Уважаемые слушатели!

Позвольте с самого начала выразить искреннее сожаление по поводу того, что перед копенгагенской аудиторией я не имею возможности выступить на датском языке. Не знаю, потеряют ли от этого что-либо слушатели. Что касается докладчика, то незнание датского языка лишает его, во всяком случае, возможности следить непосредственно, по первоисточникам и в оригинале за скандинавской жизнью и скандинавской литературой. А это большая потеря!

Немецкий язык, к которому я вынужден прибегнуть, силен и богат. Но мой немецкий язык достаточно ограничен. Изъясняться с необходимой свободой по сложным вопросам можно лишь на родном языке. Я вынужден поэтому заранее просить снисхождения аудитории.

В первый раз я был в Копенгагене на международном социалистическом конгрессе и увез с собою лучшие воспоминания о вашем городе. Это было почти четверть века тому назад. В Бельте и фиордах с того времени много раз сменялась вода. Не только вода. Война перебила позвоночник старому европейскому континенту. Реки и моря Европы унесли с собой немало людской крови. Все человечество, особенно европейское, прошло через тяжкие испытания, стало суровее и угрюмее. Все виды борьбы стали ожесточеннее. Мир вступил в эпоху великого поворота. Его крайними выражениями являются войны и революции.

Прежде чем перейти к теме доклада — революции, — я считаю своим долгом выразить благодарность устроителям этого собрания, копенгагенской организации социал-демократического студенчества. Я выражаю эту благодарность как политический противник. Мой доклад преследует, правда, научно-исторические задачи, а не политические. Но невозможно говорить о революции, из которой вышла советская республика, не занимая политической позиции. В качестве докладчика я остаюсь под тем самым знаменем, под которым стоял как участник революционных событий.

До войны большевистская партия принадлежала к международной социал-демократии. 4 августа 1914 года голосование германской социал-демократии за военный бюджет положило раз навсегда конец этой связи и открыло эру непрерывной и непримиримой борьбы большевизма с социал-демократией. Значит ли это, что организаторы настоящего собрания, приглашая меня в качестве докладчика, совершили ошибку? Судить об этом аудитория сможет лишь после доклада. В оправдание того, что я принял приглашение сделать сообщение о русской революции, позволю себе сослаться на то, что в течение 35 лет моей политической жизни тема революции составляла практический и теоретический стержень моих интересов и моих действий. Четыре года моего проживания в Турции были посвящены главным образом исторической разработке проблем русской революции. Может быть, это дает мне некоторое право надеяться, что не только друзьям и единомышленникам, но и противникам мне удастся хоть отчасти помочь лучше понять некоторые стороны революции, ранее ускользавшие от их внимания. Во всяком случае, задача моего доклада: помочь понять. Я не собираюсь ни проповедовать революцию, ни призывать к ней. Я хочу объяснить ее. Не знаю, имелась ли на скандинавском Олимпе особая богиня мятежа. Вряд ли! Во всяком случае, мы не будем сегодня обращаться к ее покровительству. Мы поставим наш доклад под знак Снотры, старой богини познания. Невзирая на страстную драматичность революции как живого процесса, мы постараемся подойти к ней с бесстрастием анатомов. Если в результате доклад станет более пресным, слушателям придется с этим так или иначе примириться.

Начнем с нескольких элементарных социологических положений, которые всем вам, несомненно, известны, но которые нам необходимо освежить в нашей памяти при подходе к такому сложному явлению, как революция.

Человеческое общество есть исторически вырастающая кооперация в борьбе за существование и за обеспеченность преемственности поколений. Характер общества определяется характером его хозяйства. Характер хозяйства определяется орудиями труда.

Каждой большой эпохе в развитии производительных сил отвечает определенный социальный режим. Каждый социальный режим обеспечивал до сих пор огромные преимущества господствующему классу.

Уже из сказанного ясно, что социальные режимы не вечны. Они возникают исторически, чтобы стать затем оковами прогресса. «Alles was entsteht ist wert dass es zu Grunde geht» (Все, что возникает, достойно гибели… Гете).

Но ни один правящий класс не выходил еще в отставку добровольно и мирно. В вопросах жизни и смерти доводы разума еще никогда не заменяли доводов силы. Может быть, это печально, но это так. Не мы строили этот мир. Приходится брать его таким, как он есть.

Революция означает, следовательно, смену социальных режимов. Она передает власть из рук одного класса, исчерпавшего себя, в руки другого класса, восходящего. Восстание представляет наиболее критический и острый момент в борьбе двух классов за власть. Восстание может лишь в том случае привести к действительной победе революции и установлению нового режима, если оно опирается на прогрессивный класс, способный объединить вокруг себя подавляющее большинство народа.

В отличие от естественно-исторических процессов революция совершается людьми и через людей. Но и в революции люди действуют под влиянием социальных условий, не ими свободно избранных, а перешедших к ним от прошлого и властно определяющих их путь. Именно поэтому, и только поэтому революции закономерны.

Человеческое сознание не пассивно отражает объективные условия, а активно реагирует на них. В известные моменты эта реакция принимает массовый, напряженный, страстный характер. Опрокидываются барьеры права и барьеры силы. Активное вмешательство масс в события составляет необходимейший элемент революции.

Но и самая бурная активность может остаться в стадии демонстрации, мятежа, не поднявшись до уровня революции. Восстание должно привести к низвержению господства одного класса и замене его другим. Только тогда мы имеем завершенную революцию.

Массовое восстание не есть, таким образом, изолированное предприятие, которое можно вызвать по произволу. Оно представляет объективно обусловленный момент в развитии революции, как и революция есть объективно обусловленный процесс в развитии общества. Но когда условия восстания налицо, нельзя пассивно дожидаться с раскрытым ртом: «в делах людских, — как знал Шекспир, — есть свой прилив и свой отлив».

Чтобы смести переживший себя режим, прогрессивный класс должен понимать, что его час пробил, и должен поставить себе целью завладение властью. Здесь открывается поле сознательной революционной деятельности, в которой предвиденье и расчет соединяются с волей и дерзанием. Другими словами: здесь открывается поле деятельности партии.

Революционная партия сосредоточивает в себе отбор прогрессивного класса. Без партии, способной правильно ориентироваться в обстановке, оценивать ход и ритм событий и своевременно завоевать доверие масс, победа пролетарской революции невозможна. Таково взаимоотношение объективных и субъективных факторов революции и восстания.

В диспутах, как вы знаете, противники, особенно теологи, нередко пытаются скомпрометировать научную истину, сознательно доводя ее до абсурда. Этот прием так и называется в логике: reductio ad absurdum. Мы попробуем противоположный путь, т. е. примем за точку исхода абсурд, чтобы тем вернее подойти к истине. Когда речь идет о революции, на недостаток в абсурдах жаловаться, во всяком случае, не приходится. Возьмем наиболее яркий и свежий.

Итальянский писатель Малапарте, нечто вроде фашистского теоретика — существуют и такие, — выпустил не так давно книгу о «Технике государственного переворота». Автор отводит, разумеется, немалое число страниц своего «исследования» Октябрьскому перевороту.

В отличие от «стратегии Ленина», которая связана с социальными и политическими условиями России 1917 года, «тактика Троцкого, — по словам Малапарте, — напротив, не связана с общими условиями страны». Это главная идея труда! Малапарте заставляет Ленина и Троцкого вести на протяжении своей книги многочисленные диалоги, в которых оба собеседника вместе обнаруживают ровно столько глубокомыслия, сколько природа отпустила самому Малапарте. На соображения Ленина о социальных и политических предпосылках переворота Малапарте поручает воображаемому Троцкому отвечать буквально: «Ваша стратегия требует слишком много благоприятных обстоятельств: инсуррекция не нуждается ни в чем. Она довлеет самой себе». Вы слышали: «инсуррекция не нуждается ни в чем!» Это и есть, уважаемые слушатели, тот самый абсурд, который должен нам помочь подойти к истине. Автор настойчиво повторяет, что в октябре победила не стратегия Ленина, а тактика Троцкого. Эта тактика и сейчас угрожает, по его словам, спокойствию европейских государств. «Стратегия Ленина, — я цитирую дословно, — не составляет непосредственной опасности для правительств Европы. Актуальной и притом перманентной опасностью для них является тактика Троцкого». Еще конкретнее: «поставьте Пуанкаре на место Керенского, — и большевистский государственный переворот октября 1917 года удастся так же хорошо». Трудно поверить, что подобная книга переведена на многие языки и принимается всерьез!

Тщетно стали бы мы допытываться, для чего вообще нужна «стратегия Ленина», зависящая от исторических условий, если «тактика Троцкого» разрешает ту же задачу при всякой обстановке. И почему так редки счастливые революции, если для совершения их достаточно нескольких технических рецептов?

Приводимый фашистским писателем диалог между Лениным и Троцким есть, по смыслу, как и по форме, нелепый вымысел — с начала до конца. Таких вымыслов гуляет по свету вообще немало. В Мадриде, например, печатается сейчас под моим именем книга «Жизнь Ленина», за которую я так же мало ответственен, как и за тактические рецепты Маларпате. Мадридский еженедельник Estampa перепечатал из мнимой книги Троцкого о Ленине целые главы, заключающие отвратительные оскорбления памяти человека, которого я ценил и ценю неизмеримо выше, чем кого-либо из своих современников.

Но предоставим фальсификаторов их участи. Старик Вильгельм Либкнехт, отец незабвенного борца и героя Карла Либкнехта, любил говаривать: революционному политику нужно запастись толстой кожей. Доктор Штокман еще выразительнее рекомендовал всякому, кто намерен идти вразрез с общественным мнением, не надевать новых штанов. Примем к сведению оба благих совета и вернемся к теме доклада.

Какие вопросы возбуждает Октябрьский переворот у мыслящего человека?

1. Почему и как эта революция произошла? Конкретнее: почему пролетарская революция победила в одной из наиболее отсталых стран Европы?

2. Что дала Октябрьская революция?

И наконец:

3. Оправдала ли она себя?

На первый вопрос — о причинах — можно ответить более или менее исчерпывающе уже теперь. Я попытался это сделать в своей «Истории революции». Здесь я могу формулировать только главные выводы.

Тот факт, что пролетариат пришел впервые к власти в столь отсталой стране, как бывшая царская Россия, лишь на первый взгляд выглядит загадочным; на самом деле он вполне закономерен. Его можно было предвидеть, и он был предвиден. Более того: на предвидении этого факта революционеры-марксисты задолго до решающих событий строили свою стратегию.

Первое и самое общее объяснение: отсталая Россия — только часть мирового хозяйства, только элемент мировой капиталистической системы. В этом смысле Ленин исчерпывал загадку русской революции лапидарной формулой: «цепь порвалась в слабейшем звене».

Яркая иллюстрация: великая война, выросшая из противоречий мирового империализма, втянула в свой водоворот страны разного уровня, но предъявляла одинаковые требования всем участникам. Ясно: тяготы войны должны были оказаться особенно непосильными для наиболее отсталых. Россия вынуждена была первой сойти с поля. Но для того чтобы вырваться из войны, русский народ должен был опрокинуть господствующие классы. Так военная цепь порвалась на слабейшем звене.

Однако война — не внешняя катастрофа, как землетрясение, а продолжение политики другими средствами. В войне лишь ярче проявились основные тенденции империалистской системы «мирного» времени. Чем выше мировые производительные силы, чем напряженнее мировая конкуренция, чем острее антагонизмы, чем бешенее гонка вооружений, тем труднее слабым участникам. Именно поэтому слабые занимают первые места в очереди крушений. Цепь мирового капитализма всегда имеет тенденцию порваться на слабейшем звене.

Если бы в результате каких-либо чрезвычайных и чрезвычайно неблагоприятных условий — скажем, победоносной военной интервенции извне или непоправимых ошибок самой советской власти — на необъятной территории Советов воскрес русский капитализм, с ним вместе неизбежно воскресла бы его историческая несостоятельность, и он снова стал бы вскоре жертвой тех самых противоречий, которые взорвали его в 1917 году.

Никакие тактические рецепты не вызвали бы к жизни Октябрьскую революцию, если бы Россия не несла ее во чреве своем. Революционная партия может, в конце концов, претендовать только на роль акушера, которому приходится прибегнуть к кесареву сечению.

Мне могут возразить: ваши общие соображения удовлетворительно объясняют, почему потерпела крушение старая Россия, в которой отсталый капитализм при нищем крестьянстве возглавлялся паразитическим дворянством и прогнившей монархией. Но в притче о цепи и слабейшем звене нет все же ключа к главной загадке: каким образом могла в отсталой стране победить социалистическая революция?

Крушение старой России должно было, на первый взгляд, скорее превратить страну в капиталистическую колонию, чем социалистическое государство. История знает немало примеров упадка стран и культур вместе с крушением старых классов, для которых своевременно не оказалось прогрессивной смены.

Возражение очень интересно; оно подводит нас к центральному узлу всей проблемы. Однако возражение все же ошибочно; я сказал бы, что оно внутренне диспропорционально. Оно происходит, с одной стороны, из крайне преувеличенного представления об отсталости России; с другой стороны, из теоретически ложного представления о самом явлении исторической отсталости.

В противовес анатомии и физиологии психология, индивидуальная и коллективная, отличается чрезвычайной гибкостью и эластичностью: в этом и состоит аристократическое преимущество человека над его ближайшими зоологическими сородичами, вроде обезьян. Емкая и глубокая психика, как необходимое условие исторического прогресса, придает так называемым социальным «организмам», в отличие от действительных, т. е. биологических организмов, чрезвычайную неустойчивость внутренней структуры. В развитии наций и государств, особенно капиталистических, нет ни однородности, ни равномерности. Разные этапы культуры, даже полюсы ее, сближаются и сочетаются нередко в жизни одной и той же страны.

Будем помнить, уважаемые слушатели, что историческая отсталость есть понятие относительное. Раз есть отсталые страны и страны передовые, значит, есть и взаимодействие между ними, есть давление передовых стран на отсталые, есть необходимость для отсталой страны подражать передовым, заимствовать у них — технику, науку и пр. Так создается комбинированный тип развития; черты отсталости сочетаются с последним словом мировой техники и мировой мысли. Наконец, чтобы вырваться из отсталости, исторически запоздалые страны вынуждены иногда забегать вперед.

В этом смысле можно сказать, что Октябрьская революция явилась для народов России героическим средством преодолеть свое экономическое и культурное варварство.

Но перейдем от этих историко-философских, может быть, слишком абстрактных обобщений к более конкретной постановке того же вопроса в разрезе живых экономических фактов. Отсталость России начала XX века бесспорнее всего выражалась в том, что индустрия занимала в ней мало места по сравнению с сельским хозяйством, город — по сравнению с деревней; пролетариат — по сравнению с крестьянством. В целом это означало низкую производительность национального труда. Достаточно сказать, что накануне войны, когда царская Россия достигла высшей точки своего благосостояния, народный доход на душу населения был в 8—10 раз ниже, чем в С[оединенных] Штатах. Таков выраженный числом размах отсталости, если применительно к отсталости допустимо слово «размах».

Но в то же время закон комбинированного развития выступает в области хозяйства на каждом шагу, в самых простых и в наиболее сложных проявлениях. Почти не имея шоссейных дорог, Россия оказалась вынуждена строить железные пути. Не пройдя через европейское ремесло и мануфактуру, она прямо приступила к механизированным заводам. Перепрыгивать через промежуточные ступени — такова судьба запоздалых стран.

В то время как крестьянское земледелие оставалось зачастую на уровне XVII столетия, промышленность России стояла, если не по объему, то по типу, на уровне передовых стран, а в некоторых отношениях даже опережала их. Достаточно сказать, что предприятия-гиганты, свыше 1000 рабочих каждое, занимали в С[оединенных] Штатах менее 18 % общего числа промышленных рабочих, а в России — свыше 41 %. Этот факт трудно укладывается в банальное представление об экономической отсталости. А между тем он не опровергает, а лишь диалектически дополняет ее.

Столь же противоречивый характер получила классовая структура страны. Финансовый капитал Европы форсированным темпом индустриализировал русское хозяйство. Промышленная буржуазия принимала сразу крупно-капиталистический характер и антинародный характер. Иностранные владельцы акций проживали к тому же за границей. Рабочие же были, конечно, русские. Так немногочисленной русской буржуазии компрадорского типа противостоял относительно сильный пролетариат с глубокими корнями в толщах народа.

Революционному характеру рабочего класса способствовал тот факт, что Россия, именно как запоздалая страна, вынужденная догонять соперников, не успела выработать своего консерватизма, ни социального, ни политического. Самой консервативной страной в Европе, да и во всем мире, считается по справедливости самая старая капиталистическая страна — Англия. Наиболее свободной от консерватизма страной в Европе является, пожалуй, Россия.

Молодой, свежий, решительный пролетариат составлял все же лишь незначительное меньшинство нации. Резервы революционной силы лежали вне самого пролетариата: в полукрепостном крестьянстве и в угнетенных нациях.

Подпочву революции составлял аграрный вопрос. Старая сословно-монархическая кабала стала вдвойне невыносимой в условиях новой, капиталистической эксплуатации. Общинно-крестьянские земли составляли около 140 миллионов десятин. На долю 30 тыс. крупных помещиков, из которых каждый владел в среднем свыше 2000 десятин, приходилось в общем примерно 70 миллионов десятин, т. е. такое же количество, какое принадлежало примерно десяти миллионам крестьянских семей, или 50 млн крестьянских душ; с той разницей, что лучшая земля была у помещиков. Эта земельная статистика составляла готовую программу крестьянского восстания.

Дворянин Боборыкин писал в 1917 г. камергеру Родзянко, председателю последней Государственной думы: «Я — помещик, и в моей голове не укладывается, чтобы я лишился моей земли, да еще для самой невероятной цели: для опыта социалистических учений». Но революция и имеет задачей совершить то, что не укладывается в головах у господствующего класса.

К осени 1917 г. территорией крестьянского восстания становится почти вся страна. Из 624 уездов старой России движением захвачено 482 уезда, или 77 %! Зарева деревенских пожаров освещают арену восстаний в городах.

Но ведь крестьянская война против помещиков, — возразите вы мне, — есть один из классических элементов буржуазной, отнюдь не пролетарской революции!

Совершенно правильно, — отвечу я, — так было в прошлом. Но в том и выразилась, в частности, нежизнеспособность капиталистического общества в исторически запоздалой стране, что крестьянская война не толкнула буржуазные классы вперед, а, наоборот, окончательно отбросила их в лагерь реакции. Чтобы не погибнуть, крестьянству не оставалось ничего иного, как сомкнуться с промышленным пролетариатом. Ленин гениально предвидел и задолго подготовлял революционную кооперацию рабочих и крестьян.

Если бы аграрный вопрос был смело разрешен буржуазией, то, конечно, русский пролетариат не мог бы ни в каком случае прийти к власти в 1917 году. Но поздно появившаяся, до срока одряхлевшая, жадная и трусливая русская буржуазия не смела поднять руку на феодальную собственность. Тем самым она сдала пролетариату власть, а вместе с нею и право решать судьбу буржуазного общества.

Чтобы осуществилось советское государство, понадобилось, таким образом, сочетание двух факторов разной исторической природы: крестьянской войны, т. е. движения, характерного для зари буржуазного развития, с пролетарским восстанием, т. е. движением, знаменующим закат буржуазного общества. В этом и состоит комбинированный характер русской революции.

Поднявшись на задние лапы, крестьянский медведь бывает страшен в своем гневе. Но дать своему возмущению сознательное выражение он не способен. Ему нужен руководитель. Впервые в мировой истории восставшее крестьянство нашло верного вождя в лице пролетариата.

4 миллиона промышленных и транспортных рабочих руководили сотней миллионов крестьян. Таково естественное и неизбежное взаимоотношение пролетариата и крестьянства в революции.

Вторым революционным резервом являлись угнетенные нации, тоже, впрочем, преимущественно крестьянские по составу. С исторической запоздалостью страны тесно связан экстенсивный характер развития государства, которое, как масляное пятно, расползалось от московского центра к периферии. На востоке оно подчинило себе еще более отсталые народности, чтобы, опираясь на них, душить затем более развитые национальности на западе. К 70 миллионам великороссов, составивших главный массив населения, прибавилось постепенно около 90 миллионов «инородцев».

Так сложилась империя, в составе которой господствующая национальность составляла только 43 % населения, а 57 % падали на национальности различных степеней культуры и бесправия. Национальный гнет в России был несравненно грубее, чем в соседних государствах, не только по западную, но и по восточную границу. Это сообщало национальной проблеме огромную взрывчатую силу.

Либеральная русская буржуазия в национальном вопросе, как и в аграрном, не хотела идти дальше поправок к режиму гнета и насилия. «Демократические» правительства Милюкова и Керенского, отражавшие интересы великорусской буржуазии и бюрократии, как бы торопились в течение 8 месяцев своего существования внушить недовольным нациям: вы получите только то, что вырвете.

Неизбежность развития центробежных национальных движений в России Ленин учел заблаговременно. Большевистская партия в течение ряда лет упорно боролась за право наций на самоопределение, т. е. на полное государственное отделение. Только при такой смелой постановке национального вопроса русский пролетариат мог постепенно завоевать доверие угнетенных народностей.

Национально-освободительное движение, как и аграрное, направлялось по необходимости против официальной демократии, усиливая пролетариат и вливаясь в русло октябрьского переворота.

Так раскрывается перед нами постепенно загадка пролетарского переворота в исторически запоздалой стране. Марксистские революционеры задолго до событий предвидели общий ход революции и будущую роль русского пролетариата. Может быть, мне будет позволено привести здесь короткие выдержки из моей собственной работы 1905 года.

«В стране экономически более отсталой пролетариат может оказаться у власти раньше, чем в стране капиталистически передовой…

Русская революция создает… такие условия, при которых власть может (при победе революции должна) перейти в руки пролетариата, прежде чем политики буржуазного либерализма получат возможность в полном виде развернуть свой государственный гений.

…Судьба самых элементарных революционных интересов крестьянства… связывается с судьбой всей революции, т. е. с судьбой пролетариата. Пролетариат у власти предстанет пред крестьянством как класс-освободитель.

Пролетариат вступит в правительство как революционный представитель нации, как признанный народный вождь в борьбе с абсолютизмом и крепостным варварством…

Пролетарский режим на первых же порах должен будет приняться за разрешение аграрного вопроса, с которым связан вопрос о судьбе огромных масс населения России».

Я счел необходимым привести эту цитату как свидетельство того, что излагаемая мною сегодня теория октябрьского переворота не есть беглая импровизация и не построена задним числом под напором событий; нет, в виде политического прогноза она предшествовала задолго самому перевороту. Вы согласитесь, что теория вообще ценна постольку, поскольку помогает предвидеть ход развития и целесообразно воздействовать на него. В этом и состоит, вообще говоря, неизмеримое значение марксизма как орудия общественной и исторической ориентировки.

Я жалею, что рамки доклада не позволяют мне значительно расширить приведенную цитату; ограничусь поэтому кратким резюме работы 1905 года в целом.

Русская революция по непосредственным задачам — буржуазная революция. Но русская буржуазия антиреволюционна. Победа революции мыслима лишь как победа пролетариата. Но победоносный пролетариат не остановится на программе буржуазной демократии, а перейдет к программе социализма. Русская революция явится первым этапом мировой социалистической революции.

Такова теория перманентной революции, выдвинутая мною в 1905 году и подвергавшаяся жестокой критике под именем «троцкизма». Вернее, такова одна часть этой теории. Другая ее часть, особенно актуальная в наше время, гласит:

Современные производительные силы давно переросли национальные рамки. Социалистическое общество в национальных границах неосуществимо. Как бы ни были значительны экономические успехи изолированного рабочего государства, программа «социализма в одной стране» представляет собою международную утопию. Только европейская, а затем и мировая федерация социалистических республик может стать действительной ареной гармонического социалистического общества.

Сегодня, после проверки событий, я вижу меньше, чем когда-либо, основания отказываться от этой теории.

Нужно ли после всего сказанного еще раз вспоминать о фашистском писателе Малапарте, который приписывает мне тактику, независимую от стратегии и сводящуюся к техническим рецептам инсуррекции, пригодным всегда и под всеми меридианами? Хорошо, по крайней мере, что фамилия злополучного теоретика государственных переворотов позволяет без труда отличить его от победоносного практика государственных переворотов: никто не рискует смешать Малапарте с Бонапарте!

Без вооруженного восстания 7 ноября 1917 года советское государство не существовало бы. Но само восстание не свалилось с неба. Для Октябрьской революции нужен был ряд исторических предпосылок:

1. гниение старых господствующих классов, дворянства, монархии и бюрократии;

2. политическая слабость буржуазии, отсутствие у нее корней в народных массах;

3. революционный характер крестьянского вопроса;

4. революционный характер проблемы угнетенных наций;

5. значительный социальный вес пролетариата.

К этим органическим предпосылкам надо присоединить два крайне важных конъюнктурных условия:

6. революция 1905 года явилась великой школой, или, по выражению Ленина, генеральной репетицией революции 1917 года; достаточно сказать, что Советы как незаменимая организационная форма единого пролетарского фронта в революции были впервые созданы в 1905 г.;

7. империалистская война обострила все противоречия, выбила из неподвижности самые отсталые массы и тем подготовила грандиозный размах катастрофы.

Однако все эти условия, вполне достаточные для взрыва революции, не были достаточны для того чтобы обеспечить победу революции. Для завоевания власти пролетариату необходима была

8. пролетарская партия. Я называю это условие последним по счету только потому, что это соответствует логической последовательности, а не потому, что отвожу партии последнее место по значению. Нет, я далек от этой мысли. Либеральная буржуазия, — та может захватывать и не раз захватывала власть в результате боев, в которых сама она не участвовала: на то у нее и великолепно развиты все хватательные органы. Но трудящиеся классы в ином положении: они приучены отдавать, а не брать. Они работают, терпят, пока могут, надеются, теряют терпение, восстают, сражаются, умирают, доставляют другим победу, бывают обмануты, впадают в уныние и снова сгибают спины… Такова история народных масс под всеми режимами. Чтобы крепко и надежно взять в свои руки власть, русскому пролетариату нужна была партия, превосходящая все другие партии ясностью мысли и революционной решимостью.

Партия большевиков, которую не раз определяли как самую революционную партию в истории человечества, явилась живым сгустком новейшей истории России, всего, что было в ней динамического. Более того, революционные тенденции европейского и мирового развития временно нашли в русском большевизме наиболее законченное выражение.

Условием подъема народов России давно уже являлось низвержение царизма. Но для разрешения этой исторической задачи не хватало сил. Русская буржуазия боялась революции. Интеллигенция пробовала поднять крестьянство. Неспособный к обобщению собственных бедствий и задач мужик не отвечал на зов. Интеллигенция вооружилась динамитом. Целое поколение сгорело в этой борьбе.

Первого мая 1887 года Александр Ульянов совершил последнее из больших террористических покушений той эпохи. Замысел взорвать Александра III не удался. Ульянов и его сообщники были повешены. Попытка заменить революционный класс химическим препаратом потерпела крушение. Даже самая героическая интеллигенция без масс — ничто.

Под непосредственным впечатлением этих фактов и этого вывода вырос и сложился младший брат Александра Ульянова, Владимир, впоследствии Ленин, самая большая фигура русской истории. Уже в юности он стал на почву марксизма и повернулся лицом к пролетариату. Ни на минуту не упуская из виду деревню, он путь к крестьянству искал через рабочих. Унаследовав от революционных предшественников решимость, самоотвержение, готовность идти до конца, Ленин с молодых лет стал воспитателем нового поколения революционной интеллигенции и передовых рабочих.

В 1883 [году] возникла в эмиграции первая марксистская группа (Плеханов). В 1898 г. формально провозглашена на тайном съезде Российская социал-демократическая рабочая партия (мы все назывались в те времена социал-демократами). В 1903 году начался раскол между большевиками и меньшевиками. В 1912 г. большевистская фракция окончательно становится самостоятельной партией.

Классовую механику общества она изучила в боях, на грандиозных событиях двенадцати лет (1905–1917). Она воспитала кадры, одинаково способные и на инициативу и на подчинение. Дисциплина революционного действия опиралась на единство доктрины, на традиции совместных боев, на доверие к испытанному руководству.

Такою стояла партия в 1917 году. Пренебрегая официальным «общественным мнением» и бумажными громами интеллигентской печати, она равнялась по движению тяжелых масс. Заводы, как и полки, она твердо держала на учете. Крестьянские миллионы все больше тяготели к ней. Если под «нацией» понимать не привилегированную верхушку, а большинство народа, т. е. рабочих и крестьян, то большевизм становится в течение 1917 г. подлинно национальной, т. е. народной партией.

В сентябре [1917 года] Ленин, вынужденный скрываться в подполье, подал сигнал. «Кризис назрел, — час восстания близок!» Он был прав. Правящие классы уперлись в тупик перед военной, земельной и национальной проблемами. Буржуазия окончательно потеряла голову. Демократические партии, меньшевики и так называемые «социалисты-революционеры» оттолкнули от себя массы поддержкой империалистской войны, политикой бессильных компромиссов, уступками буржуазным и феодальным собственникам. Пробужденная армия не хотела более воевать во имя чуждых ей целей. Не слушая демократических поучений, крестьяне выкуривали помещиков из поместий. Угнетенная национальная периферия империи поднималась против петроградской бюрократии. В важнейших рабочих и солдатских Советах господствовали большевики. Рабочие и солдаты требовали действий. Нарыв созрел. Нужен был удар ланцетом.

Только в этих социальных и политических условиях восстание оказалось возможно. Тем самым оно стало необходимо. Но с восстанием не шутят. Горе хирургу, который небрежно действует ланцетом! Восстание есть искусство. У него есть свои законы и правила.

Партия провела Октябрьское восстание с холодным расчетом и пламенной решимостью. Именно благодаря этому она победила почти без жертв. Через победоносные Советы большевизм стал во главе страны, занимающей одну шестую часть земной поверхности.

(Аплодисменты.)

Большинство моих сегодняшних слушателей, надо думать, еще вовсе не занимались политикой в 1917 году. Тем лучше: молодому поколению предстоит несомненно много интересного, хотя и нелегкого впереди. Но представители старшего поколения в этом зале прекрасно помнят, разумеется, как встречено было пришествие большевиков к власти: как курьез, как скандал или, чаще всего, как кошмар, который рассеется с первым утренним лучом. Большевики продержатся 24 часа! Неделю! Месяц! Год! Сроки пришлось, однако, отодвигать все дальше… Правящие всего мира ополчились против первого рабочего государства. Разжигание гражданской войны, новые и новые интервенции, блокада. Так проходили год за годом. История успела уже отсчитать 15 лет существования советской власти.

Да, скажет иной противник, октябрьская авантюра оказалась гораздо прочнее, чем многие из нас думали. Пожалуй даже, это и не была вполне «авантюра». Но сохраняет все же свою силу вопрос: что достигнуто столь дорогой ценой? Осуществлены ли те ослепительные задачи, которые провозглашались большевиками накануне переворота?

Прежде чем ответить предполагаемому противнику, замечу, что самый вопрос не нов; наоборот, он следует за Октябрьской революцией по пятам, со дня ее рождения.

Французский журналист Клод Анэ, находившийся во время революции в Петрограде, писал уже 27 октября 1917 г.: «Максималисты (так французы называли в те дни большевиков) взяли власть, — и великий день настал. Наконец-то, — говорю я себе, — я увижу осуществление социалистического рая, который нам обещают уже столько лет… Великолепное приключение! Привилегированная позиция!» И т. д. Какая искренняя ненависть под ироническими приветствиями! Уже на следующее утро после взятия Зимнего дворца реакционный журналист поспешил предъявить свою карточку на право входа в Эдем. С тем большей бесцеремонностью противники злорадствуют по поводу того, что страна Советов и сегодня, пятнадцать лет спустя после переворота, еще очень мало походит на царство всеобщего благополучия. К чему же революция? К чему ее жертвы?

Уважаемые слушатели! Я позволю себе думать, что противоречия, трудности, ошибки и бедствия советского режима знакомы мне не меньше, чем кому бы то ни было. Я лично никогда не скрывал их, ни в речах, ни в печати. Я считал и считаю, что революционная политика, в отличие от консервативной, не может быть основана на маскировке. «Высказывать то, что есть» — таков должен быть высший принцип рабочего государства.

Но в критике, как и в творчестве, нужны правильные пропорции. Субъективизм — плохой советчик, особенно в больших вопросах. Сроки нужно сопоставлять с задачами, а не с индивидуальными настроениями. Пятнадцать лет? Как много для личной жизни! За этот срок немало в нашем поколении сошло в могилу, у остальных прибавилось без счета седых волос. Но те же пятнадцать лет — какой ничтожный срок в жизни народа! Только минута на часах истории.

Капитализму понадобились столетия, чтобы отстоять себя в борьбе со средневековьем, поднять науку и технику, провести железные дороги, натянуть электрические провода. А затем? А затем — человечество оказалось ввергнуто капитализмом в ад войн и кризисов! Социализму же его противники, т. е. сторонники капитализма, отпускают лишь полтора десятилетия на то, чтобы построить земной рай со всеми удобствами. Нет, таких обязательств мы на себя не брали. Таких сроков никогда не назначали. Процессы великих преобразований надо мерять адекватными им масштабами.

Я не знаю, будет ли социалистическое общество похоже на библейский рай. Весьма сомневаюсь в этом. Но в Советском Союзе еще нет социализма. Там господствует переходный строй, полный противоречий, отягощенный тяжелым наследием прошлого, к тому же находящийся под враждебным давлением капиталистических государств. Октябрьская революция возвестила принцип нового общества. Советская республика показала лишь первую стадию его осуществления. Первая лампочка Эдисона была очень плоха. Под ошибками и промахами первого социалистического строительства надо уметь различать будущее!

Но бедствия, обрушивающиеся на живых людей! Оправдываются ли последствия революции, вызываемые ею жертвы? Бесплодный, чисто риторический вопрос! Как будто процессы истории допускают бухгалтерский баланс. С таким же правом можно пред лицом трудностей и горестей личного существования спросить: стоит ли вообще родиться на свет? Гейне писал на этот счет: «И дурак ждет ответа…» Меланхолические размышления не мешали до сих пор людям ни рождать, ни рождаться. Самоубийцы, даже в дни небывалого мирового кризиса, составляют, к счастью, незначительный процент. Народы же вообще не кончают самоубийством. Из невыносимых тягот они ищут выхода в революции.

Кто возмущается по поводу жертв социальных переворотов? Чаще всего те, которые подготовляли и прославляли жертвы империалистской войны или, по крайней мере, легко мирились с ними. Наша очередь спросить: оправдала ли себя война? что дала? чему научила? (Аплодисменты.)

Реакционный историк Ипполит Тэн в своем одиннадцатитомном пасквиле на Великую французскую революцию не без злорадства изображает страдания французского народа в годы диктатуры якобинцев и после того. Особенно тяжко приходилось городским низам, плебеям, тем самым, которые в качестве санкюлотов отдали революции лучшую часть своей души. Они или их жены стояли теперь холодные ночи напролет в хвостах, чтобы утром вернуться с пустыми руками к семейному очагу без огня. На десятом году революции Париж был беднее, чем накануне ее.

Тщательно подобранные, отчасти искусственно подтасованные факты служат Тэну для того, чтобы обосновать обвинительный приговор: плебеи хотели-де быть диктаторами — и довели себя до нищеты. Трудно представить более плоское морализирование! Великая французская революция вовсе не исчерпывается голодными хвостами у булочных. Вся современная Франция, в некоторых отношениях вся современная цивилизация вышла из купели французской революции!

Во время гражданской войны в С[оединеных] Штатах в 60-х годах прошлого столетия погибло 50 000 душ. Оправданны ли эти жертвы? С точки зрения американских рабовладельцев и шедших заодно с ними господствующих классов Великобритании — нет. С точки зрения прогрессивных сил американского общества, с точки зрения негров и британских рабочих — полностью. А с точки зрения развития человечества в целом? На этот счет не может быть сомнений. Из гражданской войны 60-х годов вышли нынешние С[оединенные] Штаты с их неистовой деловой инициативой, рационализованной техникой, экономическим размахом. На эти завоевания американизма человечество будет опираться, строя новое общество.

Октябрьская революция глубже всех предшествующих вторглась в святая святых общества: отношения собственности. Тем более длительные нужны сроки, чтобы творческие последствия революции обнаружились во всех областях жизни. Но общее направление преобразований ясно уже и сейчас. Перед своими капиталистическими обвинителями у Советской республики во всяком случае нет основания опускать голову и говорить языком извинений.

Наиболее объективным и бесспорным критерием прогресса является рост производительности общественного труда. Оценка Октябрьской революции под этим углом зрения уже произведена на опыте. Принцип социалистической организации впервые в истории доказал свою способность давать в короткий срок небывалые производительные эффекты.

Кривая промышленного развития России в грубых показателях такова: 1913 — последний год перед войною, примем за 100; 1920 г. — высшая точка гражданской войны есть низшая точка промышленности — 25, четверть довоенного производства; 1925 — подъем до 75, три четверти довоенного производства; 1929 — около 200; 1932 — 300, т. е. в три раза выше, чем накануне войны.

Картина становится еще ярче в свете международных показателей. С 1925 г. по 1932 г. промышленное производство в Германии уменьшилось на треть, в С[оединенных] Штатах почти наполовину, в СССР увеличилось в 4 с лишним раза. Эти цифры говорят сами за себя.

Я совсем не собираюсь отрицать или скрывать теневые стороны советского хозяйства. Эффект индустриальных показателей чрезвычайно снижается неблагоприятным развитием сельского хозяйства, т. е. той отрасли, которая, по существу, еще не поднялась до социалистических методов и в то же время сразу переведена на путь коллективизации без достаточной подготовки, скорее бюрократически, чем технически и экономически. Это очень большой вопрос, который выходит, однако, за рамки моего доклада.

Приведенные индексы требуют и еще одной существенной оговорки. Бесспорные и в своем роде ослепительные успехи советской индустриализации нуждаются в дальнейшей экономической проверке с точки зрения взаимного соответствия разных элементов хозяйства, их динамического развития и, следовательно, их полезного действия. Здесь неизбежны еще великие трудности и даже попятные толчки. Социализм не выходит в готовом виде из пятилетки, как Минерва из головы Юпитера или Венера из пены морской. Предстоят еще десятилетия упорного труда, ошибок, поправок и перестроек. Не забудем, сверх того, что социалистическое строительство по самому существу своему может найти завершение только на международной арене.

Но даже и самый неблагоприятный экономический баланс достигнутых ныне результатов мог бы обнаружить лишь неправильность предварительных расчетов, ошибки плана и промахи руководства; но не мог бы ни в каком случае опровергнуть эмпирически установленный факт: способность рабочего государства поднять производительность коллективного труда на небывалую высоту. Этого завоевания, имеющего всемирно-исторический характер, уж никто и ничто не отнимет.

Вряд ли стоит после сказанного останавливаться на жалобах, будто Октябрьская революция привела в России к снижению культуры. Это голос потревоженных гостиных и салонов. Опрокинутая пролетарским переворотом дворянски-буржуазная «культура» представляла лишь сусальную позолоту варварства. Оставаясь недоступной русскому народу, она внесла мало нового в сокровищницу человечества.

Но и относительно этой культуры, столь оплакиваемой белой эмиграцией, надо еще уточнить вопрос: в каком смысле она разрушена? В одном-единственном: опрокинута монополия ничтожного меньшинства на блага культуры. Но все, что было действительно культурного в старой русской культуре, осталось неприкосновенным. Гунны большевизма не растоптали ни завоеваний мысли, ни произведений искусства. Наоборот, тщательно собрали памятники человеческого творчества и привели их в образцовый порядок. Культура монархии, дворянства и буржуазии стала ныне культурой исторических музеев.

Народ усердно посещает эти музеи. Но он не живет в них. Он учится. Он строит. Один тот факт, что Октябрьская революция научила русский народ, десятки народов царской России читать и писать, стоит неизмеримо выше всей прошлой оранжерейной русской культуры. (Аплодисменты.)

Октябрьская революция заложила основы новой культуры, рассчитанной не на избранных, а на всех. Это чувствуют народные массы всего мира. Отсюда симпатии к Советскому Союзу, столь же горячие, сколь горяча была ранее ненависть к царской России.

Уважаемые слушатели! Вы знаете, что человеческий язык является незаменимым орудием не только для наименования явлений, но и для их оценки. Отбрасывая случайное, эпизодическое, искусственное, язык впитывает в себя все коренное, характерное, полновесное. Обратите внимание, с какой чуткостью языки цивилизованных наций отметили две эпохи в развитии России. Дворянская культура внесла в мировой обиход такие варваризмы, как царь, казак, погром, нагайка. Вы знаете эти слова и что они означают. Октябрь ввел во все языки мира такие слова, как большевик, Совет, колхоз, госплан, пятилетка. Здесь практическая лингвистика произносит свой высший исторический суд! (Аплодисменты.)

Самое глубокое значение каждой великой революции, труднее всего поддающееся непосредственному измерению, состоит в том, что она оформляет и закаляет национальный характер. Представление о русском народе как о народе медлительном, пассивном, мечтательно-мистическом широко распространено, и не случайно: оно имеет свои корни в прошлом. Но до сих пор еще на Западе не оценены достаточно те глубокие изменения, которые внесла в народный характер революция. Да и могло ли быть иначе?

Каждый человек с жизненным опытом может вызвать в своей памяти образ знакомого юноши, впечатлительного, лирического, излишне чувствительного, который затем под действием сильного нравственного толчка сразу окреп, закалился, стал неузнаваем. В развитии целой нации подобные нравственные превращения совершает революция.

Февральское восстание против самодержавия, борьба против дворянства, против империалистской войны, — за мир, за землю, за национальное равноправие; Октябрьское восстание, низвержение буржуазии и тех партий, которые хотели соглашения с буржуазией; три года гражданской войны на кольцевом фронте в 8000 километров; годы блокады, нужды, голода, эпидемий; годы напряженного хозяйственного строительства, среди новых трудностей и лишений, — это суровая, но великая школа. Тяжелый молот дробит стекло, но кует сталь, — молот революции кует сталь народного характера. (Аплодисменты.)

«Кто же поверит, — с возмущением писал вскоре после переворота один из русских генералов, Залесский, — чтобы дворник или сторож сделался бы вдруг председателем суда; больничный служитель — заведующим лазаретом; цирюльник — большим чиновником; прапорщик — главнокомандующим; чернорабочий — градоначальником; слесарь — начальником мастерской».

«Кто же поверит?» Пришлось поверить. Нельзя было не поверить, когда прапорщик разбил генералов; градоначальник из чернорабочих смирил сопротивление старой бюрократии; смазчик вагонов наладил транспорт; слесаря в качестве директоров подняли промышленность… Кто же поверит? Пусть попробуют теперь этому не верить!

В объяснение исключительной выносливости, которую проявляют народные массы Советского Союза за годы революции, некоторые иностранные наблюдатели ссылаются, по старой памяти, на пассивность русского характера. Грубый анахронизм! Революционные массы переносят лишения терпеливо, но не пассивно: они строят своими руками лучшее будущее и хотят построить его во что бы то ни стало! Но пусть классовый враг попробует извне навязать этим терпеливым массам свою волю… нет, лучше пусть уж не пробует! (Аплодисменты.)

Попытаемся, в заключение, установить место Октябрьского переворота не только в истории России, но в истории человечества.

В 1917 году на протяжении 8 месяцев сходятся две исторические кривые. Февральский переворот, запоздалый отголосок великих боев, разыгрывавшихся в предшествующие столетия на территории Нидерландов, Англии, Франции, почти всей континентальной Европы, примыкает к серии буржуазных революций. Октябрьский переворот возвещает и открывает господство пролетариата. На территории России первое свое большое поражение потерпел мировой капитализм. Цепь порвалась на слабейшем звене. Но порвалась цепь, а не только звено.

Капитализм исторически пережил себя как мировая система. Он перестал выполнять свою основную миссию — подъем человеческого могущества и богатства. Остановиться на достигнутой ступени человечество не может. Только новое повышение производительных сил при помощи плановой, т. е. социалистической организации производства и распределения может обеспечить людям — всем людям — достойный уровень существования и в то же время дать им драгоценное чувство свободы по отношению к их собственному хозяйству. Свободы в двух отношениях: во-первых, человек не вынужден будет отдавать физическому труду главную часть своей жизни; во-вторых, человек перестанет зависеть от законов рынка, от слепых и темных сил, которые складываются за его спиною. Он будет строить свое хозяйство свободно, по плану, с циркулем в руках. Дело идет на этот раз о том, чтобы просветить насквозь, рентгенизировать анатомию общества, обнаружить все его тайны и подчинить все его функции разуму и воле коллективного человека.

В этом смысле социализм должен стать новой ступенью в историческом восхождении человечества. Для нашего первобытного предка, который впервые вооружился каменным топором, вся природа представляла заговор таинственных и враждебных сил. Естественные науки рука об руку с практической технологией осветили с того времени природу до самых ее глубин. При помощи электрической энергии физик учиняет ныне расправу над ядром атома. Не далек уже час, когда наука играя разрешит задачу алхимии и станет превращать навоз в золото, а золото в навоз. Там, где неистовствовали демоны и фурии природы, ныне все смелее повелевает индустриальная воля человека.

Но, победоносно борясь с природой, человек строил свои отношения к другим людям слепо, почти как пчелы и муравьи. С запозданием и крайне неуверенно он подходил к проблемам человеческого общества. Он начал с религии, чтоб затем перейти к политике. Реформация явилась первым успехом критического разума в той области, где царила мертвая традиция. (Неожиданные крики «Браво!», очевидно, со стороны группы студентов-теологов.)

От церкви критическая мысль перешла к государству. В борьбе с абсолютизмом и средневековыми сословиями родилась и окрепла доктрина народного суверенитета и прав человека и гражданина; сложилась система парламентаризма. Критическая мысль проникла в область государственного управления. Политический рационализм демократии означал высшее достижение революционной буржуазии.

Но между природой и государством стоит хозяйство. От тирании старых стихий, земли, воды, огня и воздуха человека освободила техника, но только затем, чтобы подчинить его себе. Человек перестал быть рабом природы, чтобы стать рабом машины и еще хуже: рабом спроса и предложения. Нынешний мировой кризис особенно трагически свидетельствует о том, в какой мере человек, спускающийся на дно океана, поднимающийся в стратосферу, разговаривающий с антиподами на невидимых волнах, — в какой мере этот гордый и дерзкий повелитель природы является рабом слепых сил своего собственного хозяйства! Историческая задача нашей эпохи состоит в том, чтоб заменить разнузданную игру рынка разумным планом, дисциплинировать производительные силы, заставить их работать в гармонии друг с другом, покорно служа потребностям человека. Только на этой новой социальной основе человек выпрямит усталую спину и станет — каждый и каждая, не только избранные — полноправным гражданином в царстве мысли! (Аплодисменты.)

Но это не конец пути. Нет, это только его начало. Человек называет себя венцом создания. Он имеет на это некоторые права. Но кто сказал, что нынешний человек является последним и высшим представителем рода?

Нет, он физически, как и духовно, очень далек от совершенства, этот биологический недоносок, заболевший мыслью и не нашедший для себя органического равновесия.

Человечество не раз давало, правда, гигантов мысли и дела, которые поднимаются над современниками, как вершины над горной цепью. Людской род вправе гордиться своим Аристотелем, Шекспиром, Дарвином, Бетховеном, Лапласом, Гете, Марксом, Эдисоном, Лениным. Но почему они так редки? Прежде всего потому, что они выходили почти исключительно из высших и средних классов; за редкими исключениями, проблески гениальности в угнетенных толщах народа погибали без расцвета. Но также и потому, что самый процесс зачатия, развития и воспитания человека оставался и остается в основном делом случайности, не освещен насквозь, не рентгенизирован теорией и практикой, не подчинен сознанию и воле.

Антропология, биология, физиология, психология накопили горы материалов, чтобы поставить перед человеком во всем объеме задачу его собственного физического и духовного совершенствования и роста. Психоанализ приподнял гениальной рукой Зигмунда Фрейда крышку над тем колодцем, который называется поэтически «душой» человека. Оказалось, что наша сознательная мысль составляет только частицу в работе темных психических сил. Ученые-водолазы спускаются на дно океана и фотографируют таинственных рыб. Мысль человека, спустившись на дно его собственного душевного колодца, должна осветить наиболее таинственные движущие силы психики и подчинить их разуму и воле.

Совладав с анархическими силами собственного общества, человек возьмет самого себя в обработку, в ступу, в реторту химика. Человечество впервые взглянет на себя как на сырой материал или в лучшем случае на физический и психический полуфабрикат. Социализм будет означать прыжок из царства необходимости в царство свободы также и в том смысле, что нынешний противоречивый, негармоничный человек расчистит дорогу новой, более высокой и более счастливой расе.

(Аплодисменты. Часть аудитории поет «Интернационал».)