Перемены в национальной политике и судьбе украинского национального движения стали следствием изменения экономического курса страны. В связи с этим возникает вопрос: а когда, собственно, эти перемены начались? Иногда в качестве их нижней границы называют голод 1932–1933 гг., изменивший расстановку сил в Украинской парторганизации. За рубежную дату порой принимают назначение на пост второго секретаря ЦК КП(б)У П. П. Постышева, ставшего фактическим главой республики и круто взявшегося за выкорчевывание украинского национализма. Или таковой считают кампанию весны 1933 г., направленную против наркома просвещения УССР Н. Скрыпника, завершившуюся официальным осуждением проводимой им линии в национальном вопросе. Определенные основания для этого есть. Например, не кто иной, как сам П. П. Постышев, на XII съезде КП(б)У (январь 1934 г.) недвусмысленно намекнул, что именно с его приездом на Украине начался новый этап в реализации ленинской национальной политики. И все же эти изменения стали следствием более глобальных перемен в жизни страны. К тому же национальное движение и национальная политика – вещи хотя и близкие, но разные, а посему переломный момент в судьбе украинского движения, да и в курсе национальной политики надо искать не здесь.

Эпоха «1930-х» наступила несколько раньше указанных событий: они стали лишь ее зримым воплощением. Но также не стоит искать нижнюю границу нового периода в борьбе с «триединым» национальным уклоном 1926–1928 гг. и, уж тем более, не в XII съезде РКП(б), на котором, по мнению некоторых исследователей, были предприняты «первые попытки “сталинизации” межнациональных отношений». Именно тогда, как полагают приверженцы этой точки зрения, проступили «некоторые признаки смены курса» в национальной политике, то есть главной угрозой советскому строю постепенно стал видеться не великодержавный шовинизм, а местный национализм. Однако не стоит усматривать начало «эпохи 1930-х» в XII съезде РКП(б). Уж слишком далеки эти события друг от друга и слишком разными были условия, в которых они осуществлялись. На съезде лишь было обозначено, к тому же весьма завуалированно, что опасность для пролетарского интернационализма может представлять не только великодержавный шовинизм, хотя во всеуслышание таковым был объявлен именно он, но и местный национализм. Ко всему прочему, зная отношение значительных кругов партии к вопросу о государственном устройстве страны и к украинскому национализму, ничего принципиально нового и необычного в этом не было. Настоящей сменой курса в национальной политике стала как раз утвержденная на съезде политика абсолютизации и политизации этничности, политика спускаемой сверху «весны народов».

Конечно, смена эпох не наступила в одночасье. Ее предпосылки крылись в предыдущем десятилетии, вызревая в политико-экономической утробе нэпа, набирая силу по мере восстановления народного хозяйства и укрепления советской власти. Параллельно эволюционировало отношение правящих кругов к проблеме местных национализмов. 1926–1928 гг. наглядно продемонстрировали эту эволюцию. Нет оснований сомневаться и в том, что на переход к «рывку» сильное влияние оказала коммунистическая доктрина, положенная в основу основ партии и руководимого ею государства – в программу ВКП(б). Мечта о создании коммунистического общества (именно коммунистического, а не просто справедливого) оставалась путеводной звездой для многочисленных и влиятельных «пламенных революционеров», особенно из числа «старой гвардии», и партократии. Это обстоятельство послужило причиной появления точки зрения на «рывок» как на новый этап «коммунистического штурма» – продолжение неудавшегося ленинского эксперимента 1917–1921 гг. Заложенной в коммунистической доктрине неприязнью к частной собственности и ее носителям, например к крестьянству, порой объясняют жесткость и даже жестокость, с которой осуществлялись социально-экономические преобразования.

Несомненно, большая доля правды в этом есть. Идеология наложила свой отпечаток на все общественные и экономические процессы. Но проводить прямые параллели между политикой «военного коммунизма» и «великим переломом» 1929–1930 гг. все же некорректно. Другими были внешние условия, а также и внутренняя мотивация. К 1930 г. идея коммунистической глобализации – мировой революции и абсолютного подчинения ей интересов России, так же как и строительства коммунизма как самоцели, все больше становилась анахронизмом. Для сталинской группы в руководстве ВКП(б) на первый план выступали интересы страны, ее социально-экономической и общественной модернизации, превращения в современное индустриальное государство. «Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке» – так на XIV съезде ВКП(б) (декабрь 1925 г.) сформулировал стоящую перед партией и государством сверхзадачу сам И. В. Сталин. Выступая с политическим отчетом ЦК, он нарисовал две возможные для СССР перспективы: либо существование в виде аграрно-сырьевого придатка капиталистической системы Запада, либо превращение в «самостоятельную единицу». Показательно, что он даже не упомянул о «третьем» (а с точки зрения адептов коммунистического универсализма, магистральном) пути – распространении мировой революции.

Процесс превращения Советского Союза в современную державу был объективным и закономерным. Он явился продолжением (только теперь уже социалистическим по форме) модернизации России, начавшейся в последней трети XIX в. и прерванной революцией и войнами. Поступательное развитие страны было не просто приостановлено. Страна была отброшена, пользуясь терминологией У. Черчилля, к «сохе». На повестке дня стоял непростой вопрос: будет ли она идти вровень с ведущими мировыми державами или упустит время и навсегда превратится в некое подобие Османской империи второй половины XIX в. Поэтому рывок, и притом болезненный для народа, был неизбежен. Вариативны были его содержание и методы осуществления. А последние, к сожалению, во многом оказались обусловлены коммунистической доктриной и большевистской практикой (а может, еще и «особенностями» отношения «Власти» к «Земле»?), которой были присущи волюнтаризм и отношение к народу как к подвластной массе, из которой, как из пластилина, можно лепить все что угодно. Иными словами, переход к «великому перелому» готовился исподволь, и решающая роль в этом принадлежала не партии, а логике развития страны.

Началом 1930-х гг. в истории нашей страны стало свертывание нэпа. Собственно, курс на индустриализацию был провозглашен еще на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 г., хотя тогда не было точно определено, как и в каком виде она должна осуществляться. Вновь разгоревшаяся внутрипартийная борьба велась вокруг вопроса о темпах индустриализации и средствах, за счет которых она должна была проводиться. Хлебозаготовительный кризис 1927–1928 гг. (то есть ситуация, когда цены на хлеб оставались низкими, так как все свободные средства направлялись в промышленность, на товары которой цены продолжали оставаться высокими) подтолкнул И. Сталина и его окружение к активным действиям и утвердил в мысли о необходимости перехода к решительной индустриализации. Среднегодовой темп роста валовой продукции крупной промышленности должен был быть весьма высоким: XV съезд ВКП(б) (декабрь 1927 г.) утвердил план с 16 %-ным годовым уровнем роста. XVI партконференция (апрель 1929 г.) одобрила более радикальный, 23 %-ный вариант плана. Это предусматривало резкую интенсификацию производства на существующих мощностях и широкое введение в строй новых объектов промышленности. Ко всему прочему специфика внешне– и внутриполитического положения СССР и разразившийся мировой экономический кризис позволяли рассчитывать только на свои внутренние резервы. Тогда же было принято решение о переходе к коллективизации крестьянских хозяйств, призванной стать экономическим базисом индустриализации.

Таким образом, начало «великого перелома» пришлось на 1929 г. Практически одновременно с ним произошел поворот и в отношении к национальному вопросу. На Украине он был отмечен открытым политическим процессом над Союзом (Спилкой) вызволения Украины (СВУ). Этот процесс и стал тем зримым рубежом, на котором заканчивалась эпоха нэпа в национальной политике и начиналась эпоха «великого перелома». Тенденция рассматривать украинское движение и идущие «снизу» национально-культурные процессы, местный национализм как вполне определенную опасность для советской государственности к концу 1920-х гг. проступала весьма ясно. Но, несмотря на это, к активным мерам по борьбе с ними партия еще не приступала. Политика украинизации продолжалась, и одновременно, порой переплетаясь с ней, порой ориентируясь на нее, а порой и опережая ее, развивалась украинизация «неофициальная». Большевики лишь «одергивали» приверженцев последней, когда те, по их мнению, начинали выходить из-под контроля и претендовать на руководство украинским культурным процессом и национально-государственным развитием республики. Сворачивание нэпа положило конец и относительно терпимому отношению к «низовой» украинизации. Имеет смысл коснуться причин, повлиявших на переход к решительной борьбе с украинским национальным движением.

1930-е гг. ознаменовались не только активным строительством нового, социалистического общества, не только установлением партийно-государственного контроля над сферой культуры и общественного сознания, но и устранением тех сил, структур и отдельных лиц, которые составляли или могли в перспективе составить в этом конкуренцию партии и руководимому ею государству. Все это в полной мере относилось к украинскому движению. То, что ужесточение внутренней политики, в том числе в национальной сфере, произошло одновременно с «великим переломом» в экономической и социальной сферах, не было случайностью или простым совпадением. По мнению советского руководства, решительное наступление на частный сектор должно было встретить отчаянный отпор со стороны буржуазных элементов общества. Со всей ясностью картину предстоящих битв нарисовал лично И. Сталин. По его мнению, рост мощи Советского государства и укрепление социалистического сектора экономики неизбежно привели бы к тому, что вес капиталистических элементов стал бы стремительно падать. В ответ на это, чувствуя смертельную опасность, остатки умирающих классов непременно должны были усилить свое сопротивление.

Поскольку именно мелкая буржуазия (крупной к тому времени, естественно, уже не было) являлась питательной средой для развития националистических настроений, то, по логике большевиков, при начале индустриально-колхозного рывка неминуемо усилилась бы активность националистических элементов, а значит, должна была активизироваться и борьба с ними. Таким образом, строительство социализма подразумевало борьбу с национализмом. При этом не делалось различий между его разновидностями. Борьба должна была обостриться и с великорусским шовинизмом, и с местным национализмом. Мелкая буржуазия города и села, кулачество в великорусских областях, по логике большевиков, были русскими, великодержавными. Таковые имелись и на Украине, но значительная масса мелкой буржуазии была украинской. Таким образом, сопротивление мелкобуржуазных слоев вполне могло развиваться под национальным флагом. Возможность использовать пугало национализма расширяла большевикам поле для маневра.

Идея Сталина про обострение классовой борьбы по мере наступления социалистического сектора экономики на капиталистический была универсальна и могла использоваться для объяснения любых затруднений переходного периода, указывая их причину. Сопротивление проводимой политике (коллективизации, раскулачиванию, завышенным планам промышленного строительства, установлению контроля над культурой и т. д.) теперь можно было объяснить враждебной деятельностью националистически настроенных мелкобуржуазных сил. Собственную вину за просчеты также оказалось возможно списать на сопротивление националистов и «последних остатков умирающих классов». Точно так же она позволяла объяснить наступление на «национальном фронте» борьбой с буржуазными элементами и выразителями их настроений. По-видимому, советское руководство не преминуло воспользоваться удачно подвернувшейся возможностью (впрочем, им самим же и созданной) и нанести удар по национализму.

У изменения приоритетов в национальной политике были не только сугубо классовые, но также идеологические предпосылки. Как уже подчеркивалось, украинский национализм беспокоил большевиков все больше и больше. Когда же он получил свое выражение в триединой формуле («шумскизм», «хвылевизм», «волобуевщина»), означавшей, что партия не является непреодолимым бастионом для национализма, а коммунистическая идеология вполне может стать его социальной оберткой, и центральное и местное руководство встревожилось всерьез. «Петлюровские» идеи могли слиться с коммунистическими, оформиться в альтернативную идеологию и стать оружием в руках политических противников советского руководства. С их помощью можно было объяснить народу, что у руководства находятся «московские», «неправильные коммунисты», а вот если бы они были «украинскими», то все было бы по-другому, а жизнь стала бы легкой и веселой.

Наступление на национализм, особенно местный, стало частью изменения приоритетов во внутренней политике, изменения взгляда на модель построения советского общества и государства в контексте стоящих перед страной модернизационных задач. Рывок был невозможен без мобилизации всех сил общества, без придания им единонаправленного вектора развития. Единство было нужно и обществу, и тем, кто стоял у руля государства. В условиях подготовки страны к гигантскому рывку в будущее разброд и шатание в верхах могли попросту «спустить пар» народного энтузиазма, убить веру в завтрашний день, разбазарить запасы накопленной в партии и обществе энергии и похоронить стоящую перед страной сверхзадачу. Государственная идеология – идеология интересов страны – должна была стать единственной и притом единственно правильной. Все прочие взгляды на пути развития СССР должны были освободить дорогу. Такова была логика «великого рывка».

И было не важно, где родились и держались те или иные взгляды: в беспартийной среде или в партии. В партии альтернативными сталинской идеологии могли стать концепции, также следующие в духе коммунистического учения, но по-иному толкующие некоторые практические вопросы, которые в тех условиях превращались в ключевые. Например, об отношении к мировой революции и проблеме построения социализма в одной отдельно взятой стране, о непрерывности истории России, о способах решения национального вопроса, о взаимоотношениях центра и регионов, о темпах индустриализации. В начале 1930-х гг. позиции Сталина и его сторонников, несмотря на кажущуюся непоколебимость, далеко не являлись таковыми. Еще авторитетны были другие вожди, многочисленны их сторонники, влиятельны иные ценности, популярны иные интерпретации будущего СССР. Вся борьба была впереди.

Стержнем социалистической модернизации стала сталинская концепция возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране, да еще такой потенциально могучей, как СССР. Ее торжеству способствовал не только разгром в середине 1920-х гг. левой оппозиции. Окончательная победа концепции была обусловлена международной обстановкой: подчас явно недружественным отношением к Советской стране далеких и близких соседей и затуханием международного коммунистического движения. Мировая революция откладывалась на неопределенный срок. Сама жизнь заставляла действовать в одиночку. Несомненное влияние оказали настроения партийной бюрократии, привыкшей к «теплым местам» и не желавшей поступаться своими полномочиями. Не меньше влияли и настроения народных масс, уставших от революций и традиционно склонных видеть в СССР обычное государственное образование. Миллионы советских людей не отделяли свою судьбу от судьбы страны и все свои силы отдавали укреплению ее могущества и процветания. Воистину, те поколения жили неодолимой жаждой Созидания. Построение в Советском Союзе первого в мире социалистического общества – общества справедливого, передового, без угнетения человека человеком и капиталом, о чем постоянно напоминала советская пропаганда, – многими людьми, особенно молодежью, воспринималось с чувством гордости за свою принадлежность к стране и к этому строительству. Гордость порождала патриотизм и, в некотором смысле, сознание своей мессианской роли: задача принести свет миру возлагалась на них – простых тружеников Советской страны. Причем чем дальше, тем больше роль «страны» выступала на первый план, оттесняя «мессианство» классовое. Важно учесть, что патриотизм, о котором в первой половине 1930-х гг. вслух еще предпочитали не говорить, и чувство гордости развивались не в узкореспубликанских, а в общегосударственных рамках, как чувство сопричастности к целому организму, а не к его части.

Необходимость сплочения всех сил страны и общества снова вытолкнула на поверхность вопрос о соотношении союзного и республиканского начал в СССР. В республиках имелись силы, в том числе разделявшие идейную платформу национальных движений, которые отстаивали приоритет интересов республик над интересами союзного государства и необходимость предоставления им больших прав. В то же время логика индустриального развития диктовала подход к экономике СССР как к экономике единого государства, а не как к сумме более или менее связанных между собой республиканских экономик. Этот подход присутствовал и в предыдущем десятилетии, но тогда, хотя бы в силу решений X и XII съездов РКП(б), приоритет отдавался развитию республик, что и позволило существенно поднять их экономически и политически, а некоторые и попросту создать на голом месте. 1930-е гг. стали временем дальнейшего укрепления взгляда на Советский Союз именно как на государство, а не на союз республик или зародыш для всемирной республики советов.

Итак, основной причиной изменения приоритетов в национальной сфере стал переход в 1929–1930 гг. к индустриальному рывку – социалистической модернизации. Она была вызвана объективным ходом развития России-СССР и требовала политического, идеологического и экономического единства общества, устранения идейных и прочих противников нового курса. Утверждение социалистической экономики означало ликвидацию тех социальных групп, которые официально считались носителями не только буржуазных отношений, но и национализма. О некоторых других причинах перехода к новой «эпохе» в национальной политике, ставших роковыми для украинского национального движения, речь пойдет ниже. А сейчас следует проследить, как переход к индустриально-колхозному рывку отразился на населении УССР и этом самом движении.