Ураган сотрясал тонкие стены тропической постройки. Слабому, точно ребенок, Иверневу мерещились могучие ветры Гималайских гор. Чередой проходили в памяти образы прекрасного Кашмира, качались и дрожали, будто в мираже, и пропадали, развеиваясь на стенах комнаты, затянутых светлой тканью. Подолгу стоял перед ним и часто возвращался один, видимо, накрепко врезавшийся в память пейзаж.

Высоко в горах, за пределами лесов, находилась долина, засыпанная камнем и обставленная гигантскими хребтами. От нее отходила вбок исполинская промоина, крутая, как воронка, врезанная глубоко в стену снегового кряжа. У самого устья ее стояла маленькая деревушка — всего пять домиков и одно заботливо выращенное деревцо. С вершины перевала, откуда смотрел Ивернев, домишки казались немногим большими, чем обломки скал, щедро насыпанные с левого борта долины. Вверху, на непомерной высоте, вихрилась буря, вздымавшая блестящее облако снеговой пыли, полупрозрачным покровом ползущее вниз. Яркое солнце и глубокое синее небо отражались от колоссальных языков снега, спускавшихся между черным хаосом иззубренных скал почти до устья боковой воронки. Дно долины направо и налево насколько хватал глаз было однообразно серым, как может быть сер однородный камень, исторгнутый из рассеченных недр горы. Эта почти пугающая необъятность каменного моря, гигантских скалистых стен и голубоватых ослепительных снегов окружала ничтожные жилища человека, такие хрупкие, что их делалось жаль, точно несчастное живое существо.

Но в домах жили гордые, сильные и уверенные люди, будто рожденные этими грозными горами. Когда он думал об этих людях, лежа в полусне-полубреду, его охватывало лихорадочное возбуждение. Он был несказанно счастлив, что они там живут и что они такие.

Болезнь оставляла его, но впереди все еще предстояло несколько дней беспомощного лежания в постели. Скверный паратиф, подхваченный в тысячелетнем, колодце когда, поддаваясь минутной слабости и нестерпимой жажде, он решился напиться сырой воды.

Новые друзья не отдали его в больницу, а организовали отличный медицинский уход, наняв двух юных и невероятно строгих медсестер, которых сопровождал смешливый и лукавый «брат милосердия». Врач — толстый, маленький, всегда потный — посещал геолога каждый день, приезжая на смрадно дымящем старом автомобиле, которым он управлял со сноровкой, достойной профессионального гонщика.

Все шло хорошо, только Ивернев нервничал, злился на себя и судьбу из-за нелепой болезни. Он давно должен был быть в Дели, где ждут его телеграмма и письма от Андреева и Сугорина, вероятно, и Гирина. Очень может быть, что разгадка отцовской тайны, людей с кольцами и черной короны находится там, в этих ничего не значащих для других людей ответах на его телеграмму.

Удивительно, какие хорошие люди окружали его! Итальянцы, индийский художник Рамамурти и его прекрасная жена отложили свой отъезд в Дели, чтобы дождаться его выздоровления. Чезаре погибал от любопытства в ожидании ответа из России. И не только любопытство удерживало его. Если бы загадка черной короны как-то прояснилась, он знал бы, каковы могут быть последствия странной болезни Леа. Недавнее нападение наемных похитителей свидетельствовало, что тень, появившаяся за спиной итальянца в Кейптауне, последовала за ним сюда, в этот большой индийский город. По здравому смыслу всем надо было уехать, но они медлили. Может быть, в этом была повинна Сандра, проникшаяся к русскому геологу глубокой симпатией.

Как-то в приступе меланхолии, вызванной усталостью и полным отсутствием каких-либо вестей о Тате — мать писала обо всем, только не о том, что было всего важнее для ее сына, — он рассказал Сандре о причине своей тоски. И Сандра нашла в чем-то сходство в своей судьбе и трагедии Ивернева. От Андреа долго не было писем, и ей казалось, что он исчез так же бесследно, как и Тата. В компании двух счастливых пар Сандра иногда тосковала по своему храброму рыцарю и принялась опекать Ивернева. Может быть, скорой поправкой он был обязан ей, ежедневно навещавшей и развлекавшей его.

А сегодня Сандра принесла телеграмму из Дели, извещавшую о приезде туда доктора Гирина. Чтобы не волновать мать, Ивернев ничего не сообщил о болезни, и Гирин приглашал его повидаться. Ивернев тут же продиктовал Сандре телеграмму: «Лежу больной Мадрасе, очень нужно увидеться, захватите почту посольстве дорога самолетом будет оплачена». Последнее Ивернев добавил, зная о весьма скромных достатках ученых, приезжающих на конгрессы. Его собственный заработок был куда больше. Вряд ли посещение Мадраса входило в планы Гирина, как большинство приезжавших на конференции русских, он должен был посетить лишь Бомбей и Калькутту.

Но Ивернев ошибался — после конференции в Дели Гирина повезли именно в Мадрас.

Ивернев в первый раз сел на постели, и это событие совпало с появлением Гирина. Доктор вошел, еще более громоздкий в белом просторном костюме с непривычной и явно мешавшей ему шляпой в руке, в сопровождении невысокой загорелой молодой женщины, большеглазой и черноволосой, оказавшейся его женой.

Гирин с наслаждением подставил лицо вентилятору. Сима, несмотря на узкое платье, казалось, не чувствовала зноя, и ее гладкая кожа была сухой. Такой же способностью переносить жару удивляла Ивернева и Тиллоттама.

Начались расспросы о Москве, родных и знакомых, о всем том, что показалось бы незначащим иностранцу, но столь же важно для встретившихся соотечественников, как те обычные, но полные скрытого смысла слова, какими обмениваются влюбленные. Вспомнив что-то, Ивернев вдруг замолк, и Гирин, понимающе кивнув, извлек из кармана пакет. Тот нетерпеливо разорвал обертку, начал читать. Гирин встал, и они с женой направились на веранду.

— Простите, Иван Родионович! — От смущения слабый голос Ивернева стал еще тише. — И Серафима Юрьевна. Я так давно и с нетерпением ждал вестей, что забыл приличия.

— Пустое. Тем более что там есть действительно интересные вещи. Прочтите, тогда и я добавлю немного. Я выполнил вашу просьбу, правда, с ничтожным результатом. — Гирин прикрыл за собою легкую дверь, и они с Симой спустились по каменным ступеням в крошечный садик.

— С этой стороны тень и ветер с моря. Жарко тут для нашего брата северянина, а ведь я всегда легко переносил жару. Как тебе ничего не делается? Горжусь и завидую. Вот это настоящая терморегуляция!

— Слишком много занимался в последний год этой самой терморегуляцией, — укорила Сима, — только теоретически.

— Сознаюсь, — Сима поцеловала Гирина, поднявшись на носки и обняв его закинутыми за шею руками.

— За что? — спросил Гирин, ладонями отводя назад ее волосы и касаясь маленьких ушей, которые он так любил.

— Когда мужчины перестанут задавать этот вопрос? От пещер мы дошли до звездолетов, и все по-прежнему…

— Традиция неплоха! — расхохотался Гирин.

С громким шуршанием гравия у ворот затормозил низкий зеленый автомобиль.

— Без сомнения, гости к Иверневу, — шепнула Сима, как будто здесь кто-нибудь мог понять русскую речь.

— Д-да! — поморщился Гирин. — Беда мне, если кто-нибудь не говорит по-английски!

— Опять позднее раскаяние.

— Сознательно предпочел лишний шаг в науке совершенствованию в языках! И в общем ничего страшного, стоило. Я не намерен много странствовать по загранице, английского хватит.

Из автомобиля вышло много людей. Три женщины: две дочерна загорелые европеянки и очень смуглая дочь Индии, казавшаяся еще темнее в черном сари. Четверо мужчин — два индийца, два европейца, в каждой паре — старик и молодой.

— Целая делегация почтила выздоровление нашего геолога, — ухмыльнулся Гирин, — очевидно, Ивернев пользуется успехом.

Хозяин дома и приехавшие были давно знакомы, и непринужденность, установившаяся между ними, несколько нарушалась присутствием Гирина, Симы и стройного старика с густой, как у сикха, бородой, необыкновенно величественного в высоком белом тюрбане. Художник Рамамурти объявил, что это его гуру — профессор истории искусств Витаркананда. Ивернев кое-что знал о роли ученого в жизни Даярама и приподнялся на постели, чтобы почтительно приветствовать Витаркананду. Но старик с женски нежной заботой заставил его улечься и несколько раз провел концами пальцев по лбу и вискам больного. Приятное чувство покоя и доверия охватило Ивернева, он на минуту закрыл глаза.

— Его нельзя утомлять! — нахмурилась Сандра, восхитившая Симу своей уверенной красотой.

Однако после того как жена индийского художника откинула на плечи свое тонкое покрывало, низко поклонилась больному и потом, чисто европейским жестом, подала ему обе обнаженные до плеч руки, Сима уже не могла смотреть ни на кого больше. А оба художника, Даярам и Чезаре, присматривались к редкой в Индии представительнице прекрасного пола из далекой России.

Никто из них, кроме Ивернева, не замечал, что двое ученых смотрели друг другу прямо в глаза с той прямотой, какая может быть только у больших друзей или смертельных врагов.

Едва Витаркананда, успокоив геолога, повернулся к присутствующим, как встретил изучающий взгляд русского врача. Слегка приподняв изломанные смоляные брови над глубокими темными глазами, индиец вопросительно посмотрел в бледно-голубые, как тибетские снега на рассвете, глаза русского. Несколько минут длился их никем не замеченный поединок, или, вернее, проба сил, пока Витаркананда вполголоса не спросил Гирина:

— Вы из стоящих на пути?

— Если вы разумеете под путем науку — да, если йогу — нет.

Профессор скрыл улыбку под широкими седыми усами.

— Каждый ученый, если он истинный ученый, бесстрашный и отрешенный познаватель правды, и есть жнани-йог с дисциплиной мысли и воли.

— Трудно самому определить, истинный ли я ученый, но стараюсь служить науке по мере сил и без корысти.

— Я вижу, — ответил Витаркананда, — так же как вижу, что она, — он перевел взгляд на Симу, — прошла немало ступеней Гхеранда Самхита (профессор употребил тантрическое название хатха-йоги).

— Уверен, что жена не думала об этом, — улыбнулся Гирин.

— У вас в России, да и вообще на Западе немало людей, не подозревающих, что они йоги, но достигших таких же высот совершенствования и понимания.

Громкое восклицание Леа прервало их неторопливый разговор. Сандра перевела быстрый поток итальянских слов.

— Леа говорит, что давно мечтала увидеть поближе одну из удивительных русских гимнасток!

— Я хоть и русская гимнастка, но меня нельзя причислять к замечательным нашим девушкам, победившим в Риме, — ответила Сима, — я одна из мастеров спорта, каких у нас много тысяч. И это правда, а вовсе не скромность.

— Все равно, вы мне нравитесь! — заявила Леа, беря Симу под руку. — Смотри, Чезаре, она тоже маленькая, как и я, разве чуть выше.

— Немного, всего сантиметров на пять!

— Я привыкла к мужскому презрению, — вздохнула Леа, — но должна тебе заметить, что неприлично проглядывать глаза, как ты делаешь. Сначала с Тамой, теперь вот с русской. В первую же встречу! Думаешь, если ты художник, так тебе все дозволено? А дальше что будет?

— А дальше будет вот что. — Чезаре поднялся. — Мы утомили Тислава, — так итальянец произносил трудное имя. — Пора идти. Я предлагаю новым русским друзьям поехать с нами. Недалеко богатая вилла, владельцы которой уехали в путешествие. Мы арендовали там купальный бассейн, глубокий, с вышкой. Это сильно облегчило пребывание в жарком Мадрасе!

Сима вопросительно посмотрела на Гирина, тот на Ивернева. Геолог согласно кивнул.

— Бассейн в кафеле цвета неба, и теплая вода смешана с ключевой! Голубая прохлада! — соблазнял Чезаре. — Профессора мы тоже захватим с собой.

Глаза Даярама и Тиллоттамы сделались круглыми от ужаса. Витаркананда нисколько не оскорбился, мягко объяснив, что принадлежит к старому поколению, для которого такие вещи невозможны. Чезаре поспешил попросить прощения. Ученый ласково отклонил повинную.

— Хотелось бы встретиться с вами, — обратился он к Гирину, — когда вы отдохнете от путешествия и будете свободны от конференции.

— Я не устал, но заседания начнутся уже завтра, — ответил Гирин. — Может быть, для вас удобно в субботу, в конце конференции.

— Очень хорошо. Я прошу вас приехать ко мне, оказать мне эту честь. Вы позволите, чтобы пришли несколько моих друзей? Будут только мужчины. Даярам приедет за вами. Мои друзья будут очень рады встрече с русским врачом-психологом. Мы уже слышали о ваших выступлениях на делийской конференции.

— Я очень благодарен, — тихо сказал Гирин, — я плохой оратор и не слишком силен в английском языке. Однако мне чрезвычайно интересно встретиться с вашими друзьями. Жаль, что мое пребывание здесь очень ограничено.

— Но почему же его нельзя продлить?

— Я обещаю вам попытаться!

— Благодарю! И еще один вопрос: для вас Даярам разыскивает старую легенду о черной короне и походе Искандера в Индию?

— Это просьба моего друга, геолога Ивернева. Однако и я заинтересован в отыскании рукописи предания.

— Хорошо, мы теперь примем участие в этом деле. Древние легенды об Искандере собирает и изучает один японский профессор, приехавший четыре года назад в Индию. Я слышал о нем только мельком. Но могу узнать точнее и связать вас с ним.

— Лучше не надо.

Витаркананда искоса взглянул своими всезнающими глазами.

— Я понимаю. Вы опасаетесь привлечь внимание тех… кто охотится за итальянским художником. Хорошо. Но мне пора. — Витаркананда поднялся, сделал общий поклон и вышел в сопровождении Даярама.

Гирин убедил Симу ехать купаться с итальянцами, а сам остался у Ивернева. Сима поняла, что им надо поговорить наедине, и поехала под опекой Леа и пожилого итальянца, покрой легкого кителя, дубленое лицо и бестрепетный взгляд которого выдавали моряка. Не успела веселая компания покинуть дом, как геолог попросил, чтобы Гирин помог ему сесть. Потрясая исписанными знакомым почерком Андреева листками, он воскликнул окрепшим голосом:

— Подумайте только, что за странное совпадение! Леонид Кириллович нашел в записках отца короткое упоминание о находке им неизвестных серых кристаллов на отвалах очень древнего рудника во время своей Памиро-Афганской экспедиции. Я видел эту запись, но не придал ей никакого значения. Какой глупец!

— Как же так получилось?

— Запись сделана мельком. Ни отец и никто другой не описали нового минерала.

— Вероятно, он не успел до революции, а потом события отвлекли, да и научные труды одно время плохо печатались.

— Все же печатались. И отец мог бы сделать это потом.

— Следовательно, после революции у него уже не было камней. Очевидно, они были как-то утрачены. Минералогия ведь не была специальностью вашего отца?

— О нет. Он обыкновенный геолог, общего направления, с интересом к рудным месторождениям, как у всех поисковиков и съемщиков.

— Возможно, он сомневался в том, что минерал, им найденный, действительно интересен. И, заваленный работой, не проконсультировался у минералогов, — согласился Гирин.

— Правдоподобное предположение. Но вот что еще обнаружил Леонид Кириллович; он приводит запись целиком, и, каюсь, я пропустил ее при просмотре личного архива отца: «Вчера был у Алексея Козьмича на квартире (улица Гоголя, 19), он продал мои камни…» Видите, эти слова профессор Андреев подчеркнул. «Алексей Козьмич» — это, очевидно, ювелир. В той же книжке есть еще фраза: «Поговорить с Д. У. насчет моих серых камней». Однако дело не так безнадежно, как кажется. Мой товарищ, минералог Сугорин, по памяти описал вид камней, украденных до того, как их сумели определить. Подвеска в платиновой оправе, найденная в сейфе разбомбленного дома. Камни — прозрачные, серого оттенка, с множеством мельчайших металлических блесток, рассеянных в массе минерала. Судя по огранке, можно предположить, что природные кристаллы были столбчатые, короткими призмами.

Голос Ивернева задрожал от волнения и слабости. Гирин подошел к нему, чтоб помочь улечься.

— Сейчас, сейчас. Суть вся в том, что это описание в точности повторяет вид серых камней в черной короне, найденной итальянской четой. С ними вы познакомились. Только в короне кристаллы были крупнее!

Гирин, склонившийся было к больному, выпрямился в удивлении.

— Известный вам Вильфрид Дерагази предлагал итальянцу огромную сумму за корону. А потом приехал к нам, чтобы выяснить, где нашел мой отец свои серые камни. И моя… Тата была подослана им для того же — на свободе пересмотреть дневники отца.

— Эх! — только крякнул Гирин.

— Дайте мне папиросу, вон там, в шкафчике!

— Голова закружится.

— Дайте!

Закурив, Ивернев закашлялся, вытер пот рукавом тонкой рубашки и продолжал:

— Отсюда мы делаем важнейший вывод: во-первых, коренное месторождение серых кристаллов было известно только отцу, и, во-вторых, камешки эти обладают важным свойством. Знающие их свойство не жалеют денег, рыщут по всему миру. Я знаю еще вот что, — Ивернев рассказал Гирину историю находки короны и болезнь Леа. — Если вспомнить историю Александра Македонского, вернее, легенду о его уходе из Индии, ее рассказал нам Солтамурад Бехоев…

— Солтамурада я знаю! Извините, что он рассказал?

— В легенде Александр надевает на голову древнюю волшебную корону и забывает, зачем пришел в Индию. То же самое случилось и с Леа! Когда она надела черную корону, у нее произошла частичная потеря памяти. Согласитесь, что совпадение это доказывает, что потонувший флот и есть флот Александра Македонского, полученный от диадохов Неархом. А по легенде Неарх получил и волшебную корону… Достаточно вам? Электронная машина давно бы сказала: да.

— Машине наплевать, в безумии ее не обвинят, скажут — замыкание. Но в вашей схеме нельзя найти ошибки. Бывают разные неожиданные вещи, вроде находок отличных оптических линз в древней Трое. Ограничусь такой гипотезой. Роль кристаллов в квантовой электронике только сейчас понята наукой, и то не до конца. Вы знаете про квантовые генераторы мазеры и лазеры? Кристаллы рубина или других минералов, дающие чудовищные усиления света. Кристаллы, освещающие Луну, достигающие светом далеко за пределы солнечной системы путем накопления и каскадной отдачи массы электронов. Про биологическое действие лазеров мы пока мало знаем. С другой стороны; нам известны с древности различные биологические воздействия, приписываемые драгоценным камням, в большинстве своем, тоже кристаллам. Возможно, что в древних суевериях есть доля здравого смысла и точных наблюдений. Остается допустить, что серые кристаллы под действием солнечного света в определенных условиях испускают лучи, действующие на нервные клетки мозга. А их расположение в короне и ориентировка таковы, что излучение попадает в область задней половины больших полушарий, ведающих памятью.

— Ведь Леа стояла в короне на ослепительном солнце!.. — вспомнил Ивернев. — Но как такое открытие могло быть сделано в столь древние времена?

— Опытным путем, ощупью люди достигали очень многого. Часть этих достижений потом была забыта, утрачена в постоянных войнах, уничтожавших, пока люди были немногочисленны, полностью целые культуры. К числу подобных утрат относятся, видимо, и свойства серого кристалла, случайно открытые кем-то вторично. Хотел бы я знать — кем. Какого рода эти свойства, соображать уже минералогам, кристаллографам, физикам, а не мне, медику.

— Необходимо добыть образец. Иначе только можно гадать, в самом ли кристалле тут дело или в этих серебристых включениях. Включения газов и жидкостей в кристаллах давно изучаются. Один из первых исследователей был Гемфри Дэви. Растворы соленой воды в цинковой обманке — сфалерите или в топазе, включения органического нефтеподобного вещества в флюорите, газы под большим давлением в горном хрустале — все это с современным тончайшим методом анализа становится драгоценным свидетельством условий давления, температуры, состава растворов, которые были в момент образования кристаллов, миллионы и миллиарды лет назад.

— Может быть, дело не во включениях, а в общем составе? — усомнился Гирин.

— Все может быть. Можно пофантазировать и о примеси каких-либо особых, «вымерших» на поверхности земли элементов вроде технеция или франция. Даже допустить, что в состав серого кристалла вошло вещество, вынесенное из таких громадных глубин земной коры, где все привычные нам элементы становятся другими, с совершенно иными свойствами. Подобно тому как простецкий углерод, вынесенный с глубин в сто — сто двадцать километров, приходит к нам в форме крепчайшего из всех веществ — алмаза.

— И вместе с другими свойствами вещество это вынесло наверх ту первобытную, космическую злобу к жизни, какой отличаются все первичные процессы движения материи?

— Очень верно — поэтически! — Но как перевести эту поэзию на почву реальной науки? — усмехнулся Ивернев.

— Способ один: чтобы ваш друг Чезаре достал корону, если она действительно им спрятана, как он намекнул вам. Пусть передаст ее в руки ученых и тем самым навсегда снимет с себя опасности, которые будут тянуться за ним заботами нашего общего «друга» Дерагази.

— Действительно самый простой выход! И самый правильный. Так вы думаете, что ему можно рассказать все?

— Конечно! Конец нити у него в руках, а он не произвел на меня впечатления человека, который пойдет на все ради денег. Человек умный, он не может не понимать, что когда в дело вмешивается организованная сила, то одиночке надо отходить в сторону. И поручать дело другой организации, не менее могущественной. А вам, геологам, надо принять самые срочные меры к охране того древнего рудника, если его можно найти по записям вашего отца.

— Дорогой Иван Родионович, насколько я понимаю, этот рудник в Афганистане!

— Ну что же, все равно напишем докладную записку, и я сегодня же… да нет, так нельзя. Вы можете послать кого-нибудь из ваших товарищей самолетом в Дели?

— Придется просить только геофизика Володю Тулымова. Он второй советский геолог здесь, в Мадрасе, больше никого нет. Ну, слетает, ничего не сделается!

— Вот и хорошо. Вы дадите мне к нему записку. А сейчас вам следует четверть часа полежать спокойно — и за работу. Длинно писать нечего — там тоже не лыком шиты. Копию Леониду Кириллычу, пусть соображает.

Гирин уложил Ивернева и вышел на террасу, продолжая думать.

«Кристаллы — форма устойчивого существования вещества — требуют для своего образования добавочной энергии в отличие от аморфных веществ. Эта добавочная энергия дает им возможность противостоять внешним воздействиям своей организованной решеткой, твердыми углами и полированными гранями. Разрушение кристалла обязательно требует большой энергии. Так и психика человека, тренированного и сильного, имеет большую стойкость в отношении как высших раздражителей, так и внутренних конфликтов. А человек с недостаточно сильной психикой легко поддается внешнему давлению, панике, общественным психозам и вообще морально неустойчив. Жидковат — как сказала бы Сима».

Сима! Ее теплое имя отвлекло Гирина от всех забот. Самое большее через час он увидит ее огромные, сосредоточенные и от этого обманчиво-грустные глаза.