Глава 7
На следующий день Амелия принесла в коттедж мои пожитки и предоставила мне возможность осмотреть их в одиночестве. Меня мучило любопытство, но сосредоточиться на новой задаче оказалось трудно. Мне снова приснился Небесный Хаусманн, и я снова был вынужден наблюдать события его жизни. В прошлый раз это произошло, скорее всего, во время «размораживания» — по крайней мере, это был первый сон о Хаусманне, который я отчетливо запомнил.
Теперь я увидел новый эпизод и, хотя между первым и вторым в его жизни был большой промежуток, они явно следовали в хронологическом порядке, как главы из книги.
И моя ладонь снова кровоточила. Рана покрылась жесткой коркой, капли крови испачкали простыню.
Не требовалось особого воображения, чтобы обнаружить связь между этим двумя явлениями. Я откуда-то вспомнил, что Хаусманн был распят, и отметина на моей ладони имитировала его рану. Я точно встречал человека с подобной раной — это было недавно и одновременно бесконечно давно. Кажется, того человека тоже мучили странные сновидения, от которых он не мог избавиться.
Может быть, вещи, принесенные Амелией, дадут ключ к разгадке? Я приказал себе на время забыть про Хаусманна и сосредоточился на другой задаче, не менее важной. Все, чем я владел сейчас, не считая имущества на Суоне, лежало в неприметном кейсе, прибывшем со мной на «Орвието».
Во-первых, валюта Окраины Неба в крупных банкнотах южан — около полумиллиона астралов. По словам Амелии — если она располагала достоверной информацией, — на моей планете это составляло приличное состояние. Но здесь, в системе Йелоустона, эта сумма считалась мизерной. Тогда зачем я взял деньги с собой? Ответ казался очевидным. Даже с учетом инфляции, которая произойдет за тридцать лет после моего отлета, эти деньги все еще будут кое-что стоить… по крайней мере, снять комнату на ночь я смогу.
Итак: раз я вез с собой деньги, значит, предполагал, что когда-нибудь вернусь домой. Значит, я не эмигрировал, а прибыл сюда по делам.
Чтобы выполнить какую-то работу.
Еще я обнаружил эксперименталии — палочки размером с карандаш, содержащие записи воспоминаний. Возможно, я планировал продать их по возвращении к жизни. Если ты не торговец-ультра, который специализируется на всякой высокотехнологичной эзотерике, то эксперименталии — едва не единственный способ сохранить часть средств при пересечении межзвездного пространства… правда, это способ только для состоятельных людей. На эксперименталии всегда есть спрос, независимо от того, насколько продвинут или примитивен покупатель — главное, чтобы у него была хоть какая-то техника для их использования. В этом отношении на Йеллоустоуне проблем не возникнет. Последние два столетия эта планета лидировала на рынке крупных технологических и социальных разработок на территории всего освоенного космоса.
Эксперименталии были запечатаны в прозрачный пластик. Без воспроизводящего оборудования узнать об их содержимом не удастся.
Что еще?
Еще какие-то купюры, совершенно мне незнакомые: банкноты со странной структурой, портретами неизвестных людей и сюрреалистической деноминацией.
Я спросил о них у Амелии.
— Это местные деньги, Таннер. Валюта Города Бездны, — она указала на мужчину на одной стороне банкноты. — Кажется, это Лореан Силвест. А может быть, Марко Феррис. Кто-то из древних.
— Похоже, эти деньги прогулялись из Йеллоустоуна на Окраину Неба и обратно. Значит, им не менее тридцати лет. Они еще хоть что-нибудь стоят?
— Ах, немного. Я в этом не разбираюсь. Полагаю, этого достаточно, чтобы попасть в Город Бездны. Но вряд ли хватит на что-то большее.
— А как мне попасть в Город Бездны?
— Это несложно. Вы могли бы отправиться даже сейчас. Отсюда до Нью-Ванкувера, что на орбите Йеллоустоуна — на тихоходном шаттле, он делает регулярные рейсы. Там вы купите место на «бегемоте» — это транспорт, который спускается на поверхность. Думаю, ваших денег будет достаточно, если вы готовы воздержаться от некоторых излишеств.
— Например?
— Ну, скажем, от страховок.
Я улыбнулся.
— Что ж, понадеюсь на удачу.
— Но вы же не собираетесь немедленно покинуть нас, Таннер?
— Ну что вы. Пока нет.
Последнее, что обнаружилось в кейсе, — это два конверта: один темный, совсем плоский, другой — более объемистый. Когда Амелия покинула меня, я вскрыл первый и высыпал содержимое на постель. Однако меня постигло разочарование: я рассчитывал найти какое-нибудь послание из прошлого, которое прояснило бы ситуацию. Наоборот: казалось, кто-то нарочно пытался меня запутать. Добрый десяток паспортов и ламинированных идентификационных карточек… Они были действительны в то время, когда я поднялся на борт корабля, и могли использоваться в некоторых районах Окраины Неба и ее космическом пространстве. Одни представляли собой просто листки картона, другие были снабжены встроенными компьютерными системами.
Я считал, что большинству людей достаточно одного-двух документов подобного рода — при наличии запретных для посещения зон. Изучив эту коллекцию, я понял, что они обеспечивали свободное посещение воюющих и нейтральных стран, территорий, контролируемых Южной милицией, а также доступ в зоны боевых действий и низкоорбитальное пространство. Документы принадлежали человеку, который хочет перемещаться без помех. Впрочем, я заметил некоторые странности. Например, мелкие несоответствия в личных данных — место рождения и прочее — и названиях посещаемых пунктов. В одних документах я числился бойцом Южной милиции, в других — тактическим специалистом Северной коалиции. В некоторых документах вообще не упоминалось, что я служил в армии. В одном я числился консультантом по личной безопасности, а в другом — агентом экспортно-импортной фирмы.
Неожиданно хаос обрывочных сведений принял ясные очертания, и я понял, что за человек я был.
Я тот, кому приходилось скользить через границы, подобно призраку, человек с десятком биографий и несколькими вариантами прошлого — каждый из которых был правдой и ложью одновременно. Риск был для меня нормой жизни, я наживал себе врагов так, как другие заводят себе приятелей, — и это, похоже, редко меня волновало. Я был человеком, который спокойно обдумывал убийство извращенца-монаха и воздержался от этого лишь по одной причине: овчинка не стоила выделки.
Однако в конверте были еще три вещицы. Возможно, их специально положили так, чтобы они не выпали. Я сунул пальцы в конверт и нащупал гладкую поверхность фотоснимков и осторожно извлек их.
На первом была женщина поразительной красоты, смуглая, с нервной улыбкой, запечатленная на прогалине у кромки джунглей. Фотоснимок был сделан ночью. Повернув снимок к свету, я разглядел силуэт мужчины, который сидел спиной к фотографу и чистил ружье — возможно, это был я сам.
— Гитта… — произнес я, без труда вспомнив ее имя. — Ведь ты — Гитта, верно?
На втором снимке человек в солдатской рубахе шел по перерытой просеке, которая когда-то была дорогой в джунглях. Он делал шаг навстречу к фотографу, на одном плече висел огромный автомат, на другом — патронташ. Он был примерно моих лет и сложен, как я, но на этом сходство заканчивалось. Позади я увидел упавшее дерево, которое перегородило дорогу. Из-под него торчал окровавленный обрубок, и большую часть дороги покрывала густая кровавая жижа.
— Дитерлинг, — произнес я. Снова имя всплыло само собой, непонятно откуда. — Мигуэль Дитерлинг.
Я уже знал: он был моим хорошим другом. И сейчас он был мертв.
Я посмотрел на третью фотографию и вначале ничего не почувствовал. Первый снимок вызывал волнение весьма интимного характера, второй — смесь гордости и тревоги. Судя по всему, человек даже не догадывался, что его снимают. Это был плоский снимок, сделанный с помощью дальномерной оптики. Мужчина торопливо шагал через мол, неоновые огни магазинов расплывались черточками из-за передержанной выдержки. Лицо человека тоже слегка расплылось, но оставалось достаточно четким, чтобы его опознать. И прикончить, подумалось мне.
Потом я вспомнил и его имя.
Второй конверт оказался неожиданно тяжелым. Я перевернул его над постелью. Фигурки причудливых форм с острыми кромками, казалось, просились сами, чтобы я собрал их в единое целое. Она должна сама прыгнуть мне в ладонь, когда это потребуется. Ее будет трудно разглядеть, она жемчужного оттенка, похожа на непрозрачное стекло.
Или на алмаз.
— Это блокирующий прием, — сказал я Амелии. — Смотрите, я обездвижен. Я выше и сильнее вас, но в этом положении не могу пошевелиться: любое движение вызовет сильную боль.
Она выжидающе посмотрела на меня.
— Что теперь?
— Теперь разоружайте меня, — я кивнул на садовый совок, который изображал оружие. Она мягко извлекла совок из моей ладони свободной рукой и отшвырнула в сторону, словно он был отравлен.
— Вы слишком легко уступили.
— Нет, — возразил я. — Вы так надавили на нерв, что я чуть сам его не выронил. Это простая биомеханика, Амелия. Думаю, с Алексеем вы справитесь еще легче.
Мы занимались на лужайке перед коттеджем в хосписе Айдлвилд. Раскаленная трубка из белой становилась тускло-оранжевой — это означало закат. Странно наблюдать такой… закат без солнца. Источник света постоянно остается над головой, лишая тебя тех восхитительных возможностей, которые предоставляют длинные тени. Но нас это мало волновало. Последние два часа я показывал Амелия основные приемы самообороны. Весь первый час Амелия пыталась нападать на меня — попросту говоря, хоть как-то коснуться меня лопаткой садового совка. За первый час она ни разу не добилась успеха. Знала бы она, чего мне стоило «пропускать» ее удары! Я стискивал зубы и заставлял себя делать самые дурацкие ошибки, чтобы позволить ей выиграть, но этого так и не случилось. Преимущество в технике почти всегда обеспечивает победу, и даже наша тренировка являла собой доказательство этого принципа. Однако благодаря ее упорству дело сдвинулось с мертвой точки. На второй час мы поменялись ролями. Я тоже освоился — а может быть, в роли нападающего мне было проще сдерживать себя. Я двигался медленно и осторожно, чтобы Амелия выучила блокирующие приемы на каждую ситуацию. Надо сказать, она оказалась прекрасной ученицей и за этот час добилась того, на что у других обычно уходило дня два. В ее движениях пока не было пластики, они еще не закрепились в мускульной памяти, ее намерения легко угадывались… но «профессионалу» вроде брата Алексея хватит и такого.
— А вы не могли бы научить меня убивать?
Мы расположились на траве, чтобы немного отдохнуть — вернее, отдыхала Амелия, а я просто ждал, когда она восстановит силы.
— Вы уверены, что этого хотите?
— Нет, разумеется, нет. Я просто хочу, чтобы он прекратил.
Я разглядывал чашеобразную долину Айдлвилда. На террасах, на дальнем склоне, копошились крошечные фигурки, похожие на движущиеся запятые. Люди торопились закончить работу до темноты.
— Не думаю, что он примется за старое, — сказал я. — Тем более после того, что случилось… Но если что, вы с ним справитесь. Только голову даю на отсечение, он даже близко не подойдет к пещере. Я знаю таких людей, Амелия. Они ищут легкой добычи.
Она задумалась — возможно, о тех, кому пришлось пройти через то же испытание, что и мне.
— Я знаю, что так нельзя говорить, но я ненавижу этого человека. А завтра мы сможем еще поработать над этими приемами?
— Конечно. Более того, я на этом настаиваю. Вы еще слабоваты… хотя обгоняете время.
— Спасибо, Таннер. Вы не против, если я спрошу, откуда вам известны эти вещи?
— Я все-таки консультант по личной безопасности, — ответил я, вспомнив о документах, найденных в конверте, и грустно улыбнулся. Интересно, что бы она сказала о содержимом этого конверта. — Ну… и не только.
— Мне говорили, что вы были солдатом.
— Да, вероятно. Но любой, кто хочет выжить на Окраине Неба, так или иначе должен стать солдатом. А это входит в плоть и кровь. Если не решаешь проблему, становишься ее частью. Если не выступаешь за одну сторону, тебя по умолчанию считают приверженцем другой.
Разумеется, это было довольно грубо и упрощенно. Например, если у тебя именитая родня или толстый кошелек, ты запросто можешь купить себе право на нейтралитет. Но для среднего гражданина Полуострова ситуация складывалась примерно так, как я описывал.
— Кажется, вы уже многое вспомнили.
— Память начинает возвращаться. Похоже, полезно было пообщаться с личными вещами.
Она одобрительно кивнула, и я ощутил укол совести. Я все-таки солгал ей. Фотоснимки дали мне гораздо больше, чем просто воспоминания. Но в данный момент ей лучше думать, что у меня пробелы в памяти. Будем надеяться, что Амелия не настолько проницательна, чтобы разгадать мою уловку, но впредь не стоит недооценивать Нищенствующих.
Я действительно был солдатом. Но комплект паспортов и прочие детали позволяли сделать вывод, что мои возможности не ограничивались боевыми навыками — хотя они, несомненно, служили основой для всего остального. До кристальной ясности пока было далеко, но я уже знал гораздо больше, чем день назад.
Я родился в семье, принадлежащей к нижним слоям аристократии. Эти люди еще не дошли до вопиющей бедности и сознательно стремятся поддерживать иллюзию обеспеченности. Мы проживали в Нуэва-Иквике, на юго-восточном побережье Полуострова. Ветшающее поселение, отграниченное от войны неприступным горным хребтом, сонное и равнодушное даже в самые мрачные военные годы. Северяне нередко заплывали вниз по побережью и гостили в Нуэва-Иквике, не опасаясь расправы — даже когда мы официально считались врагами. Браки между потомками Флотилии не были редкостью. Я вырос со способностью читать на гибридном языке противника почти столь же бегло, как на родном. Мне казалось странным, что наши вожди вдохновляли нас на ненависть к этим людям. Даже исторические книги указывали на то, что мы были едины, когда корабли покидали орбиту Меркурия.
Но с тех пор многое изменилось.
С возрастом я начал понимать, что, не имея ничего против генов или верований объединившихся в Северную коалицию, я все же считал их врагами. Они совершили целый ряд изуверских деяний… Впрочем, мы от них не отставали. Да, я не презирал их и не считал, что они должны быть уничтожены. Но мой долг состоял в том, чтобы сделать все для нашей победы — чтобы война закончилась как можно скорее. Поэтому в двадцать два года я вступил в ряды Южной милиции. Я не был прирожденным солдатом, но быстро учился. Поневоле будешь учиться, когда тебя бросают в бой через пару недель после вручения оружия. Я оказался хорошим снайпером. Потом, после надлежащих тренировок, я стал первоклассным снайпером — и мне ужасно повезло, что моей части были нужны снайперы.
Я помню свою первую жертву — вернее сказать, первые жертвы.
Мы засели на вершине холма, который торчал над джунглями, и глядели вниз на прогалину, где войска СК выгружали припасы из наземного транспорта. С безжалостным спокойствием я поднял оружие и прищурился в прицел. Потом поймал в перекрестье волосков одного из бойцов вражеского подразделения. Винтовка была заряжена субзвуковыми микропатронами — абсолютно бесшумными и запрограммированные на пятнадцатисекундную задержку детонации. Достаточно, чтобы влепить в каждого находящегося на прогалине человека по заряду величиной с комара. Потом увидеть, как одним и тем же движением каждый из них лениво поднимает руку и почесывает шею, куда его укусило воображаемое насекомое. Восьмой, последний, что-то заподозрил, но было слишком поздно.
Солдаты падали в грязь с каким-то зловещим однообразием. Позже мы спустились с холма, чтобы реквизировать припасы для нашей части. Трупы, через которые мы переступали, были гротескно раздуты внутренними взрывами.
Так я первый раз пригубил смерти. Это было похоже на сон.
Иногда я гадал, что могло случиться, если бы задержка составляла меньше пятнадцати секунд, и первый солдат упал бы прежде, чем я нашпиговал остальных. Хватило бы мне выдержки и холодной воли настоящего снайпера продолжать, несмотря ни на что? Или шок от содеянного срикошетил бы по мне с такой силой, что я с отвращением выронил бы винтовку? Но я всегда повторял себе: нет смысла задумываться над тем, что могло бы случиться. Я знал лишь, что после первой серии нереальных расстрелов эта проблема исчезла навсегда.
Почти навсегда.
Особенность работы снайпера состоит в том, что враг для него — почти всегда просто мишень. Расстояние слишком велико, чтобы разглядеть выражение лица в тот момент, когда пуля находит свою цель. У меня почти никогда не возникало необходимости стрелять повторно. Какое-то время мне казалось, что я нашел безопасную нишу. Моей психике ничто не угрожает — а значит, я защищен от худшего, что может случиться на войне. Меня ценили в подразделении, оберегали словно талисман. Ни разу не совершив ничего героического, я стал героем благодаря чисто механическим навыкам. Можно сказать, что я был счастлив — если военное ремесло может сделать человека счастливым. А почему нет? Я видел мужчин и женщин, для которых война была возлюбленной, капризной и злой, которая мучила их, калечила их тела и души. Они уходили от нее — избитые, голодные — и все равно возвращались. То, что война делает несчастными всех без исключения, — это самая большая ложь, какую я когда-либо слышал. В таком случае, мы бы давно прекратили воевать, причем навсегда. Возможно, придется признать, что человеческая натура не столь благородна, как хотелось бы. Но почему война обладает неким странным, темным очарованием, почему мы всегда так неохотно оставляем ее ради мира? Дело тут далеко не в столь заурядном явлении, как привычка, когда военные действия становятся нормой повседневности. Я знал мужчин и женщин, которые получали от убийства врага настоящее сексуальное удовлетворение, более того — действительно видели в этом нечто упоительно-эротическое.
Впрочем, мои радости были не столь извращенного толка. Я просто радовался, что нашел себе лучшее место, на которое мог рассчитывать в данных условиях. Я делал то, что считал правильным, я следовал своему долгу — и одновременно почти ничем не рисковал. От смерти меня всегда отделяло расстояние выстрела снайперской винтовки, чего не скажешь о тех, кто постоянно находился на передовой. Я думал, что все будет продолжаться и дальше. Потом меня, наконец, наградят, и если я не останусь снайпером до конца войны, то потому лишь, что армия слишком ценит мой талант, чтобы рисковать им. Вероятно, меня переведут в одно из тайных подразделений ликвидаторов — риск, конечно, немалый, — но, скорее всего, я стану просто инструктором в одном из тренировочных лагерей. Потом ранняя отставка и самодовольная убежденность в том, что я помог завершить войну — конечно, если я доживу до победы.
Но человек предполагает, а обстоятельства располагают.
Однажды ночью наша часть попала в засаду. Повстанцы взвода глубокого проникновения СК окружили нас, и через пару минут я понял, что на самом деле деликатно называют «рукопашной схваткой». Забудьте о лучевиках, действующих по линии визирования, и нано-боеприпасах с задержкой детонации. Солдату прошлого тысячелетия этот дух рукопашной схватки был несоизмеримо ближе и понятнее — дух вопящих от ярости двуногих, которые вдруг оказались рядом на крошечном пятачке земли. Единственные эффективные орудия, которыми можно уничтожить этого ненавистного другого, — заостренные металлические предметы, именуемые штыками и кинжалами, и собственные пальцы, которые смыкаются на глотке противника и впиваются ему в глазницы. А единственный способ выжить — это отключить все высшие мозговые функции и уподобиться зверю.
Я так и сделал. В тот день я усвоил одну глубокую истину: война наказывает тех, кто пытается с ней флиртовать. Стоит впустить в дверь зверя, и закрыть ее уже не удастся.
Я по-прежнему оставался великолепным стрелком, когда того требовала ситуация. Но я перестал быть просто снайпером. Ради этого пришлось притвориться, что я утратил хладнокровие и мне уже нельзя доверять решающие ликвидации. И они клюнули на этот обман. Снайперы до безумия суеверны — это своеобразный защитный механизм, который лишает их возможности действовать эффективно, когда возникает угроза психике. Меня переводили из подразделения в подразделение. В ходе операций мое новое подразделение перемещалось к передовой, а когда передвижение заканчивалось, я снова добивался перевода. Чем ближе становился фронт, тем лучше я дрался. Скоро я работал руками лучше, чем винтовкой. Я познал удивительную легкость — наверно, это же чувствует прирожденный музыкант, который способен заставить петь любой инструмент. Я добровольно участвовал в миссиях глубокого проникновения. Неделями мы находились в тылу врага, поддерживая свое существование тщательно отмеренными полевыми пайками. Биосфера Окраины Неба в целом напоминает земную, но на уровне клеточной химии оказывается совершенно иной, так как почти не содержит микрофлоры; поэтому попытки утолить голод местными продуктами в лучшем случае будут безрезультатны, а в худшем приведут к анафилактическому шоку. В долгие периоды одиночества я снова позволял своему внутреннему зверю выйти из спячки — это состояние поддерживало во мне безграничное терпение и позволяло переносить любые тяготы.
Я стал стрелком-одиночкой. Отныне приказы, которые я выполнял, приходили не по обычной цепочке от командира к подчиненному, а из засекреченных иерархий милиции, и мне даже не приходило в голову проследить их путь. Мои миссии становились все более странными, а задачи — все более непостижимыми. Иногда целью был какой-нибудь офицер СК среднего ранга, иногда — человек, выбранный, казалось бы, совершенно случайно… Во всяком случае, я даже не пробовал докопаться до истинной причины выбора. Достаточно было того, что мои действия были частью хитрой системы, созданной кем-то очень изобретательным. Я всаживал заряды в людей, которые носили такую же форму, что и я, — наверно, они были шпионами, потенциальными предателями. А может быть, и нет. Они были столь же преданны, как и я сам, но обязаны умереть, поскольку своим существованием мешали загадочной системе развиваться.
Прежняя задача — служить делу победы — была забыта. В конце концов я прекратил принимать приказы и начал промышлять ими, разрывая связи с иерархией и заключая контракты с любым, кто заплатит. Я перестал быть солдатом и стал наемником.
Именно тогда я впервые встретил Кагуэллу.
— Меня зовут сестра Даша, — представилась старшая из Нищенствующих, тощая неулыбчивая женщина. — Возможно, вы обо мне слышали — я невролог хосписа. И ваше состояние меня беспокоит, Таннер Мирабель. С вашим мозгом происходит нечто серьезное.
Даша и Амелия стояли в дверном проеме коттеджа. Всего полтора часа назад я сообщил Амелии о своем намерении покинуть Айдлвилд в течение суток. Теперь она выглядела смущенной.
— Мне очень жаль, Таннер, но мне пришлось сказать ей.
— Незачем извиняться, сестра, — перебила Даша, бесцеремонно протискиваясь мимо своей подчиненной. — Нравится это ему или нет, ты поступила правильно, сообщив мне о его планах. Итак, Таннер Мирабель… с чего мы начнем?
— С чего вам угодно, я все равно улетаю.
За спиной Даши появился яйцеголовый робот и, стуча ногами по полу, вошел в комнату. Я сделал движение, намереваясь покинуть постель, но Даша опустила мне на бедро крепкую ладонь.
— Нет, только без глупостей. Какое-то время вам придется побыть здесь.
Я покосился на Амелию.
— А как насчет того, что я могу улететь когда угодно?
— Ах, вы вправе улететь, Таннер…
Это прозвучало не слишком убедительно.
— Он и сам не захочет, когда все узнает, — произнесла Даша, присаживаясь на постель. — Позвольте мне объяснить, хорошо? Когда вас «отогрели», мы тщательно осмотрели вас, Таннер — и прежде всего ваш мозг. Мы подозревали, что у вас будут наблюдаться проявления амнезии, и нам было необходимо убедиться в отсутствии серьезных повреждений. А также имплантатов, требующих замены.
— У меня нет никаких имплантатов.
— Нет, есть. И, боюсь, в них появился некий дефект.
Она щелкнула пальцами, и робот засеменил к кровати. Разумеется, ни на одеяле, ни на простыне ничего не было. Правда, минуту назад я занимался сборкой заводного пистолета, соединяя детали методом проб и ошибок. Половина деталей уже «срослась», когда я увидел Амелию и Дашу, которые пересекали лужайку за домиком. Детали тут же оказались под подушкой, где и лежали в настоящий момент. Боюсь, теперь они уж слишком напоминали оружие. Осматривая мои пожитки, сестры могли поломать головы над странными алмазными фигурками, но вряд ли поняли бы их назначение. Теперь их задача существенно упрощалась.
— Дефект? О чем вы говорите, сестра Даша?
— Сейчас вы сами увидите.
Раздался щелчок, и голова робота раскрылась, как будто развалилась его черепная коробка. Сходство усиливалось из-за шаровидного экрана, который оказался внутри: его заполняло медленно вращающееся объемное изображение мозга, почему-то сиреневого цвета. В его глубине клубились какие-то призрачные молочные облачка. Разумеется, это был мой мозг. Но мне проще было узнать себя на портрете кисти художника-абстракциониста.
Пальцы сестры Даши залетали над вращающимся шаром.
— Проблема в этих светлых пятнах, Таннер. Перед вашим пробуждением я ввела вам бромодеоксиуридин. Это искусственный аналог тимидина, одной из нуклеиновых кислот ДНК. Аналог поступает вместе с тимидином в новые клетки мозга, чтобы мы могли проследить течение нейрогенеза — образования новых мозговых клеток. Светлые пятна обозначают места скопления индикатора — места скопления недавно появившихся клеток.
— А я думал, нервные клетки не восстанавливаются.
— Этот миф похоронили пятьсот лет назад, Таннер, — но отчасти вы правы: для высших млекопитающих это весьма редкий процесс. На этом скане вы видите еще более необычное явление: концентрированные, обособленные участки свежего нейрогенеза, который продолжается до сих пор. Это функциональные нейроны, организованные в сложные структуры и связанные с вашими старыми клетками. Все тщательно продумано. Вы видите, что светлые пятна расположены вблизи ваших перцептивных центров? Простите, но это весьма характерный симптом, Таннер. Как и ваша рука.
— Моя рука?
— У вас на ладони рана, правда? Это симптом заражения одним из индоктринальных вирусов семейства Хаусманн, — она выдержала паузу. — Мы обнаружили этот вирус у вас в крови — вернее сказать, искали его целенаправленно. Вирус внедряется в вашу ДНК и заставляет ее генерировать новые нервные структуры.
Блефовать не имело смысла.
— Интересно, как вы с ним познакомились.
— За последние годы возможностей было предостаточно, — сказала Даша. — В каждой бочке слякоти… о, простите, в каждой группе спящих, которую мы получаем с Окраины Неба, хотя бы один человек инфицирован. Вначале, конечно, мы были заинтригованы. Мы кое-что знали о культах Хаусманна. Излишне говорить, что мы не одобряем способ, которым они распространяют свою систему верований… Увы, мы потеряли много времени, пока распознали механизм вирусной инфекции и поняли, что эти люди скорее ее жертвы, нежели убежденные сектанты.
— Это блаженная досада, — вмешалась Амелия. — Но мы можем помочь вам, Таннер. Кажется, вам снится Небесный Хаусманн?
Я кивнул, но воздержался от комментариев.
— Так вот, мы можем выгнать вирус, — продолжала Даша. — Это нестойкий штамм, со временем он разрушится сам, но мы можем ускорить этот процесс, если захотите.
— Если захочу?! Я не понимаю, чего вы до сих пор ждали.
— Боже, мы бы этого никогда не сделали. Ведь вы могли быть инфицированы добровольно. В этом случае мы не имели бы права вмешиваться…
Даша похлопала робота по блестящему корпусу. Тот захлопнул свой череп и удалился, пощелкивая на ходу. Он двигался на манер краба, только не в пример изящнее.
— …но если вы хотите выгнать вирус, мы можем приступить к терапии немедленно.
— Сколько времени это займет?
— Пять или шесть дней. Как вы понимаете, нам бы хотелось проследить за процессом — иногда может потребоваться вмешательство.
— Тогда пусть вирус убирается своим ходом.
— Да будет на то ваша воля, — вздохнула Даша. Она поднялась и с раздраженным видом покинула домик. За ней послушно семенил робот.
— Таннер, я… — начала было Амелия.
— Давайте не будем об этом, хорошо?
— Мне пришлось сказать ей.
— Знаю. И нисколько не сержусь. Единственное — пожалуйста, не пытайтесь отговорить меня покинуть хоспис. Понятно?
Она промолчала, но мысль была усвоена.
После этого я еще с полчаса тренировал ее. Мы почти не разговаривали, и у меня было время поразмышлять о том, что мне показала Даша. К тому времени я вспомнил Васкеса — Красную Руку. Он свято верил, что уже не заразен. Но, скорее всего, от него я и подцепил эту дрянь. Впрочем… может быть, мне просто не повезло. Я довольно долго находился на мосту, наводненном сектантами Хаусманна.
Но Даша сказала, что штамм нестойкий. Может, она и права. Пока что я мог похвастаться только стигматом и парой тематических сновидений. Небесный Хаусманн не являлся мне при свете дня и не обращался ко мне, когда я спал, так что до одержимости дело еще не дошло. Меня не тянуло к вещицам, все значение которых сводилось к тому, что они имели какое-то отношение к Небесному, и не впадал при мысли о нем в религиозный экстаз. Он для меня был тем, кем был всегда, не больше и не меньше — историческим деятелем, человеком, который совершил жесточайшее преступление и понес столь же страшное наказание. Но он стоил того, чтобы его помнить, потому что подарил нам целый мир. В истории полным-полно таких людей. Их репутация окрашена поровну черным и белым… которые на расстоянии начинают сливаться, превращаясь в серую муть. Так почему я должен поклоняться Хаусманну? Только потому, что мне приснилась пара дней из его жизни? Я был сильнее этого.
— Не понимаю, почему вы так торопитесь покинуть нас, — сказала Амелия во время передышки, отбрасывая со лба влажную прядь волос. — Вам понадобилось пятнадцать лет, чтобы попасть сюда — что значат еще несколько недель?
— Наверное, я нетерпелив по натуре, Амелия.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Пожалуй, требуется аргументация.
— Понимаете, этих пятнадцати лет для меня все равно что не было — будто я только вчера собирался сесть на корабль.
— Не убедительно. Сейчас или неделей-двумя позже — разница блаженно невелика.
Но все же она есть. Только она… блаженно огромна… нет, просто огромна. Но Амелии нельзя знать всю правду.
— Вообще-то… — я взял чуть небрежный тон, — у меня есть еще один повод поторопиться. В ваших архивах, наверно, не сохранились сведения о том, что я… путешествовал не один. Моего спутника, наверно, уже успели «отогреть».
— Пожалуй, это возможно, если тот человек сел на корабль раньше вас.
— Вот и я так думаю. По сути, он мог не проходить через хоспис, если у него не было осложнений. Его зовут Рейвич.
Мои слова удивили ее, но явно не вызвали подозрений.
— Я помню человека с таким именем. Он проходил через нас. Арджент Рейвич, верно?
— Да, это он, — улыбнулся я.
