Товарищ Трэн!

Как я мог убедиться на основании переписки с Вами, а сейчас на основании бесед, Ваша мысль обращается все время не к вопросами программы и политики, а к отдельным эпизодам прошлого. Вы неутомимо и — простите — с пристрастием прокурора ищете чужие ошибки, думая таким образом уменьшить вес Ваших собственных. Раньше в переписке, а сейчас в беседе я несколько раз пытался перевести Вас с этого бесплодного, по-моему, пути на путь живых и актуальных вопросов революции, но Вы упорно настаиваете на своем. Продолжая традицию того периода, когда Вы стояли во главе французской партии, Вы продолжаете ото всех требовать признания своих ошибок. Я вынужден стать на ту почву, на которую Вы низводите наше политическое объяснение, чтобы раз навсегда подвести под некоторыми вопросами черту. Так как Вы оперируете в Ваших изысканиях отдельными мелкими эпизодами, датами, случайными разговорами и т. п. элементами, совершенно не поддающимися проверке, то я предпочитаю ответить Вам письменно.

Прежде всего я начну с «признания своих ошибок».

Да, в начале 1924 года я присоединил свою подпись, заочно, к тезисам Радека по поводу немецкой революции. Тезисы эти были ошибочны, правда, не так грубо ошибочны, как тезисы Коминтерна, — и оказались в противоречии со всем тем, что я писал и говорил до этих тезисов, во время их составления Радеком и после того. Я совершил несомненную ошибку. Но в этой ошибке не было ничего «принципиального». Пленум Исполкома Коминтерна застиг меня больным, в деревне, в 40 километрах под Москвой. Радек сносился со мной по телефону, который в зимние дни действовал крайне плохо. На пленуме Радека травили. Он искал поддержки. Он заявил мне категорически, что в тезисах изложены те самые мысли, которые я развивал в своих речах и статьях, и что Пятаков уже подписал их. Он просил меня присоединить мою подпись, не настаивая на прочтении тезисов, так как у него остается всего полчаса до решающего заседания. Не без внутренних колебаний я согласился дать свою подпись. Да, я сделал ошибку, слишком доверившись суждению двух товарищей: Радека и Пятакова. На самом деле оба они, может быть и по соглашению с Брандлером, внесли в тезисы ряд формулировок, которые должны были смягчить вину Брандлера и оправдать поведение самих Радека и Пятакова, во многом поддержавших Брандлера.

После того как я ознакомился с тезисами Радека, я не скрывал ни от их автора, ни от других товарищей свое отрицательное мнение о тезисах. В статьях и речах, вышедших брошюрами, а позже и целыми книгами, я неоднократно формулировал свою оценку положения в Германии, не имевшую ничего общего с тезисами Радека. Эта оценка, сложившаяся у меня примерно с июля 1923 года, в основных чертах осталась неизменной до сегодняшнего дня. Сюда я включаю, разумеется, оценку политики Брандлера, зиновьевской фракции Коминтерна и пр.

Замечательно то, что ни один из членов зиновьевской клики не пользовался в России против меня моей подписью под тезисами Радека, ибо мое отношение к брандлерианцам было слишком хорошо известно: в течение сентября 1923 — января 1924 г. Зиновьев и Сталин даже защищали Брандлера от моих, будто бы несправедливых, нападок. Но гораздо важнее другая сторона, которая, по-видимому, улетучилась из Вашей памяти: при всей своей ошибочности относительно прошлого, резолюция Радека заключала в себе важнейшее предостережение относительно будущего: она устанавливала, что непосредственно революционная ситуация осталась позади, что наступает период оборонительных боев и подготовки к новой революционной ситуации. Это был в моих глазах центральный пункт. Между тем резолюция Коминтерна продолжала направлять курс на вооруженное восстание. Отсюда выросла злосчастная политика ультралевизны 1924–1925 гг. Если бы я присутствовал на пленуме и если бы от моего голоса зависело принятие той или другой из двух резолюций, я голосовал бы за резолюцию Радека, несмотря на всю ее ошибочность в отношении прошлого. Вы же, тов. Трэн, голосовали за резолюцию Коминтерна, причинившую величайшие бедствия и опустошения. Вот почему Вы вряд ли являетесь наиболее подходящим обвинителем даже по отношению к плохой резолюции Радека.

Вы, конечно, не могли знать в 1924 г. закулисной истории резолюции Радека. Вы имели право в тот момент придать преувеличенное значение моей подписи под тезисами Радека, не сопоставляя их с тем, что я лично говорил и писал по тому же вопросу. Но с того времени прошло почти восемь лет. Все важнейшие документы давно опубликованы на всех языках. В моей французской книге о Коминтерне сказано все основное по поводу политики брандлерианцев в 1923 году.

Я спрашиваю Вас: что Вы хотите выжать теперь, осенью 1931 года, из случайного эпизода с моей подписью под тезисами Радека? Попробуйте самому себе ответить на этот вопрос ясно. Попробуйте Ваш ответ формулировать письменно.

Вы настойчиво ссылаетесь, далее, на мое заявление о том, что во всех основных вопросах, где у меня были разногласия с Лениным, Ленин был прав против меня. Такое заявление имеется в платформе оппозиционного блока 1926 года. Вы, как и Зиновьев, пытаетесь, прямо или косвенно, сделать из этого заявления тот вывод, что в той критике, которую Вы и Ваша фракция направляли против меня в течение 1924–1927 гг., Вы были правы, если не полностью, то хоть отчасти.

И здесь, опять-таки, я начну с «признания своей ошибки». И на этот раз ошибка имела не принципиальный характер: она полностью и целиком остается в плоскости внутренней фракционной тактики.

В общей своей форме мое заявление о том, что Ленин был прав против меня, является безусловно правильным. Я его сделал без малейших насилий над своей политической совестью. Не Ленин пришел ко мне, а я пришел к Ленину. Я пришел к нему позже многих других. Но, смею думать, я понял его не хуже других. Если бы дело касалось только исторического прошлого, то я не сделал бы из своего заявления никаких изъятий. Недостойно было бы памяти Ленина и вместе с тем было бы ниже моего достоинства, если бы я пытался теперь, когда Ленина нет больше с нами, доказывать из простой амбиции, что в таких-то вопросах я был прав против Ленина.

Тем не менее я жестоко сопротивлялся той декларации, за которую Вы теперь так жадно хватаетесь. Почему? Именно потому, что я предвидел, что за мое заявление могут ухватиться те, которые были и остаются одинаково не правы, как против Ленина, так и против меня. По вопросу моих разногласий с Лениным зиновьевская фракция, и ее французская секция в том числе, написали множество теоретически вздорных, политически реакционных, в значительной мере клеветнических страниц. Моим признанием правоты Ленина Зиновьев хотел хоть отчасти прикрыть прошлую преступную «идеологическую» работу своей собственной фракции против меня.

Положение Зиновьева в это время было поистине трагично. Вчера еще признанный вождь антитроцкизма, он сегодня склонился перед знаменем оппозиции 1923 года. На заседаниях ЦК все ораторы по всем вопросам бросали ему в лицо его вчерашние заявления, на которые он ничего не мог ответить. То же делала изо дня в день «Правда». С другой стороны, передовые петроградские рабочие, зиновьевцы, которые приняли борьбу с «троцкизмом» честно и всерьез, никак не могли примириться с внезапным поворотом на 180°. Зиновьеву грозила опасность остаться без лучших элементов своей собственной фракции.

В этих условиях ряд товарищей из оппозиции 1923 года настаивал передо мной: «Дайте Зиновьеву какую-нибудь общую формулу, которая позволила бы ему хоть отчасти защититься от ударов сталинцев, с одной стороны, и напора его собственных питерских единомышленников, с другой». В принципе я [не] возражал против такого рода оборонительной формулы, но с условием: чтобы она не заключала в себе никаких принципиальных уступок с моей стороны. Борьба вокруг этого вопроса длилась в течение недель. В последний момент, когда нужно было уже подавать готовую платформу в ЦК, у нас с зиновьевцами произошел, именно на вопросе об интересующей нас формуле, прямой дипломатический разрыв.

Мы готовились подать платформу самостоятельно от имени фракции 1923 года. Нашлись, как всегда, посредники. Вносились изменения и поправки. В нашей собственной группе (1923) решено было сделать зиновьевцам уступку. Я голосовал в нашей группе против уступки, находя ее чрезмерной и двусмысленной. Но я не порвал на этом вопросе ни с центром своей группы, ни с зиновьевцами. Я предупредил, однако, моих друзей, что, пока дело будет касаться исторического прошлого, я вопроса поднимать не буду. Но как только он встанет как программный или политический вопрос, я, разумеется, буду отстаивать теорию перманентной революции. Так я позже и поступил.

Вот что было на самом деле. Теперь Вы это знаете. В свое время Вы не могли этого, разумеется, знать. Но после 1926 года много воды утекло. Прошел опыт китайской революции. Вскрылось со всей ясностью, что единственной антитезой теории национального социализма является теория перманентной революции. Тот же вопрос встал применительно к Индии и получил, в частности, проверку на теории «двухсоставных партий». Сейчас проблема перманентной революции развернулась перед нами на арене Пиренейского полуострова. В Германии теория перманентной революции, и только она, противостоит теории «народной революции». По всем этим вопросам левая оппозиция высказалась с полной категоричностью. Я, в частности, давно объяснил в печати ошибки русской платформы 1926 г., поскольку эта платформа заключала в себе уступки зиновьевцам.

Я спрашиваю Вас: что Вы хотите сегодня, осенью 1931 года, выжать из того обстоятельства, что осенью 1926 года я счел нужным — правильно или неправильно — протестовать открыто против той чисто формальной уступки, которую мои тогдашние политические друзья считали нужным сделать зиновьевцам? Попробуйте ответить на этот вопрос письменно!

Теперь я мог бы с полным правом поставить кое-какие вопросы относительно Вашего прошлого. Поняли ли Вы, что, каковы бы ни были те или другие частные ошибки или погрешности, основное ядро оппозиции 1923 года было и остается авангардом авангарда, вело и ведет борьбу за теорию марксизма, за стратегию Ленина, за Октябрьскую революцию; тогда как противоположная группировка, к которой Вы принадлежали, проделывала гибельную ревизию ленинизма, расшатывала диктатуру пролетариата и ослабляла Коминтерн? Поняли ли Вы, что в борьбе против «троцкизма» Вы были бессознательным орудием сил термидора? Да или нет?

Я не буду, однако, настаивать на Вашем ответе на этот вопрос, хотя он имеет неизменно большее значение, чем все те мелкие эпизоды, на которые Вы напрасно тратите свое и мое время.

Но если я готов оставить в стороне вопросы, касающиеся прошлого, то я не могу допустить никакой неясности и недоговоренности относительно принципиальных вопросов, касающихся настоящего и будущего.

Как Вы относитесь к теории перманентной революции, тов. Трэн? Поддерживаете ли Вы сегодня ту в корне реакционную, термидорианскую по своим социальным корням критику, которую Вы развивали в свое время вместе со всеми эпигонами и в полной солидарности с ними? В этом кардинальном вопросе нет и не может быть никаких уступок. Тут нет места никаким оговоркам и экивокам. Вопрос изложен со всей ясностью: в тезисах, статьях, книгах. Вопрос проверен на опыте гигантских событий. Все секции левой оппозиции — прежде всего русская секция — стоят полностью и целиком на почве теории перманентной революции. Ваш ясный и недвусмысленный ответ на этот вопрос является необходимым предварительным условием для разрешения вопроса о том, сможем ли мы работать в рамках одной и той же фракции.

Этот кардинальный программный вопрос, противопоставляющий большевиков-ленинцев центристам и правым, заключает в себе целый ряд вытекающих из него вопросов:

Как Вы относитесь к лозунгу демократической диктатуры рабочих и крестьян вообще, для колониальных стран в частности, для Индии в особенности?

Как Вы относитесь к идее рабоче-крестьянских партий?

Считаете ли Вы правильным создание Крестинтерна и политику Антиимпериалистической Лиги?

Как Вы относитесь к лозунгу Соединенных Штатов Европы?

Все эти вопросы, получившие на V конгрессе Коминтерна антимарксистское решение, сохраняют огромную важность и сейчас.

Правильный ответ на эти вопросы, как уже сказано, является, с моей точки зрения, абсолютно необходимым для того, чтобы создать программные предпосылки для совместной работы. Но одних программных предпосылок недостаточно. Остаются вопросы тактики и организации.

В этой области у нас уже в переписке обнаружились очень серьезные и острые разногласия, которых первые мои беседы с Вами, к сожалению, отнюдь не смягчили. Чтобы не повторяться, я сошлюсь здесь на два документа: на мое письмо Вам от 23 мая 1929 г. и на мою критику Вашего проекта заявления о вступлении в Лигу, от 23 мая 1931 г. Прилагаю копии обоих документов.

В заключение я хотел бы высказать одно общее соображение, которое, может быть, лучше поможет понять оценку Вашей позиции. В рядах левой оппозиции, особенно французской, довольно сильно распространена духовная болезнь, которую я, не входя в исследование ее социальных корней, назвал бы по имени ее наиболее законченного представителя суваринизмом. Это есть — если брать вопрос в области политической психологии — болезнь паралича политической воли при гипертрофии резонерства. Комнатное умничанье, без корней, без стержня, без ясной цели, критика ради критики, цеплянье за мелочи, отцеживание комаров и проглатывание верблюдов — таковы черты этого типа, который больше всего на свете озабочен сохранением своей кружковой или личной «самостоятельности».

Подобного рода кружок, не решающийся примкнуть к социал-демократии, но и не способный на политику большевизма, не способный на активную политику вообще, больше всего склонен писать примечания на полях чужих действий или чужих книг. Ярче всего этот дух, повторяю, выражен у Суварина, который нашел, наконец, для своей тенденции адекватное ей выражение в виде библиографического журнала, в котором Суварин подвергает критике всех, вся и все, якобы от имени своей собственной «доктрины». Между тем секрет состоит в том, что никакой доктрины у Суварина нет и по самой его духовной природе не может быть. Оттого духовное творчество Суварина, не лишенное ни остроумия, ни находчивости, является по самому существу своему паразитическим. В нем сочетаются перегоревшие остатки коммунизма с недоразвернувшимися элементами меньшевизма. В этом и состоит сущность суваринизма, поскольку здесь можно вообще говорить о сути.

Я часто говорил тов. Навиллю, что он отравлен суваринизмом, и, боюсь, неисцелимо: во всяком случае, я за последний год не заметил у него никаких признаков улучшения. Вы, тов. Трэн, считаете себя, и не без основания, во многих вопросах противником как Суварина, так и Навилля. Но, несмотря на несомненные индивидуальные различия, вас объединяет общая черта. У Вас тоже нет доктрины, тов. Трэн: Вы ее растеряли. Все Ваши усилия сводятся к оговоркам, примечаниям и экивокам.

Вы ведете упорную борьбу не за известную систему идей и методов, а за свою «независимость», причем никак нельзя добиться изложения того, каково содержание этой независимости. Тов. Трэн, это и есть болезнь суваринизма. От всей души желаю Вам вылечиться от нее.

Этот в значительной мере личный вопрос имел бы гораздо меньше значения, если бы мы с вами были членами большой здоровой пролетарской партии. Но у нас пока дело идет о небольшой фракции, которая в условиях исключительно трудных отстаивает знамя Маркса и Ленина. Для такого рода боевой фракции бацилла суваринизма неизмеримо опаснее, чем для большой партии. Разумеется, преступно было бы легкомысленно рвать с отдельными группами или даже с отдельными лицами. Но еще более преступно допускать такой состав инициативной фракционной организации, при котором парализуется или ослабляется ее наступательный пропагандистский дух, ее политическая боеспособность. Вот почему могут быть такие условия, при которых приходится сказать: мы отстаиваем известную сумму идей; Вы же отстаиваете известную сумму примечаний к Вашим взглядам. Попробуем не мешать друг другу и будем действовать врозь. Может быть, опыт в более чистом виде кое-чему научит тех и других. Тогда мы встретимся с Вами на новом этапе, подведем итоги и, может быть, лучше сговоримся, чем сегодня. Я не говорю, что это единственно мыслимое решение и что оно наилучшее. Но я его никак не считаю исключенным.