Субботний ливень прошел недаром для крутояровских лесов: миновало три-четыре дня и появились первые босоногие вестники еще одной страсти семьи Воспенниковых. Ими оказались ребятишки и бабы, набравшие по полным кузовкам молодых, только что вылезших из земли грибов.

Решено было идти в четверг, и после долгих сборов, многословных препирательств и подробных обсуждений настал долгожданный час.

Появившееся недавно солнце еще выпутывалось из объятых прохладой лип, когда Аким подогнал к дому Воспенниковых новую, набитую сеном телегу и, спрыгнув, поспешил к крыльцу, на котором стояла Аксинья с двумя корзинами упакованного съестного.

— Здорово, кума! Давай-ка! — взял Аким у нее корзины. — Где же хозяева?

— Здравствуй. Сейчас, чай, выйдут, — усмехнулась кухарка, отводя глаза от белозубой улыбки Акима.

Она была в черном сарафане с серым передником и в лаптях.

— Никак и ты собралась?

— А чаво ж! Покелича грибы полезли, надобно ухватить. Она стала поправлять свой синий в мелкую белую крапинку платок.

— Ну и ладно. Чего дома сидеть, — заключил Аким и, снеся корзины к телеге, принялся пристраивать их.

Аксинья посторонилась и пропустила на крыльцо Антона Петровича, одетого во всю ту же крестьянскую одежду, с соломенной шляпой на голове, с корзиной в руках.

— Так, так! — он быстро спустился по ступеням. — Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок! Карета подана! Отлично! Не развалится?

— Помилуй Бог, — качнул головой Аким, — новехонькая, только что купил.

— Да, да, да… совсем новая телега. Я с крылечка не заметил, — согласился Антон Петрович и, изогнувшись, выпятив вперед живот, посмотрел на небо: — Что ж, природа дарит нам чудненький денек. Лида! Поспешай, моя радость, не то боровики разбегутся!

Но вместо Лидии Константиновны на крыльце появился Роман. В отличие от дяди он был одет слишком по-городскому — серая шляпа, замшевая куртка, кремовые брюки, заправленные в хромовые сапоги.

— Доброе всем утро! — крикнул он и легко спрыгнул с крыльца на землю.

— Экий вы красавец, Роман свет Алексеевич! — засмеялся дядя, бросая корзину в телегу и обнимая племянника. — Не боишься в лес в таком наряде? Я вон в лаптях, по-русски! А?

Антон Петрович слегка присел и, захлопав увесистыми ладонями по коленям, запел:

Аким и Аксинья смеялись, качая головами.

— Ну вот, Антоша, с утра да за пляску! — послышался мягкий голос тетушки.

Она стояла на крыльце — стройная, в длинном глухом зеленом платье с кружевными манжетами и воротником, с маленькой шляпкой на голове и с корзиной в руке.

— Лидочка, свет мой невечерний! — загремел Антон Петрович, воздевая кверху руки. — Поедем вместе к Берендею в гости!

— Поедемте, поедемте! — весело ответила тетушка, спускаясь вниз. — Аксюша, квас положила?

— Положила, а как ж без него? — в своей манере, вопросом на вопрос, ответила Аксинья.

— Садитесь сюды, Лидья Костатевна! — суетился Аким, расправляя своими смуглыми руками сено в телеге.

— Спасибо, Акимушка.

Сразу шесть мужских рук подхватили ее, и она оказалась в середине телеги.

— Ну, совсем как принцесса на горошине! — засмеялась тетушка.

— Не принцесса, а королева, Мария Антуанетта, Жанна д'Арк, Елизавета Английская! — гремел Антон Петрович, целуя тетушкины руки.

— А мне кажется, тетушка, вы сейчас напоминаете боярыню Морозову, — проговорил Роман, подсаживаясь на край телеги.

Воспенниковы засмеялись. Антон Петрович взгромоздился на телегу и закричал:

— Аллюр два креста! Марш, марш!

Аксинья села сзади, Аким спереди, разбирая вожжи.

— Поехали! — крикнула тетушка, и лошадь, не ожидая удара вожжой по серой спине, взяла с места.

— Куды править? — спросил Аким, когда проехали липы.

— В Мамину, наверно, Антоша? — откликнулась тетушка.

— Нет, ma сherie. В Маминой теперь весь Крутой Яр днюет и ночует. Там нам делать нечего.

— Так куда же? — Тетушка обеими руками держалась за массивное плечо Антона Петровича.

— Нешто в Выруб? — пробормотал Аким.

— Нет, друзья мои! Дальше! Путем нехоженым к святоому Граалю! — пропел Антон Петрович и серьезно добавил. — На Усохи! Через бор, через Желудевую падь. Вот каков маневр!

— Ох, далече-то как! — тихо засмеялась Аксинья.

— Круто! — весело мотнул головой Аким. — Часа за два доедем.

— За два?! — грозно воскликнул дядя. — Это ты, солдат отечества, лихой наездник, говоришь мне! А ну, гони свою клячу, чтоб через час там были! Гони!

— Антоша, да что ты, право… — начала успокаивающе Лидия Константиновна, но Аким уже стал нахлестывать лошадь вожжами, и телега набрала ход.

— Другое дело! — закричал Антон Петрович. — Так держать! Зюйд-зюйд-вест, паруса по ветру!

Подпрыгивая на ухабах, телега неслась к сосновому бору.

Солнце взошло над дальним лесом и косыми лучами заливало засеянные рожью, овсом и гречихой поля. Ехать было свежо и не пыльно — ливень так промочил землю, что сейчас, четыре дня спустя, земля была влажной, а во впадинах дороги еще стояла вода. По пути телега обогнала несколько крестьян, по-видимому, идущих в лес драть лыко. Они снимали шапки и, желая здравствовать, провожали телегу долгими взглядами, загораживаясь руками от низкого, набирающего силу солнца.

Когда въехали в сосновый бор, лошадь пошла шагом, Антон Петрович поворчал, но, смирившись под давлением супруги, решил рассказать одну из своих известных всем историй, которыми он обычно коротал дорожное время. Истории эти были совершенно замечательные по своей простоте, ясности и тому особенному русскому юмору, суть которого, по мнению Романа, заключалась не в содержании, а в форме, то есть в искусстве рассказать в лицах на вид не очень-то и смешной случай. Антон Петрович владел этим искусством в совершенстве и поэтому рассказывал свои истории по многу раз. Их знали и любили все родные и знакомые, кухарки и конюхи, простые деревенские мужики и бабы. Действовали эти монологи безотказно, как бельгийские ружья: стреляя в слушателей зарядом задора и удали, они всегда попадали в цель, вызывая безудержный смех, хотя суть истории и даже манера исполнения была слышана уже десятки раз. И сейчас, когда Антон Петрович, вздохнув и как-то подобравшись, начал своим поставленным актерским голосом:

— Мда. Помню, лет эдак двадцать назад на Воздвижение отправился я в этот бор пострелять рябчиков… — Все повернулись к нему, затихнув в радостном ожидании, стараясь не улыбаться и делая серьезные лица.

— Отправился, друзья мои, не слишком рано, эдак часу в девятом. Походил, поднял пару, но в то утро местная наша Диана благосклонна ко мне не была. Ну, а у меня правило строгое — коли по паре подряд промазал — поворачиваюсь и иду восвояси. Так тогда и сделал. Иду, ружье за плечом, настроение эдакое сатирическое. А кругом осень — сосны скрипят, трава пожелтела, небо хмуро. В общем — унылая пора, очей очарованье… Так вот. Иду и возле нашего камня вижу коляску, запряженную парой. В коляске мужик почтенного возраста. Но не наш. И сразу я понял, что ждет он свата — то бишь отца жениха, а сам он — отец невесты. А раньше в наших палестинах у селян был такой обычай — после того как сваху засылали к невесте и родители давали согласье, — договаривались «бить по рукам», то есть сваты встречались на Воздвиженье возле этого камня, били по рукам, распивали бутылку и разъезжались, чтобы в воскресенье играть свадьбу. Я подхожу, он шапку снял, поклонился. Кого ждешь? — говорю. А, — говорит, — Степана Кузнеца. — А сам откуда? — Из Мокрого, — говорит. — Ну что, — говорю, — согласны породниться? Стало быть, говорит, согласны. А сам, вижу, нервничает. Я спросил, а что ты так весь дергаешься, или боишься чего? Да, говорит, хоть сваха-то и говорила про них ладно, а сам-то не видал. Поэтому, значит, и нервничает. Ну, я его успокоил, сказал, что семья справная, люди работящие, богобоязненные, все у них на своем месте. Только, говорю, сам-то Кузнец на ухо туговат. Так что ты уж говори с ним как можно громче. А то он, когда тихо разговаривают, не слышит и обижается. Ну, он меня поблагодарил, поклонился. Я пошел. Миновал воон те три сосны, они тогда поменьше были, и прямо на этом месте встречаю Кузнеца. Гонит он свою лошадку, что твой Ганнибал, не жалея. Но меня увидел — остановился, шапку снял. Желаем, говорит, здравствовать. А сам весь так и сияет. В новом армяке, в поддервке в красной плисовой, сапоги блестят. Здравствуй, говорю, Степан. Видел я твоего свата только что. Ждет он тебя возле камня. Он так весь и задрожал, глаза блестят. Сват-то мужик богатый, сразу видно. Начал меня расспрашивать. Я ему все пересказал — и про коляску, и про лошадей, про дуги расписные. Но, говорю, Степан, есть одно обстоятельство. Сват твой — мужик справный, но только на ухо туговат. Так что ты ему говори погромче. Тогда и поладите. Кузнец шапку снял, поблагодарил меня и ну настегивать. А я, неудачный охотник, встал вот так. И стал слушать…

Тут Антон Петрович сделал знак Акиму, тот остановил лошадь, дядюшка спрыгнул на землю, отошел и встал чуть поодаль, благоговейно скрестив руки на груди. Слушатели замерли, губы их уже начали расползаться в улыбке.

— Стою вот так, кругом тишина, только сосны поскрипывают. А там вдали слаабо-слаабо бренчит кузнецова телега. Но, чу — остановилась. Доехал, значит, до камня. Опять тишина. И вдруг на весь лес…

Антон Петрович глубоким вздохом набрал в грудь побольше воздуха и стал кричать так оглушительно, громко и протяжно, с таким воодушевлением, что все сидящие в телеге закачались от смеха, а лошадь, как от выстрела, испуганно присела, оглядываясь и прядая ушами.

— Здорооооово!!!

— Здорооооовоооо!!!

— Как доехаааал!!!!

— Ничавооооо!!!

— Хороши лошааадки!!!!

— У тебя тоже хорошиии!!!

— Ну, что столкуимсиии?!!!

— Столкуимсиии!!!!!

— А сколько за девкой дааашь?!!

— Да не обииижуууу!!

— Две коровы дааашь??!!!

— Даааам!!!!

— Лошадь даааашь?!!

— Две даааам!!!

— Овечек даааашь?!!

— Дюжину даааам!!!

— Холстинки даааашь?!

— Дааааам!!!!

— Девка-то работящаааая???!!!

— Работащааааа!!!!

— Прясть да ткать умеет??!!!

— Умееет!!!

— А к моему-то пойдеееет?!!!

— Пойдеееттт!!!

— Сама-то не крива?!!

— Нееет!!!

— Не горбааата?!!

— Неееет!!!

— В церкву ходиииит?!!

— Хооодиииит!!!

— Сынов рооодиииитт??!!!

— Рооодииит!!!

— Ну, а мы тоже не гооооль!!!

— Скоко лошадеееей?!!

— Двееее!!!

— Скоко короов?!

— Двееее!!!!

— Семья большая?!!!

— Семь дуууш!!!

— Сынов три?!!!

— Трииии!!!

— Баб три?!!!!

— Триии!!!

— Ну, по рукааамм?!!!

— По рукаам!!!

Антон Петрович кричал, раскрасневшись, присев, растопыря ноги и чуть разведя руки на манер орущего мужика. Он искусно изображал Кузнеца — истошным высоким голосом — и мокровского мужика — густым надрывистым басом. Сосновый бор гудел от этой переклички, слушатели смеялись изо всех сил.

— Антоша… Антоша… — хохотала, обливаясь слезами, тетушка.

Роман смеялся, упав спиной на сено.

— Ох, лихо мне! — причитала Аксинья, кончиком платка вытирая выступившие слезы.

— Ах-ха-ха-ха!!! — заразительно хохотал Аким, откидываясь назад и скаля белые зубы. Лошадь косилась на них, беспокойно поводя ушами.

— Вот так-то старички шутили! — заключил Антон Петрович, садясь в телегу с довольным видом сделавшего свое дело человека.

— Антоша… Антоша, ты просто настоящий мучитель! — проговорила Лидия Константиновна, в изнеможении склоняясь к нему.

— Да что ты, радость моя. Я твой верный раб, сатрап и вассал! — весело бормотал он, целуя ее хрупкие руки.

— Антон Петрович, вам цены нет! — Роман обнял дядю за плечо.

— Ох, потешили-потешили! Ах-ха-ха!!! — не унимался Аким, поддергивая вожжи и трогая лошадь с места.

Телега дальше поехала по мягкой, устланной хвоей дороге. После соснового бора потянулся смешанный лес, постепенно перешедший в частый бесконечный березник. Дорога стала забирать вправо, березник опять сменился старым лесом, изредка пересеченным заросшими просеками. По одной из этих просек и пролег путь.

Буйно разросшийся малинник обступил дорогу. Тетушка потребовала остановиться, и некоторое время все, кроме Акима, собирали мягкие прохладные ягоды.

Потом поехали дальше, женщины угощали мужчин из ладоней. Просека неожиданно оборвалась, лес расступился, и телега въехала на широкий скошенный луг. Залитый солнцем, обрамленный могучей лесной стеною, он был необычайно красив. Это был знаменитый Бабий луг, принадлежавший некогда деревне Усохи, пятнадцать лет назад сгоревшей дотла. Теперь луг косили для какого-то Вениамина Пантелеевича Селиверстова, проживающего в верстах двадцати отсюда.

— Ох, лепота-то! — покачала головой Аксинья. — Поди, годов пять не была здеся.

— Да. Чистуй лужок, — произнес Аким, заставляя лошадь объехать поросшую осокой лужу. — Как же они с отседа возют? Далече так.

— Так-то вот и возют. Как возить-то? Как возили, так и возют.

Посередине луга стоял могучий раскидистый дуб.

— Аким, правь под дубок. Там бивуак раскинем, — приказал Антон Петрович. Аким послушно кивнул.

Когда подъехали и встали под дубом, Роман поразился величию старого дерева. Дуб был в добрые два обхвата, крона раскинулась густой зеленой тучей.

— Вот тут в тенечке и постоишь. — Антон Петрович слез с телеги и протянул руки Лидии Константиновне.

Привстав, она обняла его за плечо, а он легко вынес ее из телеги, поставил на землю.

— Как здесь красиво! — воскликнула тетушка, поправляя шляпку. — Антоша, а где же была деревня? Я не узнаю мест.

— Вон там, за березняком, — махнул рукой Антон Петрович.

— Там и стояла, родимая, — с припевом произнесла Аксинья.

— Дядя, отчего они сгорели? — спросил Роман, хотя хорошо знал, что Усохи сгорели ночью от шаровой молнии.

— У, брат, это особая история! — веско произнес Антон Петрович, вынимая из телеги свой объемный кузовок. — Стояла душная летняя ночь. Покой и безветрие царили кругом. Березовый лес темнел, понимаешь, неподалеку эдакой зеленой громадой. Покрытые соломой избы казались стогами сена. Цикады выводили свои рулады. И вот во время всей этой красоты вдали над полем показался светящийся шар. Он медленно плыл, приближаясь. Все, понимаешь, замерло, а он все плыл, и плыл, и плыл. Подплыл и ударил в трубу крайней избы. Крыша загорелась, заметались различные тревожные тени… (Аксинья украдкой перекрестилась.) Ну и сгорела деревенька Усохи в одночасье дотла!

— Грустная история, — произнес Роман с полуулыбкой.

— Да, бедные мужики, — вздохнула тетушка.

— А что, грибы-то здесь будут?

— Как не быть. Тутова самые грибные места, — с готовностью ответила Аксинья.

— Если мы сегодня не наберем кузов боровиков, рублю себе руку по приезде! — торжественно объявил Антон Петрович, доставая часы. — Итак, Аким, встретишь нас через два, нет, через три часа у Гнилой канавы. За мной, милые мои!

Он размашисто зашагал в сторону леса. Роман, тетушка и Аксинья, подхватив свои кузовки, двинулись за ним. Лес, обступающий кругом Бабий луг, был исключительно березовым, старым. Мощные, белоствольные деревья стройно тянулись вверх и высоко-высоко наверху раскрывались кудрявыми кронами. В лесу было прохладно, невысокая травка стелилась вкруг черных, бугристых оснований берез.

— Ну, теперь идем веером, направление — норд, курсом на Недоруб и Гнилую канаву! — громко оповестил Антон Петрович и вдруг жестом патриция, повелевающего прикончить побежденного гладиатора, указал перед собой. — Вот он!

Лидия Константиновна пошла по указанному направлению, возле могучей березы присела и со словами «Ой, какая прелесть!» вытащила из травы крепкий, толстобокий боровик.

— Смотри, Ромушка, какой красавец! — протянула она гриб Роману.

Он подошел и взял гриб из тетиной руки:

— Это к удаче. Значит, белых наберем.

От влажного гриба шел мягкий неповторимый аромат, который заставил Романа затрепетать, вспомнить детские радости грибной охоты. Светло-коричневая шляпка боровика была с одного бока изъедена слизнем, крепкая ножка завораживала своим плавным текучим изгибом. Роман поднес гриб к лицу и, закрыв глаза, с наслаждением вдохнул грибной аромат.

«Какая красота, — подумал он, рассматривая лежащий на ладони гриб, — сколько подробной ювелирной работы проделано для такого невзрачного существа. Да и что такое гриб? Растет из земли, незаметно в траве. И кому нужен? Обойдутся без него и люди, и животные. Неужели для одного слизняка сотворена эта плоть с мельчайшими прожилками, эта прелестная шляпка с белой подкладкой, этот чудный, ни с чем не сравнимый запах? Вряд ли. Вряд ли вообще есть причинность в природе, та причинность, что доступна нашей логике, по словам Канта, привносимая в мир явлений познающим субъектом. Нет ее. Этот гриб создан не для нас. И не для слизняка. Вообще ни для чего. С тех пор, как мы потеряли рай, все это — ни для кого, ни для чего… Но, Боже, зачем же это так красиво?»

Очнувшись, Роман пошел за удаляющейся Лидией Константиновной.

Справа меж белых стволов мелькала соломенная шляпа Антона Петровича, бормотавшего, обходя березы:

— Вот вы где, толстобокие, вот вы где, пухлотелые…

Аксинья была где-то слева.

Догнав тетушку, Роман отдал ей первую находку, а сам направился круто вправо и, оказавшись вскоре в одиночестве, пошел меж деревьев.

По складу своего характера он не мог быть настоящим грибником — не хватало терпения и душевного равновесия. Он двигался довольно быстро, обходя березы, обшаривая быстрым взглядом траву, и не успел еще вжиться в образ грибника, как россыпь белых грибов встала у него на пути. Роман присел перед ними на корточки. Они росли прямо на чистом месте, в редкой, как бы свалявшейся траве. Очаровательная семейка белых грибов: коренастый крепыш-отец с сухим березовым листом на шляпке, рядом изогнувшаяся в поклоне мать, а кругом — раз, два, три, четыре…

Роман считал толстопузых крепкоголовых деток, и губы его растягивались в улыбке: все, все забытое, детское вставало перед глазами, вылезало из заросшей травой памяти вместе с этими грибами. Он вспоминал, как однажды он — кудрявый десятилетний мальчуган, — заблудившись в Вырубе, наткнулся на поляну белых грибов. Это было так невероятно, что сперва он решил, что перед ним мухоморы. Но, подойдя, он оказался в настоящем грибном царстве. Поляну окружал старый лиственный лес, а на ней росли сотни белых грибов. Тогда Роман боялся подойти к ним, потому что везде, везде торчали коричневые головки, на них можно было наступить. Он долго стоял, завороженно глядя на поляну, потом вытряхнул из своей корзины рыжую груду лисичек и принялся за белые. Он вынимал их руками из земли, клал в корзину и таким образом прокладывал себе дорогу по поляне. На середине поляны корзина оказалась полной. Тогда он снял с себя рубашку и вскоре наполнил и ее. Тем не менее на поляне осталось еще множество грибов, они торчали то тут, то там, дразня своей крепостью и чистотой. Десятилетний Роман принял тогда ответственное решение — он высыпал грибы из рубашки кучей на середину поляны и стал рвать остальные, складывая в эту кучу. Куча росла, Роману казалось бесконечным эти хождения с вырванными грибами в руках к ней, но он трудился как одержимый. Когда он сорвал последний гриб, куча поразила его. Добрых десять ведер вмещала эта коричнево-белая груда. Роман подхватил корзину и побежал на край Выруба, стараясь замечать дорогу. Он бежал и кричал в надежде, что его услышат крутояровские босоногие ребятишки, с которыми он отправился по грибы и от которых оторвался благодаря своему быстрому негрибному шагу. Но ребята были уже где-то далеко. Никто не отзывался. Наконец маленький Рома выбежал на край, поставил корзину, долгими продолжительными криками вернул ребят. Он показал им корзину и целый день, до самого вечера, они ходили по Вырубу в поисках волшебной поляны. Но старый лес скрыл ее навсегда. А бело-коричневая куча часто потом снилась Роману. Обычно во сне он шел к ней ночью через черный лес и, найдя, долго стоял над серебрящейся под луной грудой…

«И ведь это действительно было, — думал Роман, выдирая из земли гриб и удерживая его на ладони. — И грибы были такие же, и лес тот же. И трава, и воздух. Что же другое? Я? Но вот я испытываю те же чувства, что и двадцать лет назад. Но что же все-таки изменилось? Почему так щемит сердце и так грустно? От того, что этого уже не будет? Но ведь будет другое, много другого — радостного, неожиданного, нового. Отчего же мы так жалеем каждое ушедшее мгновение? Оттого, что уже никогда, никогда не буду я тем десятилетним мальчиком и мир для меня никогда уже не будет так притягателен и, главное, — так бесконечно непознаваем, как тогда. Мы не по молодому телу тоскуем, а по незнанию мира, ибо в незнании человек невинен, безгрешен. Рай — это незнание, а незнание — это вечная молодость».

Уложив в кузовок большой гриб, Роман раскрыл складной нож и аккуратно срезал остальных «членов семьи». Где-то недалеко стала куковать кукушка.

«Ну-ка, сколько ты мне отпустишь?» — подумал Роман и стал считать вслух:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть.

Кукушка смолкла.

— Немного! — усмехнулся он, вставая и вешая кузовок с первой добычей на плечо. — А впрочем, за шесть лет можно ох как много успеть, Роман Алексеевич! Если, конечно, не лениться.

Слева аукнула Аксинья.

Ей тут же ответили дядюшка и тетушка.

Роман никогда просто так не откликался. Все знали эту манеру, и никто повторно не стал кричать.

Солнце уже поднялось и светило сверху, пронизывая белоствольный лес теплыми лучами. Среди берез было спокойно и свободно. Грибы попадались не очень часто, но Роман и не стремился набрать кузовок. Обходя белые деревья и всматриваясь в невысокую траву, он думал вовсе не о грибах, а о чем-то неуловимом, так необходимом ему, что невозможно описать или осмыслить, а можно лишь почувствовать и, окружив картинами приятных щемящих воспоминаний, переживать, переживать с чуть растерянной улыбкою на устах…

Сейчас в этом чистом утреннем березнике он опять вспомнил Зою, их встречи, поцелуи и объятия. Тогда, три года назад, он абсолютно был уверен, что это будут первые и последние познанные им женские губы, что Зоя станет его единственной женщиной, настоящим другом и опорой. Теперь вся былая уверенность, все его надежды и искренние порывы казались детскими, по-мальчишески наивными и опрометчивыми. Красивое Зоино лицо стояло в его воображении, Зоя улыбалась, грациозно сидя на лошади, и в этой ослепительной завораживающей улыбке был крах всех надежд и порывов.

Только теперь он понял, в чем он ошибся и чего не смог разглядеть в Зое. Неожиданно на ум пришла эта история с грибной поляной. Роман, усмехнувшись, подумал, что он, как мальчишка, нашел волшебную Зою и, оставив ее, решил вернуться, чтобы забрать уж наверняка, но лес не пустил его к ее душе. Его ошибка была в том, что он оставил ее, не решившись взять все сразу. А не смог разглядеть он в ней то, что была она целиком дитя Леса, Леса по имени Жажда Желаний, и этот Лес навек сохранил ее.

«Она и тогда уже поражала меня своей жадностью к новым переживаниям, к новым поворотам наших чувств. Постоянно, ежеминутно она хотела нового, она жгла огонь нашей любви, бросая в него все новое и новое, ибо только новое могло поддерживать пламя. А теперь ей нечем кормить огонь. Все сожжено, и нового нет больше… Но боже мой, какая жажда была в ней, какая жажда желаний!»

Прямо перед ногами Романа из травы выглянули три красные шляпки. Роман срезал грибы, но все три подберезовика оказались гнилыми, несмотря на прелестный цвет и форму.

«Так и человек, — усмехнулся он, отбрасывая прочь изъеденные червями грибы, — никто не знает, что у него внутри. А красота… это такое искушение, такая сила. Она может скрыть многое. Но и простить за нее можно многое».

Где-то далеко слева послышалось ауканье.

«Надо бы поближе к ним держаться, — подумал Роман, — а то будут ждать меня».

Он шагнул влево и пошел по красивой естественной аллейке, но вдруг услышал поблизости какие-то странные звуки. Словно кто-то плакал или хныкал как-то глухо и неразборчиво. Роман осторожно двинулся на звук и вскоре стал различать что-то впереди, меж березовых стволов. Он пошел еще тише и осторожней, прячась за березами. Через шагов двадцать он остановился за развилкой толстых берез.

Отсюда ему открылась небольшая прогалина, на которой лежал мертвый лосенок. Поперек лосенка пристроился матерый волк. Положив передние лапы на разорванный, кровавый живот лосенка, он с жадностью отрывал куски потрохов и, не жуя, быстро проглатывал с каким-то омерзительным всхлипывающим стоном. Серая, приплюснутая сверху голова волка напоминала булыжник, мутные желтоватые глаза казались незрячими. Узкая, словно щучья, морда была вымазана в крови.

Затаив дыхание, Роман смотрел, и чувство омерзения овладевало им. Побелевшими руками он осторожно вытащил из кузовка складной нож, опустил кузовок на землю.

Волк вцепился в край ребер, дернул, отчего туша лосенка тоже дернулась. Кости захрустели под его зубами. Роман сжал нож правой рукой. Во всей этой сцене кровавого пиршества среди белоствольного, залитого светом леса было что-то омерзительно-непристойное. Эти утробные всхлипы, этот хруст молодых костей, эти бессильно отброшенные копыта и, наконец, эта серая голова-булыжник с глазами убийцы заставили Романа содрогнуться от ненависти.

Не помня себя, он поднял вверх кулак с ножом и с пронзительным криком бросился из-за берез на волка. Вялый и малоподвижный до этого, волк мягко спрыгнул с туши и, злобно клацнув кровавыми зубами, побежал от Романа в глубь леса. Хвост его, толстый и неподвижный, как полено, волочился за ним. Волк бежал не очень быстро, мягко перебирая лапами, подбрасывая худощавый зад и часто косясь на Романа, который, наоборот, несся изо всех сил, держа руку с ножом наготове.

Видя, что противник не отстает, волк перестал оглядываться и прибавил ходу. Серое длинное тело его стало еще длиннее и как бы распласталось над землей. Расстояние между ними стало расти, Роман начал уже замедлять бег, но вдруг волк резко остановился и, развернувшись мордой к Роману, присел на напружинившихся лапах. Это было так неожиданно, что Роман тоже остановился.

Шагов десять разделяли их.

Зверь смотрел на человека желтыми глазами, скаля рот и слабо рыча. Хвост его поджался к ногам, словно пружина для прыжка. Роман облизал пересохшие губы и медленно двинулся к волку. В душе его не было и тени страха, желание схватки переполняло Романа, каждый мускул его был напряжен, кровь отлила от лица, сердце гулко стучало. Волк присел ниже, зарычал. Морда его и передние лапы были запачканы кровью.

Роман шел на него.

Зверь слегка подался назад и с резким хриплым выдохом бросился на Романа. Прыжок его оказался настолько стремительным, что Роман лишь успел выставить вперед левую руку, в локоть которой мгновенно вцепились волчьи зубы. Пошатнувшись, отступив назад, но не опрокинувшись, Роман изо всех сил ударил волка ножом в бок, короткое лезвие словно провалилось в пустоту. Волк мгновенно выпустил локоть и, вывернувшись схватил зубами у предплечья руку с ножом. Роман в свою очередь схватил его левой рукой за загривок и упал на него. Волк завертелся всем телом, рыча и сжимая руку так, что Роман вскрикнул от боли и со всей силы ударил левым кулаком волка по голове. Волк выпустил руку. Роман тут же ударил его ножом по морде, потом по голове, схватив при этом левой рукой за шею. Но нож не вошел в эту плоскую широкую башку и, скользнув по ней, словно по булыжнику, рассек Роману палец на левой руке. Это придало силы и ненависти: не по-человечески зарычав, он прижал скалящуюся и кусающуюся голову волка к земле левой рукой, а правой стал наносить удары ножом в светло-серый бок. Волк задергался, вывернулся из под руки, зубы его вцепились в бок Романа. Не щадя пальцев, Роман схватил его за морду, отстранился и со всего маха ударил ножом в широкую шею. Короткое лезвие ткнулось во что-то твердое, словно в камень. Волк задергался всем телом, силясь вырваться, но Роман ударил еще, еще, и еще, всаживая нож в шею зверя. Лапы волка вытянулись, словно ища что-то в траве, он захрипел и задергался уже бессильно, беспорядочно. Роман держал его до последнего, непрерывно нанося удары, и когда, наконец, это серое лохматое тело затихло, вытащил нож и в изнеможении упал на спину.

Бесконечные березы уходили в высокое синее небо, неразличимые листья слабо шелестели, солнце играло в их зелени.

— Я убил тебя… — хрипло прошептал Роман, — я убил, тебя, убийца…

Глаза его наполнились слезами, березы, небо, листва — все смешалось в них.

— Я убил, — шептал он, плача и смеясь, — я убил, тебя, убил.

Истерическая дрожь стала овладевать его телом. Раскинув окровавленные руки, правая из которых еще сжимала нож, Роман дрожал, всхлипывая. На лице его содрогался каждый мускул, в голубых широко раскрытых глазах стояли слезы, а побелевшие губы все шептали:

— Убил… я убил тебя, убил…

Вскоре он закрыл глаза, перевернулся лицом вниз и после еще нескольких минут дрожи впал в забытье, которое было, по-видимому, нечто средним между обмороком и сном обессилевшего человека…

Он очнулся от тупой ноющей боли. Приподнявшись, Роман сел.

Ныл укушенный бок, болел локоть левой руки. Роман посмотрел на свои руки — они были все в крови. Из рваных ссадин и пореза сочилась кровь, мизинец на левой руке распух и не сгибался. Морщась от боли, Роман сдвинул прокушенный, намокший кровью рукав куртки с локтя и обнаружил рваную рану. Правая рука тоже была покусана, но тут, к счастью, замша спасла руку от волчьих зубов.

Роман встал, зажав локоть. Перед ним лежал мертвый волк — большой матерый зверь. Пасть его была приоткрыта, помутневшие глаза смотрели в сторону. На волчьих голове и шее виднелись кровавые следы.

«Неужели я убил его? — подумал Роман, разглядывая зверя. — Я, вот этими руками? Убил волка, которого ни разу раньше близко не видел?»

— Я убил волка, — произнес он, усмехнувшись, — я убил волка!

Смех быстро вошел в него, и Роман засмеялся, качая головой. Все случившееся показалось ему каким-то детским сном, наваждением. Он смеялся, раскачиваясь над неподвижным волком, кровь капала на кремовые брюки.

Посмеявшись, Роман вспомнил, что он в лесу, что он совсем недавно собирал грибы, слышал, как аукаются родственники. Кузовок он бросил у березовой развилки, шляпу потерял, когда бежал за волком.

«Пойду к Акиму, — решил он, поддерживая начавшую побаливать руку, — он домой отвезет… Или нет, прямо к Клюгину, тот перевяжет. А может, пойти дядю найти? Но где? Они ведь часа два еще проходят… черт, возьми, рука ныть начинает».

Оттянув тяжелый, пачкающий кровью рукав, он стал осматривать пораненный локоть.

«Да. Как он зацепил глубоко. Я и не почувствовал вначале ничего… Надо перевязать, чтоб кровь не шла…»

Опустившись на колени, он выпростал из брюк низ своей голландской рубашки, оторвал две не очень ровные полосы и перетянул локоть. Тонкая льняная материя сразу пропиталась кровью.

«Какой все-таки неповторимый цвет, — улыбнулся Роман, — и мы его носим в себе, все это в нас плещется, как в бочонке».

Бочонок напомнил о воде. Роман облизал сухие губы: пить хотелось сильно.

«У Акима в телеге бочонок с квасом. Пойду к нему. К Гнилой канаве. Это тут рядом… А вдруг он еще не поехал туда и стоит себе под дубом? Мне тогда его ждать придется… Но хотя подожду, ничего страшного. Главное — там вода есть. Можно напиться».

Он встал с колен, осмотрелся и, сориентировавшись по солнцу, гревшему уже не по-утренне тепло, двинулся влево.

«А волка я найду потом, — думал он, запоминая место, — вот еще прогалина, вон поваленная береза. Найдем потом с Акимом, все умрут от удивления…»

Рука болела и продолжала сочиться кровью. Пурпурные капли выступали на повязке и, успевая сверкнуть на солнце, падали вниз, на траву, на брюки, на сапоги.

Роман шел, поддерживая руку, стараясь не замечать боль. Залитый солнцем березовый лес расступался перед ним величественно и неторопливо. Наверху перекликались птицы, кузнечики ожили в траве на прогалинах. Все было радостно, светло, зелено, как будто ничего не произошло. «Вот ведь как красиво, — устало улыбался Роман, стараясь не сбавлять хода. — Только что я дрался со зверем, дрался на смерть, и мы оба рычали, стремясь скорее убить друг друга. А эти березы спокойно стояли, и ничто бы в них не дрогнуло, если б победил зверь, а не я. Нет, мы навсегда одни, одни на этом свете, и неоткуда ждать помощи. Господь оставил нас, когда мы отвергли райскую жизнь, и теперь мы в одиночестве. Лес, звери, трава — все против нас, против человека. Эта трава, эти березы. Господи, я же убил волка! А зачем я бросился на него? А, да, он так отвратительно жрал лосенка, так мерзко. Но какое мне дело? Они же одно целое — лес, волк, лосенок, у них своя жизнь, зачем же я вмешался? Но это было так мерзко, что я, даже не раздумывая, бросился, и все. Будто он ел ребенка. Нет, я не жалею, что убил его. Я бы потом себе никогда не простил».

Березовый лес тем временем стал молодеть и потерял чистоту, смешиваясь с осинником, ольховником, зарослями можжевельника. Вскоре Роман пересек неширокую, но длинную прогалину и вступил в довольно частое подлесье, состоящее преимущественно из осинника.

Это взбодрило его.

«Так, подлесье. За ним Желудевая падь, а там и Гнилая канава. Дойти бы скорей, пить хочу невероятно…»

И вправду, пить хотелось сильней и сильней. Сильней стала болеть и рука, словно в ней открылась еще одна рана. Роман ускорил шаг. Молодой осинник обступил его, земля была влажной, неровной, невысокая трава срасталась в пучки, то тут, то там мелькали поросшие мхом кочки.

«Лес, лес. Всюду лес, — машинально думал Роман, прижимая к животу ноющую руку. — Какой он разный. Только что кругом были березы, а теперь молодое подлесье. А там за ним дубняк Желудевой пади, а потом — старый, милый сердцу лес. Слава Богу, что я могу видеть все это. И так вот идти, идти, идти… Я ранен. Ничего, будет о чем вспомнить. Воображаю, сколько будет рассказано… Запомнить, запомнить все до мелочей, до деталей. Так, я иду по подлесью, вот кочки, вон ольха, вот мои брюки… Господи, все закапаны кровью… Кровь сочится, надо идти быстрее».

Он еще ускорил шаг.

Перелесье тянулось долго, хотя ему всегда казалось, что от края березняка до дубняка минут пятнадцать ходу. Осинник молодел, срастаясь в густые заросли, стали чаще попадаться разросшиеся кусты ракитника, волчьего лыка и калины. Роман обходил чащобы, чувствуя, как с каждым шагом размягчается, порастает мхом земля. Теперь кочки были на каждом шагу, и приходилось перешагивать через них.

«Где же дубняк? — беспокойно думал Роман, оглядываясь по сторонам. — Не может быть подлесье таким широким. Бывало, его проскочишь за миг. Может, я вышел северней, а там оно шире? Странно».

Он шел, широко шагая, хрустя набившимся между кочками валежником, обходя заросли кустов, а подлесье все не кончалось.

Беспокойство стало овладевать им. Впереди маячили все те же острова кустистой зелени разных оттенков, они наплывали, обступали, открывались новые острова, наплывали и они, и так продолжалось бесконечно.

— Куда же я зашел? — бормотал Роман, прибавляя ходу, — где же Желудевая падь?

Но Желудевая падь не показывалась. Он прошел подлесьем еще некоторое время и остановился. Явно он шел не туда, и явно, что это было не подлесье. Роман посмотрел на солнце.

Оно было сзади слева.

«Все правильно, я иду на север. Там дубняк, там и Гнилая канава. Я не могу идти иначе? Что значит этот вечный молодняк, откуда в подлесье эти кусты и кочки?»

Он глянул направо и радостно вскрикнул. Там, над кронами молодняка виднелся верх большого леса.

«Слава Богу!» — облегченно произнес Роман и заспешил туда. Продираясь сквозь кусты и шагая через кочки, он чуть не бежал, забыв про боль, про жажду. В его воображении стоял Аким, поспешно достающий из телеги бочонок с квасом и наливающий полный стакан пенящегося игристого напитка.

«А потом засну. Лягу в телегу, в сено и засну, пусть везут меня домой спящего».

Кусты кончились. Роман вышел на чистину и остолбенел. Вместо ожидаемого дубняка перед ним встала стена старого густого ельника. Это было так невероятно и страшно, что холодная волна прошла по спине Романа.

— Боже мой… что это за лес? — спросил он.

Густой ельник ответил ему просторной гулкой тишиной, характерной для старого, долго тянущегося леса.

«Куда же я вышел? — лихорадочно соображал Роман. — Откуда здесь ельник? Тут должен быть дубняк. Я никогда не видел здесь ельника. Господи, за что мне это все?»

Он в изнеможении опустился на землю. Усталость, жажда и тупая боль в руке словно по команде навалились на него.

«Не может, не может все это быть. Это сон, тяжелый, навязчивый, когда спать уже невмоготу, а проснуться — сил нет». Разглядывая свои кремовые, выпачканные кровью и землей брюки, Роман засмеялся.

— Сон, сон, сон! — повторял он и смеялся в изнеможении.

«Убил волка ножом, иду по знакомому лесу и ничего не узнаю».

хриплым надтреснутым голосом пропел он, с трудом встал с земли и, усмехаясь, побрел к ельнику. Старый сумрачный еловый лес принял его в себя, окружил шершавыми деревьями, повел по мягкой, устеленной хвоей земле.

— Сон, сон, сон, — бормотал Роман, бредя наугад, обходя сумрачные стволы.

Ельник был таким высоким и старым, что солнце не проникало вниз, и это создавало впечатление вечернего времени. Здесь не было птиц, глухая тишина стояла кругом, и лишь хруст еловых сучков под ногами Романа нарушал ее. С каждым шагом Роман чувствовал нарастающую слабость, он не в силах был поддерживать раненую руку, она бессильно повисла у бедра, кровь теплой струйкой ползла по кисти, с бледных кончиков пальцев капала на хвою.

Роман двигался как сомнамбула, слабость постепенно стала какой-то далекой и даже приятной. Простирающийся во все стороны лес походил на царство мертвых, на страну забвения, глубоким спокойствием дышал он. И это глубокое спокойствие, словно большая мягкая птица, опустилось на плечи Романа. Он шел в хвойном полумраке, и яркие картины детства ожили в его памяти. Он попеременно был и мальчиком, и юношей, и взрослым мужчиной. Это было так ярко и правдоподобно, что несколько раз он, не видя окружающего мира, натыкался на деревья.

Путь ему пересекла дорога. Ничуть не удивившись этому, он свернул и пошел по ней. Двигаясь в полусне, он шел и шел по дороге, повинуясь ее плавному течению.

Вдруг его окликнули.

Он обернулся.

Позади него стояла коляска, запряженная вороной лошадью. В коляске сидел седой человек.

«Это Харон», — безучастно подумал Роман.

Человек выбрался из коляски и подошел к Роману. Роман узнал его. Это был тот самый угрюмый гость отца Агафона, поднявший на пасхальном обеде тост за детей.

«Что он делает здесь?» — подумал Роман, немо глядя на этого странного человека, который так же немо смотрел на Романа, стоя перед ним.

— Что с вами? — проговорил наконец незнакомец низким тяжелым голосом.

— Я только что убил волка, — еле слышно произнес Роман запекшимися губами и, качнувшись, стал падать назад, теряя сознание.