Как уже говорилось, переход к индустриальному рывку требовал чрезвычайной мобилизации всех сил страны и общества. Это не могло не повлечь за собой новый виток централизации управления государством и, как результат, контроля над всеми сферами общественной жизни. По сути, централизационные процессы шли по нарастающей и в 1920-х гг. Наглядный пример – «собирание державы» от объединения советских республик через создание их военно-политического союза до образования СССР. Известно и то, что централистски мыслящих людей в партии и государственном аппарате было немало. Но в условиях послереволюционной России и неустойчивого положения большевиков преждевременная централизация могла бы активизировать национал-сепаратистские движения, а это привело бы к совершенно не тем результатам, которые ожидали от нее подобным образом настроенные круги в РКП(б). Отчасти подобными опасениями и была продиктована борьба против великодержавных настроений. Собственно, сам принцип, заложенный в основу союзного государства, был нацелен на это.

Но начало 1930-х гг. – не начало 1920-х. Изменилось внешнее и внутреннее положение страны, иными были стоящие перед ней задачи. Не могли оставаться неизменными и приоритеты в национальной политике. Возможно, доживи Ленин до 1930–1933 гг., он, как выдающийся политический прагматик, изменил бы свою прежнюю позицию, как неоднократно делал это раньше. Партия, которая сама оставалась свехрцентрализованным организмом, где любые попытки национальной и всякой другой фракционности немедленно пресекались, тоже шла по пути централизации, но на качественно иной основе: на основе эволюции власти от съезда к ЦК, от ЦК к Политбюро, а от него – к узкому руководству и лично к генеральному секретарю И. Сталину.

Население Советской страны, сохранявшее патерналистские настроения и традиционно воспитанное на принципе единоначалия, переходящего в священноначалие, потенциально было готово к «твердой руке» и даже ожидало ее как гаранта стабильности для одних, перехода к постоянно откладывающемуся социалистическому рывку для других, «нормальной» государственности для третьих. Десятилетнее правление большевиков только укрепило вроде бы уже позабытую категорию подданства. В 1920-х гг. на месте православного царя оказалась многоликая и очень уж специфическая партия, что не всегда соответствовало привычному сознанию «подданных». Поэтому укрепление в суровой борьбе И. Сталина расставило все по своим местам. Во главе страны встал «царь», только «красный».

К этому времени в сознании правящей элиты произошла определенная эволюция взглядов на государственность. Ожидания мировой революции и полное отрицание старой державной традиции сменились признанием (сквозь зубы) того факта, что какое-то время придется существовать в капиталистическом окружении и продолжать коммунистическое строительство в границах бывшей России, а значит, отстраивать и укреплять ее государственность. Затем идея построения социализма в одной отдельно взятой стране полностью утвердилась. Это неминуемо приводило к выводу о неизбежности большей централизации СССР и его развития не как суммы республик, а как единого государства, пусть даже в виде федерации национально-государственных образований. Этот подход не был результатом плавной эволюции, а рождался в отчаянной внутрипартийной борьбе.

Централизация, конечно, не предусматривала ликвидацию республик или изменение их статуса, скажем перевода из союзных в автономные. Не было даже отменено явно конфедеративное право выхода республик из состава Союза. Сталинское руководство считало это ненужным и даже вредным. Например, во внешнеполитическом плане это затруднило бы решение украинского и белорусского вопроса в Польше и т. д. К тому же республики и «игры в независимость» рассматривались большевиками-сталинцами как форма, как внешние, малозначащие атрибуты. Страну держала партия, утвердившаяся, казалось, на века. Она была «единой неделимой», и это было тогда главным.

И все же стоящая перед страной сверхзадача – обретение экономической независимости и равноправности с ведущими мировыми державами – требовала пересмотра некоторых положений в системе взаимоотношений центра и республик. Сам И. Сталин понимал федеративное единство республик как «единое федеративное народное хозяйство», как «одно хозяйственное целое» с такими взаимоотношениями центра и окраин, при которых «окраины во всем основном должны безусловно подчиняться центру». Пятилетний план корректировал политику XII съезда РКП(б), подразумевавшую преимущественное развитие национальных республик как средство их экономического «выравнивания» с РСФСР и борьбы с великодержавным шовинизмом. На протяжении всех 1920-х гг. национальные территориальные единицы (районы, области, республики) получали все необходимые материальные средства, промышленные товары, семенной фонд. Кредиты на строительство промышленных предприятий выдавались им в первую очередь. В республики направлялись инженерно-технические и рабочие кадры, а порой из России перебазировали целые заводы. Случалось, что искусственная перекачка ресурсов из центра в национальные окраины наталкивалась на неподготовленность последних к практическому и моральному восприятию модернизации. Конечно, это относилось прежде всего к нерусским окраинам: Казахстану, Средней Азии, Кавказу, отчасти к национальным районам Поволжья. Украина здесь стояла особняком – в наличии имелись и промышленность, и кадры, и технологии. Но, как и указанные регионы, УССР находилась в лучшем по сравнению с РСФСР положении, пользуясь своими выгодами как «национальной республики».

Теперь же возобладал принцип хозяйственной целесообразности. В годы первых пятилеток хозяйство республик продолжало развиваться быстрыми темпами (в том числе за счет перекачки ресурсов из России), не было проблем и с их финансированием. Но не менее активно шел экономический рост регионов РСФСР. В основу планов был положен не национально-республиканский, а экономико-географический принцип, против которого ранее так горячо выступали Г. Гринько и М. Волобуев и за который подвергались критике «великодержавные» экономисты, привязывавшие промышленное строительство не к «ранее угнетенным» народам, а к источникам сырья, энергии, людским ресурсам, транспорту. Экономические планы исходили из точки зрения на СССР как на единый народно-хозяйственный организм, а не сумму национальных экономик, и республиканские границы становились прозрачными при строительстве фундамента социализма. Экономика Союза продолжала развиваться по принципам, на которых строилось хозяйство прежней России. Одним из них была экономическая специализация регионов, а бюджетные права, планирование, контроль над индустрией все больше отходили в ведение союзных органов.

Изменения коснулись не только экономики. С начала 1930-х гг. СССР все больше начинает приобретать черты унитарно-централизованного государства, хотя внешне продолжает оставаться федерацией национальных республик. 22 апреля 1931 г. ЦИК и СНК СССР утвердили положение о гражданстве СССР, которое отныне становилось единым. А ведь еще многие положения программы и устава Коминтерна, принятые на VI Конгрессе в 1928 г., позволяли утверждать, что граждане СССР рассматривались не столько гражданами государства, сколько ядром мирового социалистического согражданства. А СССР изображался «отечеством мирового пролетариата». В 1930 г. вводилась единая система народного образования: в апреле ЦК и СНК СССР приняли постановление об обязательном начальном образовании (4 класса в сельской местности, 7 – в городе), в июле были реорганизованы вузы, техникумы, рабфаки. Пора левацких экспериментов, различных КИНО и ВИНО, уходила в прошлое (под этими двусмысленными аббревиатурами в 1920-х гг. скрывались Киевский институт народной освиты (просвещения; бывший университет!) и Винницкий институт народной освиты). Вместо них была создана единая и притом эффективная система народного образования с едиными и обязательными программами обучения, учебниками, порядком образовательного процесса. Создание общегосударственной системы образования стало мощным средством укрепления СССР как государства и воспитания подрастающего поколения как граждан Советского Союза, а не той или иной республики. В мае 1935 г. произошла давно назревавшая унификация управления сферой образования, культуры, науки, печати. На месте Культпропа ЦК ВКП(б) в аппарате ЦК было создано пять отделов, получивших право контролировать и направлять деятельность республиканских наркоматов просвещения, ранее центру не подчинявшихся и ревностно следивших за своей самостоятельностью.

Унификация затронула и сферу культуры, чему способствовало учреждение творческих союзов (композиторов, художников, писателей, архитекторов). Союзы создавались и в республиках (например, в 1934 г. был создан Союз писателей Украины). Былое разнообразие литературных и прочих направлений и объединений заменялось одной структурой, в рамках которой должен был осуществляться творческий процесс, контролировавшийся партией, аналогичными творческими союзами и цензурными организациями (Главлит, Главискусство, Главрепертком) на государственном уровне. В конце 1935 г. при СНК СССР был создан общесоюзный Комитет по делам искусств, сосредоточивший руководство культурным процессом. Но при всем том создание единых творческих союзов имело огромное значение для формирования культурной элиты национальных республик, причем именно как элиты республиканской, без иного (классового, образовательного, социального) содержания. Заметим, что в РСФСР подобных организаций в те годы не было.

Сыграл свою роль и внешний фактор, пожалуй главный и определяющий всю русскую историю. Правда, в послереволюционные времена отношение к нему в верхах эволюционировало параллельно с отношением к России. Даже революция 1917 г., от которой велся отсчет новой государственности, планировалась и совершалась не как русская революция, не как революция для России, а как революция всемирная, ломающая прежние национальные рамки. По мере роста интереса к «отдельно взятой стране» менялось и видение внешнего фактора. Советский Союз постоянно находился в ожидании революционной войны или интервенции. А поскольку СССР был в то время единственной социалистической страной и находился в окружении империалистических держав, мотивы войны, фронта, осажденной крепости были на слуху и влияли на всех и на каждого. Это мотив – необходимость крепить оборону перед лицом надвигающегося кризиса капиталистического мира – с новой силой зазвучал во время «великого перелома». Ожидание грядущих битв подразумевало укрепление единства весьма специфически устроенной Советской страны. Нужно было найти нечто такое, что сцементировало бы ее, подвело под государственное единство некий более универсальный и прочный фундамент.

Все эти процессы унификации хозяйственного, идеологического, государственного, культурного пространства СССР рано или поздно должны были поставить следующие вопросы: а кто же живет в Советском Союзе? Что это за люди? Составляют ли они единое сообщество или просто являются неким количеством граждан – не связанных между собой индивидов? И чем для них является Советская страна?

Создание в Советском Союзе новой общественно-политической (и национальной) надстройки было обусловлено его новым социально-экономическим фундаментом, начало ускоренного строительства которого обозначил «великий перелом». «Мы уничтожили национальный гнет. Мы уничтожили национальные привилегии и установили национальное равноправие. Мы уничтожили государственные границы в старом смысле слова, пограничные столбы и таможенные преграды между национальностями СССР. Мы установили единство экономических и политических интересов народов СССР» – так охарактеризовал этот фундамент на XVI съезде ВКП(б) И. Сталин. Он же заложил «краеугольный камень» в основание нового курса. Еще в феврале 1931 г., выступая на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, генеральный секретарь ЦК ВКП(б) сказал, что если раньше у трудящихся России не было (и не могло быть) Отечества, то «теперь, когда мы свергли капитализм, и власть у нас, у народа, – у нас есть Отечество и мы будем отстаивать его независимость».

Взгляд на население СССР как на новую общность к середине десятилетия утвердился в руководстве страны достаточно прочно. Нужно было пробудить в людях чувство гордости, веру в себя, желание жить и трудиться на благо Родины. Как полагали руководители СССР, это возможно было сделать, если «все население пропитать советским патриотизмом, чтобы каждый гражданин Советской республики… встретившись с гражданином капиталистической страны, всегда чувствовал внутреннее превосходство: я – гражданин Советской республики». На страницах прессы, в выступлениях партийных лидеров все чаще стал появляться мотив, не сразу, исподволь, но приближавшийся к непосредственному формулированию этой концепции.

Роль одного из ее разработчиков взял на себя старый ленинец, один из руководителей Советского государства Н. И. Бухарин, занимавший в то время пост главного редактора газеты «Известия». В его статьях проводилась мысль, что в СССР (который представал как государство, а не союз республик) мировой пролетариат обрел «свое отечество», «свою пролетарскую родину». Любовь к Советской родине, по мнению Н. Бухарина, не имела ничего общего с «зоологическим расизмом», «шовинистическим мракобесием», «глупой национальной ограниченностью» и «тупоумием» «буржуазных патриотов». Это была любовь к труду, историческому будущему человечества. Новое понятие – советский патриотизм – он истолковывал вполне в традиционном для коммуниста-интернационалиста духе и провозглашал «доблестью всего международного пролетариата».

В последующих статьях Н. Бухарин продолжал разрабатывать эту концепцию. Надо отметить, что ход экономического, социального, культурного развития СССР создавал новую реальность, которая служила причиной появления объективных признаков этой общности. На них указал тот же Н. Бухарин. Фундаментом этой общности он считал обобществленное производство и общественную форму собственности. Отсутствие эксплуатирующих классов, изменения в общественном бытии и сознании крестьянства, рабочих, интеллигенции создавали предпосылки для их более тесного объединения «на базе растущего единого социалистического хозяйства». Это было одной из предпосылок создания новой общности людей – многонационального «героического советского народа», как его назвал Бухарин. Другой предпосылкой являлось основанное на той же социально-экономической базе и единстве целей сплочение народов, развивающих свою (ибо национальную по форме) и в то же время общую (ибо социалистическую по содержанию) культуру.

В мае-июне 1936 г. Н. Бухарин констатировал, что в СССР «создается… единый народ, взятый не как этнографическая, а как социальная категория», предстающий, к тому же, как многонациональная общность, то есть «единый и суверенный» народ, «консолидированный и по вертикалям (классы), и по горизонталям (нации)». Перечисленные Н. Бухариным признаки (и социально-экономические, и лежащие в национально-культурной сфере) в тот период активно закреплялись в сознании людей, превращались в субъективные символические ценности и таким образом становились объективными признаками новой общности. Внимание к проблеме со стороны руководителей государства ускоряло этот процесс, придавало ему направленность, способствовало формулированию признаков этой национальной общности, которые затем должны были стать ее отличительными чертами.

Однако верно ли название «национальная» для той общности, черты которой обрисовал Бухарин? С определенностью можно утверждать, что нет. Даже сам автор проекта считал советский народ социальной, а не этнографической категорией. Любая нация, любая национальная общность, будучи явлением социально-политическим, тем не менее основывается на этническом фундаменте. Многонациональные сообщества или, лучше сказать, полиэтнические нации (а именно таковыми и является большинство национальных коллективов) также имеют такой этнический фундамент, который создается на основе одного из проживающих в данном государстве этносов: либо наиболее многочисленного, либо наиболее развитого в культурном отношении, либо наиболее энергичного.

Бухаринский «проект», лишенный этнического стержня, не стал, да и не мог стать основой для формирования нового национального коллектива. На социальном, экономическом, половом и т. п. принципах возможно существование социальной группы, класса, касты, общины, которые уже по определению часть, а не целое. «Героический советский народ» в истолковании Бухарина должен был строиться на отрицании культуры, традиций и ценностей народов Советского Союза, и в первую очередь русского народа – того народа, который только и мог стать этническим фундаментом для такой потенциально возможной национальной общности людей. Да и сам Николай Иванович меньше всего подходил на роль идеолога концепции советской нации. Дело в том, что в партийном руководстве Бухарин был одним из наиболее последовательных и решительных борцов против всего национально-русского; он испытывал подлинную ненависть к прошлому России, ее истории, культуре, народным героям. Он стал олицетворением всех антинациональных, антирусских сил не только в компартии, но и во всем левореволюционном лагере. Весьма точно подметил и объяснил отношение Бухарина ко всему русскому еврей-эмигрант М. Агурский, написавший известную книгу о национал-большевизме. «Это не было следствием его функционального положения, – писал Агурский. – Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм».

Эта национальная самоненависть, описанная еще Ф. М. Достоевским в романе «Бесы», вошла в плоть и кровь значительной части российской интеллигенции, стала внелогической, экзистенциальной подпиткой для различных идей и концепций универсалистского толка – от интернационального левацкого коммунизма до либералистских идей единого мира, отрицающих за Россией право на самостоятельное и самодостаточное существование. А ведь именно интересы страны были для Сталина и его соратников главными.

С вероятностью можно утверждать, что изложенный Н. Бухариным проект не отвечал тем задачам, которые стояли перед страной. Сам ход развития СССР подготавливал появление на свет некоей национальной общности, но общности более привычной и естественной, нежели просто многонациональной (а по сути безнациональной, космополитической) «социальной категории», общности, построенной не на классовом принципе.

Помимо внутренних причин появление советской общности на свет сильнейшим образом подталкивал внешний фактор. Агрессия Японии на Дальнем Востоке и особенно приход в 1933 г. к власти в Германии А. Гитлера и утверждение откровенно антикоммунистического и антироссийского национал-социализма заставили советское руководство резко активизировать поиски дополнительных возможностей сплочения населения вокруг идей, которые бы обладали более высоким объединяющим потенциалом, нежели пропаганда идей классовых в международном и внутреннем масштабе. Такой универсальной идеей мог стать только патриотизм. Эволюция отношения к нему правящих кругов наглядно отражает те перемены, которые произошли с Советским Союзом в 1930-х гг., и то, по какому сценарию развивались в нем национальные процессы.

И патриотизм (естественно, имелся в виду патриотизм по отношению к России), и даже само это слово в 1920-х гг. стали синонимом косности, национальной ограниченности и великодержавной контрреволюционности. То время, по выражению его главного творца В. Ленина, стало полосой «самого резкого расхождения с патриотизмом». Ведь еще К. Маркс говорил, что у пролетариата нет отечества. В нашем случае и патриотизм, и национализм приравнивались друг к другу как вещи, угрожающие пролетарской солидарности и мешающие социалистическому переустройству общества (в масштабах страны или всего мира). Борьба с великодержавным (великорусским) национализмом, поддержка идеологических постулатов национальных движений, национальный федерализм были наглядным проявлением этого, хотя уже с начала 1920-х гг. потихоньку начинает выдвигаться концепция о борьбе на два фронта. Да и сталинская трактовка социализма предусматривала создание, «царства справедливости, способного защитить всех обездоленных на Земле», прежде всего в СССР, что также имело общие с «традиционным» патриотизмом корни. Завершение полосы «самого резкого расхождения с патриотизмом» произошло в середине 1930-х гг.

Патриотизм оказался тесно связан с другим подходом к построению новой исторической общности – советского народа, имевшимся в советских верхах. Его выразителем был сам И. В. Сталин. Сталинская интерпретация проблемы нигде публично не звучала, но очень явственно находила выражение в практической политике.

Прежде всего были осмыслены и юридически закреплены кардинальные изменения, произошедшие в обществе за минувшее десятилетие. В 1936 г. была принята новая Конституция СССР, которая должна была стать основой для сплочения общества и превращения его в советский народ. Конституция порывала с господствовавшим ранее классовым подходом и конституционно закрепленным неравенством граждан страны. Новая система выборов предполагала всеобщее, прямое и равное избирательное право, распространявшееся на всех «бывших», «лишенцев» и прочие категории неполноправных граждан. Еще раньше, в конце 1935 – начале 1936 г., были возвращены избирательные права колхозникам, пострадавшим во время коллективизации (около 770 тысяч человек). Были отменены все ограничения на прием в высшие и средние специальные учебные заведения, связанные с социальным происхождением поступающих и социальным статусом их родителей. Окончательно уходило в прошлое унизительное понятие «лишенец». Эти меры, безусловно, должны были способствовать сплочению населения в единый народ. Все предпосылки для единства были налицо: социально мобильное, не знающее нищеты, угнетения, безработицы социалистическое общество, общенародная собственность (государственная и кооперативно-колхозная) уравнивали все слои населения. Естественно, при таком положении продолжать твердить о диктатуре пролетариата было бы просто бессмысленно.

Конституция также укрепляла Союз как федеративное государство. Несмотря на создание новых союзных республик (весьма проблематичных как полноценные государственные образования), существенно менялась конституционно закрепленная оценка того, что же такое СССР. В новом Основном законе отсутствовала Декларация об образовании Союза Советских Социалистических Республик, с которой начиналась прежняя конституция. В Декларации как раз и говорилось о классовом характере государства и его конечной ориентированности на превращение в мировую республику Советов. Образование союзного государства объяснялось в ней классовыми интересами и необходимостью обороны от лагеря капитализма. Иными словами, формально подразумевалось, что основой основ является не центр, не Союз, а республики, его образующие.

Но ясно обозначившаяся тенденция к сплочению Советской страны социальными мерами не исчерпывалась. Одним из ее знаковых проявлений стало принятое 15 мая 1934 г. постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Концепция истории, которую надлежало знать советским людям вне зависимости от их национальности и места проживания, отразила борьбу старого и нового подходов к восприятию патриотизма, причем его отрицание было своеобразным симбиозом национального нигилизма и антироссийского местного национализма. Как и любое изменение в общественной жизни, переход к построению в СССР новой национальной общности повлек за собой новый раунд «битвы за историю».

Начало ему было положено в марте 1933 г., когда при Наркомпросе РСФСР была создана комиссия по написанию нового учебника по истории СССР. А сама «битва» развернулась на совещании историков, на котором обсуждалась и вырабатывалась концепция для новых учебных пособий. При этом часть историков (И. И. Минц, И. И. Ванаг, Г. С. Фридлянд и др.) во главе с членом комиссии Н. И. Бухариным продолжали отстаивать прежние взгляды на Россию как на вечно отсталую страну и «тюрьму народов». Например, безраздельно господствовавшая в 1920-х гг. в советской историографии школа академика М. Н. Покровского изображала царскую Россию колониальной империей, а ее «национальные окраины», в том числе Украину, – колониями. Переяславская рада трактовалась как порабощение украинского народа, приведшее к экономическому и национальному угнетению Украины. Действия же, направленные против России (например, гетмана И. Мазепы), – как попытки отстоять украинскую независимость. Нетрудно убедиться, что официальная советская историография почти слово в слово повторяла идеологические установки местных националистов.

Но ход совещания под пристальным контролем держал лично И. В. Сталин, взявший под защиту другую «партию» историков (среди них были такие ученые, как Б. Д. Греков, С. В. Бахрушин, В. И. Пичета и др.). Совместно с А. А. Ждановым и С. М. Кировым Сталин внес замечания к проектам учебников, которые позволили отбросить многие идеологические установки 1920-х гг. и вернуться к менее предвзятому и идеологизированному освещению истории. И действительно, многое в новой концепции в сравнении с прежними представлениями казалось «белой контрреволюцией». Например, собирание земель вокруг Москвы и вхождение народов в состав России трактовалось теперь не как завоевание и угнетение, а как прогрессивное событие в жизни этих народов, как приобщение их к достижениям мировой культуры и революционного движения. Более того, Сталин провел параллель между прошлым России и политикой большевиков, заявив, что «к такому же собирательству» русский народ «приступил и сейчас». Естественно, все прочие концепции, в том числе созданные национальными историческими школами, должны были сойти со сцены (иногда вместе со своими создателями).

В том же году состоялось официальное возрождение понятия Родина. «Любовь и преданность своей родине» были объявлены высшей доблестью советских людей, а ее защита – «высшим законом жизни». Тогда же в Уголовном кодексе появилась и статья, карающая за измену Родине расстрелом. В русской культуре символы всегда несли особую смысловую нагрузку и играли чрезвычайно важную роль. Возвращение советским людям Родины символизировало решительную смену государственных приоритетов и перелом в национальной политике, целью которой становилось объединение населения страны в новую общность вокруг «реабилитированных» прежних традиционных ценностных ориентиров. Сплотить эту общность было проще не на основе классовых и социальных категорий, которые могли трактоваться по-разному, что и продемонстрировали, скажем, грузинские и украинские «национал-коммунисты». Это было легче сделать, взяв в качестве этнического фундамента новой общности русский народ как самый многочисленный, становой и обладающий, ко всему прочему, развитой культурой мирового уровня. Такой вариант новой общности имел больше оснований считаться национальной общностью.

По-иному и быть не могло. Русский язык и культура были не только национальными, но и межнациональными – средством функционирования государственности на огромных пространствах Евразии. Именно интересами укрепления государственности СССР, улучшения управляемости и облегчения его гражданам жизни в полиэтничной стране и объяснялась работа по приобщению населения республик к русскому языку, получившая воплощение в ряде нормативных актов. 13 марта 1938 г. появилось постановление СНК и ЦК ВКП(б) «Об обязательном изучении русского языка в школах национальных республик и областей».

Аналогичное постановление «Об обязательном изучении русского языка в школах с нерусским языком преподавания» было принято месяцем позже СНК и ЦК КП(б)У. Русский язык в этих школах должен был теперь изучаться со второго класса. Были реорганизованы и национальные школы.

Вот почему в 1930-х гг., особенно в их второй половине, публично начинают утверждаться представления о русском языке и русской культуре как о феноменах прогрессивных, интернациональных, а политика «разрыва с патриотизмом» не только отходит в прошлое, но и трактуется как враждебная по отношению к государству. Русофобия, столь часто присутствовавшая в советской прессе, выступлениях партийных лидеров, ряде художественных произведений, уступала место возвращению имен русских классиков (например, А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, Ф. И. Тютчева), исторических деятелей (К. Минина, Д. Пожарского), народных героев, полководцев, даже царей. Русский язык был объявлен «языком мировой революции», «языком Ленина-Сталина», а русская культура – интернациональной, самой передовой, самой человечной, самой гуманной. Конечно, полностью прав российский историк А. И. Вдовин, утверждающий, что в глазах большевиков «русская… культура сама по себе мало чего стоила, если не становилась советской». Вернее, она и не могла быть иной, кроме как советской. Тех, кто по каким-то причинам выбивался из понятия «русский – значит, советский», ожидала нелегкая судьба. Русское как символ советского и наоборот настолько прочно вошло в сознание населения СССР, что даже отложилось в национальном самосознании русских, которое во многом стало результатом взаимодействия национального и социального факторов в их сталинской трактовке.

Надо подчеркнуть, что при формировании советской общности ведущую роль играли оба фактора, причем социальный, пожалуй, даже в большей степени. Обобществленное производство, единая (народная) форма собственности и, как их следствие, социалистическая структура общества и народная власть служили фундаментом и главным отличительным признаком населения СССР как общности, формировали его самосознание («советский человек»). Именно они сплачивали представителей без малого сотни народов и народностей в единый коллектив. Национальная же окрашенность в русские цвета придавала ему завершенный вид как общности, сложившейся именно в СССР и отличной от всех прочих. Поэтому «ненависть к русскому народу» отныне включала в себя «ненависть ко всему советскому, к СССР в целом».

Таким образом, в 1930-х гг. быстрыми темпами развивались процессы унификации и централизации Советского Союза в направлении его фактического превращения в привычное государство. Параллельно с этим началась закладка его национальной основы, которой должна была стать «новая историческая общность людей» – советский народ.

Иными словами, на рубеже десятилетий и особенно в середине 1930-х гг. были сформулированы общие черты еще одного национального проекта – советского, начата его разработка и воплощение. Конечно, большевики не ставили перед собой задачу целенаправленно разработать и внедрить его в жизнь. В официальном лексиконе не использовалось понятие национального проекта и т. п. специфической терминологии. Фразеология была марксистско-ленинской и вещала о расцвете национальных культур и сближении наций – процессе, может, и не очень приятном, но присущем XIX–XX столетиям. Правда, стоит обратить внимание, что даже это «сближение» понималось как сближение «наций» – самостоятельных в своей национальной специфике организмов. Вместе с тем нельзя отрицать, что советская пропаганда, партийные и государственные деятели (в том числе украинские) активно использовали понятия советский народ, советские люди, советский для обозначения принадлежности к обществу СССР, причем говорили об этом как о вещах очевидных. Более того, эти понятия активно входили и в сознание населения страны, ощущавшего принадлежность к этому «воображенному сообществу», ибо под всем этим имелся социально-экономический, политический, психологический и культурный фундамент. Советская общность была «воображена», набирали силу процессы ее формирования. Ее черты субъективизировались в сознании людей, становились символическими ценностями и тем самым превращались в ее объективные признаки.

Советский «национальный фантом» не был проектом конструирования национальной общности только на восточнославянском (русском, в широком смысле этого слова) исходном материале. Его правомернее охарактеризовать как проект наднациональный. Область его применения распространялась на все население СССР, на все проживающие в нем народы. И все же, оценивая его объективно, следует признать, что наиболее полно он мог быть воплощен (и был воплощен) среди восточнославянского населения. В немалой степени это объясняется тем, что новая общность имела определенное сходство с чертами общерусской нации. Среди многих факторов, способствовавших этому, можно назвать этническую, культурную, религиозную, ментальную и прочую близость русских и украинцев (малороссов), взаимное сознание своей общности. Несомненное влияние на ход этнического и национального развития украинцев (и русских), на становление их самосознания и последующую историю Украины оказал, пусть и не реализованный в полном объеме, общерусский проект. То содержание, которое вкладывал в понятие советской общности Сталин, было бы просто невозможно, если бы оно не опиралось на реалии предыдущего многовекового этнического и национального развития славянского населения страны.

Только теперь понятие русский становилось тождественно понятию советский. Необходимо также заметить, что в данном случае (как, собственно, во всей российской исторической традиции) русский не равнялось великорусскому, о чем порой можно услышать, причем не только от украинских националистов. Тандем русское-советское был гораздо шире, чем великорусское, и скорее соответствовал понятию общерусский. Советская идентичность не предусматривала отказа от идентичностей более «низкого» уровня, например украинской. Человек должен был осознавать себя (и часто осознавал в действительности) прежде всего советским человеком, а уж потом русским, украинцем, мордвином, татарином и т. д., хотя на право считать себя таковыми никто не покушался.

Это даже никому не приходило в голову хотя бы потому, что украинская идентичность окончательно утвердилась, а украинская нация во многом была создана. В этом контексте надо сказать несколько слов и об украинизации. Действительно, хотя национальная политика 1920-х и 1930-х гг. имела противоположные векторы развития, никто украинизацию (в том числе официально) не отменял. К концу десятилетия она просто потихоньку сошла на нет. Ведь украинизация была не чем иным, как местным вариантом политики коренизации, которая была направлена на формирование местных партийно-советских кадров, пролетариата, на привлечение на свою сторону крестьянства и нейтрализацию национальной интеллигенции. Социальная структура общества УССР за эти два десятилетия претерпела кардинальные изменения. Политика коренизации достигла поставленных перед ней целей и стала попросту не нужна. Советская власть в республике стала вполне «украинской».

Украинская нация с социалистическим общественным устройством продолжала существовать, так же как продолжала сохраняться и украинская социалистическая государственность. Поэтому новая идентичность не несла непосредственной угрозы существованию украинской нации. Более того, во второй половине 1930-х гг. советским руководством был принят ряд мер, препятствующих любым ассимиляционным процессам. Государство как бы замораживало объективные, направляемые жизнью процессы в национальной сфере. С 1935 г. в аппарате ЦК ВКП(б) вводилась новая форма учета номенклатурных кадров, в которой была предусмотрена графа «Национальность», игравшая при продвижении по карьерной лестнице далеко не последнюю роль. Например, Л. И. Брежнев, в 1937 г. ставший заместителем председателя Днепродзержинского горисполкома, в анкетах указывал свою национальность как «украинец», поскольку так было легче сделать карьеру. Это, кстати, как нельзя лучше демонстрирует отношение советского партийного руководства к украинской государственности и украинской нации, а заодно и ставит под сомнение маниакальное стремление «украинствующих» представить дело так, будто власти СССР проводили политику насильственной русификации украинцев, желая превратить их в русских.

Сведения о национальности стали учитываться во всех областях общественной жизни страны. Получить информацию о национальном составе населения можно было из двух источников: из переписей и статистики паспортных столов. Поскольку переписи проводились нечасто, ведущее значение приобретал второй источник информации. После введения в 1932 г. единой паспортной системы в паспорте записывалась та национальность, к которой причислял себя сам гражданин (то есть действовал тот же принцип, что и в переписях). Естественно, такой подход оставлял свободу динамики нациотворческим и ассимиляционным процессам и лишь фиксировал национальный облик общества. 2 апреля 1938 г. был установлен новый порядок записи национальности в паспортах, свидетельствах о рождении и других официальных документах: теперь ее можно было указывать только по национальности одного из родителей. Тем самым процесс сознательного выбора национальной идентичности существенно усложнялся. Скажем, человек, который по тем или иным причинам считал себя русским, таковым официально не признавался, если оба родителя у него были, к примеру, украинцами. А таких людей на Украине уже в конце 1920-х гг. насчитывалось как минимум до 1,5 миллиона человек. Не правда ли, такой подход несколько странен для государства, целью которого является поголовная ассимиляция и русификация?

Новый национальный проект, который отчасти явился детищем модернизационного рывка, а отчасти стал продолжением многовековых этногосударственных евразийских процессов, не предполагал ассимиляции и ликвидации тех или иных наций. Но вместе с тем он означал вытеснение и ликвидацию других альтернативных проектов национального строительства, например проекта украинской нации – в том виде, в котором он существовал в представлении украинских националистов. Советский национальный проект претендовал на «верхний» этаж в этой иерархии идентичностей. Он должен был занять первое и высшее место в самосознании населения СССР. Говоря современным языком, украинская национальная общность должна была делегировать часть своего государственного и национального суверенитета более «высокому» этажу в государственной и национальной иерархии – соответственно Советскому Союзу и советскому народу как национальному коллективу. Делегирование первого началось с создания союзного государства и затем просто продолжалось, второй процесс стал возможен благодаря «великому рывку».

Впрочем, называть это «делегированием» можно лишь в том случае, если носительницами суверенитета считать республики и «ранее угнетенные народы», а не Союз. Если же за точку отсчета брать не революционный 1917 г., а смотреть на проблему с точки зрения исторической России (а вся политика Сталина как раз и была направлена на восстановление насильственно разорванной преемственности между дореволюционной Россией и Советским Союзом), то это было не чем иным, как возвращением центру, и то лишь частичным, его прав и полномочий.

Таким образом, в «конфликт» с проектом советского народа вступала не сама украинская национальная общность и не сама украинская идентичность, а их трактовка сторонниками национального движения как самоценных и самодостаточных категорий, не нуждающихся в каких бы то ни было «высших» этажах. «Идеальная» украинская государственность тоже вступала в конфликт с проектом советской общности и отражающим ее интересы подходом к соотношению союзного и республиканского в устройстве СССР.

Началась борьба проектов. В ее контексте и надо изучать порой непонятный на первый взгляд разгром так называемого украинского национального возрождения в 1930-х гг. Так как сила и модернизационные возможности были на стороне большевиков, в их победе трудно было усомниться. Все те люди, которые считали республики и «ранее угнетенные» народы высшей ценностью и либо полностью отрицали возможность и желательность наделения центра государственным и особенно национальным суверенитетом, либо стремились сохранить его за ними в как можно большем объеме, были сметены волной репрессий 1930-х гг. Украинское национальное движение было разгромлено сначала идейно, а затем организационно и физически.

Но на пути унификации и централизации СССР и успешного формирования советской общности оказывались определенные препятствия, корнями уходящие в революционные годы. Главное из них заключалось в том, что идея единого государства вступала в противоречие с идеологической доктриной: с широко пропагандировавшимся правом наций на самоопределение. Тем более что в соответствии с ним на территории Российского государства был образован ряд самостоятельных (пусть даже формально) национальных государств. А в условиях «многоэтажной» федерации национальных республик (в которой, кстати, не все народы, и прежде всего русские, находились в формально равноправном положении) строительство советской национальной общности могло быстро и беспрепятственно осуществляться только при таком положении, при котором «окраины во всем основном должны безусловно подчиняться центру». А это было возможно лишь тогда, когда у центра были сила и ресурсы несколько иного плана, нежели юридически оговоренные полномочия. Иными словами, внутреннее устройство СССР, советской федерации, не было ориентировано на укрепление подобной общности и не могло его обеспечить.

Была и другая причина. Советский национальный проект в 1930-х гг., да и в дальнейшем, теоретически был слабо разработан. По сути, конструированием советской общности так никто всерьез и не занялся. Его всесторонняя разработка, которая позволила бы определить приоритеты, найти оптимальные пути его реализации и, используя общую динамику развития страны, успешно внедрять в жизнь, была заменена некоторыми важными, но далеко не единственно возможными практическими шагами в этой области. В конце концов сложилось такое положение, когда социально-политические процессы в стране, объективно способствующие формированию национальной общности, намного опережали их осмысление и надлежащее теоретическое оформление. В тех же случаях, когда это происходило (в основном уже в последние десятилетия существования Союза), живой творческий процесс, как верно замечает российский историк В. И. Котов, зачастую подменялся откровенным начетничеством, схоластикой и парадной риторикой, выхолащивающими из перспективного в целом проекта рациональные и прогрессивные элементы. Считалось, что все сделается само собой. Препятствовал утверждению проекта и идеологический догматизм (особенно в национальной сфере), так мешавший поступательному развитию страны.

Таким образом, оба момента: 1) несоответствие государственного устройства СССР нуждам построения советской общности людей и 2) несоответствие теоретического уровня осмысления новой общности тем потенциальным возможностям, которые были в ней заложены, – в конечном счете наряду с другими причинами обусловили неудачу этого национального проекта и развал Советского Союза. Поневоле возникают параллели с судьбой проекта общерусской нации и напрашиваются соответствующие выводы. Но это вовсе не означает, что советский народ был неким мифом, искусственной конструкцией, не оставившей следа в сознании и бытии. Можно сказать, что, как и проект большой русской нации, советский национальный проект (только в значительно большей степени) оказал бесспорное влияние на все народы СССР, и особенно на славянские, во многом определив их национальное самосознание, мироощущение, социальное поведение и обусловив их дальнейшую судьбу.

Не способствовали скорейшему сложению этой общности и некоторые субъективные обстоятельства. Новый курс в национальной политике был замечен обществом. Но в то время как одни восприняли его с радостью и удовлетворением, другие отреагировали на него с плохо скрываемым раздражением. В числе последних оказалось немало представителей партии и коммунистической интеллигенции, которые прочно придерживались левых взглядов и мыслили категориями пролетарского интернационализма. Превращение СССР в национальное и, что не менее важно, общенародное государство, поставившее интересы страны выше наднациональных, вызвало у этой влиятельной группы внутреннее отторжение и неприятие. Отсюда как раз и проистекали начетничество, выхолащивание живой сути из перспективного проекта, постоянный поиск внутренних врагов вместо плодотворной мирной работы. Эти люди считали ошибочным курс на «реабилитацию» исторического прошлого и отход от классовых позиций. Причем они не скрывали своих взглядов. Например, влиятельный литературовед В. Блюм был возмущен содержанием оперы «Иван Сусанин», пьесы «Богдан Хмельницкий», кинофильмов «Александр Невский», «Петр Первый», как искажающих исторические события и подменяющих советский патриотизм (очевидно, в его бухаринском понимании) пропагандой расизма и национализма. В своем негодовании он апеллировал к ЦК и лично к Сталину, правда не встретив у них поддержки: конкретно-исторические условия диктовали необходимость другого отношения к патриотизму. Подобных случаев обвинений патриотических произведений в национализме, расизме, антипролетарском характере, как и презрительного отношения к «возрождению белогвардейщины», насчитывалось немало.

Такая реакция была характерна для наиболее последовательных пролетарских интернационалистов, красных универсалистов, лиц с «экзистенциальной самоненавистью», значительная часть которых оказалась в числе идеологических противников Сталина. Особенно это было характерно для троцкистов, меньшевиков и сторонников былой левой оппозиции, как находившихся в эмиграции, так и остававшихся в стране. Узнав о «реабилитации» Сталиным слова Родина, меньшевики, например, с горечью отмечали, что предпринимаемые советским руководством шаги повторяют лозунги и цели белогвардейщины, выхолащивают классово-революционное сознание и подменяют его зоологическим национализмом и патриотизмом. Л. Троцкий был более прямолинеен и безапелляционен. Он также осудил Сталина и его соратников за поворот 1934 г. и их «национальный мессианизм» вообще и сделал вывод, что после его, Троцкого, изгнания из СССР «курс на международную революцию был ликвидирован». Он обвинял сталинцев в том, что они «забывают обо всем остальном мире… действуют, думают и чувствуют только “по-русски”» и что в СССР, наконец, завершился процесс, давно развивавшийся по нисходящей линии – от «революционного патриотизма к национал-реформизму».

Троцкий, организовавший за границей антисоветский 4-й Интернационал, продолжал отрицать за СССР право на развитие как самодостаточного политического и экономического организма и по-прежнему увязывал его будущее с «мировым и европейским социалистическим строительством». Основополагающим принципом возглавляемого им левого движения стал отказ от признания возможности построения социализма в одной стране. На деле это означало абсолютное неприятие уже ясно различавшейся трансформации СССР из базы мировой коммунистической революции в государство в привычном понимании этого слова. «Мы решительно отказываемся от задачи построить в “кратчайший срок” национальное социалистическое общество», – писал он еще в 1930 г. Это было открытым вызовом советскому руководству. Деятельность Троцкого, вновь, как и в 1923 г., вставшего на путь подготовки государственного переворота в СССР, была нацелена, как он сам откровенно писал, не на простую замену «одной команды руководителей другой». Его целью было изменение «самих принципов управления экономикой и культурой», которое означало бы превращение Советского Союза, образно говоря, обратно в «Совдепию». Апелляции к партии, призывы «устранить Сталина», «делать вторую революцию» и создавать подпольную компартию, противодействие троцкистов Советскому Союзу на мировой арене накаляли обстановку внутри страны и провоцировали репрессии против подлинных и мнимых оппозиционеров.

Вообще, 1930-е гг. стали временем острой борьбы между теми кругами в компартии и советской интеллигенции, которые не считали СССР-Россию самоценной величиной, и теми, кто исходил из приоритетности ее интересов. Тогда победу одержали последние. Но, как показали последующие десятилетия, особенно конец 1980-х – начало 1990-х гг. и постсоветские времена, это был лишь один из этапов борьбы.

Отношение злейших врагов Сталина к проводимому им курсу в национальном вопросе было понятно. Не было сомнений и относительно реакции националистов. Стоит хотя бы сравнить только что приведенные слова Троцкого с тем, что говорил по поводу «разговорного языка» коммунизма Н. Скрыпник, чтобы убедиться в их практически полном единодушии по данному вопросу. Многие аргументы украинских национал-коммунистов, доказывающие необходимость самостоятельности Украины, были порождены левыми установками на мировую революцию, которые прочно ассоциировались с именами виднейших оппозиционеров во главе с Троцким. Так что обвинения в «троцкистско-националистической» деятельности или иной комбинации национализма и троцкизма не были одним лишь плодом воспаленного воображения сотрудников НКВД. И хотя троцкизм свое отношение к национальному вопросу и принципам построения СССР основывал на теории мировой революции, а национализм во главу угла ставил национальные интересы данного этнического коллектива, ярко левый коммунизм и национализм имели точки соприкосновения и оставались непримиримыми противниками укрепления Союза и построения советской национальной общности.

Наличие связей между украинским национализмом и партийной оппозицией сталинцы начали подчеркивать еще с опубликования некролога на смерть Скрыпника. Тогда его ошибки характеризовались как помощь правым оппортунистам и троцкистам. Ноябрьский Пленум ЦК КП(б)У 1933 г. уже ясно указал, что одной из причин распространения национального уклона была его поддержка со стороны «всей контрреволюции», и в том числе троцкистов. С 1934 г. начались массовые аресты троцкистов. Процесс, как говорится, пошел, и в 1935–1936 гг. были раскрыты и ликвидированы Троцкистско-националистический террористический блок (ТНТБ) и Украинский троцкистский центр (УТЦ). Как отмечал П. Постышев, троцкисты проводили террористическую и контрреволюционную работу в блоке с разными националистическими организациями. Новые репрессии затронули партию, высшую школу, редакции, академические структуры.

Подробное изложение внутрипартийной борьбы выходит за рамки исследования, поэтому оставим в стороне перипетии чистки партийно-советского руководства УССР и ограничимся лишь их беглым обзором. Решающие удары по адептам украинского движения были нанесены в первой половине десятилетия. Репрессии конца 1930-х гг. имели уже иную подоплеку. Если предыдущие акции были направлены против реальной или потенциальной оппозиции в национальном вопросе, националистов и сторонников самостийности Украины (в различных ее проявлениях), то репрессии и чистки конца десятилетия следует рассматривать в контексте борьбы в руководстве страны вокруг проекта сталинских преобразований.

Суть сталинских реформ в общих чертах сводилась к следующему. Курс на модернизацию и укрепление СССР фактически означал смену советским руководством приоритетов и пересмотр многих идеологических установок, казавшихся ранее незыблемыми. Рано или поздно несоответствие между фактической политикой и провозглашенными ранее целями должно было разрешиться. Мировоззрение Сталина и его соратников основывалось на концепции национального государства как точки отсчета мировой политики и единственного носителя суверенитета. «Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР, и только на СССР» – так сформулировал генеральный секретарь ЦК ВКП(б) свое политическое кредо. Интересы развития страны, резко осложнившаяся внешнеполитическая обстановка и необходимость поиска союзников заставляли определяться с дальнейшим курсом и требовали решительного отказа от прежних идейных установок во внешней и внутренней политике.

Другой важной проблемой, с которой пришлось столкнуться в ходе социалистического строительства, стала проблема кадров. О нехватке квалифицированных специалистов для нужд бурно развивающейся промышленности уже упоминалось. Но существовал и другой аспект проблемы. Нужны были современные, знающие, профессионально подготовленные кадры управленцев-администраторов, способных руководить народным хозяйством и государственной машиной. Такие люди в партии и государственном аппарате, конечно, имелись. Однако значительная часть партократии была слабо подготовлена профессионально и привыкла действовать методами военного коммунизма, а на народ смотрела не как на своих сограждан, а как на «материал» для всемирных битв. К тому же большая часть партократии вышла из революции и придерживалась левых взглядов. Смена «вельмож-бюрократов» – людей с ярким революционным прошлым, но неспособных к мирному созидательному труду, с чьими именами в народе ассоциировалась неустроенная жизнь, раскулачивание, гонения на церковь, – и замена их новыми, профессионально подготовленными людьми и стала главной целью намеченных Сталиным и его группой (В. М. Молотовым, Я. А. Яковлевым и др.) политических реформ и одновременно непременным условием превращения СССР в обычное государство. Отстранить старую партийную гвардию от власти предполагалось путем демократизации общества, проведения альтернативных выборов в Советы всех уровней, устранения классового подхода в отношении населения страны и ее внешнеполитических приоритетов и конституционного закрепления этих реформ.

Как и можно было предположить, эти замыслы натолкнулись на интересы партийной бюрократии, возглавляемой первыми секретарями обкомов, крайкомов и республиканских парторганизаций, против которых и были направлены преобразования. Перспектива лишиться власти встревожила их не на шутку. Ответом стал саботаж альтернативных выборов и конституционной реформы. Сталин и реформаторы имели все основания опасаться готовящегося заговора под знаменем левой, прежде всего троцкистской, идеологии. Идейное противостояние между левым и сталинским подходами к перспективам развития страны и общества переросло в «вычищение» многих сторонников левой (зиновьевской, троцкистской) оппозиции и ее ликвидацию на нескольких политических процессах. Но партократия в итоге оказалась сильнее. Она использовала другое средство: нагнетание истерии, поиск «врагов народа», на которых можно было свалить собственные ошибки и некомпетентность и под видом борьбы с которыми развернуть террор. То есть сорвать свободные выборы, не сулившие ей ничего хорошего, свести на нет попытки обновить правящую элиту и повязать реформаторов кровью. И развязать репрессии местным партийным вельможам удалось.

Волна чисток прокатилась по всей стране, и в том числе по Украине. Местные руководители высылали свои, заранее заготовленные списки «врагов», требуя от Москвы повысить «лимиты» на количество подлежащих ликвидации «врагов» народа. Несомненно, среди репрессированных имелись троцкисты, представители оппозиции, националисты. Но большая их часть не принадлежала ни к каким политическим течениям: это были бывшие лишенцы, крестьяне, которым только недавно были возвращены политические права, и многие другие рядовые жертвы властолюбивой бюрократии. Конечно же репрессии не способствовали сплочению общества, только-только начинавшего восстанавливать силы после «рывка», мешали установлению в нем мира и стабильности.

Одновременно с репрессиями и под их прикрытием сталинское руководство предприняло чистки местной партократии, в том числе руководства УССР. Последней волной репрессий были смыты остатки «национал-коммунизма» и старой партийной гвардии. Во второй половине 1937 – начале 1938 г. были осуждены и расстреляны В. Затонский, А. Хвыля, Н. Попов, В. Коряк, И. Порайко и ряд других деятелей КП(б)У и УССР, застрелился П. Любченко. В 1939 г. их судьбу разделил С. Косиор. Все они были обвинены в фашизме, национализме, предательстве интересов Украины. На союзном уровне «врагов народа» из «национал-фашистской организации Украины представлял бывший боротьбист, нарком финансов СССР Г. Гринько. Он был осужден на II Московском процессе 1938 г. Многие представители украинской партноменклатуры составляли молчаливую оппозицию сталинским преобразованиям. Не кто иные, как П. Любченко и С. Косиор, настойчиво старались замять обсуждение проекта конституции и нагнетали атмосферу подозрительности, призывая с высоких трибун к вычищению и уничтожению различных врагов. Далеко не все судьбы партийных вождей местного уровня решались в Москве. Тот же Любченко пал жертвой своих товарищей по украинскому ЦК.

П. Постышев тоже не задержался на своем посту. В начале 1937 г. Сталиным был предпринят ряд перестановок первых секретарей. Среди них оказался и Постышев. Мартовский 1937 г. пленум, выполняя постановление Политбюро ЦК КП(б)У, освободил его от занимаемой должности. Бывший вождь Украинской парторганизации получил назначение на должность первого секретаря Куйбышевского обкома. Вскоре после этого Постышев был арестован, а 26 февраля 1939 г. расстрелян, опять же не как украинский коммунист, а как один из представителей противостоящей сталинской группе партноменклатуры. На Украину был отправлен Н. С. Хрущев. После его приезда прокатилась новая волна чисток и репрессий в партии, государственных органах и учреждениях культуры: в музеях, театрах, радиокомитете, редакциях словарей, Наркомпросе. В январе 1938 г. Н. Хрущев был назначен первым секретарем ЦК КП(б)У. Начинался новый период в истории СССР и УССР.

К концу десятилетия Советский Союз на глазах становился могучей индустриальной державой. Надо сказать, что волнений или недовольства укрепление государственности Союза у населения не вызвало, и вовсе не из-за боязни террора (хотя этот фактор нельзя полностью сбрасывать со счетов, особенно когда речь идет об интеллигенции). Большее значение имели внутренние механизмы развития общества, позволившие сталинскому руководству расправиться с оппозиционной интеллигенцией и старыми партийцами и завоевать при этом огромную популярность в народе. Централизация и построение новой общности на базе русской культуры не вызывали у советских людей протеста еще и потому, что овладение русским языком означало более легкое и быстрое вхождение в эту общность, открывало широкие перспективы для личного профессионального, карьерного роста, превращало человека из провинциала в жителя необъятной страны.

Советское общество было обществом социально мобильным и представляло широкие возможности для самореализации человека, более значительные, чем те, на которые можно было рассчитывать в ограниченных национальными рамками республиках. Советскому Союзу удалось создать то, что Российская империя утратила к концу своего существования, – притягательность и престижность. Пока в СССР сохранялись сила и энергия развития, энергия движения вперед, к целям не сиюминутным, а стоящим за недосягаемым для человека горизонтом, он обладал притягивающей силой для всех слоев населения, для людей разных национальностей, и в том числе для республиканских элит.

«Русификация» конца 1930-х гг. не вызывала у народных масс Украины отторжения, так как не воспринималась чем-то неестественным и насильственным. Отношение к русской культуре как к «городской», «образованной» было распространено среди крестьянства еще в начале 1950-х гг. Дилемма, не придуманная, а лишь озвученная когда-то Д. Лебедем, продолжала оставаться актуальной. Гордость за могучую Страну Советов (которая в глубине своей оставалась именно Россией), отношение к ней как к Родине, отложившаяся в сознании ассоциация: русское – значит, советское, передовое, прогрессивное способствовали тому, что русскими считали себя (или называли, когда возникала необходимость противопоставить себя жителям других стран) многие из тех, кто не был этническим великороссом.

Ростки этой, столь презираемой «гражданами мира» и пламенными революционерами, национальной гордости, еще задолго до великих строек индустриализации, в полуразрушенной и уставшей от войн стране, отметил В. Затонский. Выступая на X съезде РКП(б), он сказал: «Тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового движения, исполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией… И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских». А затем на смену гордости за революцию пришла гордость за строительство великой державы. Вот поэтому многие (те, кто этого хотел) и считали себя русскими, причем делали это совершенно добровольно и, как верно заметил А. Довженко, охотно.

Для украинского населения проблемы ломки национальных перегородок как таковой не существовало: слишком уж условными и прозрачными были эти перегородки. Этому способствовало и то, что национальное самосознание украинцев УССР окончательно сформировалось именно в этот период и именно в советской и социалистической форме.

Этот момент стоит пояснить. Несомненно, большую роль (прямую и косвенную) в деле утверждения в народных массах украинского самосознания и идентичности сыграло действовавшее на Советской Украине национальное движение. Но таковое имелось и весьма активно себя проявляло и за пределами УССР – на Западной Украине, и задачи его были идентичны тем, что стояли перед украинскими националистами из Советской Украины. Главной было преобразование масс из «этнографического материала» в национально-сознательный коллектив. События середины XX в. и последнее десятилетие независимого существования Украины убедительно свидетельствуют, что довольно явные различия в менталитете восточных и западных украинцев не исчезли и продолжают сохраняться. Серьезные различия между ними имелись уже в XIX – начале XX в. Но тогда они были еще донациональными и при создании национальной общности, в известной мере, преодолимыми.

Уровень национального самосознания населения Западной Украины еще в 1920-х гг. был крайне низким. В первую очередь это относилось к Западной Волыни и Западному Полесью – территориям, которые до Рижского мира 1921 г. находились в составе России. Согласно проводившейся в Польше в 1931 г. переписи населения, примерно 700 тысяч человек из числа тех, кого националисты называли «украинцами», указали свой родной язык не как украинский, а как «тутейший», «местный», «хлопский». Население бывшей австрийской Галиции было более «украински сознательным», но и среди него оказалось немало «москвофилов» (людей, продолжавших относить себя к части большой русской нации), а многие продолжали считать себя русинами, то есть сохраняли прежнее, «доукраинское» самоназвание и самосознание.

Отличия между Восточной и Западной Украиной на новом, национальном уровне были закреплены в период между 1930 и 1939–1945 гг. Несомненно, Вторая мировая война и Великая Отечественная внесли огромнейший вклад в становление менталитета восточных и западных украинцев и национального самосознания как одной из его форм и во многом завершили и оформили этот процесс. Ведь если для подавляющего большинства восточных украинцев война была Великой Отечественной, то для украинцев западных она являлась Второй мировой, советско-немецкой и т. п. Но каково бы ни было значение войны, она лишь решительным образом расставила все точки над «і», подвела черту под теми разнонаправленными процессами, по которым осуществлялось национальное становление «украинцев» в предшествующее войне десятилетие.

В 1920-х гг. национально-культурные процессы и в УССР, и на Западной Украине протекали в какой-то мере синхронно и имели между собой много точек соприкосновения. Конечно, действовать «бойцам» национального движения в СССР и Польше приходилось в совершенно разных условиях. Дело даже не в ассимиляторской политике польских властей (нередко осуществлявшейся силовыми методами), считавших русинов частью польской нации. Конечно, она создавала определенные трудности для деятельности украинского движения, но в то же время нет и оснований утверждать, что эта деятельность была невозможна. Напротив, политика Варшавы провоцировала антипольские настроения, которые лишь укрепляли позиции украинского движения и делали национализм (от самых либеральных до самых крайних его проявлений) не просто наиболее популярной идеологией, но и способом мироощущения масс.

Основные причины различия мировоззрений украинского населения Советской и Западной Украины крылись в разном социально-политическом устройстве СССР и Польши, в том содержании, которое вкладывалось в национальное развитие украинской общности в этих странах. В УССР партия постепенно и настойчиво прибирала к рукам руководство национально-культурным строительством, устраняя от этого процесса национальное движение и вкладывая в этот национальный по форме процесс социалистическое содержание. За пределами Советской Украины национальное движение стало способом существования украинской общности, а его политическое крыло – формой его политической самодеятельности.

Но различия в национальной политике и в ее влиянии на судьбы украинского движения в СССР и странах Восточной Европы, в первую очередь Польши, были все-таки частным случаем, наглядным выражением различий между социально-экономическими системами Советской страны и буржуазной Европы. Вся социально-экономическая политика большевиков, социалистический уклад экономики, строительство которой резко активизировалось после «великого перелома», создавали новую действительность, которая охватывала все сферы общественного бытия и формировала общественное сознание, мировоззрение, систему нравственных ценностей. Подготовленное ходом развития страны сложение наднациональной и в то же время национальной советской общности людей также оказало серьезное влияние как на самосознание, так и на национальный тип украинцев.

Модернизация украинского общества, сложение соответствующей социальной структуры и прочие изменения, без которых появление нации невозможно, осуществлялись в социалистических формах. Результатом этого стало взаимное наложение социально-экономического и культурного процессов, благодаря чему социальный (социалистический) и национальный факторы оказались тесно взаимосвязаны между собой и стали важнейшей чертой национального самосознания украинцев УССР. Поэтому стоит отметить, что термин советские украинцы имеет не только территориальный или политико-государственный, но и национальный смысл. На Западной Украине всех этих процессов не было, социальная структура общества в корне отличалась от той, что сложилась в УССР в 1920–1930-х гг., национальное развитие проходило там в постоянной борьбе против полонизации (а также местных русофилов). Результатом стало то, что на Западной Украине процессы становления украинского самосознания протекали в национальных и националистических формах, а социальное мироощущение тамошних украинцев коренным образом отличалось от мироощущения украинцев советских.

На то, что именно в 1930-х гг. произошло закрепление различий в национальном самосознании между восточными и западными украинцами, указывает еще одно обстоятельство. Западноукраинские земли, находившиеся в составе межвоенной Польши, состояли из двух частей. Первой была Галиция, никогда не принадлежавшая России. Вторую составляли Западная Волынь (современные Волынская и Ровенская области Украины) и Холина, которые до Рижского мира 1921 г. были российскими территориями. По своему этническому и культурному облику (сильнейшая полонизация, окатоличивание) Холина может считаться особым регионом и в данном случае не браться в расчет. Показательнее будет сравнение Галиции и Волыни.

Эти земли во всем довольно заметно отличались друг от друга еще до Первой мировой войны. В предреволюционное время украинское национальное движение на Волыни было крайне незначительным (даже более слабым, чем на Подолье и Полтавщине). Об уровне развития украинского самосознания и распространенности украинской идентичности может свидетельствовать тот факт, что на Волыни большую популярность получили организации Союза русского народа (СРН). Например, в Почаевском отделе СРН в 1907 г. состояло 190 тысяч одних только домохозяев, без членов семей. Отметим, что участвовали в политической жизни, в том числе в правом движении, как правило, наиболее социально активные и политически развитые представители крестьянства. Нередко в Союз вступали целыми селами. Это не значит, что волынские крестьяне поголовно были идейными борцами за триединую русскую нацию и носителями общерусской идентичности. Над ее разработкой и пропагандой в массах, над преобразованием этих масс в общерусскую национальную общность трудились руководители отделов СРН, например монахи Свято-Успенской Почаевской лавры, служившей мощным форпостом православия и общерусских ценностей на границе униатской и «украинской» Галиции.

А возможность выбирать у волынских крестьян имелась, благо Галиция была рядом и немало галичан приходило в Волынскую губернию на заработки. На выбор крестьян в пользу организаций общерусского толка влиял ряд причин. Несомненно, важным был религиозный фактор: у православных волынских крестьян украинство ассоциировалось с унией, а православная вера – с русскостью. Отчасти популярность СРН объяснялась позицией местных властей. Огромную роль играл экономический фактор (связанный с этническим и религиозным), а именно поддержка крестьянской кооперации и защита крестьянских экономических интересов от конкуренции со стороны помещиков-поляков и торговцев и арендаторов-евреев, которую ячейки СРН оказывали малорусскому населению.

Но вне зависимости от того, какой из факторов имел определяющее значение, популярность Союза русского народа является свидетельством того, что украинские ценности в то время были чужды волынским крестьянам. Такое положение сохранялось до революции, а главное – до перехода этих земель Польше. В 1920–1930-х гг. усилиями украинского движения национальные украинские ценности настойчиво внедрялись в сознание народа. И результатом этой работы стало то, что в годы Второй мировой войны партизанское движение на Западной Волыни развивалось под национально-украинскими лозунгами, а советские партизаны встречали в селах кресты, увитые жовто-блакитными лентами. По своему национальному облику эта бывшая российская территория быстро догнала австрийскую Галицию.

Позднее вхождение западноукраинских земель в состав УССР уже не могло полностью снять имевшиеся различия. Социалистическая советская общность была для западных украинцев чужой, не отвечающей их представлениям о гармонии окружающего мира и его национальном устройстве. «Своим» СССР воспринимался всеми теми народами, судьба которых была связана с советской (а еще ранее – с российской) государственностью и действительностью, в том числе с «великим переломом» 1930 г. Поэтому украинцам восточным по мироощущению были ближе остальные советские люди, и, естественно, прежде всего русские, чем, казалось бы, на первый взгляд такие же украинцы, только из Западной Украины.

Итак, процессы образования в УССР украинской национальной общности активно протекали в 1920–1930-х гг., в известной степени завершились к 1939–1945 гг. и были неразрывно связаны с социалистическим характером экономики СССР и его общественного устройства, одним из выражений которого были объективные процессы формирования советского народа.

В конце 1930-х гг. Советский Союз стоял накануне больших испытаний. На пороге была Вторая мировая война. Она оставила глубокий след в памяти советских народов, и в том числе украинского, оказала сильнейшее влияние на его мировоззрение и самосознание. Война же стала практической проверкой того курса (в том числе в национальной политике), который советское руководство проводило в 1930-х гг. Политическое, экономическое, идеологическое единство страны выдержало испытание вой ной, ставшей для нашего народа (и для русских, и для украинцев) войной Отечественной. Но это уже другая тема.