Александр ХОРТ

В день отъезда из областного центра, где он находился в командировке, менеджер издательской фирмы Николай Павлович Лыжиков попал в театр на детективный спектакль из зарубежной жизни. Спектакль оказался довольно интересным, но, к сожалению, Николай Павлович, боясь опоздать на поезд, не смог досмотреть его до конца.

— Что же вы уходите раньше времени? — укоризненно спросила его миловидная гардеробщица, подавая плащ. — Самое интересное впереди.

— А мне и так все ясно, — ответил Лыжиков. — Документы из сейфа похитила Мадлен.

Гардеробщица искренне возмутилась:

— Скажете тоже! Мадлен весь вечер не выходила из пансионата мадам Гофрэ.

— Кто это может подтвердить?

— Это может подтвердить Гастон, — вступил в разговор гапарник гардеробщицы — низенький мужчина неопределенного возраста, с массивным подбородком и глубоко посаженными глазами.

Лыжикову показалось, что нервы у этого мужчины крайне напряжены. Он поинтересовался:

— В котором часу Гастон приехал в пансионат?

— Приехал в семь, а ушел оттуда через два часа — ровно в девять вечера.

— Как он туда приехал?

— На своей машине.

Тогда Лыжиков, в упор посмотрев на гардеробщика, задал очередной вопрос:

— Почему же Гастон оставил свою машину за углом, возле бара? Тем более что в это время моросил дождь.

Гардеробщик покраснел и растерянно пробормотал:

— А мне-то откуда знать? Я спектакль полностью не видел. Служба, понимаете ли…

— Кто видел спектакль полностью? — решительным тоном поинтересовался Николай Павлович.

Оказалось, что больше других видел старший гардеробщик Голебцов.

— Позовите его сюда, — распорядился Лыжиков.

Вскоре появился Голебцов — рослый детина плотного телосложения. Николаю Павловичу показалось, что его глаза слишком настороженно перебегают с предмета на предмет.

— Вы видели возле бара машину Гастона Руже? — обратился к нему Лыжиков. На мгновение Николаю Павловичу показалось, что от этого вопроса старший гардеробщик растерялся. — Видели?

— Вам-то какое дело? — грубо произнес Голебцов после паузы.

— Так видели или нет? — продолжал допытываться Лыжиков.

— Ну, видел, — нехотя процедил тот сквозь зубы.

— Она стояла там без перерыва?

— Нет. В половине восьмого в нее села Мадлен, уехала и через час вернулась.

После минутного раздумья лицо Лыжикова осветилось догадкой.

— Никто не видел Мадлен, выходящей вечером из пансионата, — задумчиво произнес он. — Значит, — тут Николай Павлович в упор посмотрел на старшего гардеробщика, — в пансионате имеется второй ход через бар. Имеется?

— Имеется, — подтвердил тот, как показалось Лыжикову, с вызывающим видом.

— Можете идти, — сказал Николай Павлович и, когда старший гардеробщик, пугливо озираясь, ушел, повернулся к гардеробщице: — Итак, я готов доказать любому правосудию, что алиби Мадлен липовое.

— Правильно, — неожиданно успокаиваясь, сказал гардеробщик с массивным подбородком. — Это Мадлен похитила документы, она во всем виновата.

— Как у тебя только язык повернулся сказать такое! — крикнула гардеробщица. Лыжикову показалось, что у этой девушки волевой характер и она готова наброситься на своего напарника с кулаками. — Гастон просто попросил ее съездит! за своим портфелем.

Гардеробщик криво усмехнулся, однако Николаю Павловичу показалось в этой улыбке что-то деланное, отдающее фальшью, и он спросил:

— Кстати, обычно по четвергам Гастон обедал в кафе «Глория Свенсон». Однако сегодня его там не было. Знаете почему?

Гардеробщик молчал. Николаю Павловичу показалось, что у него на лбу даже выступили капли пота.

— Тогда я объясню вам. Гастон днем похитил документы, а вечером заставил свою сообщницу Мадлен съездить за ними на своей машине, чтобы снять с себя подозрения.

Сказав это, Лыжиков закурил трубку и вышел из театра.

Через несколько минут раздевалку заполнили зрители. Все возбужденно обсуждали перипетии закончившегося спектакля. Какой-то мужчина громко говорил своей спутнице:

— Какой клубок! Уверен, ни один человек не догадался бы до последней минуты спектакля, что Гастон днем похитил документы и так ловко свалил вину на Мадлен!

Однако менеджер Лыжиков этих слов не слышал. Подняв воротник плаща и попыхивая своей неизменной трубочкой, он торопился на поезд.

Однажды утром подходит ко мне бригадир:

— Надо тебе, Филимонов, выступить от нашей бригады на корпоративном вечере.

— А что за корпорация?

— Корпорация — это наш завод. Юбилей приближается.

— Что говорить-то? — спрашиваю.

— Говорить, к счастью, ничего не нужно, — отвечает. — Нужно просто спеть. Только не упади в обморок раньше времени — петь нужно в сводном заводском хоре. Так специально задумано — от каждой бригады выделено по одному человеку. Чтобы символизировать нашу гармоничную слаженность.

Ну, я тоже за словом в карман не полез.

— Всем известно, — говорю, — что у меня полное отсутствие музыкального слуха. А особенно — звука. Стоит мне запеть, как все кругом уши затыкают.

— Ладно, Филимонов, — перебил меня бригадир, — хватит заниматься демагогией. Я же тебе русским языком объяснил — сводный хор. Соображать должен, что это означает. На сцене будет человек сто. Все условия созданы тебе для того, чтобы сачкануть. Будешь молча разевать рот, и никакая собака к тебе не придерется.

Одним словом, уговорил он меня. Правда, я тоже условие поставил — чтобы никаких репетиций. Зачем мне тратить на них время? Раскрывать рот я и во время работы могу потренироваться. С этим бригадир неожиданно легко согласился. Видимо, ему поручили выделить человека лишь для концерта, а не для репетиций.

Я тут же перешел в наступление и велел разузнать, какую песенку будет исполнять наш хор. Так он постарался на совесть — после обеда принес всю программу юбилейного концерта. И там первым номером написано: «Заводская рапсодия» — исполняет сводный хор». Эту песню я раньше не слышал, да и слышать не мог — ее слова специально написал к юбилею инженер по технике безопасности. Кстати, слова бригадир тоже раздобыл. Конечно, лучше бы оказалась какая-нибудь известная песенка, чтобы легче было в такт рот разевать. Но тут уж выбирать не приходилось.

…Еще продолжалась торжественная часть, когда я пришел за кулисы. И очень вовремя — там как раз шла регистрация участников хора. Потом меня направили к руководителю. Он спросил, какой у меня реет. Я признался — 165 сантиметров. Он что-то посчитал на бумажке и сказал:

— Будешь стоять в первом ряду, четырнадцатым слева.

Когда перед началом концерта мы стали выстраиваться на сцене, я хотел с кем-нибудь поменяться местами, чтобы стоять скромнее, подальше от зрителей. Все-таки дебютант и сразу — в первом ряду. Однако никто не согласился.

Вдруг слышу — ведущий объявляет на весь зал:

— «Заводская рапсодия». Слова инженера по технике безопасности Конина. Музыка крановщицы Шимановской. Исполняет сводный хор нашего завода.

Занавес раздвинулся. Сначала аккордеонист сбацал увертюру. Вот она закончилась, и руководитель взмахнул обеими руками, мол, поехали, ребята. Понимая, что сейчас грянет многоголосый хор, я начал беззвучно разевать рот. Однако на сцене не раздалось ни единого звука. «Лихо опозорился бы, — подумал я, — вылези раньше времени со словами». А руководитель продолжал махать и сверкал на всех нас злодейским взором.

Аккордеонист, отыграв первый куплет, перешел ко второму. Я снова принялся молча изображать пение и опять ничего не услышал.

Тогда я оглянулся назад. Все певцы нашего сводного хора — и женщины, и мужчины — по-рыбьи разевали рты, не издавая ни малейшего звука. Стало быть, всех заставили участвовать в хоре на тех же условиях, что и меня. Тут и зрители поняли причину нашего безмолвия.

Короче говоря, такой позор случился, что хоть на глаза людям не показывайся. Поэтому уже на следующий день я взял отгул, который обещали каждому за участие в хоре.