрутом.

— Последний раз, когда я его видела, он был жив. Не понимаю… Между прочим, отчего он умер?

— Капсула подогрела его слишком рано. Возникли нежелательные биохимические процессы. Вряд ли стоит входить в подробности.

— Во всяком случае, не за завтраком, — очевидно, они его осматривали не очень внимательно. Если б они это сделали, то увидели бы следы ушибов, хотя она и постаралась их замаскировать.

— Извини, — сказала она, бросив взгляд на Суджику. — Я вовсе не хотела показаться бессердечной.

— Конечно, нет, — сказал Саджаки, переламывая в пальцах корочку хлеба. Он твердо взглянул на Суджику своими близко посаженными косыми глазами. Будто смотрел на непослушную собаку. Татуировка, нанесенная в те дни, когда он обманным путем проник в ряды пиратов с Жировика, почти сошла, оставив светлые полоски там, где, несмотря на патентованные средства, которые он использовал в глубоком сне, она чуть-чуть просматривалась. Может быть, подумала Вольева, Саджаки сам распорядился, чтобы лекарства эти следы пребывания у пиратов оставили? И воспоминания о той богатой добыче, которую он получил? — Я уверен, что нам следует снять с Илиа всякую ответственность за то, что произошло с Нагорным. Так, Суджика?

— А почему я должна винить ее за несчастный случай? — спросила Суджика.

— Ты совершенно права. На этом и покончим.

— Не совсем, — сказала Вольева. — Может, сейчас и не лучшее время для этого, но… — она замялась. — Дело в том, что мне надо вынуть у него из головы свои датчики. Хотя они почти наверняка окажутся испорченными.

— А новые ты сумеешь изготовить?

— Если хватит времени, то — да, — она вздохнула и сказала с сожалением: — Мне понадобится новый кандидат.

— Может, найдешь кого-нибудь, пока мы будем крутиться у Йеллоустона? — предложил Хегази.

Голограммы рыцарей все еще носились по лужайке, но никто не обращал на них внимания.

Холодный воздух в доме Мадемуазель показался Хоури самым чистым, которым ей пришлось дышать со времени своего прибытия на Йеллоустон. Но сказать так — значило не сказать ничего. Он был чист, но ему не хватало аромата. Скорее, он был обогащен запахами, которые она слышала в госпитальной палатке на Краю Неба: смесь йода, капусты и хлорки. В последний раз, когда видела Фазиля.

Кабельное авто Манукьяна протащило их через весь город, а потом сквозь частично затопленный подземный акведук. Они прибыли в огромную пещеру. Отсюда Манукьян провел Хоури к лифту, который поднимался с такой скоростью, что у нее заложило уши. Лифт доставил их в большой гулкий вестибюль. Возможно, это были проделки акустики, но Хоури показалось, что она находится в гигантском почти пустом мавзолее. Где-то в вышине, казалось, плыли зарешеченные окна, пропускавшие какой-то сумрачный, полуночный свет. Но поскольку было известно, что сейчас на улице еще в разгаре день, эффект это производило тревожный.

— Мадемуазель не любит дневного света, — сказал Манукьян, продолжавший ее сопровождать.

— Да быть того не может! — глаза Хоури стали привыкать к освещению. Она уже могла различить какие-то крупные предметы в холле. — Вы-то, Манукьян, надо полагать, не из этих краев?

— Я думаю, у нас с вами есть кое-что общее.

— Вас тоже привела сюда ошибка чиновника?

— Не совсем, — ответил он. Хоури чувствовала, что Манукьян сейчас обдумывает, сколько он может ей сказать, ничем не рискуя. Это одна из его слабостей, подумала она. Для наемного убийцы, или кто он там есть, этот парень болтает слишком много. Пока они ехали через Чазм-Сити, он непрерывно хвастал своими приключениями в этом городе. Болтовня, которая, если бы она не исходила от такого хладнокровного типа с иностранным акцентом и хитрым пистолетом, не заслуживала бы внимания. Но с Манукьяном дело обстояло иначе — значительная часть его похвальбы могла оказаться правдой. — Нет, — сказал он. Его желание похвалиться явно одерживало верх над инстинктом осторожности. — Это не была ошибка чиновника в полном смысле этого слова. Но ошибка имела место — или вернее, несчастный случай.

Да, в холле было полно громоздких скульптур. Определить их истинный вид было очень трудно, но все они стояли на подставках. Длинные ноги подставок выходили из темных плинтусов. Одни фигуры напоминали огромные куски разбитой яичной скорлупы, другие — крупные обломки кораллов. Все они обладали металлическим блеском, мутный свет лишал их собственной окраски.

— Несчастный случай произошел с вами?

— Нет… Не со мной. С ней. С Мадемуазель. Тогда-то мы и встретились. Она была… Вообще-то мне бы не надо вам ничего этого рассказывать, Хоури. Если она узнает, то я труп. Прятать тела в Утробе проще простого. Знаете, что я там на днях обнаружил? Не поверите, но это был целый гребаный…

Манукьян продолжал хвалиться. Хоури удалось дотронуться до одной из фигур. Ощущалось, что она цельнометаллическая. Грани — острые. Они с Манукьяном походили на двух заядлых любителей искусства, попавших в музей в полуночный час. Казалось, скульптуры существуют в каком-то другом времени. Они чего-то выжидают, причем их терпение уже на исходе.

Странно, но она была рада присутствию Манукьяна.

— Это ее работы? — спросила она, прерывая поток речей Манукьяна.

— Возможно, — ответил он. — В этом случае можно сказать, что она пострадала из-за своего искусства, — он остановился и тронул ее за плечо. — Хорошо. Видите эту лестницу?

— Наверное, вы хотите, чтобы я по ней поднялась?

— Вы быстро учитесь.

Едва заметно он коснулся ее спины стволом своего пистолета — просто напомнить, что ствол никуда не делся.

В иллюминаторе рядом с каютой мертвеца видны были ярко окрашенные оранжевые выбросы газа гигантской планеты. Ее затененный Южный полюс сверкал бурей полярного сияния. Сейчас корабль находился уже глубоко в системе Эпсилона Эридана, войдя в нее под небольшим углом к эклиптике. До Йеллоустона оставалось всего несколько дней полета; корабль уже вошел в зону местного транспорта, летающего в пределах световых минут и соединившего невидимой сетью все более или менее значительные обитаемые базы и космические корабли Системы. «Ностальгия по Бесконечности» стала меняться. Двигатели автоматически втянули в себя захватные поля, когда скорость корабля упала ниже той, при которой можно было идти на межзвездном водороде. Форма двигателей изменилась — широко раскрытая пасть приемника материи складывалась, как складываются лепестки цветов на закате солнца. Все-таки двигатель еще давал тягу, хотя источник реактивной массы и энергии для ее ускорения был одной из многих тайн технологии Конджойнеров. По-видимому, в этом режиме двигатели могли работать лишь ограниченное время, иначе не было бы нужды в межзвездном полете тралить космос в поисках горючего.

Мысли Вольевой разбегались, согласные заниматься чем угодно, только не тем, чем было надо.

— Я думаю, она может причинить нам неприятности, — сказала Вольева. — И серьезные.

— Если я в ней разбираюсь, то нет, — Триумвир Саджаки позволил себе слабо улыбнуться. — Суджика слишком хорошо меня знает. Она понимает, что если она посмеет выступить против члена Триумвирата, я не стану объявлять ей выговор. Даже выгонять ее с корабля, когда мы доберемся до Йеллоустона, не буду. Я ее просто убью.

— Ну, это, может быть, уж слишком, — она говорила вяло и сама себя за это презирала. Что поделаешь, она и была сейчас вялой и слабой. — Дело не в том, что я ей не сочувствую. В конце концов лично против меня она ничего не имела, пока… пока не умер Нагорный. Если она станет выступать, может, ты на нее просто наложишь взыскание?

— Не имеет смысла, — ответил Саджаки. — Если она намерена как-то против тебя выступить, то не ограничится мелкими пакостями. Если я просто укажу ей ее место, она найдет способ испортить тебе жизнь навсегда. Убить ее — единственный разумный выход. Удивляюсь, зачем ты пытаешься встать на ее точку зрения. Неужели не понимаешь, что кое-какие проблемы Нагорного могли перейти и к ней?

— Ты спрашиваешь, не считаю ли я ее психованной?

— Не имеет значения. Она не посмеет выступить против тебя — это я гарантирую, — Саджаки помолчал. — Ну, хватит об этом. Мне Нагорный надоел — слышать о нем не хочу.

— Я тебя вполне понимаю.

Этот разговор происходил несколько дней спустя после первой встречи Вольевой с командой. Теперь они стояли у дверей каюты погибшего, на палубе 821, собираясь войти. Помещение оставалось опечатанным с момента гибели Нагорного, а фактически даже дольше, если верить воспоминаниям Вольевой. Сама она сюда тоже не входила, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, способное вызвать тяжелые воспоминания.

Она сказала в браслет:

— Снять меры безопасности, связанные с личными покоями артиллериста Бориса Нагорного. Приказ Вольевой.

Дверь отворилась, оттуда хлынул похожий на сквозняк поток холодного воздуха.

— Пошли их вперед, — сказал Саджаки. Вооруженным роботам потребовалось всего несколько минут, чтобы обыскать каюту и установить, что никаких ловушек и опасностей тут нет. Конечно, это было маловероятно, так как Нагорный вряд ли планировал свою смерть в те времена, когда за ним охотилась Вольева. Правда, с такими, как он, осторожность никогда не может помешать. Вольева и Саджаки вошли, когда роботы зажгли свет в каюте.

Как и другие психопаты, с которыми Вольевой приходилось иметь дело, Нагорный чувствовал себя лучше в небольших помещениях. Его каюта была обставлена еще более примитивно, чем ее собственная. Здесь проявлялось стремление к высшей степени чистоты и простоты. Можно было подумать, что тут поработали полтергейсты, так сказать, с обратным знаком. Личные вещи Нагорного — их было на удивление мало — были тщательно уложены и спрятаны. Их не потревожили даже неожиданные рывки корабля, которыми Вольева убила Нагорного. Саджаки сделал гримасу и поднес к носу рукав:

— Ну и вонища!

— Это борщ. Свекла. Мне кажется, Нагорный его обожал.

— Напомни мне, чтоб я не вздумал его попробовать.

Саджаки тщательно прикрыл дверь.

Воздух в каюте никак не мог согреться. Термометры указывали, что температура уже достигла комнатной, но каждая молекула воздуха будто несла на себе отпечаток месяцев ледяного холода. Ярко выраженная спартанская обстановка нисколько не содействовала созданию ощущения уюта. В сравнении с этим помещением даже каюта Вольевой казалась образцом комфорта и роскоши. И дело тут не в том, что Нагорный не хотел придать каюте какие-то личные черты. Совсем наоборот — он пытался это сделать, но по стандартам нормальных людей полностью провалился — результаты его усилий противоречили друг другу, а потому каюта выглядела еще мрачнее, чем если бы он оставил ее совсем пустой и голой.

А самым ужасным был гроб.

Этот вытянутый в длину ящик — единственная вещь в комнате, которая не была закреплена в тот момент, когда Вольева убивала Нагорного. Гроб не пострадал, но Вольева поняла, что раньше он стоял стоймя, доминируя в убранстве каюты и придавая ей какое-то пугающее величие. Гроб был огромен и, видимо, сработан из чугуна. Черный металл поглощал свет, подобно завесам Странников. Всю его поверхность покрывали барельефы, столь сложные, что одним взглядом проникнуть в их тайны было невозможно. Вольева рассматривала его в каком-то отупении. Меня хотят убедить, думала она, что Нагорный был способен на такое?

— Ююджи, — сказала она, — мне это совсем не по душе.

— Что ж, с тобой трудно не согласиться.

— Каким же надо быть безумцем, чтобы сделать свой собственный гроб!

— Законченным, надо полагать. Но гроб тут стоит, и, пожалуй, это единственное свидетельство, которое позволит нам заглянуть в глубину безумия Нагорного. Что ты скажешь об этих украшениях?

— Безусловно, это проекция его недуга, выражение его болезни, — теперь, когда Саджаки успокоил ее, она была готова к действиям. — Я могла бы заняться изучением барельефов. Может, это пробудит какие-то мысли, — она взглянула на гроб и добавила: — Чтобы дважды не повторять одни и те же ошибки.

— Что ж, здравое рассуждение, — сказал Саджаки, наклоняясь к гробу. Он погладил затянутым в перчатку пальцем неровную поверхность, чем-то напоминавшую стиль рококо. — Нам повезло, что тебе не пришлось его убивать.

— Да, — сказала она, бросая на Саджаки недоверчивый взгляд. — Но что думаешь ты об украшениях, Ююджи-сан?

— Хотелось бы мне знать, кто или что такое Похититель Солнц, — сказал он, привлекая ее внимание к словам, вырезанных на гробе кириллицей. — Тебе это что-нибудь говорит? В контексте его психоза? Что это могло означать для Нагорного?

— Без понятия.

— Давай все же попытаемся. Я бы предположил, что в воображении Нагорного Похититель Солнц должен был предстать кем-то, с кем он имел дело ежедневно, и тут я вижу два наиболее вероятных варианта.

— Он или я! — сказала Вольева, зная, что Саджаки увести от темы не удастся. — Да, очевидно, это так. Но это нам мало поможет.

— Ты уверена, что он никогда не упоминал при тебе Похитителя Солнц?

— Уж такое я бы обязательно запомнила.

Вот это была чистая правда! И конечно, она помнила: ведь именно эти слова он написал на стене ее комнаты, написал своей собственной кровью. Ей такое выражение ничего не говорило, но это не означало, что она его никогда не слышала. По мере приближения крайне неприятного конца их не слишком долгих служебных отношений Нагорный почти ни о чем больше и не разговаривал. Его сны были заполнены Похитителем Солнц. Как и все параноики, он находил свидетельства злокачественной деятельности Похитителя в самых банальных случаях повседневной жизни. Если неожиданно гасла электрическая лампочка, если лифт завозил его не на тот этаж, во всем был виноват Похититель Солнц. Никогда — случайная порча, всегда — доказательство целенаправленных махинаций некоего существа, пребывающего за сценой, и это понимал только сам Нагорный. Вольевой хватало глупости просто не замечать очевидных признаков! Она надеялась, больше того, она почти молилась — насколько это было возможно для нее, — чтобы этот фантом рано или поздно вернулся туда, где он возник — в подсознание Нагорного. Но Похититель Солнц ни на минуту не оставлял Нагорного в покое. И свидетельство этого — гроб, лежащий на полу. Да… такое она бы запомнила.

— Уверен, что запомнила бы, — сказал Саджаки так, будто в его словах таился какой-то более глубокий смысл. Затем он снова обратился к барельефу. — Полагаю, нам первым делом надо снять с него копию. Она может помочь нам, но этот чертов эффект Брайля зрением воспринять трудно. Как ты думаешь, что это такое? — он провел ладонью по радиальным линиям. — Птичье крыло? Солнечные лучи, льющиеся сверху? — почему ему на ум пришло птичье крыло? И на каком это языке?

Вольева всматривалась, но общая запутанность изображений не давала возможности охватить всю картину целиком. Дело не в том, что ей не интересно. Вовсе не в том! Но она хотела бы заняться этим делом сама, лично, чтобы Саджаки не путался под ногами. Уж очень тут много свидетельств тех невероятных глубин, куда спустился ум Нагорного.

— Думаю, он заслуживает самого внимательного изучения, — сказала она осторожно. — Ты сказал «первым делом». А что ты собираешься делать, когда мы его скопируем?

— Я бы сказал, что ответ очевиден.

— Уничтожить проклятую штуковину, — сделала она вывод.

Саджаки усмехнулся.

— Или отдать его Суджике. Лично я — за уничтожение. Знаешь ли, гробы на кораблях — штука нежелательная. Особенно самодельные.

Лестница, похоже, вела на самое небо.

Через некоторое время — примерно ступенек через двести — Хоури потеряла им счет. Однако как раз тогда, когда ее коленки готовы были подогнуться, лестница внезапно кончилась и открылся длинный белый коридор, составленный чередой глубоко врезанных арок. У Хоури возникло ощущение, что она стоит в портике, освещенном лунным светом. Она пошла по коридору дальше, прислушиваясь к громкому эху собственных шагов, и наконец оказалась перед двустворчатыми дверями, которыми коридор кончался. Они были покрыты черной резьбой на каком-то органическом материале, обрамляющем слабо окрашенные стекла. Оттуда проникал голубоватый свет.

Видимо, она прибыла к цели.

Вполне возможно, однако, что это ловушка, что войти внутрь равносильно самоубийству. Но и повернуть обратно нельзя — Манукьян, несмотря на свой шарм, показал это достаточно недвусмысленно. Поэтому Хоури взялась за ручку и вошла. Что-то заставило ее сморщить нос. Это был очаровательный запах духов, который резко отличал воздух здесь от воздуха в других частях дома. От этого аромата у Хоури возникло чувство, будто она давно не мылась, хотя прошло лишь несколько часов с тех пор, как Нг ее разбудил и приказал идти убивать Тараши. Конечно, потом она набралась такого количества грязи, что запах собственного пота и страха теперь и за месяц не отмоешь.

— Я вижу, Манукьяну удалось доставить вас сюда в полном здравии? — произнес женский голос.

— Меня или его?

— Вас обоих, милочка, — сказал невидимый голос. — У вас обоих одинаково внушительные репутации.

За спиной Хоури щелкнула дверь. Она уже немного привыкла к обстановке, хотя это и было трудновато из-за странного розового освещения. Казалось, комната имела форму чаши с двумя окнами в виде глаз, пробитых в изогнутой стене.

— Милости прошу в мое обиталище, — сказал голос. — Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Хоури подошла к закрытым окнам. По одну сторону от них стояли два кокона для глубокого сна, сверкая хромированной оболочкой. Один был запечатан и подключен, другой — открыт. Хризалиды готовы превратиться в бабочек.

— Где я?

Ставни распахнулись.

— Там, где вы были всегда.

Вид на Чазм-Сити. Но только с большей высоты, с которой она города еще не видела. Она была сейчас выше Москитной Сетки — метров на пятьдесят от ее грязной поверхности. Город лежал под этой сеткой как фантастическое колючее чудовище, сохраняемое в формалине. Хоури не понимала, где она. Может быть, в одном из тех высоченных зданий, которые она привыкла считать необитаемыми? Мадемуазель сказала:

— Я называю его Шато де Карбо — Замок Воронья. Это за его черный цвет. Вы его видели.

— Чего вы от меня хотите? — спросила Хоури, обрывая эти объяснения.

— Хочу, чтобы вы выполнили для меня одну работу.

— Только и всего? Значит, вы привели меня сюда под дулом пистолета только для того, чтобы я выполнила для вас работу? Неужели этого нельзя было сделать, воспользовавшись обычными каналами?

— Это не та работа, о которой вы думаете.

Хоури кивнула на открытый кокон для долгого сна.

— А это каким-то боком входит в вашу игру?

— Только не надо говорить, что это вас пугает. Вы явились в наш мир вот в такой же штуке.

— Я просто спросила, что это значит.

— Все узнаете в свое время.

Хоури услышала за своей спиной слабое движение — звук был такой, будто открыли ящик картотеки.

В комнату въехал паланкин герметика. А может быть, он торчал тут с самого начала, прикрытый какой-нибудь скульптурой. Был он угловатый, без всякой отделки, с грубо сваренной черной поверхностью. Не было у него ни придатков, ни видимых сенсоров. Единственный монокль, вставленный в переднюю стенку паланкина, был темен, точно глаз акулы.

— Вы, разумеется, знакомы с такими, как я, — сказал голос из паланкина. — Не надо бояться.

— Я не боюсь, — ответила Хоури.

Она лгала. В паланкине было что-то тревожное. Какое-то качество, с которым она еще не сталкивалась. Возможно, его суровость создавала ощущение, что ящик почти никогда не остается пустым. И почему-то ничтожно маленькие размеры смотрового окошка — казалось, что за ним обязательно прячется какое-то чудовище.

— Я сейчас не могу ответить на все ваши вопросы, — продолжала Мадемуазель. — Но ведь очевидно, что я не стала бы доставлять вас сюда только для того, чтобы продемонстрировать неудобства, которые я переношу. Вот! Может быть, это облегчит дело.

Рядом с паланкином возникла фигура, причем так неожиданно, что можно было подумать — ее породила сама комната.

Конечно, это была женщина. Молодая, но — парадокс! — одетая в такую одежду, какую никто тут не носил со времени Эпидемии. Она была в мерцающей мантии. Черные волосы зачесаны с гордого лба назад, их удерживала диадема, в которой горели огоньки. Вечернее платье цвета электрик обнажало плечи, грудь была открыта смелым декольте. Там, где платье касалось пола, бурлила тьма. Оно, казалось, уходило в никуда.

— Вот такой я была, — сказала женщина. — До прихода той мерзости.

— И вы не можете снова стать такой же?

— Риск несчастья, если я покину паланкин, слишком велик, даже если это произойдет в контролируемой среде обитания. Я этим средам не доверяю.

— Зачем вы доставили меня сюда?

— Разве Манукьян не объяснил вам всего?

— Он не объяснил ничего, кроме того, как мне будет плохо, если я не стану ему повиноваться.

— Как это неделикатно с его стороны! Но зато, следует признать, исключительно точно! — улыбка чуть тронула бледные губы женщины. — Так какова же, по вашему мнению, причина, по которой мне захотелось увидеть вас?

Хоури понимала, что как бы ни развивались дальше события, она слишком много видела, чтобы спокойно вернуться к прежней жизни.

— Я — профессиональный убийца. Манукьян видел, как я работаю, и сказал, что моя репутация вполне заслуженна. Дальше… тут уж мне придется фантазировать… Мне кажется, что вы кого-то хотите убить?

— Отлично, — кивнула дама. — Но разве Манукьян не сказал вам, что это не будет походить на ваши обычные контракты?

— Он упомянул о существенных отличиях.

— И это вас не затруднит? — Мадемуазель внимательно приглядывалась к Хоури. — Это ведь интереснейший вопрос, не правда ли? Я слышала, что ваши обычные жертвы соглашаются быть убитыми еще до того, как вы выйдете на охоту. Они делают это, зная, что им не удастся — вполне вероятно — скрыться от вас и жить-поживать дальше, похваляясь своей смелостью. А вот когда вы их ловите… Я сомневаюсь, что они так же легко уходят из жизни.

Хоури вспомнила Тараши.

— Обычно нет. Они умоляют сохранить им жизнь, пытаются меня подкупить, улестить — в этом роде.

— И?

Хоури пожала плечами.

— Разумеется, я их убиваю.

— Ответ истинного профессионала. Вы были солдатом, Хоури?

— Одно время, — ей сейчас не хотелось думать об этом. — Что вы знаете о моем прошлом и о том, что со мной случилось?

— Достаточно. Что ваш муж тоже был солдатом, что его звали Фазиль, что вы вместе с ним сражались на Краю Неба. Какая-то ошибка чиновников. Вы попали на корабль, направлявшийся к Йеллоустону. На ошибку не обратили внимания, пока вы не проснулись через двадцать лет. Слишком поздно, чтобы возвращаться на Край Неба, даже если бы оказалось, что ваш муж жив. Если бы вы туда вернулись, ваш муж был бы старше вас на сорок лет.

— Ну, тогда вы понимаете, почему я превратилась в наемного убийцу и почему у меня из-за этого не бывает бессонных ночей.

— Нет, я могу представить себе ваши чувства. Вы ничем не обязаны вселенной. И никому, кто в ней обитает.

Хоури сглотнула слюну.

— Но вам вовсе не нужен солдат, чтобы выполнить такую работу. Не знаю я, кого вы хотите прикончить, но мне известно множество людей, подготовленных гораздо лучше, чем я. Конечно, технически я приличный работник — «мажу» один раз из двадцати, но я знаю тех, кто «мажет» раз из пятидесяти.

— Вы удовлетворяете моим требованиям в другом. Мне нужен человек, который жаждет покинуть эту планету, — женщина кивнула на открытый кокон для глубокого сна. — Говоря это, я подразумеваю очень долгое путешествие.

— За пределы этой системы?

— Да, — ее тон был спокоен. Матерински спокоен, как будто она повторяла этот разговор уже множество раз. — Кстати, расстояние 20 световых лет. Именно на этом расстоянии находится Ресургем.

— Не могу сказать, чтобы слышала о нем.

— Если б вы слышали о нем, меня бы это неприятно удивило, — мадемуазель вытянула левую руку, и в нескольких сантиметрах от ее ладони в воздухе повис крошечный глобус. Этот мир был весь мрачного серого цвета, там не было ни океанов, ни рек, ни зелени. Только отблеск атмосферы, видимой, как низкая арка над горизонтом, да парочка грязно-белых ледяных шапок на полюсах говорили, что это не безвоздушная луна. — Его даже нельзя назвать новой колонией — такие планеты колониями не называются. Там есть лишь несколько крохотных исследовательских аванпостов, вот и все. До недавнего времени Ресургем не имел решительно никакого значения. Но потом все изменилось, — мадемуазель, казалось, обдумывала, как много должна она рассказать на этой стадии. — Недавно туда кое-кто прибыл. Человек по имени Силвест.

— Имя, которое встречается довольно редко.

— Значит, вы знаете о роли, которую играет его клан на Йеллоустоне? Хорошо. Это облегчает дело. Вам будет легче найти его.

— Надо думать, что мне предстоит не только найти его?

— О да! — воскликнула Мадемуазель, схватила глобус и раздавила его в ладони. Из кулачка посыпалась пыль. — Гораздо, гораздо больше!